Текст книги "Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Старицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
''Тучерез'' по сравнению с окружающими строениями действительно казался небоскребом.
– Вас отсюда куда-нибудь завозить надо? – спросил чиновник, когда машина остановилась у подъезда.
– Да. В госпиталь, – отвечаю. – Там вещи мои остались.
– Тогда я товарища Пригожина отвезу по месту службы и вернусь за вами сюда, – сказал водитель.
Комендантом дома оказалась холёная дама лет тридцати пяти, которой меня быстро сдали с рук на руки. Товарищ Коростылёва, как представилась.
– Этот доходный дом построил известный архитектор Нирнзее еще до империалистической войны, – читала мне экскурсионную лекцию комендантша, поднимаясь со мной пешком на третий этаж. – И его сразу прозвали ''Дом холостяков''. Все квартиры тут небольшие, однокомнатные. Максимальной площадью пятьдесят метров. Чем выше этаж, тем больше метраж. В подвале у нас есть столовая, прачечная и театр ''Ромэн''.
– Цыганский что ли? – спросил я.
– Он самый, – поджала губы дама. Чувствовалось, что цыган она не любит. – Вот ваши хоромы.
Дверь в мою квартиру была одна из многих в длиннющем широком коридоре. Во весь дом. Так что можно было войти в один подъезд, а выйти из другого. Дневной свет шел через окна с торцов.
Комендантша большим ключом открыла массивную дубовую дверь и жестом предложила мне войти в довольно просторную квадратную прихожую. Удивила дверь своей толщиной – дециметра полтора.
– Налево будет санузел: ванна, раковина, унитаз и газовая колонка. Так, что от стороннего бойлера в горячем водоснабжении мы не зависим, – сказала, включая электрический свет.
Ванная комната впечатляла. Где-то три на два с половиной метра. С потолком уходящим ввысь. Стены крашены блёклой масляной краской. В саму ванну на фигурных львиных лапах вытянувшись уляжется и двухметровый гигант.
– Потолок четыре метра будет? – спросил я.
– На этом этаже три семьдесят.
От прихожей в саму комнату вел короткий коридор. А сама комната была огромная, светлая – панорамное окно во всю стену, по военной моде перечёркнутое белыми полосами бумаги. И абсолютно пустая. Разве что красивая бронзовая люстра висела на длинной цепи. В сторону входа находился альков, оформленный как бы аркой. И по всей окружности комната была обита темными дубовыми панелями по плечо взрослого человека. Забавно, что на окнах шторы не сохранились, а в алькове висят и в любой момент его можно отделить от самой комнаты, задёрнув их.
– Тридцать семь с половиной квадратного метра жилой площади, не считая прихожей и санузла. Все согласно вашему ордеру на вселение.
– Как вас зовут?
– Алевтина Кузьминична.
– Алевтина Кузьминична, мне все нравится, – снял я свою пафосную каракулевую шапку. В комнате было тепло. Под окном проходила длинная батарея водяного отопления. – А где кухня?
– Индивидуальные кухни проектом дома не предусмотрены. До революции здесь снимали квартиры холостые чиновники и лица свободных профессий, не имеющие кухарок. После гражданской войны жили сотрудники Коминтерна, которые увидели в этом зачатки коммунистических отношений. Они же и устроили в подвале общую столовую. В разное время здесь жило много видных старых большевиков. Сейчас союзный прокурор Вышинский проживает на девятом этаже. Но у него другой лифт. Если хотите я вам со склада выдам керосинку, сможете себе наскоро что-нибудь сготовить в нише коридора.
И повела меня смотреть то, что я проскочил не глядя. Коридорная ниша была небольшая. В глубину – ровно ширина стола, который там стоял. Такой стол – ящик с дверцами. Оставалось место еще для одного такого же. Над столом висели полки без дверей. Это была вся мебель в квартире.
– Вот сюда, товарищ капитан, керосинку поставите. А так питаться вы, наверное, на службе будете.
– Да. Но для начала надо изобрести, хотя бы на чём спать, – помыслил я вслух.
– Нет такой проблемы. Могу со склада выдать комплект мебели во временное пользование. Мне по телефону сказали, что вы Герой Советского Союза, так что входите в номенклатуру. Только на каждом предмете будет бирка с инвентарным номером. Вас это не смущает?
– Нет, не смущает. А выход из затруднений зримый. Я согласен.
Дальше мы обговорили необходимый мне комплект мебели, решили вопрос о бригаде уборщиц, которые всё нынешнее запустение приведут в порядок. А я заселюсь завтра к вечеру уже на всё готовое. Оплачу потом по счёту.
Везла меня белая кремлёвская ''эмка'' в Лефортово. А я в уме решал задачу, как собрать воедино расползшееся по городу мое хозяйство, перескакивая на неожиданную вчерашнюю ночь. Яркие воспоминания, но неоднозначные.
И первая кто навстречу мне в госпитале попадается – Костикова. Легка на помине. Моргнула левым глазом, улыбнулась до ямочек на щеках и почесала мимо. Вот и думай…
Вчера привез новую форму. Спросил: где завтра ее погладить можно будет? А то пока вёз на себе – все замял.
– У тебя номер в ''Москве'' простаивает. Там есть и утюг и кому за него подержаться, – сказал рассудительный Коган, когда мы у него в каморке сидели вчетвером – я, он и Шумская с Костиковой.
– А горячая вода там есть? – вдруг спросила Костикова.
– Где? – уставилась на нее Шумская.
– В гостинице. А то я баню пропустила на этой неделе. Обмороженных вал просто. А эта… ''деревянный крест'' которая, только сегодня на службу явилась.
Это да. Обмороженных действительно вал в связи с новым наступлением. Даже меня из палаты выжили. Сапёрный майор с руками и пехотный подполковник с ногами провоняли все вокруг мазью Вишневского. За один день.
Майор Дмитрий Борисов автобаты под Горьким формировал для Ленинградского фронта. Сам моторы чинил на морозе.
Подполковник Леонид Ратников в полынью провалился при форсировании речки Ржевки. Речка переплюйка, полынья попалась мелкая – по колено, а бурки льдом моментом схватило насквозь. Когда бой закончился, бурки с ноги снять не было никакой возможности. Пришлось резать. Пока бурки. И снегом ноги оттирать было уже поздно. Три пальца с правой ноги в медсанбате отчекрыжили. Теперь Богораз старается пальцы на левой ноге ему сберечь.
У сапёрного майора еще жена с дочкой мою койку оккупировали. Жена с ложечки майора кормит – у того пальцы в бинтах как в варежках, а с четырёхлетней Наташкой вся палата играет. В детство впала.
Мамлей радостный ходит гоголем: ему на правой руке операцию сделали, и теперь у него от локтя два длинных 'пальца'' из костей предплечья сотворенных. Точнее – клешня. Пока забинтованная, но уже сдвигается-раздвигается. Хватало, в общем, такое получилось грубое. Но лучше, чем совсем без руки.
Всё же доктор Богораз кудесник.
– Когда звезду покажешь? – спросил Данилкин.
– Завтра дадут, – ответил я. – А пока я от вас съезжаю.
– Куда?
– В гостиницу ''Москва'' определили.
– Тогда вам стоит поторопиться, а то скоро комендантский час начнется, – предупредила меня жена майора Борисова, востроносая дама с недобрым стеклянным взглядом.
– Вот и я о том думаю, – присел я на корточки перед тумбочкой и стал вытряхивать оттуда всё свое имущество в сидор.
Оставил курящим по пачке ''Беломорканала'' в утешение.
Мелкой мятная карамелька нашлась. Ледящая.
– Не поминайте лихом, товарищи, – склонил голову и пошел по направления к когановской каморке. Остальные мои вещи у него лежали в американской брезентовой ''колбасе''.
А там у него эта неразлучная парочка – Шумская с Костиковой, с разговором про баню.
Договорились с подачи политрука, что Костикова меня до гостиницы проводит – дорогу покажет, а то я один заблужусь. А я за это ее в ванну запущу в отеле.
– Могу даже ужином покормить в ресторане. У меня талоны со вчерашнего дня не отоварены, – заявляю.
Проводили Коган с Шумской нас до трамвая заснеженным парком. С веселым смехом и подначками.
Костикова с полотняной сумкой и моим сидором в руках. Я с американской ''колбасой'' за плечом.
Ехали долго. С пересадкой. Трепались по дороге обо всём и ни о чём. Только, что стихи друг другу не читали. За трамвайными стеклами снег пушистый шел. Темно. Ничего особо не видно.
В холле гостиницы дернулся я, было, в гардероб, но Костикова меня за локоть притормозила.
– Ключ от номера возьми, – шепчет. – Там разденемся.
И смеется глазами. Фраза двусмысленная получилась.
Получил по предписанию ключ от одноместного номера на восьмом этаже. Легко. Без вопросов. Видно новая шинель и каракулевая шапка так на халдеев влияют.
Прокатились на лифте.
В номере сел, не раздеваясь, в кресло, пытаясь отойти от роскоши окружения. Пафосный отель. Паркет, деревянные полированные панели, блестит надраенная бронза и хрусталь светильников. Фрески на потолках. Окна странные – подоконники на уровне колена.
Костикова уже без шинели и будёновки, в распоясанной гимнастёрке. И уже в тапочках. Встала, руки в боки. Тряхнула кудряшками.
– В ресторан мы не пойдем, – заявила. – Я ванну надолго займу. Ари, ты ужин сюда в номер закажи. А меня на ключ закрой пока.
– Зачем?
– А чтоб не украли, – смеется заливисто.
– Вино к ужину брать? – кидаю я пробный шар.
– Обязательно. Я ''Кюрдамир'' люблю. И терпеть не могу ''три семерки''. Все. Иди. Я раздеваться буду. Куда! – повысила девушка голос. – Куда в шинели. Не на улицу же идёшь. Да и по дороге ''наган'' мой прибери в тумбочку. Нехорошо ему так валяться на стуле.
На удивление у меня после ателье осталось еще приличная сумма денег. Хватило в коммерческом буфете и на это азербайджанское вино и на черную икру со сливочным маслом. И на бутерброды с севрюгой горячего копчения. Девушка у меня вроде как ночевать остается – не попрётся же в комедиантский час она в Лефортово через половину города. Надо соответствовать роли соблазнителя. Хотя тут не понять: кто кого соблазняет.
Вчерашний талон спокойно взяли вместе с сегодняшним. Обязались принести ужин в номер через час.
Такие как я – с пакетами и бутылками в руках – в коридорах гостиницы оказался каждый второй.
Когда я ввалился в номер, то поразился доносившемуся из ванной пению. Чистому высокому голосу. В голове всплыла где-то вычитанная фраза: ''Он поёт по утрам в клозете''.
Форма Костиковой аккуратно развешана на спинке стула. Сначала гимнастерка, потом юбка, на них голубые рейтузы с начёсом. Ее валенки в прихожей у вешалки под шинелями.
Сам снял сапоги, поставил лисьи чулки за штору – жарко в них стало. Посидел, потом посчитал, что в несвежих носках даму встречать неудобно и снова надел сапоги. Топят тут не жалея… чего они там не жалеют в котельной?
Принесли ужин. Точнее привезли на сервировочном столике. Тарелки накрыты серебряными сферами. На запивку – ''Боржоми'' в бутылках.
Официант как из дореволюционного кино: прилизанная блестящая причёска, белая куртка, полотенце через локоть.
Выдал официанту пакет из буфета, и он всю дополнительную снедь очень красиво сервировал. Прям натюрморт. И вскрыл вино.
На мою поднятую бровь сказал.
– Вино подышать должно перед употреблением. Чтобы лишние спиртовые пары выдохлись. Сколько вам кувертов ставить, товарищ капитан?
– Чего? – не понял я.
– Сколько персон будут ужинать?
– Две.
Моментально с нижнего уровня этого столика на колесах появились ножи-вилки-ложки, стаканы и рюмки для вина. И крахмальные до жестяного состояния салфетки.
Официант ушёл, а я сидел под тарелкой репродуктора и потихоньку исходил слюной, слушая Шостаковича.
Наконец, не прошло и пары часов, как Костикова выползла из ванны. Вся распаренная. Голова в мелких влажных кудряшках. В домашнем запашном халатике цветастого ситца. Коленки круглые видны.
– Что ты там так долго? – спросил я с укором.
– А… – Махнула девушка рукой. – Пока все перестираешь.
Обратила внимание на стол. Сделал круглые глаза. Даже рот приоткрыла от удивления.
– Это все для меня?
Я гордо кивнул.
– Арик, я бы тебе и так дала, – сказала с придыханием и широко улыбнулась, до ямочек на щеках.
Утром я проснулся один. Правда, довольно поздно. В половине десятого.
И вот теперь бежит Ленка Костикова по госпитальному коридору и только подмаргивает на бегу, будто не шептала мне ночью: ''Арик, а ты оказывается сладенький''.
Ладно, проясним мы эту сову. Потом.
Вваливаюсь к комиссару госпиталя как есть в новой шинели и каракулевой шапке. Как же не похвастаться?
Козыряю.
– Товарищ полковой комиссар, Герой Советского Союза капитан Фрейдсон. Представляюсь по случаю вручения мне ордена Ленина и медали Золотая Звезда.
Смирнов встает крепко жмет мне руку с дежурными поздравлениями.
– Раздевайся, показывай награду. Чай будешь?
– Обязательно, – отвечаю, одновременно расстегивая портупею.
С непривычки кобура с пистолетом сползает с ремня и бухается на пол с тяжелым стуком.
– Это что у тебя тут?
– Пистолет наградной.
– От кого?
– От Мехлиса.
– Ну-ка, ну-ка… Садись, рассказывай.
Замполитрука без напоминаний принес чайные приборы в расчете на нас с комиссаром, на себя и Когана, за которым, как сказал, уже послали.
Разоблачился. Водрузил обратно портупею на гимнастёрку. И сел на предложенное место.
Комиссар из сейфа вынул редкую по нынешним временам бутылку водки ''Столичная'', разлил по четырем стаканам. Сказал, глядя прямо мне в глаза.
– Снимай орден.
– Зачем?
– Обмывать будем. Как Коган придет, так и начнём.
Свинтил я орден Ленина и булькнул в подставленный стакан.
– И звезду туда же, – подсказал появившийся Коган, запирая за собой дверь.
Пришлось свинчивать и звезду. Винчу и приговариваю:
– Так ленточка же на колодке намокнет.
– Как намокнет, так и высохнет, – поучает меня комиссар. – Ничего ей с водки не станет. Тем более с такой хорошей. Спирт для ''Столичной'' из зерна гонят, потому сейчас ее мало выпускают. А вот ''Московскую'' из гнилой картошки, потому ее и много. Хотя и цена коммерческая такая, что каждый день не набегаешься. На фронте сто грамм и только в день боя. У вас вот летунов еще столько же за каждый сбитый самолет положено. Так что свою положенную порцайку за таран с полка стребуй.
Черный хлеб и сало, порезанные замполитруком, уже заняли свои места на столе. И еще блюдце Коган подставил с солеными огурцами, крепкими и хрустящими. Головка чеснока. Вот и вся закусь.
– Закусывать, товарищ капитан, не забывайте. Остатки довоенной роскоши, – хвалится замполитрука.
– Ну, за то, чтобы не последняя у тебя звезда была, – поднимает Коган стакан единственной рукой.
Пью, не отрываясь до тех пор, пока по губам больно не ударяет Ленин. Тот вроде как против бражничества коммунистов был. Как вычитал я из старых газет, водку снова стал продавать его сменщик на посту Предсовнаркома – Рыков. Вынимаю губами орден. Потом допиваю водку из стакана и также губами вынимаю Золотую звезду.
Занюхал рукавом.
– Сразу видно – герой, – ухмыляется комиссар. – Мануфактуркой закусывает.
Привинчиваю награды снова на их законные места. И только потом хрумкаю огурчиком попеременно с салом.
Хороша водка. Пьешь ее – не чувствуешь ничего, а упала в желудок – так жаром разорвалась.
– Теперь ''Красную звезду'' снимай, мы ее тоже не обмывали, – улыбается Коган во весь зубастый рот.
Лезу сам в командирскую сумку за бутылкой без этикетки, горлышко залито красным сургучом. Купил по дороге в коммерческом магазине на Разгуляе. Самая дешевая была в магазине эта бутылка, но все равно жутко дорого. Там я еще пачку чая приобрел грузинского, для дома.
Поставил ее на стол и стал отвинчивать орден.
Смирнов, предварительно отбив ножом сургуч, снова разлил. Наверное, как старший в нашей компании. Разливал и приговаривал.
– Все как положено, сначала водку двойной очистки пьём, а потом ''сучок''.
Процедура повторилась, только на этот раз получил я по губе острым лучом ордена. Чуть ли не до крови.
Все правильно: не свои ордена обмываю, вот и получаю ими по морде.
И такой голод вдруг прорезался, что я в одно рыло почти все бутерброды умял.
– Ничего, – махнул рукой замполитрука. – Я еще подрежу. На здоровье.
– Теперь хвались пистолетом и рассказывай, как прошла твоя встреча с Мехлисом, – настаивал Смирнов.
Как прошла… Обыденно.
Позвонил.
Договорились о времени визита.
Не обманул. Выслал за мной аж целый лимузин ЗиС-101.
Мехлис принял меня в своем кабинете в большом 8-этажном здании с башней в Антипьевым переулке за Арбатом.
От Бюро пропусков проводили меня по лестнице в большую приемную и там усадили на стул – ждать. Шинель и шапку на вешалку пристроил. Вот что неудобно в военной форме – так это постоянно перекидывание портупеи с верхней одежды на гимнастёрку и обратно.
В скором времени вышли из кабинета главного политрука человек пятнадцать политработников в высоких чинах (никого ниже одного ромба) и адъютант пригласил меня заходить.
Кабинет Мехлиса был просторным, но скромным. Мебель вся простая и функциональная. Единственная роскошь – большая картина кисти хорошего художника в простенке между окон. Сталин и Ворошилов гуляют по набережной Москвы-реки. И то рама не музейной золоченой лепнины, а просто полированного дерева.
Хозяин кабинета радушно встретил меня у длинного стола заседаний, крепко пожал руку, усадил за тот же стол через угол.
– Рассказывайте, Ариэль Львович, – ошарашил меня первым вопросом армейский комиссар 1-го ранга.
– Что рассказывать? – решил я уточнить.
– А все рассказывайте. В подробностях. Вкратце мне уже доложили.
Что мне особо рассказывать? Всего полмесяца прошло, как я воскрес.
Рассказываю, а сам комиссара разглядываю. Вчера в Кремле Лев Захарович был несколько лохмат, а сегодня у него свежая стрижка хоть и короткая, но не скрывает природной курчавости. В зачесанном назад жгучем черном волосе седина пробивается робко. Лоб высокий. Выбрит тщательно. Глаза чуть навыкате, взгляд карих глаз внимательный. Губы плотно сжаты. Уши слегка оттопырены. Руки спокойно лежат на столе. Видны красные звезды на рукавах, с вышитыми на них золотой мишурой серпом и молотом. Гимнастерка шевиотовая, не очень хорошо сшитая (теперь я в этом разбираюсь), петлицы малиновые с черным кантом. На петлицах по четыре ромба с золотой вышитой звездочкой. На груди два ордена Ленина, орден Красного знамени, орден Красной звезды и медаль ''ХХ лет РККА''. Еще красный флажок депутата Верховного Совета СССР на клапане левого кармана гимнастёрки.
Слушал он меня внимательно, не перебивая и не задавая наводящих вопросов.
Когда я закончил рассказывать, Мехлис заметил.
– Что же ты своё геройство в госпитале так скромно осветил. Мне доложили, что ты на костылях и с ногой в гипсе с двумя здоровенными сержантами НКГБ справился. И даже их разоружил.
Пришлось подробно рассказывать, как я со своей потерей памяти принял украинский язык за иностранный и вступил в борьбу с ''вражескими диверсантами'' и накостылял им.
– К тому же, как я считал, товарищ комиссар первого ранга, советский человек не может быть махровым антисемитом.
– Ты чувствуешь себя евреем?
– Нет. Я не знаю, что это такое. Если раньше и знал, то теперь не помню.
– А кем ты себя чувствуешь?
– Коммунистом. Я в последнее время много читал, начиная с ''Краткого курса''. Мне эта линия нравится.
– А вот это правильно! – вскинулся Мехлис. – Все национальные различия при коммунизме отживут себя. Правильный ты человек, Ариэль Львович. Как ты видишь своё будущее?
– На фронте, товарищ армейский комиссар первого ранга. Только на фронте я себя вижу. Но боюсь, мне медкомиссия летать запретит, и поставят меня в тылу на пост какого-нибудь ''свадебного генерала''. А мне уже в госпитале безделье обрыло.
– Давай так, – Мехлис припечатал ладонью по столешнице. – Иди пока, как положено по инстанциям. Если действительно на фронт не пустят, то приходи сразу сюда – в Политуправление. Каждый военнослужащий имеет право обратиться к комиссару любого ранга вне служебной субординации по любому вопросу. Но сначала пройди по команде. Дисциплину нарушать не следует.
Зашел адъютант с подносом. Крепкий чай в железнодорожных подстаканниках. Колотый сахар. Горчичные сушки. Расставил на столе.
– Щербаков в приёмной, – сообщил.
– Давай его сюда, – поманил ладонью Мехлис.
Вошел невысокий толстый человек в круглых очках велосипедом. Одетый в полувоенную ''сталинку'' защитного цвета. В сапогах. Никаких наград он не носил. В руках он держал странную угловатую кобуру толстой формованной кожи. Коричневого цвета, оттенка как мое американское пальто.
– Знакомьтесь, – представил нас Мехлис. – Капитан Фрейдсон Ариэль Львович, как видишь – герой. Настоящий коммунист. Наша смена. Нам о нём полковой комиссар Смирнов рассказывал. Щербаков Александр Сергеевич, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б), первый секретарь Московского горкома, начальник Совинформбюро и фактический мой заместитель, пока я на фронте. Если меня не будет в Москве, то со своими бедами, Ариэль Львович, ты обратишься к нему. Он в курсе. Давай, – протянул он руку Щербакову.
Тот вложил в нее эту кобуру.
– Товарищ Фрейдсон, ваши подвиги на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками партия и правительство уже высоко оценили. А это вам награда от нас, от армейских политработников. Носите с честью.
После рукопожатия, я принял подарок. В кобуре находился большой черный пистолет.
– Вынимай. Смотри. Хорошая надёжная машинка, – сказал Щербаков снисходительно. – Браунинг ''Хай пауэр'' довоенной еще бельгийской выделки. Магазин на тринадцать зарядов. Патрон люгеровский. Запасные магазины и патроны возьмешь в приёмной.
И крепко пожал мне руку.
– Служу Советскому Союзу и коммунистической партии, – отбарабанил я.
На деревянной щёчке рукоятки пистолета серебряная пластинка. На ней гравированная надпись: ''Капитану Фрейдсону А. Л. за героическую защиту московского неба осенью 1941 года. Арм. комиссар 1 р. Л.З. Мехлис. 14.01.1942.''
– Приказ по ГлавПУРу о награждении возьмешь у адъютанта, – кивнул мне Мехлис.
– Но помните, что неназываемая причина этого награждения, – наставительно сказал Щербаков, – ваше геройское поведение в конфликте между политработниками и Особым отделом. И еще вы нам должны будете несколько выступлений перед рабочими московских заводов. Очень нам нужна в данный момент смычка армии и тыла. Рабочие должны видеть, для кого они горбатятся по двенадцать часов в день без выходных.
– А в родном полку можно будет выступить? – намекаю я так толсто.
– Думаю, это решаемо, – резюмирует нашу встречу Мехлис.
Пока я это всё рассказывал, пистолет ходил по рукам. Ну, прямо как дети. Только, что не постреляли из него.
Подвел итог под моим рассказом комиссар.
– Повезло тебе, что со Щербаковым познакомился. Он круто в гору идёт. На хорошем счету у Сталина. По заводам поезди. Такими просьбами не манкируют.
Потом вынул бумаги из среднего ящика стола.
– Держи. Это твое отпускное свидетельство из госпиталя. Врачами также подписано. Продаттестат твой. Вещевой и денежный аттестаты заберешь из полка. Гуляй. Как понял – жить в гостинице будешь.
– Пока не выгонят, – смеюсь.
– Добро. Но послезавтрева как штык к двенадцати ноль-ноль на военно-врачебную комиссию. Пока сюда. Будут решать общую твою годность к службе в армии. Потом будет у тебя еще одна комиссия – в госпитале ВВС, в Сокольниках. Там уже решат: будешь ты летать или нет. Все свободны.
В коридоре, по пути в когановскую каморку, он мне шепнул.
– Правильно делаешь, что уезжаешь отсюда.
– А что случилось? – немного я встревожился.
– Пока не случилось, но обязательно случится. Амноэль в тридцать восьмом донос на брата нашего комиссара написал. Разобраться, как следует, не успели тогда, да и не разбирались особо – время такое было. Тогда все быстро делалось. Утром постановление тройки – вечером к стенке и никаких апелляций. А потом и сам Амноэль присел как вредитель. Но как видишь, вышел. Непотопляемый гад. Только что разжаловали его на четыре категории. И к нам его не просто так подсунули особисты, это месть такая нашему комиссару. Даже не за Ананидзе – кому этот дурак нужен, а за сам факт того, что мы особый отдел нагнули. Так что и нам всем прилетит походя.
– А кто у нас был брат у комиссара?
– Армейский комиссар первого ранга, – Саша торжественно поднял к потолку указательный палец. – Предшественник Мехлиса на ГлавПУРе. Самого нашего комиссара Мехлис тогда на расправу не отдал, а вот его старший брат – Петр Смирнов, проходил уже по флоту – первый народный комиссар ВМФ. Молотов аресты утверждал на таком уровне. Мехлис тогда чином не вышел еще. Это он сейчас заместитель предсовмина, когда председатель сам Сталин – фигура. А тогда… Так, что уезжай – целее будешь.
– Машину дадите?
– Дам. Тебя в ''Москве'' искать?
– Сегодня и завтра. А потом я в выделенную мне комнату заселюсь.
– А что не сразу? И новоселье зажал. Так, да? А еще друг называется.
– Так пустая она. Даже одеяла-простыни нет. Не говоря уже о прочем. Как меблируюсь, так сразу и отметим. Когда хоть сидеть на чем будет. Во что водку налить.
– Так… – политрук на полминуты задумался, что-то решая в уме. – Ты пока собирайся. Держи вот ключ от моей каморки. А я пойду с Шапиро перетолкую: куда он списанное шмотьё подевал?
Коган быстро удалился, а я развернулся и побрел обратно. В кассу надо зайти – обнулить тут мой депозит в госпитальной бухгалтерии. Выгрести, что из вещей моих еще осталось.
Как говорится, обломался в полный рост.
Привезли меня сюда в унтах и меховом комбинезоне. Эти вещи ребята с полка уже прибрали обратно. Шлемофон остался у меня. Штаны форменные давно порезали, когда сломанную ногу мне обратно складывали. Гимнастёрку полушерстяную, правда, нашли – по петлицам, так как я тут один лётчик, – но после грубой госпитальной стирки и прожарки от вшей разве, что дома ее одевать в парко-хозяйственный день.
Отдали мой табельный ТТ с кобурой и ремнём. В кобуре – запасной магазин. Патроны все на месте. Шестнадцать штук.
А вот денег я с собой в последний полет, оказывается, взял немало – больше четырех тысяч рублей. Это не считая перевода из полка, что я раньше забрал.
На обратном пути снова столкнулся с Костиковой. Та уцепилась за пуговицу на вороте гимнастёрки и шепчет.
– Ты сегодня в госпитале останешься? Машка у Когана ночует, так что наша с ней комната, считай, пустая.
И глядит в глаза мутнеющим взглядом.
– Лучше, Лен, ты ко мне. Я сегодня еще в ''Москве''. И талоны в ресторан остались – звезду обмоем?
– Я на дежурстве… – голос упал у девушки. А пальчики золотую звезду нежно гладят.
– Подменись.
– Попробую, – согласилась и ускакала сайгой договариваться.
Шапиро уже сидел в каморке у Когана и, судя по его виду, уже принял на грудь граммов двести. И собирался еще добавить.
