Текст книги "Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Старицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
– Но перед самой войной заказал нам такие сапоги один генерал из штаба Белорусского округа. Хромовые сапоги. Расплатиться не успел – началась война. А в июле его расстреляли вместе с генералом армии Павловым. Вроде как ваш размер. Если вам подойдут, то не побрезгуете?
– Чему там брезговать? Они же не ношеные. Или таки да? – поднял я бровь.
– Что вы… – оправдывается. – Муха не сидела. Даже в тапочках. Так с лета в полотняном чехле на стеллаже и лежат. Разве, что нафталином провоняли. Но без этого никак нельзя было – мех все же.
Сапоги подошли как родные. На носок. А без лисьего чулка можно их носить и на портянку. Вкладные чулки действительно оказались из бело-рыжего короткого лисьего меха. Роскошь необычайная. А уж удобство… Мне их с ноги снимать не хотелось.
– Не пытайтесь собирать сапог в гармошку, – предупредил закройщик. – В задний шов сапога специально вшита пластина из китового уса. Так что они всегда будут стоять трубой и не сомнутся. Знаете анекдот: у лейтенанта сапоги гармошкой, зато детородный член трубой, а у генерала сапоги трубой, зато член гармошкой.
Дамы в помещении привычно угодливо захихикали.
– Ну как? Нравится? – горделиво улыбается закройщик, словно он сам эти сапоги стачал.
– Нравится, – честно ответил я. – Нога как в женских ручках.
Абрам Семёныч еще шире улыбнулся и гордо заявил.
– Фирма веников не вяжет.
Денег действительно пока с меня не взяли, но и не дали с собой ничего. Сказали примерную сумму, которую я должен иметь с собой в следующее посещение. За все, включая два комплекта шелкового исподнего, несколько пар хлопчатобумажных носков, икроножные резинки для них (миниатюрное подражание женскому поясу для чулок), носовые платки, пришивные подворотнички, три иголки и три катушки уставных ниток. И еще фуражку с голубым околышем, шитую на заказ с вышитой золотом ''птичкой'' на тулье. Шинель темного командирского сукна на пуговицах и шапка-ушанка из серого серебристого каракуля прилагались вместе с портупеей – пряжка прорезная латунная со звездой. Застежка на латунный шпенёк.
Шинель и портупея бесплатно, а вот за каракуль вместо серой цигейки пришлось солидно доплатить.
Посчитали, что платит за меня Верховный Совет, что я сам за срочность и повышенное качество материалов, положенных только высшему комначсоставу. Денег мне хватало. Впритык, но хватало. Решил не жадничать. Однова живем!
Хотя шиш – я так уже во второй раз. Реально улыбнуло.
Всё будет готово через день. Как раз в вечер перед днем награждения успеют.
Немного поспорили по поводу формы и размера ''ушей'' галифе. Не люблю я слишком большие. Не тот у меня рост.
На ужин в госпиталь я не успел, но убирающие кухню поварихи нашли мне порцию холодной жареной рыбы с картофельным пюре. И то за божий дар. А смотрят они на меня так жалостно, когда считают, что я их не вижу. Или они на нас всех так в госпитале реагируют?
Узнал у дежурной медсестры, что Соня приезжала в госпиталь за какими-то справками и давно уехала на Павелецкий вокзал, где формировался ее санитарный поезд. Со всеми проститься успела.
В карты, что ли сыграть с кем-нибудь на деньги раз так в любви не везёт?
Вечером, пожалуй, уже ночью после отбоя, сидел на сестринском посту под настольной лампой, пришивал подворотничок и голубые петлицы на хлопчатобумажную летнюю гимнастерку. Все же несколько стыдно ездить по городу в госпитальной пижаме. Сразу все тебя начинают жалеть, а это мне не нравится.
Мне.
А уж как Фрейдсоновская гордость выбивается – спасу нет. Все же он целый герой всего Союза!
На приказ о защитных петлицах при летней форме я, как и вся авиация, наплевал. Разве что уголки на рукава пришивать не стал. В ателье сказали, что их отменили еще осенью.
Молоденькая медсестричка порывалась мне помочь по-женски. Но я отказался. Самому надо навыки восстанавливать. На фронте у красных командиров денщиков нет. Их даже в царской армии в конце девятнадцатого века отменили. Да и мелкую моторику восстанавливать в пальцах надо.
Красивая девочка. Истинно русской мягкой такой красотой. Небольшого росточка, волос русый, лицо овальное, глаза голубые, брови и ресницы тоже русые. Нет в ней яркости южных женщин или резкости тех же европеек. И имя чисто русское – Нина.
Только вот Соня все из души моей не выходит. Хоть волком вой. Всё блазнятся ее большие серые глаза в обрамлении длинных черных ресниц. Ее черные косички вразлет. Ее длинные ладони и узкие запястья. Ласковые пальчики.
А девочка, та, что рядом, мне свои беды дальше рассказывает. Я вежливо уши грею.
– Я практически сразу после школы поступила в госпиталь. Собиралась в институт медицинский поступать на зубного врача, а тут война. Какой может быть институт? Всем классом пошли в военкомат добровольцами записываться, а там нам отлуп – не до нас, мобилизация идет плановая. Ждите своего года призыва. Девчатам сразу путь указали в медицину. Я и пошла, потому, как сама так хотела, а остальные в райком комсомола попёрлись за подвигами – они в снайпера возжелали. Кто-то им в толпе напел, что из женщин снайпера лучше получаются, чем из мужчин. Так что наши пути разошлись, и я естественным образом в санитарки попала. В ближайший от дома госпиталь.
Нина ненамного задумалась, наверное, решала, рассказывать мне или нет, но потом решилась.
– Первые эвакуационные поезда были не специальные как сейчас, а обычные плацкартные. Коридор от двери узкий изломанный углами. Неудобный. Носилки не протащить. Разве что боком. А боком ранбольного носить никак нельзя. Раненые все тяжелые. Поначалу других в Москву и не привозили.
Закрыло лицо ладонями, и продолжила говорить сквозь пальцы.
Жара. Июль на дворе. И вот раздеваемся мы, девчонки, до трусов и лифчика. Надевают нам на спину длинный клеенчатый фартук. Становишься на четыре кости в вагонном коридоре, а спину тебе бойца раненого кладут. Или командира. В бинтах не понять. И ты ползёшь, ползёшь по этим железнодорожным изгибам как муравей в цепочке. Бойца на спине несешь, боишься уронить. Ведь если уронишь то, как поднять? А он на спине стонет. Ему тоже меня жалко. Вот он и терпит, не кричит. А иные – те, что молчат, еще и сиськи на ходу щупают, охальники. Так и ползёшь, пока в тамбуре у лестницы не развернешься, и с тебя раненого не снимут и наружу не вынесут другие руки. А сама опять внутрь в другую вагонную дверь, за другим раненым. С первого раза я все коленки в кровь разбила. Ничего. Перевязали и опять на карачки. А тут еще мне на косу наступили – коса у меня была толстая, длинная. До попы. Я такой косой всю школу гордилась. А тут ору я благим матом, вою, больно мне, а никто понять не может, что случилось. Нас пробка образовалась у вагонного титана. И никто не видит мой беды. Потом когда из вагона раненых вынули, я, как есть, в трусах и лифчике, коленки перевязаны кровавыми бинтами, пошла к охранявшему нас бойцу, без спросу вынула у него с пояса штык такой ножевой и стала себе косу злобно резать под корень. А штык тупой как валенок. Ужас. Боец стоит, челюсть уронив. А я косу пилю и плачу – жалко такую красоту. Потом доктора подскочили. Одели меня в халат. Бойцу штык отдали. Я реву белухой, слезы размазывая. Так мне косы жалко.
– А дальше что? – интересуюсь. Вижу же, что девочке выговориться требуется.
– Дальше… Дальше… Доктор один – он сейчас в Горьком в эвакуации, мне коленки подлечил и отвел в нормальную парикмахерскую на вокзале, где мне прическу сделали короткую. Перед этим он всю очередь оттуда расшугал. Целый месяц мы так поезда с ранеными разгружали. Из теплушек было легче. А потом отправили меня на сестринские курсы при ''пироговке'' – всё же у меня средне образование имеется. А когда я их в октябре закончила, госпиталь уже в Горький уехал в эвакуацию. Я сюда попала. Из Лефортово меня направляли учиться, в Лефортово и распределили. Тогда было, не то, что сейчас. Все еще очень удивлялись, что я приехала обратно уже в форме и с треугольником в петлицах. Мы присягу на курсах приняли. А по окончании нам всем младшего сержанта медицинской службы присвоили.
– Так по-прежнему и хотите стать зубным врачом? – спрашиваю, откусывая нитку.
– Нет. – Смотрит прямо в глаза. – Столько народу поубивало, что нам теперь акушеры больше нужны. Народ после такой войны рожать станет активно. Должен рожать…
Последнюю фразу сказала убеждённо.
– Вдов останется не меряно, – говорю. – А еще больше молодых девчат, что даже свадьбы не дождались.
– Я вам так скажу, товарищ военлёт, хоть одного ребенка, даже без мужа каждая баба родит. Природа заставит. А те, кто с войны вернутся, я так думаю, не меньше трех детишек настругают. Я такие разговоры промеж раненых уже слыхала.
Посмотрела, как я мучаюсь с лётным шевроном, предложила.
– Вы лучше на себя гимнастерку одевайте, а я ваш нарукавный знак по руке наметаю. Быстрее будет.
И весело засмеялась, когда я пижаму снял.
– Ой, какая у вас грудь волосатая!
– Сам знаю, что бибизян. Арон-гутан. – Буркнул в ответ.
Мне почему-то этот ее смех стал неприятен.
Соня, когда мою тушку обмывала, над моей волосатостью не смеялась.
Так, что дошил эмблему на рукаве и ушел спать. Расстроенный.
Что-то мне госпиталь уже надоел. Хромать я уже перестал, так что пусть меня доктора на врачебно-лётную комиссию определяют. Нечего мне тут чужое место занимать.
В палате не спал только Анастас, ворочался. Остальные залихватски храпели.
– Что не спим? – поинтересовался я у него.
– Думаю, – ответил майор в темноте. – Понимаешь, какая вещь. Я полгода воевал, а ни одного немца так и не видел. Думаешь это нормально? И ведь не в штабах околачивался – на линии всё время.
Сел на койку, устало выдохнул. Нет никакого настроения такие беседы вести, а надо. Хоть я и не политрук.
– Но, ты же по врагу стрелял. Большим калибром. Практически морским, – успокаиваю его.
– Стрелял. – Отвечает. – Квадрат дали. В него и пулял минимум за десяток километров. Корректировка по телефону. А спросят дома: ты врага убил? Я и не знаю…
– Ты, думаешь, я фрицев видел? Или они меня? – усмехаюсь. – Ползают по земле не больше муравьев. Или самолет целиком видишь. А чтобы вражеского летчика увидеть – надо с ним столкнуться. А это таран.
– У тебя вот, сколько сбитых? – интересуется.
– Восемь лично и одиннадцать в группе, – повторил я слова комиссара авиационного полка.
– Во-о-о-от! – майор поднял к потолку указательный палец. – А меня что? Только расход снарядов. На финской войне хоть видно было, как от гранитных скал куски отламываются. А тут ничего. Лес и лес. И ничего кроме леса. Разве, что болото. И наград нам не дают. За Финскую тоже не дали. На полк только назначили.
– Переходи в ПТАП[34]34
ПТАП – противотанковый артиллерийский полк. 45-мм противотанковую пушку бойцы на фронте называли ''Прощай, Родина'', а 57-мм противотанковую пушку именно так: ''Смерть врагу – пипец расчёту''.
[Закрыть], – посоветовал я. – ''Смерть врагу – пипец расчёту''. Им наград не жалеют. И оклад у них полуторный.
– Поздно. Без ноги уже не возьмут. – Мясистое лицо у Айрапетяна расстроенное, жуть.
Утверждаю твердым тембром.
– Рано или поздно мы врага обратно погоним в Германию его вшивую. Он, отступая, по дороге укреплений настроит. Капитальных. И вот, чтобы пацанов там сотнями при штурме не класть на подступах… Твое дело теперь научить других пацанов с твоих больших пушек стрелять точно, чтобы от этих укреплений только бетонный щебень оставался. До конца войны, глядишь, много хороших командиров воспитаешь и до полковника дослужишься. И жена рядом будет, под боком. Долму варить.
– Все что ты говоришь хорошо, правильно. Но, всё же так хочется хоть одного врага лично зарезать! – отвернулся, засопел. Перестал глазами блестеть.
– Пошли, перед сном покурим, – предложил я. – Бери костыли.
Майор помолчал с минуту, потом поднялся с кровати.
– Пошли. Все равно сна ни в одном глазу.
В курилке первого этажа – я настоял туда прогуляться, ибо в сортире на этаже уж больно хлоркой воняет, Айрапетян несколько отмяк и даже рассказал мне свежий анекдот. Ну как свежий? Для меня свежий, а так довоенный еще.
– Пишет кавказец в горы письмо из армии, – Анастас прибавил кавказского колориту в голос. – ''Дорогой отец, весна в этом году очень хорошая и ожидается неплохой окот овец. Отбери с отары лучшего барашка, назови его ''Сержант Пилипенко'', расти его, холь как родного и лелей, обмывай, корми лучше всех баранов. Даже шерсть с него не состригай. Пусть этот баран дождется меня из армии. Вернусь домой… Сам… Лично зарежу!''
На следующий день у меня состоялся обмен века. Японскую бритву на кучу барахла. (Куда я только его девать буду?). Ни кола же, ни двора.
Коган по такому случаю запустил нас в свою каморку. И деликатно удалился.
Что сказать… знатно я прибарахлился всего за одну ненужную мне японскую железку. Лезвия, иголки, нитки, полотняные отрезы… Прочая мелочь типа порошкового брадобрейского мыла и компрессорных салфеток. Кускового мыла по полдюжины хозяйственного и банного. И даже дорожный несессер (я все же выбрал золингеновский из нержавейки, а не хлебниковское серебро – он удобней и станок приятней в руке лежит), даже тапочки кожаные – это все хорошо, но мелочь.
Вместо хлебниковского серебра сторговал дополнительно несколько отрезов ситца, поплина и мадаполама – в деревне у матери, наверное, сейчас мануфактуры шаром покати. Я эту женщину не знаю, но, как ни крути, она мать этой тушки которой я пользуюсь сам. Уважать надо, если любить не получается.
А вот пальто из тюленьей кожи! Да еще фуражка кожаная к нему, стильная такая, американская. И выглядит хорошо и сидит удобно. И в рукавах вязаные шерстяные манжеты, ветер не поддует. И подстежка меховая просто замечательная.
– Что за мех вы говорили? – спрашиваю, а самому эту подстежку из рук выпускать не хочется.
– Гуанако, – отвечает.
– А что это такое?
– Лама. Верблюд такой безгорбый, что живет в горах Южной Америки. Американцам он задёшево достается. Ручной труд индейцев у них дёшев.
Ум-гу… Верблюд – это хорошо. Верблюжья шерсть теплая. А эта в отличие от нашего верблюда еще и не колется. Ласковая такая.
Что там говорить… Я просто влюбился в такое пальто. Надо же себя приукрасить, раз меня девочки не любят и пишут на меня доносы, что я гондурасский шпион, ворующий собственные трупы.
– Петлицы пришьете, в фуражку звездочку вставите, и будет вполне форменная одежда, – уговаривает меня брадобрей. – А вот вам воротник меховой из того же гуанако. Можно пристегнуть. И ходить так зимой. Конечно, не в трескучий мороз.
Сам наш цирюльник ходит в длинном синем драповом пальто на вате с шалевым воротником из меха морского котика. На голове котиковый же ''пирожок''. Когда я спросил его: уши не мёрзнут? То он, молча, вынул из кармана бурый плотный пуховой платок. Женский.
Улыбнулся, спрятал в правый карман. А из левого достал белую паутинку оренбургского платка.
– Вот. На расчет принес. Матери подарите или невесте. Его через кольцо пропустить можно, но он очень теплый. Из козьего пуха.
Посмотрел брадобрей на меня внимательно, помедлил, но все же вынул напоследок из внутреннего кармана еще фигурный пузырек размером с ладонь.
– Вот, вежеталь еще лавандовый. После бритья хорошо освежиться.
Усмехнулся я и с чистой совестью отдал ему японскую бритву вместе с оригинальным футляром.
– Куда я только все это дену? – почесал я затылок, глядя на разложенное по столу и кровати богатство.
– В этот же американский сидор-переросток, – пнул парикмахер ботинком растекшийся по полу длинный оливковый вещмешок. – Я свободен? Или вам еще что-нибудь нужно?
– Оставьте, как с вами связаться? Вдруг понадобитесь? Я так понимаю у вас и за деньги что-то нужное достать можно.
– За деньги дорого, – отвечает. – Народ все больше меной живёт. Как в Гражданскую.
В ответ на мои жалобы, что меня уже не лечат и потому можно запускать на комиссию, мне стали колоть витамины.
В задницу.
Толстой иголкой.
Больно.
И все. Разве что еще заставляют посещать ЛФК.
А так сижу в библиотеке, когда по палатам брошюрку не читаю. Газеты раненым читает сам Коган или замполитрука.
Новый особист ко мне не цепляется.
Смирнов как-то пристал с вопросом, что если мне летать не разрешат, то, что я делать буду?
– На фронт пойду, – сказал, как отрезал. – Кем угодно. На геройской Звезде почивать не буду.
Не говорить же ему, что Золотая Звезда чужая, не мной заслуженная. Не поймёт.
– Ладно. Иди, – почесал комиссар подбородок. – Подождём комиссию. Там и будем решать.
На примерку в ателье я приехал после обеда с американским пальто в руках. И фуражку не забыл.
В этот раз я чувствовал себя уверенно, потому что был хоть и в летней, но форме со всеми знаками различия. Выбивались из образа только нескладные мои бурки.
Попросил пришить на пальто петлицы, голубые с золотой каемкой. Со шпалой. И на фуражку что положено: ''крылышки'', кокарду, ''капусту''.
Златошвейка поцыкала зубом, покивала головой. Пощупала пальцами кожу. Сказала.
– Добротная вещь. Петлицы у меня есть – сюда генеральские ромбики для кителя подойдут. Но вот кожу на шитьё придется подбирать для фуражки. Хотя бы по цвету. Вы обладаете временем?
– Надолго?
– Дня на четыре – пять. Насколько я понимаю, прямо сейчас вам ее не носить.
– Сколько это будет стоить? – спрашиваю.
– По деньгам, – отвечает и с взмахом руки, отпускает меня.
Тут пришел Абрам Семёныч со своими ассистентками и меня закружили, завертели, задергали в разные стороны. Исчеркали цветными мелками те полуфабрикаты, что на меня напялили. Наметали белых ниток и обратно все унесли в недра ателье.
Когда я оделся, Абрам Семёныч протянул мне листок из блокнота, на котором стояло два числа одно над другим.
Я вопросительно поднял бровь.
– Верхнее число – в кассу, – сказал негромко закройщик.
Верхнее число было в три раза меньше нижнего.
Тут принесли простроченный колпак на вате. Стали мерить его на мою голову. В зеркале отражался какой-то болван, в торчащих во все стороны нитках.
– Не обращайте внимания, Ариэль Львович, – примирительно произнес закройщик, – Это дуракам полдела не показывают. А примерить просто необходимо, чтобы на голове сидело хорошо.
Надо же, откуда-то имя-отчество моё он уже знает?
– Пара вопросов. Вам верх суконный и кожаный? – продолжает интересоваться моим мнением.
– А по цене?
– Одинаково.
– Тогда кожаный, – отвечаю. Тот практичнее.
– Вы шапку будете носить с завязанными ушами под подбородком?
– Возможно. Аэродромы открыты всем ветрам.
– У-гу… Налобник подшить на колпак или будете опускать?
– Пожалуй, подшить, – соглашаюсь.
На всякий такой случай у меня летные очки есть, – усмехаюсь мысленно.
Оглядевшись и убедившись, что мастерицы разошлись по своим делам, тихо спрашиваю.
– Нижнее число кому?
– Мне, – отвечает. И уже громко. – Нут-с, молодой человек, ждем вас завтра к концу рабочего дня. Всё будет готово.
В машине сержант ГБ передал мне пачку талонов.
– По ним вас будут кормить в ресторане гостиницы ''Москва''. Завтра вечером я вас туда из ателье завезу. В день награждения машины за вами не пришлют. От гостиницы сами пройдете до Спасской башни мимо Исторического музея через Красную площадь, а там покажут куда, и проводят. С собой иметь командирское удостоверение и именное приглашение на торжественное мероприятие.
– А где будет награждение?
– В Большом Кремлёвском дворце. В Георгиевском зале.
– Товарищ Сталин будет?
– Нельзя сказать заранее. Калинин будет обязательно. Так вас сейчас в гостиницу везти или в госпиталь?
– В госпиталь, – отвечаю. – Чтобы в такую гостиницу заселяться я пока очень плохо одет.
10.
Товарищ Сталин, откровенно говоря, меня не впечатлил. Небольшого росточка. Лицо рябое – видно оспой переболел. Глаза желтые как у кота. Усы с проседью. Одет скромнее некуда. В серый полувоенный френч и брюки, заправленные в мягкие сапоги. Правда, материал – габардин. И на сапогах шевро. Никаких наград не носит.
Всю торжественную процедуру награждения Сталин держался в сторонке, смешавшись с толпой членов Политбюро ЦК ВКП(б) и Государственного комитета обороны, которых было больше награждаемых. Резко выделялись знакомые по фотографиям в прессе шикарные усы Кагановича, пенсне Молотова, украинская вышиванка Хрущёва, большие маршальские звезды в петлицах Ворошилова и Шапошникова. Остальных я как-то не узнавал в мешанине деловых костюмов, военной и полувоенной униформы.
Главной награждающей фигурой выступал товарищ Калинин – председатель Президиума Верховного Совета СССР. Ему это по должности положено. В потёртом костюме-тройке на худой длинной фигуре. Брюки штопором. Галстук ''селёдка''. Совсем он не был похож ни на крестьянина, ни на рабочего, как о том писали в его биографиях. Очки. Козлиная седая бородка троцкиствующего интеллигента. Всё подъёмом левой стопы почесывал икру правой ноги, не прекращая процесс награждения. И вообще больше похож был на Дон Кихота Ломанчского из иллюстраций советских книг. Вчера одну такую я в библиотеке пролистывал.
Награждаемых было не так уж и много. Старшина-пограничник, два сержанта-десантника. Один моряк. Старший сержант с восточным лицом. Петлицы чёрные вроде как с 'вошками' связиста, что меня удивило. Полковник-танкист. Остальные летчики от сержанта до полковника.
Вручали нам кожаный бювар с грамотой Верховного совета. И две красные коробочки. В одной орден Ленина на винте. В другой – медаль героя, Золотая звезда.
Ладонь у Калинина сухая, несколько вялая. Нам перед тем, как построить в рядок, каждому прошептали на ухо, чтобы руку Калинину на радостях сильно не давили. Нас много, а Всесоюзный староста один.
Принял я фрейдсоновские награды, сказал положенные слова благодарности партии и правительству за высокую оценку моего скромного ратного труда. Пообещал бить врага еще беспощадней.
В отличие от Сталина и остальных вождей глаза у Калинина блёклые, показалось даже, что равнодушные.
Тем разительнее был контраст со Сталиным, который каждому новоявленному герою лично пожал руку, а потом сказал короткую, но выразительную речь. Харизма из этого человека просто била. Глаза цепкие, но одновременно ласковые. Он нас всех любил и мы его все любили. Другого слова я не подберу.
Потом в соседнем зале состоялся фуршет. Без стульев. На белых скатертях грузинский коньяк, водка, шампанское и красное вино. Тарелки, фужеры, рюмки, ножи-вилки. И закуски разнообразные. Никакого горячего.
Прежде чем начать разграблять это великолепие, отпустили нас на четверть часа в туалет, где все кололи дырки в гимнастерках-кителях и привинчивали новые награды. Хитромудрый Абрам Семёныч мне заранее такие дырки провертел и аккуратно обметал их нитками, чтобы не обмахрились. Так что я управился быстро. И выглядел очень аккуратно и красиво. Сам себе в зеркале понравился. Все же в центральном ателье мастера. Мастера!
Сошлись в банкетном зале. Гул легкий. У меня голова кругом. Вожди тосты говорят. Награжденные герои спиртное фужерами хлебают.
Я откуда-то знал, что с шампанским лучше ничего не мешать и пил только ''самтрестовский'' коньяк, на голубой этикетке которого было указано ''ОС'' – особо старый. Хороший коньяк. Век бы такой пил, но, наверное, не по карману будет.
Со мной за столиком оказались сержанты-десантники и авиационный подполковник, который также налегал на коньяк. А сержанты, выдоив на двоих бутылку шампанского ''Абрау-Дюрсо'', активно налегли на ''Московскую особую'', полируя ее между делом красненьким ''Кинзмараули'' и довольно быстро окосели.
Подошедший к нам невысокий армейский комиссар 1 ранга, сделал неприметный жест и десантников осторожно, нежно и аккуратно охранники вывели из зала – протрезвлять. А комиссар занял за столом их место.
– Товарищ Гетман, налейте и мне коньяку вас поздравить с заслуженной наградой, – вклинился комиссар к нам в компанию.
– Не вопрос, товарищ Мехлис, – подполковник наливает комиссару свободную стопку.
– А вы, как я понимаю, товарищ Фрейдсон будете? Мастер беспарашютного спорта, – поворачивается Мехлис ко мне.
Я киваю, соглашаясь.
– Он самый. Ариэль Львович.
– А я – Лев Захарович. Будем знакомы, – комиссар чокается с нами и вкусно пьёт коньяк.
Закусывает ломтиком лимона, присыпанным тертым кофе и сахарной пудрой. Вкусно закусывает. Я тоже так хочу.
Пробую – очень вкусно. Мне теперь, думаю, все закуски к выпивке потребуется изначально изучать.
– Ариэль Львович, мне про вас комиссар Смирнов рассказывал, как только я в Москву с фронта прилетел. Вы найдите время завтра заскочить ко мне в Политуправление, а то мне скоро снова на фронт – Ставка посылает.
– Куда на этот раз, Лев Захарович? – Интересуется подполковник Гетман.
– На юг. В Крым. Ты представляешь, что там удумали: войска в Крыму, а штаб фронта в Тбилиси. Мало нам там Кулика было. Так теперь еще Козлов из-за моря руководит, словно первый лорд адмиралтейства.
Вокруг стало шумно. Смотрю, по рядам идут Сталин с Калининым в окружении свиты. К каждому столику подходят, чокаются с награжденными своими фужерами с вином, но не пьют, а слегка так пригубляют. Но с каждым.
Когда дошло до меня, Сталин, со звоном стукнув ободком своего фужера о мою стопку, спросил.
– Товарищ Фрейдсон, мне сказали, что ви вернулись с того света дважды. Это так?
– Так точно, товарищ Сталин, – отрапортовал я. – Первый раз, когда сгорел мой парашют, я умудрился попасть на заснеженный склон глубокого оврага и не разбиться об землю, а только получить контузию и сломать ногу. А второй раз очнуться от клинической смерти в новогоднюю ночь.
– Долго жить будете. Примета такая, – улыбнулся вождь. – Просьбы, пожелания есть?
Набрался наглости и брякнул.
– Товарищ Сталин, пока я защищал московское небо, враг разбомбил мою квартиру на улице Радио. Так что, какие могут быть личные просьбы, если я свой дом защитить не смог.
Сталин повернулся к советскому президенту и полушутливо сказал.
– Товарищ Калинин, что ж так плохо живут наши соколы. Непорядок. Я прошу изыскать возможности и найти новую квартиру товарищу Фрейдсону.
И, повернувшись ко мне, снова спросил.
– Так будет хорошо? Еще какие пожелания?
– Только одно, товарищ Сталин, бить врага по настоящему, по большевистски.
– Вот это по-нашему, – улыбнулся Сталин. – Вот за это надо выпить.
И снова со всеми нами за столиком чокнулся фужером. Опустил в него губу. И не прощаясь, пошел к другим столам.
И я вдруг понял, за что все так любят Сталина. За его не показное, а искренне участие в человеческих судьбах. За то, что люди ему интересны.
Мехлис оставил мне на страничке, вырванной из блокнота пятизначный номер телефона.
– Завтра позвоните. За вами вышлют машину, – и, протянув нам с подполковником руку для пожатия, ушел догонять свиту Сталина.
– Кто ты такой, капитан? – спросил меня Гетман, разливая остатки коньяка.
– Лётчик.
– Вижу, что не сапёр. Давай со знакомством. – Поднял он стопку. – Я командир штурмового авиаполка. Летаю на Ил-2. А ты?
– Ночной истребитель ПВО. Адъютант эскадрильи. Летал на МиГ-3.
– А что за беспарашютный спорт, о котором тут говорили?
Мы выпили. И я рассказал свою историю с тараном, как мне ее самому рассказали.
– Везучий ты, чертяка, – восхитился подполковник.
У него на груди кроме сегодняшних наград был такой же как и у меня орден ''Знак почёта'' и два ордена Красного знамени.
– Насколько везучий – покажет врачебная комиссия, – засомневался я. – Все говорят, что летать мне больше не дадут.
– С комиссией не поспоришь. Иди тогда ко мне начштабом в полк. Будешь руководить полётами с земли. Сейчас такая аппаратура поступает – блеск. И машины новые радиофицируют. Хотя лучше бы стрелка заднего впихнули с ''березиным''[35]35
БЕРЕЗИН – сленговое обозначение 12,7-мм пулеметов УБС и УБТ конструкции Березина.
[Закрыть].
– Так у вас же ''илы'' бронированные, – удивляюсь.
– Ил бронированный, а хвост у него деревянный. Вот эти стервятники и повадились нам хвосты отстреливать. Пушка у ''худого''[36]36
ХУДОЙ – сленговая название немецкого истребителя Мессершмит-109.
[Закрыть] двадцать миллиметров. От хвоста только щепки летят. Одноместным наш штурмовик делали в расчете на истребительное прикрытие. А оно… не всегда бывает, в общем. Ты как насчёт того, чтобы еще на грудь принять? – покачал он пустую бутылку. – Меня в ''Москве'' поселили, там ресторан допоздна работает.
Не успел я согласиться, как подошел к нам молодой человек в отглаженном до хруста синем костюме.
– Кто из вас будет товарищ Фрейдсон?
– Я. – Откликаюсь.
– Вас просит подойти товарищ Горкин. С документами.
– Не судьба нам догнаться, – поворачиваюсь я к подполковнику. – Номер полевой почты оставь, а то я пока временно в Лефортовом госпитале прописан. И то уже ненадолго.
Одного жаль – еще много закусок на столе оставалось нетронутых нами. Вкусных. В госпитале так не кормят.
Вот что значит просьба Сталина? Пусть и выраженная шутливо. Не знаю, сколько бы меня Моссовет с новой комнатой мурыжил, а секретарь Президиума Верховного Совета СССР меня уже встречал с готовым ордером на однокомнатную квартиру в доме коридорного типа жилой площадью 37 квадратных метров, в который только и оставалось, что вписать мою фамилию.
Дом в самом центре Москвы в переулках параллельно улице Горького. Совсем рядом с памятником Пушкину, как сказали. Даже от Кремля пешком максимум двадцать минут мимо Центрального телеграфа.
Мое еврейское счастье оказалось в предусмотрительности. В том, что бумаги из бывшего моего дома я хранил на себе, в кармане гимнастерки. Их у меня забрали в обмен на готовый ордер из КЭЧ[37]37
КЭЧ – квартирно-эксплутационная часть.
[Закрыть] Верховного Совета СССР. Ордер от сегодняшнего числа. Хочешь сразу заселяйся.
Несмотря на то, что рядом, дали машину и сопровождающего. Предварительно еще и позвонили коменданту дома. Предупредили, что я скоро приеду.
Да-а-а-а… сервис на грани фантастики.
Прощай Кремль с разрисованными на площадях крышами домов. С рубиновыми звездами забитыми досками и обтянутыми мешковиной на башнях разрисованных разными оттенками серого колера как военные корабли. С фанерными домами, присевшими на крепостные стены. С зенитками на каждом шагу. Большими зенитками. И обслуга у них из крепких мужиков. Прощай мавзолей Ленина, превращенный в черт его знает что, но на себя не похожий, ни разу. И Красная площадь также вся разрисованная ''заснеженными'' крышами.
Белая ''эмка'' вынесла меня из Спасской башни и через Красную площадь повезла вверх по улице Горького.
– В Гнездниковский переулок, – уточнил маршрут водителю мой сопровождающий, выделенный из секретариата Калинина.
– Какой нумер? – уточнил адрес шофёр.
– К ''Тучерезу''.
– Понятно, – водитель слегка прибавил газу. – Десятый нумер.
– ''Тучерез'', – покатал я незнакомое слово на языке. – Очень высокий дом?
– Десять этажей, – ответил вместо сопровождающего водитель. – На крыше целая зенитная батарея стоит.
– Так что можете, товарищ Фрейдсон, не беспокоиться, этот дом не разбомбят, – ухмыляется мой сопровождающий.
Водитель развернул автомобиль на Пушкинской площади, немного проехал по Горького обратно в сторону Кремля и свернул в переулки.
