Текст книги "Человек из очереди"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Нет, Борис Григорьевич, нет такой силы, которая пересилила бы русскую силу! – торжественно сказал Андрон.

Легко и незаметно прошла литература. У них новая учительница, первый год в школе, и у нее новые же ухваточки, она жмет на сообразительность и требует, чтобы говорили не то, что надо, а то, что думаешь. Ну, новые времена, школьная реформа, все понятно. И надо теперь все внимательно читать. Вот сейчас проходят «Капитанскую дочку», она есть в хрестоматии, Леша ее прочитал, и она неожиданно ему понравилась.

И сегодня на уроке ему удача подвалила – он первым угадал, сколько лет было Гриневу, когда он писал свои заметки, и только за это схлопотал пятак.

И под общее обалдение нес дневник, и у него была негнущаяся спина, и невозможным усилием сдерживал он улыбку торжества. Даже сразу вспомнил, как звать учительницу – а Наталья Валентиновна.

И чем еще приятно было на литературе, а вот звоночками такой надежды. Подумает – это будет скоро, и сразу станет тепло.

И когда прозвенел звонок на вторую перемену, Леша попросил соседа по парте Вадика Зинченко по прозвищу Февраль (он самый маленький в классе) отнести Лешину сумку в кабинет истории, а сам рванул в столовую.

И он обогнал чинных, возглавляемых наседкой-учительницей первоклашек, и он растолкал малолеток из второго и третьего классов, и делал это с сознанием правоты – а имеет право, для большинства столовая – это добавка к домашней еде, а для него основа основ, возможность выжить, к тому же они молодые, а у него возраст переходный, когда нужно много и хорошо лопатить.

Леша неторопливо ел рисовую кашу. Млел, поедая булочку. Она была еще теплой и покрыта сахарной пудрой. Можно сказать, на нее выпал первый снежок, вернее, лег густой иней. Он осторожно, чтоб не осыпать иней, булочку разрезал и сперва съел верхнюю половину, с сахарной пудрой, потом облизал губы, а уж затем намазал масло на нижнюю половину и тогда принялся за чай.

А по рядам шел долговязый и сутулый придурок-восьмиклассник по прозвищу Полип, и он срывал пуговицы с курток малолеток. Полип басом спрашивал: «Чья пуговица?», и, если пацан говорил «моя», Полип отрывал ее и отдавал пацану; если ответ был «твоя», Полип отрывал пуговицу и клал в свой карман. Спасал только один ответ: «Пуговица курткина».

Леша выскочил из столовой и понесся к кабинету истории… В коридорах носились малолетки и стоял плотный запах пота.

Леша чувствовал себя сытым и веселым. Случайно он глянул в окно второго этажа, и он увидел, что сентябрь-то стоит теплый и разливается яркое солнце, и Леша прижался лбом к теплому стеклу и зажмурился от того, что он увидел.

А увидел он голубое небо без единого облачка, и сиял желтизной лесок вдали, во дворе школы стояла высокая сосна и с нею рядом две молоденькие березки. Листья на березках уже пожелтели, они чуть трепетали, вернее, струились на легком ветерке, и было ясно, что береза дышит именно листочками. Чуть поодаль горел красными листьями куст, названия которому Леша не знал, и все вокруг как бы замерло, сияя зеленью и желтизной.

Тут раздался звонок, и Леша вздрогнул, но задержался на мгновение, так как именно в это мгновение почувствовал, что счастлив. Да, счастье – это когда ты сыт и в ближайший час не ожидаешь позора.

А позора он не ожидал потому, что историю не то чтобы знал, а вот именно любил. И его любила учительница Марина Васильевна: он внимательно ее слушает и рассказывает именно то, что говорила она на прошлом уроке. За шестой класс у него была пятерка по истории – единственная, надо сказать. Хотя нет – еще по рисованию. Но это в прошлом – рисования больше нет. Хотя чего там скромничать – рисовал Леша хорошо.

История прошла нормально, Леша готов был отвечать, он даже и руку поднимал, нет, не тянулся, вывихивая лопатки, а скромненько, локоток на стол, но его не спросили. Марина Васильевна рассказывала про древние государства на территории России, и Леша знал, что урок ухватил. Теперь дома просмотреть учебник – и все.

А между уроками труда он сгонял в столовую, и уже не было малолеток – они умотали домой, – тут уж давились парни постарше, но и здесь Леша чувствовал если не силу, то право проламливаться и сквозь их плотную ругающуюся стену.

Рыбный суп, котлета с гречкой, компот. Ел неторопливо, нажимая на хлеб, он не был голоден и насыщал себя впрок. В три часа кросс, нужны силы – все понятно.

Даже и надежда шевельнулась, может, сегодня мама придет, и хотя обожгло понимание, что этого он хочет всего больше на свете и любит мать безоглядно, но надежду эту погасил.

И правильно, что погасил надежду, – дома никого не было. И когда перед ним замаячила глухая проблема ужина, он начал громко ругаться. Девки-заразы разбежались, а денежек нет. И он, Леша, не волшебник, чтоб простые бумажки превращались в дензнаки, и к тому же нет у него и станка для печатанья дензнаков. Ну, не заразы ли? Рубль-пять ведь остался, но это на самый пожарный случай.

До кросса оставалось полчаса, и Леша начал собираться. Достал старый хабэшный костюм – он был мят и грязен, но главное – мал. Да, но страдал Леша не из-за костюма и даже не от боязни провала на кроссе, страдал он от ненависти к своему телу. Ну, вот какой он тощий и хилый. Руки еще ничего, утренние накачки дают плоды – сносные бицы, но какие тощие и кривые ноги и какая цыплячья грудь с вдавлинкой посередке. И узкие покатые плечи. В школьной куртке это еще не так заметно, а в хабэшке – ну, стыдуха.

Да, тело свое он ненавидел. Главное – предательское оно, это тело. Духа, или желания, или воли – все равно как сказать – у Леши хватит не только чтоб быть первым, но и чтоб побить все рекорды, а тело непременно предаст – сорвется дыхание, не выдержит сердце, заплетутся ноги. Ну, не подлое ли тело? И за что его любить? Нет, только ненавидеть. И, конечно же, стыдиться его.

И разве он сам виноват? Ведь и зарядку делает, и днем иной раз отжимается, а оно все не наливается силой. Дайте ему жратвы хорошей, вот что ему дайте! Овощей и фруктов, а также мяса, сметаны и творогу от пуза, и оно не подведет, оно наберется силы.

Страдая и боясь позора, Леша вышел на улицу.

На проспекте его догнал Слава Кайдалов, самый сильный парень класса. На нем был спортивный костюм с непонятной надписью на груди, и молнии на кофте, и лампасы на штанах, и Слава был в настоящих – красное с синим – кроссовках. Слава был крепок, широкоплеч и на голову выше Леши, и Леша в своей хабэшке рядом со Славой казался цыпленком за рубль-пять, ощипанным и синеватым.

Слава Кайдалов (справка)

Да, крепкий и умный парень. Отец его геолог, с весны до осени в экспедициях, мать – детский врач. Силен в математике, что-то в прошлом году прихватил на городской олимпиаде. Много читает по астрономии и научной фантастике. Выписывает журнал по астрономии, у него несколько толстых тетрадей, и они забиты какими-то расчетами.

Да, друзья. Причем не Леша прибился к Славе (на это бы он не осмелился), а этой весной Слава взял Лешу под свое покровительство. Даже и не понять, что он нашел в Леше, а только иногда заходит за ним, и тогда они гуляют по городу.

– Сдохнем, а? – спросил Слава.

– Ой, сдохнем.

– Сильно не рвем. Первую половину раскачиваемся, а как увидим, что силы есть, тогда и прибавим.

Леша понимал, что это Слава дает ему совет, как бежать. Уж он-то будет первым. У него вон в детстве был второй разряд по фигурному катанию. И плавает хорошо – каждое лето ездит с матерью на Черное море. И на велике с весны до осени гоняет. Причем велик настоящий, спортивный.

– Хотел не пойти, – признался Леша, – да Макарыч грозил бабан влепить.

– Ничего, пробежим. Ты слышал, как Наташка отпрашивалась у Бориса?

– Нет.

– Я, говорит, не могу бежать, меня Андрон ударил чертежной доской по заднему месту. Борис говорит, тебе же надо бежать, а не сидеть. Но отпустил.

У входа в парк росли рябины, свесив спелые гроздья, солнце висело над старыми дубами и отражалось в пруду, видны были бегущие над оврагом фигурки, и от старта доносился возбужденный гвалт.

Толпа проглотила Лешу и Славу.

«А не нанимались!.. Здоровьишко учебой отравлено… Спокойно, сказал Котовский. На фиг пупок надрывать», – слышались голоса.

Макарыч, учитель физкультуры, вновь повторял задание. Над оврагом. Не сачковать и без разгильдяйства. Откуда выбежали, туда и прибежали. А кто сачканет, понимаешь, тот выше тройки в четверти не получит. Парням два километра. Десять минут – пятерка и так далее, понимаешь.

К Леше подошел Андрон.

– Тут, Ляпа, такая задача. Если б у тебя был сын, ну, круглый идиот, что бы ты сделал? – задумчиво спросил Андрон.

Леша, понимая, что от него ждут смешного ответа, сказал небрежно:

– Я бы его случайно уронил с балкона своего тридцать восьмого этажа.

– Ты, Ляпа, мужик свирепый. А твой отец – добрый человек, не сбросил тебя и не утопил.

Ну, понятно, взрыв надсадного смеха. Ясно, что Леша – не первая жертва Андрона, но ведь всем положено ржать, надрывая от надсада кишки, и все ржали. Леша, понятно, влился в общий смех и тоже ржал с надсадом и как бы с напряжением кишок.

Андрон бегло взглянул на Славу и вскользь заметил:

– У тебя, Кайдалов, нитка на самом интересном месте.

Слава – единственный в классе, у кого нет прозвища.

А вот так просто и скромно – Кайдалов.

Слава глянул туда, где у человека на брюках молния или пуговицы.

– У тебя там самое интересное место? – громко спросил Андрон.

Ну, опять взрыв смеха.

– Бэшки, пошли! – скомандовал Макарыч.

И они, парни седьмого «Б», выстроились у старых дубов, на линии между колышками, запрещающими въезд в парк.

Леша изготовился. Подражая Славе, он в наклоне чуть подался вперед – правая рука сзади, левая впереди.

А все стояли толпой, демонстрируя полное равнодушие к старту. Но по напряжению ли глаз, по излишнему ли равнодушию видно было, что кросса боятся все. Леша вдруг понял, что добежит до конца. Что б ни случилось, а он добежит.

– Вперед! – крикнул Макарыч.

Слава сразу рванул, бежал он легко и красиво, как настоящий спортсмен, выбрасывая бедро вперед, голова его была вскинута, спина пряма.

Все же чуть трусили. «Пацаны, не нанимались!.. Сегодня два, а завтра пять… Им бы только загнать детишек. Давайте кучей», – раздались голоса.

Леша некоторое время колебался – тянуться ли ему за Славой или остаться в толпе, где за себя не отвечаешь и будешь в середке.

Против своей воли он оторвался от лениво трусящей толпы и пошел вперед. Нет, Славу обгонять он не собирался, тот уже нырнул в овраг и бежал по старинному мостику, у водопада.

Это раззадорило толпу. Славе все заранее отдавали первое место, а вот Ляпа – дело новенькое. Да и жалко его, как бы в одиночестве не порвал себе кишочки. Потерпеть лидерство Леши они никак не могли, и толпа стала растягиваться, спайка кончилась, клей не стал держать, и Лешу разом приделали двое – Андрон и Витя Марусин (разумеется же, Маруся).

– Говорили – не рви гармошку! – крикнул Андрон.

Бежать было легко. И Леша понял почему: все, придя домой, налопались и потому шли тяжело, а Леше легко. Но тут возможен и другой счет, они на первой половине растрясут лишнее и тогда прибавят, ему же растрясывать нечего, и он скиснет.

Нет, не время его интересовало, не оценка, а только место. Надо быть в середке, и тут счет простой. В классе двадцать девять человек – тринадцать девочек, шестнадцать парней, двое больны – четырнадцать. Значит, он может пропустить еще троих, но это все.

На спуске к Нижнему пруду его приделал Кишка (в смысле тощий, так-то он Сережа Климов), и тогда Леша чуть нажал – он считал себя одной силы с Кишкой, и, подражая Славе, Леша поднимал бедро выше, а ногу не втыкал в землю пяткой, но опускал на носок.

Тяжело поднимался в гору, чувствовал, что дыхание сбивается, во рту сухо, и подумал, а на фиг надрываться, почувствовал за спиной тяжелое дыхание, бегло оглянулся – Февраль! – и этот туда же, подумал зло.

Февраль даже вышел вперед, и Леша, возможно, и смирился с таким положением, можно было сбавить скорость, но ноги неслись уже отдельно от сознания, Леша только послушно их переставлял.

Отчаянно хотелось пить – и боялся, что ноги не выдержат бега и он растянется прямо на дорожке, но вдруг стала видна толпа у финиша. Она, чуть качаясь, все приближалась и приближалась, и уже различались отдельные цветные пятна толпы, и слышны стали призывные крики, и даже разобрал громкое «Ляпа!», и он нажал из последних сил, да так, что достал Кишку и победно набежал на финиш.

Сразу остановился и скрючился, уткнувшись локтями в раскоряченные колени, и замер.

– Не стоять, не стоять. Походи! – заставлял Слава.

– Ну, ты, Ляпа, даешь! – это подошли девочки класса.

Среди них была и Наташка, красавица класса, в розовых бананчиках, длинные волосы схвачены в пучок, в ушах красивые висюльки.

– Думала, Ляпа, ты поляжешь смертью храбрых, – сказала она.

– Кого я вижу! – набрался смелости Леша – а после такого бега имеет право. – А мне сказали, что Андрон отбил тебе заднее место.

– Ой, Ляпочка, ой, наш чемпион, – вскинула голову Наташка.

– Уложился? – спросил Леша у Славы, имея в виду, конечно, себя.

– Да, под десять. Девять пятьдесят с копейками.

– А ты?

– Девять десять.

– Первый?

– Вон еще вэшки бегут.

Чего там, Леша был невероятно доволен собой. Еще бы, рассчитывал на седьмое место, а занял четвертое. Мог не дотянуть до финиша, но дотянул. И его поздравили девочки. Как он почти герой. И чувствовал себя Леша ну прямо-таки отлично.

Придя домой, он плюхнулся на койку, – а притомился, и ноги чуть дрожали. Хотел часок поспать, но когда вытянулся, и расслабился, и закрыл глаза, вдруг почувствовал зажегшуюся внутри искорку тепла. Тепло это росло и залило грудь и живот. Леша не мог разобрать, это тепло от голода или от любви к матери – оба чувства были для него привычны.

Нет, решил, все-таки это любовь к матери. Это уж больно нагло – в четыре часа заныть об ужине. Верно, все же любовь к матери. Хотя, может, и голод – бегал кросс, потратил много энергии, организм требует эту энергию возместить. Однако уговорил себя, что это все же любовь к матери, другого-то выхода не было, жратвы-то покуда нету. Отлично понимал, что удобнее, если это любовь к матери, и знал свой привычный ход – надо, чтоб появилась жалость к себе, а уж эта жалость легко и привычно перетекает в любовь к матери.

Вот это чувство Леша очень любил – вызвать жалость, а потом отчаянно, до захлеба любить мать. Но тут хитрость – он любил сам себя жалеть, когда его жалели другие – это он ненавидел, сразу на дыбы становился, мог и нахамить человеку. А сам себя – да это легче легкого.

Гадины, сказал привычно, разбежались кто куда, а жратвы не оставили. Это было слабо, потому что привычно. Галька, зараза, убежала к своему бобику-хоккеисту и трешку захоботила. Это уже было ничего. Ну где же справедливость, если в доме на двоих четыре рубля, то почему хапнула трешку, почему не поровну. Где справедливость?

Дальше было легче. Хапнула, потому что на брата ей наплевать. И тут нечему удивляться – и всем на него наплевать. Он никому на свете не нужен. Да и почему он должен быть кому-то нужен? Хилое тело. Некрасивое лицо – эти клейкие волосы, этот носюля вздернутый, словно его когда-то прихватили клещами, сперва сдавив, а потом потянув кверху, эти прыщи на левой щеке.

И вот тут все в нем заныло уже от настоящей обиды – да за что ж его никто не любит? Что в нем противного? Да, клейкие волосы, и прыщи на левой щеке, и хилое тело, но ведь не хулиган и при маме вполне послушный мальчик, не курит, не знает вкуса вина и даже пива, не дышит «Моментом», и ни разу за всю школу не болел (потому-то, вообще говоря, и учится сносно), не шляется в подвал четырнадцатого дома, не состоит на учете в детской комнате милиции.

И тогда его запеленало неясное такое томление, и это была жажда любви ко всем окружающим, и к лесу, и к домам, и ко всему вокруг, но это было и отчаянное желание, чтоб его тоже любили. Ну, пусть не так, как он, но хоть бы чуточку любили.

И где-то вдали, у затылочной шишки, ныло утешение, что нет, не всем на него наплевать, и он кому-нибудь нужен, и его хоть кто-то любит. И этим кем-то была его мать. И он молча, но страстно уговаривал ее прийти поскорее. Нет, не покормить, нет, только бы она была в этой квартире. И он молча клялся никогда ее не огорчать. Он еще нажмет и станет учиться лучше, и он всего на свете добьется, и он станет сильным и сумеет защитить ее, когда она постареет. Девки у тебя никудышные, от них на старости не будет помощи, но сын-то неплохой, и все говорят правду, да, сын неплохой, и он станет инженером или еще кем-нибудь, и ты будешь им гордиться, мама.

И ты посмотри, каково ему, ты посмотри, что носят его одноклассники, ты посмотри, какие у них маги и велики, чем же твой сын хуже? Но ему ничего не надо, только бы ты была сейчас здесь, мама.

Леше стало так жалко себя, что он готов был расплакаться, и тогда все же решил, что эта жалость от голода, и он поднялся с кровати, чтоб двинуться на кухню, но тут вспомнил, что ходить бесполезно.

Он бегло глянул в окно и замер, даже обалдел от картинки за окном. Сразу же за домами виден был лес, вернее, рыжие и желтые его вершины, и над лесом висело белое, до блеска начищенное солнце, и во всем был ничем не нарушаемый покой.

И это яркое солнце внезапно залило все не только вокруг, но и в душе Леши, и непонятным даже захлестом его охватила жажда счастья.

И он как бы продолжал давать прежние обещания, но теперь направлены они были не только к матери, но ко всем людям разом. О нет, он ничем не хуже других детей, и он непременно будет счастлив. Но и этого ему сейчас было мало. Порыв в душе был таков, что Леша даже клялся совершить в жизни, что-то важное, особое, и он ни в коем случае не профукает жизнь задарма, и он непременно еще покажет себя, и он казался себе всесильным и знал наверняка, что обязательно совершит что-то такое, от чего все люди станут счастливы. И только тогда станет счастлив и он. На меньшее Леша сейчас не соглашался. Этот его порыв был прерван долгим звонком. Уверенный, что мама услышала его и пришла, Леша бросился к двери, вынося радостную улыбку свершившегося ожидания.

Но у двери стояли три девки из Галькиного класса.

– Чего надо? – зло спросил Леша.

Уже понял, что Галька опять не ходила в школу и, значит, в самом деле болтается у своего бобика-хоккеиста – с хорошим-то одноклассницы не придут.

Да расфуфыренные какие. Да в каких джинсах, а одна, Верка Знуева, так в розовых бананах, и куртены у них какие, фу ты-ну ты.

– А Галочка дома? – издевательски пропела Верка Знуева.

– А проходите, гости дорогие, – тоже издевательски пропел Леша, – вас нам только и не хватало.

– Ты бы, Ляпа, не выстебывался, – строго сказала Верка. Они, видать, поняли, что Гали нет дома. – Мы не сами по себе, мы – комитет.

– А, пионэры приветствуют старших товарищей, – все издевался Леша.

Тут так: сам он на Гальку мог нападать сколько угодно, но перед посторонними всегда защитит.

– Так вот, она три дня школу мотает, юный пионэр Ляпа. И Кротова (их классный руководитель) сказала, что, если завтра она не придет, ее приведет инспектор детской комнаты.

– На мусоровозе, да? И вы сверху?

– Заманал ты своими шуточками, Ляпа. Ты, Ляпа, возбухатель. А Галочка твоя нахватала бабанов и смоталась. Еще и справку подделала. Будет так учиться, восьмой класс не кончит. Ее и в путягу не возьмут.

– Да уж у вас помощи не попросит, товарищ Спица.

Спицей Верку Знуеву звали за долгий рост и тощину.

Она вспыхнула, что порадовало Лешу, – он был моложе Гали на год и восемь месяцев, но считал себя ее защитником.

– А мамуля твоя, конечно, дома и трезвая? – спросила Верка.

– Нет, мамуля моя работает. И притом не ворует.

Тонкий, не правда ли, намек на Веркиного отца, директора обувного магазина?

На такой привычный подкол Верка сочла унизительным отвечать.

– Пойдемте, девочки. В квартиру заходить не будем. Чтоб не испачкаться.

– И сразу иди домой, Спица. И к зеркалу. И только тогда подави прыщи на лбу.

Верка замахнулась, но Леша успел захлопнуть дверь.

На одноклассниц Гальки он не сердился – не по доброй же воле они пришли сюда – послала Кротова. Ругал он Гальку – гадина какая, где-то болтается, а ему за нее отдувайся. Только приди, уж я тебе покажу.

Зато настроение у него было самое боевое, и Леша сел за уроки.

Занимался он часа два с половиной, делал уроки плотно, не отвлекаясь на глупости вроде – а дай гляну, что там сегодня по телику. Алгебра и геометрия (Леша их назвал алгометрией), русский и английский.

Тут надо сказать, что даже непонятно почему, но к учебе Леша относился с рвением. Как-то уж сумел внушить себе, что обязательно должен выучиться. В семье никогда такого не было – старательно учиться – Маша со стонами, притопами и прихлопами доскрипела восемь классов, Галя уже понятно, как учится, если мотает школу, с бабана ковыляя на тройбан, да так, чтобы ни бабану, ни тройбану обидно не было. А вот он старается учиться. По математике четверка всегда выходит скрипучая, так что тут старания понятны. А с историей все вроде в порядке, так ведь Леша, просмотрев учебник, походит по комнате и перескажет себе, что он там такое запомнил.

Да, старательный. Хотя и не смог бы внятно ответить, зачем ему уж так-то учиться. Знал – надо, и все тут. Вот окончит восемь классов и поступит в техникум. В какой? Это совсем другой вопрос. Леша не знал, кем он хочет быть. Не знал – и все тут. Нет, конечно, когда взрослые спрашивали его об этом, он отвечал складно и главным образом то, что от него хотят услышать. В том году сочинение задавали «Кем я хочу быть», так Леша очень даже красиво написал, что хочет быть учителем, и указал, что школьная реформа касается всех, а мужчин в школе мало, и когда он станет учителем, то будет понимать парней и водить их в походы. Он будет учителем добрым и веселым, он и двоек-то ставить не будет, потому что сумеет подобрать ключ к каждому ученику.

На самом же деле Леша не знал, на кого хочет выучиться. Знал твердо, что выучится. Даже маячила надежда, что в его жизни что-нибудь да случится и он сможет пойти в девятый класс. И не то что мама в лотерею выиграет много денег, в такие чудеса Леша не верил, но вот маячила как раз надежда, что окружающая жизнь за ближайшие годы настолько улучшится, что он сможет кончить десять классов и поступить в институт.

Правда, по нынешним семейным делам десятилетку ему не потянуть, но ведь жизнь будет улучшаться, так ведь? И тогда может получиться расклад, по которому Леша пойдет в девятый класс. Да, но чтоб его взяли, надо восьмилетку кончить без троек, и потому-то с первого сентября Леша особо рьяно взялся за учебу. Ну, чтобы не рисковать, если жизнь вдруг значительно улучшится.

Закончив уроки, довольный собой, Леша потер крепко ладони и громко сказал: «Конец!», и тогда перед ним во весь долгий рост встал вопрос ужина.

И тут Леша принял решение: а нахаркать, истрачу рубль. А куплю сто грамм колбасы – двадцать две копейки, так, и масла сто грамм – тридцать шесть копеек, так? И батон за восемнадцать, так? Это чего же получается? Семьдесят шесть. Значит, и триста грамм сахару. Нет, не хватает. A-а, попрошу сахару на копейку не довесить. Здорово!

И принятое решение радовало его. Во-первых, не нужно было прижиматься и скупердяйничать, а во-вторых, ужин был близок.

Правда, копошилось сомнение – что он станет делать, если и завтра никто не появится. A-а! Как поет дядька по телику – это будет завтра, завтра.

И он вылетел из квартиры, и скатился по лестнице, и выстрелил собою во двор.

Волен – вот это да! Все уроки сделаны, ужин близок – волен! Засомневался, а вдруг нет в магазине колбасы, но сразу нашел выход – а возьмет два яйца или яйцо и плавленый сырок за одиннадцать копеек. Нормально, Григорий! День удачи! По литературе пятак сорвал, кросс хорошо пробежал, и вопрос с ужином решен. Да, волен!

А заходящее солнце било в бок двухэтажного здания газовой службы, и дул ветерок, и листья березки во дворе трепетали, и ветер чуть рванул, ветки березки потянулись вперед, а листья вовсе затрепетали, никак не поспевая за рывком ветвей.

Он уже вовсе было нырнул в «стекляшку», но тут его кто-то поймал за плечо. То был маленький и хилый Вадька Зыбенков по прозвищу Зуб. Они вместе ходили в детский сад, но потом Зуб в школе на год отстал. Сейчас он был чисто одет, в хорошей школьной форме и целеньких черных ботинках. Рядом с ним стоял тоже маленький и хилый парнишка в таких же ботинках и форме, что и Зуб.

– Ты чего, рванул? – спросил Леша.

– Нет, отпросился. Сказал, ефома, что к бабушке поехал. А он рванул со мной. До утра. Обещали, ефома, не опаздывать.

Мать Зуба, как вполне пьющая женщина, лишена родительских прав, и Зуб живет в Губинском интернате. Есть у Зуба пятнадцатилетняя сестра Зоя, которая живет в деревянном домике у пруда (то родной дом и Зуба), а поскольку мать живет у сожителя (к тому же собирается идти в декрет), то Зоя собирает в домике друзей, и они там пьют и веселятся, как могут.

– Еду шакалишь? – спросил Зуб.

– Ну-у, – так это туманно заметил Леша.

Вообще-то говоря, разговоры парней, впрочем и девочек, приходится давать в сокращенном и, конечно же, вычищенном виде. А слишком много непотребных слов. Так что приходится из разговоров вылущивать только голый смысл. Иначе это будет лепет на каком-то непонятном, почти иностранном языке. К примеру, Зуб через слово говорит «ефома», значение которого знает лишь он один.

– А поделись, ефома, – сказал Зуб.

– Поделись улыбкою своею. У меня капитал, – и Леша показал зажатый в кулаке рубль, давая, однако, понять, чтоб Зуб с дружком к нему не примыливался, – их вон в интернате кормят, на фиг было с ужина удирать.

– Значит, так, Ляпа. Купим пакет с супом, батон, у меня есть дома пшено, сварим суп, пшено, все сожрем и лопнем.

– Ага, а с утра я буду лапу сосать.

– Нет, Ляпа, всё пополам. Еще возьми сто грамм масла. И сахару, сколько выйдет. Половину съедим, половину унесешь с собой.

Это было красивое предложение – суп, каша, ну, два обеда в день.

Да, а суп был вермишелевый и обещан с мясом. Ну, вообще обжоры.

И купив все, как договаривались, они неторопливо пошли к дому Зуба. Неторопливо – чтоб, значит, отодвинуть удовольствие, тем более что оно было наивернейшее.

Деревянный маленький домик стоял на берегу Верхнего пруда, и, когда они пересекли овраг перед домиком, открылся пруд целиком, и он рябил красноватым каким-то цветом, а солнце садилось, и ярко горел ровный строй кленов на том берегу.

Домик похож был скорее на дачную будку – крыльцо, сенцы, загаженная кухонька и маленькая же, вся заклеенная кинозвездами комната. В комнате стояла низкая кушетка, на которую брошено было лоскутное одеяло.

Так что Леша подумал, что собственное его жилье – да просто царские хоромы в сравнении с жильем Зуба.

Друг Зуба выглядел лет на одиннадцать. Под носом у него висела капля, и он ловким движением правой руки снимал ее. Да с одномоментным громким шмыгом. Звали его Косей. То ли от Кости, то ли от того, что левый его глаз чуть косил.

– Тебя откуда в интернат отправили? – спросил Леша.

– Издалека.

– Из нашего района?

– Вроде нет.

– А из какого?

– А я знаю!

– А кто-нибудь у тебя есть?

– Братан. Он женат. Армию отслужил.

– А чего тебя не заберет?

– А на фиг я ему.

– Хоть приезжает?

– Нет.

Про отца-мать спрашивать было бесполезно. Все ясно – лишены прав.

– А у него батя был летчиком-испытателем, – сказал Зуб Косе, показав на Лешу.

– Врешь?

– Нет, правда, – скромно сказал Леша. Да, надо быть скромным, если у тебя отец герой, а у другого лишен прав. Все ясно.

И он с удовольствием, надо сказать, подумал, что у него жизнь еще о-хо-хо какая, живет дома, и мама хорошая, а этих парней вроде и кормят сносно, да они в интернате. То и отпросились на вечер, что хоть и голодно, да на воле.

Тут надо сказать, что Леша больше всего боялся загудеть в детский дом или в интернат. Он бы и сам не мог внятно объяснить причину такой боязни. И он постоянно помнил о случае, который произошел, по слухам, в каком-то интернате.

Ну, там парнишка чем-то насолил своим товарищам, так они затолкали его в ящик и выбросили с четвертого этажа. Парнишку привезли домой, он выжил, но, понятно, крепко побился.

Вот этим слухом Леша подогревал в себе страх попасть в детский дом или в интернат.

Да, надо было готовить еду. И тут встало два вопроса. Первый: супу варить побольше или поменьше? Леша говорил, что поменьше, тогда он будет покрепче. А Зуб и Кося говорили, что вермишель разбухнет и ее станет много и ошметки мяса тоже разбухнут и станут прямо-таки кусищами, и вообще надо добирать количеством, чтоб пузо-то набить.

– Дуй по инструкции, – решительно сказал Леша. – Сколько сказано лить воды, столько и лей.

И второй вопрос: каша варится дольше, чем суп, так вот ждать, пока сварится каша, и потом уже начинать ужин чинно-благородно или же, не дожидаясь каши, навалиться на суп? Тут Леша согласился не ждать, разделяя нетерпение парней.

– Ты пшено помой! – велел Леша Зубу, когда вода закипела.

– Губенку раскатал!

– Помой, говорю.

– Да все там будет!

– Помой. И заодно ложку мне.

– Губенку раскатал!

– Помой!

– Отсос Харлампиевич!

Леша сам помыл ложку, а заодно и тарелку. А тарелки, надо заметить, лежали на столе грязной горкой. То есть, видать, когда к сестре Зуба приходят гости, они для закуски берут тарелки, а поклевав, ставят их на прежнее место. Да и чего их мыть, если все равно все там будет, то есть в пузе. Но Леша тарелку себе помыл. Кося и Зуб чикаться с тарелками не стали.

– Вали пшено в воду! – сказал Леша.

Зуб сыпанул из коробки.

– Не жмись! – сказал Кося. – Больше насыпешь, больше получится.

Зуб сыпанул всю коробку. Леша попробовал суп.

– Нормально, – сказал он и разлил суп поровну по трем тарелкам.

От тарелок шел пар и даже стоял мясной дух.

– Ну вообще! – восторженно промычал Зуб, внюхивая мясной запах.

– Да, вообще! – согласился Кося.

Леша разрезал две трети батона (одну треть отложил в сторону – себе на завтрак) на шесть частей, каждому дал по два куска – один на суп, другой к чаю.

Парни набросились на суп, а Леша ел неторопливо и прямо чувствовал, как от мясного настоя сила вливается в него, и не торопился как раз потому, что сила должна равномерно впитываться всем организмом.

Ребята быстро заглотнули свой суп и стали кидать косяка на тарелку Леши, но, поняв, что Леше делиться нечем, стали смотреть на кастрюлю с пшеном.

– А каша-то прет, – сделал открытие Кося, увидев, что крышка сама поднимается.

– Много бросил, – сказал Леша.