Текст книги "Человек из очереди"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Месть

Жеке Савельеву нравилась Тоня Моторина. Он ходил на танцы и всяко обозначал Тоне, что она ему нравится и он хочет с ней дружить. На танцах прыгал или с ней, или возле нее, иногда слегка толкал плечом, но это по-соседски, и обиды тут быть не может.

Больше того, Жека два раза провожал Тоню Моторину. Но и в этом ничего особенного нет – дома-то стоят рядом.

Даже и примять хотел маленько Тоню, когда провожал во второй раз. Ну, вроде того, что дружба, так это положил руку на ее плечо и только хотел второй рукой притянуть Тоню, но она смахнула его руку. Стеснительная же девушка. А с таким человеком и дружить ненадежно. И настаивать Жека не осмелился, тем более что у дома Тоню ждала Вера Ерофеева, ее тетка. Глаз не спускает с племянницы, и та должна из кино или с танцев прийти точно в срок – ну, тетя ведь ждет. Матушка твоя доверила тебя мне, вот сперва выйди замуж, а потом хоть вовсе не приходи домой. Строгая такая тетя.

Да, Тоня приехала сюда полгода назад и устроилась в совхозе бухгалтером. Она такое училище кончила. Из своего родного дома рванула потому, что у тети жизнь, выходит, послаще. Тоже не сплошной мед, но послаще – и с работой получше, и места похлебнее – ну, раз называется большой совхоз. А те места, где родной дом Тони, не такие хлебные, там, вообще-то говоря, и замуж выйти не за кого.

Так рассказывала Вера Ерофеева матери Жеки. А для чего рассказывала? Ну, племянница едет издалека, совсем, поди, затюканная, а Жека наш – городской почти человек. Ну, внимание дать, все такое.

Это верно, Жека – почти городской человек. Он кончил СПТУ в Фонареве. Город все-таки хоть и маленький, да и тут – слово только «село», а так-то езды до Фонарева сорок минут, да по отличному шоссе. И в кино туда смотаешься, и за тряпками, да и просто поболтаться. Веселее, словом, жить. Все кругом получше видно.

Да, а Тоню Жека не сразу и замечать начал. Она зимой приехала. Как ждали, так и вышло: бедная родственница, сиротка вроде, пальто у нее каким-то мешком, да шаль серая повязана – ну мышка и мышка. Маленькая и худая. Можно сказать, соплюшка.

А он, Жека Савельев, – дело совсем другое. Почти, значит, городской человек – это раз. Механизатор – это два. И три года уже броется. Дружить еще ни с кем не дружил, но это же время еще придет. Тем более вскоре ему быть защитником Родины, верно?

Значит, поначалу Жека Тоню Моторину и не замечал. Ну, соседка и соседка, соплячка и соплячка. Но когда пришла весна и Тоня сбросила пальто, то Жека увидел, что она вполне нормальная соседка. Конечно, маленькая, к весне, понятно, росту не прибавилось, но вовсе не такая уж худенькая, – а нормальная соседка. Все у нее, как и положено человеку в восемнадцать лет.

К лету Тоня и вовсе привыкла в новом месте. То все в землю смотрела, глаза поднять стеснялась, вот и было мнение, что сиротка она затюканная, но вот привыкла, почувствовала себя человеком здесь постоянным, да и в бухгалтерии сидит, то есть к начальству поближе, и уже отрывала глаза от земли.

Тут-то и заметил Жека, что Тоня Моторина вовсе его не боится, и ей вроде бы даже весело становится, когда она видит своего соседа. Она даже как бы, японский бог, насмехается над своим соседом Жекой.

Но уж по-настоящему он заметил Тоню, когда она впервые пришла на танцы. Думал, все время будет стенку подпирать – кто ж это обратит на нее внимание. Но обратили, и Тоня все время танцевала без простоя. Причем танцевала она нормально и даже пошустрее других. Когда прыгала, очень ловко плечами дергала. И что характерно – очень по-городскому мизинчик оттопыривала. Ну, совсем нормальная соседка. А он-то не обращал на нее внимание. Никогда ведь не видишь, что под ногами находится. Ведь все время голову поднимаешь, чтоб вдаль смотреть.

Все так и считали, что Тоня ничего себе и очень даже в порядке. И к ней начал примыливаться Витек Емельянов, ближайший Жекин друг. Считалось, что Жека у Витька на подхвате. Ну, на танцы ли пойти, просто ли поболтаться – это Витек решал.

Да, так Витек несколько раз подкалывался к Тоне, ну потанцует с ней, ну в кино затащит Жеку, когда Тоня с тетей идут в новую картину. Но так вот чтобы он дружил с Тоней – этого не было. Мол, вот они дружат и больше не подкапывайся никто – этого, значит, не было.

Однажды Жека заметил, что у Витька на бляхе джинсов выбито Т и М. Да ты, японский бог, никак ради Тоньки Моториной стараешься, а чего ты в ней нашел, нет ведь ничего. Есть или нет, а она у нас одна такая. Да.

Но как ни вертелся Витек возле Тони, ничего у него не вышло – никак не выделяла Тоня его среди других людей, не хотела, словом, дружить только с ним.

А танцы между тем стали пошумнее – родственники разные на лето приехали, дачники – лето же в разгаре. Так вот Тоня не терялась и среди городских. Она и в своем платьице была ничего себе и даже в порядке.

И однажды Жека решил, что пора и ему за дело взяться. Подружиться с Тоней хотелось, это само собой, но было бы неплохо также и Витька уесть – у него не выгорело, а у Жеки выгорит. Тогда все увидят, кто в их связке ловчее, кто первый номер, а кто второй.

Да, так Жека стал прыгать возле Тони и дважды провожал ее домой.

Витек, понятно, заметил, что Жека к Тоне примыливается и, конечно, завелся – обидно же, что ему не обломилось. Кинет иной раз – да не мылься ты, пустые заходы.

Но заводится. Что приятно. Жека два раза провожал, значит, Тоню, и пусть она шуганула его, пусть. Но Витек-то этого не знает, думает, не шуганула, и заводится. Да, приятно.

Жека был уверен – он подружится со своей соседкой. Срок до армии есть. Да, Тоня скромная. Может, переписываться будут. Ну, серьезный ведь Жека человек. Вы служите, мы вас подождем. Не сразу ведь такое дело делается. А как же.

Но тут на танцы стали приходить лейтенанты. Трое их, из лесу притопали – у них там летние лагеря. И один лейтенант, худенький такой, маленький, сразу заметил Тоню. И она с ним танцевала куда охотнее, чем с Жекой или Витьком. Ну, посторонний же человек, ну, лейтенант.

В первый раз они пришли в воскресенье. В среду не пришли. Все понятно – заглянули случайно, больше не заглянут.

Но в субботу пришли снова. И сухой верткий лейтенант сразу пошел к Тоне. И как она вспыхнула, как улыбнулась этому лейтенанту. Ну, мать честная, словно бы какой мощный фонарь внутри вспыхнул.

А потом так: лейтенанты не приходят, нет и Тони. Приходят они, появляется и она. Это что? Дело понятно – у них сговор.

Но лагеря кончились, и лейтенанты уехали.

А через две недели лейтенант появился вновь, уже один и в гражданском виде, и он уже не отходил от Тони.

Больше лейтенант не приезжал, зато на воскресенья начала исчезать Тоня. И тетя уже не скрывала, что у них все слажено, да, везение, полгода пожила, и вот нате вам – сразу лейтенант, и скоро, видать, свадьба.

И это было очень обидно. Да кто она такая, если разобраться? Из каких таких мест свалилась сюда? Тюха да и только, ей, вишь, местные ребята плохи. Да ты же в бумажки зарылась, человека из-за них не видишь. Что Витька не заметила, это, конечно, правильно, а вот что его, Жеку, не разглядела – да как такое может быть? Да кто ты есть такая? Разве же не обидно, приехала из каких-то Свистунозых или Дыркиных, а его, Жеку Савельева, не замечает?

А ему как раз Тоня все больше и больше нравилась. Да кто она вообще? Меленькая да серенькая и черт знает откуда взялась. Это так. Однако старался увидеть ее – то в дом зайдет, мол, мама просила то-то и то-то, то в контору заглянет, то на новую картину позовет. Но нет, Женя, не хочу. И что всего обиднее? Если б она поигрывала с ним да эдак с выкрутасами, дескать, не все потеряно, побеждает тот, кто умеет ждать, тут бы Жека смирился, ему, вообще-то говоря, хватило бы и малого утешения. А то коротко – нет, Женя, не хочу. То есть без вариантов.

И вот ведь что особенно заедало Жеку: прежде она была для него пустым местом, а заметь он ее, когда она была одна, без подруг и вроде нахлебницы у тетеньки, – другое дело. Может, сейчас и не маялся бы. Но не разглядел. А Витек и лейтенант разглядели. Да, обидно.

И вот однажды – до армии оставалось уж вовсе несколько звоночков – Жеке стало уж как-то особенно обидно. Ну вот хоть плачь. Таких ребят – и она за тьфу не считает. Он бы и заплакал, да в доме были мать и младший брат. Да еще дожди без продыху зарядили. Да еще по телику ничего путного. Да до танцев два дня.

А правда: как можно, японский бог, своих не замечать. Это же, честное слово, насмешка. А Вера Ерофеева всем растрезвонила, что Тоня и лейтенант на днях подадут заявление. А он-то, Жека, слюни, вишь, пускал, переписываться они будут, подождет она его. Как же, подождет!

И такая на него обида накатила, что не было сил ее терпеть. Либо надо было заплакать, как малый пацан, либо как-то проявить себя. Ну правда, ему же плохо. К слову говоря, по ее вине. Он ведь мается, а ей в это время хорошо. Справедливо ли это? Несправедливо.

А дождь себе льет, и тускло, лишь несколько фонарей горят вдоль шоссе, и тогда Жеке стало ясно, что нужно сделать, чтоб проявить как-либо себя. Ну, чтоб обида-то не задушила его. Да, ему плохо, и ей пусть будет так себе.

И вечером, часов в десять, Жека прокрался к телефонной будке у магазина. Огляделся, нет ли кого. Ну, как шпион. И набрал ноль-три. Ну, скорая помощь. И испуганно так заверещал – ой, скорее, жена рожает. Да, первые, да, в срок, а как же. Фамилия? Моторина. Антонина.

И медленно вернулся домой. Попетляв, понятно, по деревне. Посчитал – это сорок минут. Чухаться не станут, сразу приедут – очень испуганный голос у него был.

Дворы разделялись забором, и Жека сел на лавочку, в зелени. Он не замечал дождя и курил, все маясь от обиды.

Машина с красным светящимся крестом появилась внезапно. Она посигналила, человек прошустрил по соседскому саду и забарабанил в двери.

Ну, переполох в доме, это как и положено, и испуганный голос Веры Ерофеевой, да кто там, ответ – скорая помощь, кому и быть, если звали. Самое то. Чтоб людей ошарашить. Да мы и не звали. Так ведь роды спешные. Муж вызывал. Да какие роды и какой муж, если она к праздникам только замуж собирается. А мы не звали – это Тоня появилась. Это все наши хулиганы, сказала Вера Ерофеева. Хороши шуточки, два часа ухлопаем, устало сказала докторша.

А Жека сидел, боясь шелохнуться. Тут уж он курить не стал – как бы огонь не заметили. Отомстил, однако.

Что случилось, соседка? Это крикнул Жекин отец, возвращающийся с фермы. Кто заболел? Ну, Вера Ерофеева крикнула ему, так, мол, и так, это наши паразиты решили пошутить. Думаю, не ваш ли Жека. Тоже паразит порядочный, на него как раз и грешу.

Машина уехала, и тут Жека услышал всхлипы. Да за что же, тетечка, что я им сделала, сквозь всхлипы прорвался Тонин голос. Ладно, пойдем в дом. И не реви ты, все равно тебе здесь не жить. Но какие паразиты! Раньше ворота бы дегтем мазали.

Они ушли в дом.

По саду прошел отец Жеки, и он увидел сидящего на лавочке сына. Ты? Я. Так тот как рванет сына за ворот куртки, чуть не оторвал ворот, как даст Жеке по шее, да еще и пенделя добавил, так что Жека отлетел к крыльцу. За что, батя? Знаешь, за что! Да мне же больно. Тебе больно? А девочке не больно? Ты об этом подумал?

А ведь как-то и не подумал. Отомстил и отомстил.

Отец ушел в дом, а Жека, оставшись один под дождем, от боли и обиды заплакал.

Начало 1980-х

Радикулит

Андрюха Поданов свою жену Зину звал тигрой, а Зина его звала ханыгой.

Тут разница некоторая есть: он ее звал тигрой по делу – ну, она главная в семье и рычит, если Андрюха где-либо малость задерживается или несет в дом чашу не очень-то полную; Зина же Андрюху ханыгой называла совсем напрасно – он никого особенно на горло не брал, если что и заначивал, то только с халтуры, а если выпивал, то как все и не более того, и только на свои.

Ну, это ладно, не в прозвищах дело.

А дело в том, что Андрюха – плотник на строительстве, то есть он как бы строитель, а на строительстве работать надо. Если ты доску не поднимешь, то она сама на место никак не ляжет. Это понятно.

И вот однажды прихватил Андрюху радикулит, то есть так поясницу скрутило, что не только доску поднять, а и дух-то из себя Андрюха был не в силах вывести. Он и без того, Андрюха, так это ходил на полусогнутых, словно краб какой-то – это у него тело такое большое, раздавшееся, ноги и не могут его прямехонько носить, подгибаются и кривятся. За косолапость ему от жены попадало – обувь ведь как стаптывается, две недели – и нет каблука. Ладно, не в обуви счастье, а в работе.

А на работу не доползешь на карачках. Ну, полежал Андрюха дома, а потом его в больницу упекли.

Там он провалялся месяц, уколы ему разные делали, поясницу грели, даже какой-то доцент медицинских наук приезжал полюбоваться на его спину, и вот однажды Андрюха разогнулся, пополз по отделению да и пошкандыбал в больничный двор.

Смотрит, а навестить его идет Серега, братан его меньший, на два года моложе, ну, брат меньший, если Андрюхе сорок один год, то Сереге – это чего же такое будет, а это тридцать девять выходит. То есть молодняк. Их за родных братьев никто не признает – ну совсем не похожи, Андрюха здоровяк такой, волосан и храпун, а Серега – шибздик – да и все тут, тощий, звонкий, суматошный. Ну, братка меньший.

Там, яблочки, то-се, осень ведь стоит, но уж к дождичкам бесперебойным поближе, ну там слово за слово, афули-мули-алям-пам-пули, но видит Андрюха, что Серега сегодня какой-то особенно притруханный и по карманам чего-то шарит – вошкотню устраивает.

Андрюха так и говорит:

– Хватит тебе вошкаться, братан, – так это уверенно говорит, мол, хватит вошкаться.

А тот-то глазами суетится, все ручонками перебирает, тогось-сегось, как бы это, слушай, эт самое.

Ну, он так это потыркался, помычал, и понял Андрюха, что Серегины дела плохи.

Они ведь трудовые люди, братья и вечерами иногда ставят людям краны там, бачки, капель, унитазы иногда меняют, Серега ведь слесарь-сантехник. Ну, он что с работы стибрит, да и со стройбатовцами связь налажена, а главное ведь – людям бачки эти ставят, а не псам шелудивым. И всем хорошо: у людей новый бачок и кафель в ванной (да это по божьим ценам, братаны ведь с кой-которой совестью, они ведь не какие-нибудь клыки моржовые), а у братьев денежка есть на свои внесемейные заботы.

Ну, годами все и сходило. А тут Серега зарвался (это потому что один работал, без Андрюхиной рассудительности ему скорая погибель), и на работе хапнул лишнее, а тут комиссия какая-то, в общем, мямлить тут нечего, нужна Сереге сотня, а иначе подведут его под приказ и с работы турнут. А где ему эту сотню взять, если у него жена Рая и двое детей. У Андрюхи тоже двое детей, но ведь его Зина в сравнении с Райкой тихоня на сливочном масле. Тигра покричит и отойдет, а Райка отлупит так, что две недели фонари будут гореть.

– Ладно, не сыпь горохом. Что-нибудь придумаем.

Но сказать-то оно можно, а что придумаешь, если лежишь в больнице. Братану-то сотня нужна, а не утешения вроде – выше голову и грудь пошире раздувай.

Но уж как с детства взял он манеру братана опекать и тыкать долгим влажным носом в малолетнее растяпство, так уж всегда позицию эту выдерживал.

– Придумаем, – сказал решительно, мол, до завтра что-нибудь и сообразим.

Сказать-то все можно, а только где деньги достать. Если б человек только подумал, а тут уж и денежки с неба шелестят, вот это другое дело, тут Андрюха давно миллионером стал бы.

Он вечер продумал и утро следующее прихватил, но ничего сносного не насоображал. Это ведь не трешку до получки подстрелить для поправки здоровья, это ведь сотня, и кто ж ее даст такому человеку, как, например, Серега.

Однако, когда подошел обед, у Андрюхи уже кое-что начало выклевываться.

И когда пришел Серега, Андрюха скомандовал:

– Айда в садик! Пришли.

– Меняемся штанами! Поменялись.

– Снимай плащ. И сиди на скамейке до моего прихода. И пошкандыбал из больницы.

И полегонечку, постанывая при неровном движении, добрался Андрюха до своего двора.

А во дворе он спрятался за угол сарая и глянул, нет ли кого из бабушек на скамейке перед подъездом, поднял ворот плаща и пересек двор.

И так у него шелестело в голове – если кто его засечет, то скажет Андрюха своей тигре, за мылом приходил – мыло у него кончилось. Попытка, как говорится, не убытка, а вдруг да удача подвернется.

И подвернулась – никого не встретил в подъезде.

Вставил ключ в дверь и посмотрел по сторонам – никого – и протиснулся в квартиру.

Прямехонько прохромал к шкафу, открыл его: на средней полке, под газеткой, денежки должны покоиться. И покоились себе, голубчики, послюнявил их Андрюха – сто пятьдесят разлюбезных. Семейная заначка на случай пожарный. Ну, Зине пальто подвернется или Надька, дочь старшая, заноет – не хочу сапоги за тридцатку носить, хочу за семьдесят. Мало ли кто чего захочет, молча отчитал ее Андрюха и сто рублей выложил в карман.

Но потом сразу прикинул – ну ведь что у него за голова, ну ведь как же она все умеет прикрутить одно к одному – это странный жулик получается, сотню взял, а полсотни оставил, да Зина все сразу усечет, и Андрюха сунул в карман и эти полсотни.

А потом так это в белье покопошился, он, выходит, деньги ищет, он же не знает, где они лежат, потом вытащил ящик с носками и штопкой и носки сбросил на пол.

Дело было кончено. Однако оглядел Андрюха свою квартиру и подумал, а чем бы еще тигре напакостить, разбой то есть произвести.

На столе стояла вазочка, пустенькая вазочка, ее несколько лет назад Зине на работе подарили, ну как вроде супругу намек – не забывай, голубчик, про цветочки. Про цветочки смеяться не будем, но, чтоб вазочка не пустовала, туда всякие бумажки совали – квитанции там, билеты разные, Зинины грамоты с работы – она передовая на швейной фабрике.

Словом, Андрюха с некоторым даже остервенением дернул скатерку, и вазочка хрястнулась на пол и разбилась, понятно, она же стеклянная. Но Андрюха так это с наслаждением на осколки все-таки наступил.

И отвалил. Отхромал то есть.

И, поднимаясь в гору перед больницей, так соображал: вот скажи он Зине, что брату деньги позарез нужны, мол, кинь на время, отдадим с верхушкой, так дала бы Зина свояку, и даже засмеялся Андрюха от такого предположения: да вам, ханыгам, еще и денежку, а этого не хочешь – и сунула бы Андрюхе под нос кукиш с облупленной краской на ногте.

Нет, конечно, маялся Андрюха, когда вползал на горку перед больницей, поясница ныла, это само собой, но ведь и в груди что-то копошилось, ну, вроде это деньги семейные и трогать бы их не следовало, вернее, не семейные даже, а только Зинины – она за летние месяцы хорошо заработала, и ей что-то кинули за второй квартал, конечно, бабу пожалеть бы надо, она не вертихвостка и для семьи старается как пчелка.

С другой-то стороны, а братана меньшего в беде, выходит, оставь. Кто ж братана выручать будет, кровь, значит, родную.

А все равно копошение в груди не проходило: тигра для семьи старалась, а он заначку в распыл пустил. Неловкость выходит. Но утешился тем, что тигра, Зина то есть, все равно семью вытянет. Ну хоть что случись с ним, с Андрюхой, хоть вовсе улетучься он в это низкое небушко, а все равно семья не пропадет, раз есть такая Зина. Покряхтит, но потащит. А братка? То-то и оно. Если его Андрюха не потянет, то уж никто не потянет. С работы ведь могут по статье турнуть, дескать, нам такого охламона и даром не нужно, а не то что ему дважды в месяц денежку выплачивать.

Вот такая справедливость вырисовывалась из копошения. Ей-то, кровной этой справедливостью, Андрюха и утешился.

А Серега все сидел в больничной пижамке, начал накрапывать дождик, а он все сидел, где братан его оставил, даже под дерево не перешел – боится самостоятельность обозначить.

– Готово! – сказал Андрюха. – В кармане сто пятьдесят. Достань у знакомых ребят бачки и унитаз. Да штук несколько спишут – ну, разбились при работе. Да пой больше – семья вот. Да сухонький будь с утра. Сотку потрать, остальное сохрани. И где я взял денежку, ты и знать не знаешь. Понял? И топай отсюда. Проболтаешься – по шее накостыляю. Не смотри, что поясница болит, – костылять буду руками.

– Да ты, братка, да ты что, да мы с тобой, ну выручил, ну даешь, да как же так, а я-то, да никогда боле, отдадим – и как иначе, вколем, вколем, только выйди отсюда, – все суетился Серега и трясущимися ручонками денежки пересчитал. – Ну даешь, и как же так, и навсегда.

– Всё! – закончил Андрюха. – Знай, за кого держаться. Только за старших. Забирай штаны и уматывай.

А сам с нетерпением начал ждать вечера. В голове у него словно бы часики пощелкивали: вот четыре часа, вот тигра вышла с работы, вот несется в «стекляшку» колбаски присмотреть, кинем сорок минут на очереди и сплетки, ну, час для верности кинем, вот пришла домой, видит разбой, денежки уплыли, вот бежит в милицию, вот приходит участковый, ну, разговоры там, фули-мули, велит Надьке накормить Витюху, сына младшего, себе кусок за щеку и бегом к Андрюхе – ведь душа родная. Значит, часам к семи милости просим, туточки сидим, и не у телика, а на коечке.

И не ошибся – в семь часов, сразу после больничного ужина, Зина и припыхтела. А Андрюха так это фон-бароном на коечке сидит и книжечку почитывает.

А Зина-то потная, жаром пышет от ее круглого тела – она вся как бы состоит из больших шаров, правда, шары эти не вполне ловко друг к другу подогнаны, но не о том сейчас звук, – а глаза у Зины навыкате.

– Ты чего? – удивился Андрюха. – Пожар?

– Хуже. Деньги.

– Какие деньги?

– Ну, заначка в шкафу.

Андрюха присвистнул.

– Вот хотела, тля, в субботу по магазинам побегать. Опоздала.

– Пойдем на улицу. Еще не спускался. Помоги.

И вовсе каракатицей полз, ну совсем не может человек разогнуться.

– Ну ты раззява, тигра, – упрекнул Андрюха жену, когда сели на скамейку. – Ключ-то, поди, в шкафу торчал?

– В шкафу-то в шкафу, а в квартиру как попадешь? Замок-то хитрый у нас и не поврежден. Вот и Вася, наш участковый, считает, что это кто-то из своих. Ты, говорит, Зина, покуда заявление не пиши, тут кто-то из своих. И разбирайся без нас. Я к тебе и побежала. Может, думаю, ты взял.

– Нет, Зина, это не я. Да и к чему мне? В больнице я сыт и, как говорится, нос в табаке.

– Два дня назад Серега, тля, приходил ко мне, денег в долг канючил – на работе проворовался. Так я думаю, может, ты для Сереги и взял, а, Андрюша?

– Не надо, Зина. Ну, зачем так-то? Серегины заботы мне известны. Но из больницы я никуда не уходил. И сама видишь, какой я ходок. Только деньги и нечего больше?

– Ничего. Вазу еще раскокали.

– Ну, это ладно. Ей два рубля цена. Вася прав: это кто-то из своих. О детях худого думать не станем, не посмеют, так?

– Так.

– Значит, остаемся ты или я. Вот я и гляжу: что-то ты очень запыхавшись, Зина. И глаза у тебя неспокойные. Прибежала и растлякалась. Про себя я все знаю, так, может, это ты, Зина, деньги взяла?

Спросил и подумал: а ведь точно, она и взяла, кому еще и брать, он же, Андрюха, из больницы не уходил, это медсестра подтвердит, и даже злость начала закипать в нем маленькими пузырьками – ушлая какая, сама взяла, а на мужа грешит.

– Да ты обалдел. Зачем мне деньги тягать, тля? Я бы их и так взяла. Стану я позориться перед милицией.

– Ну вот, Зина, ты взять не могла, а я, походит, могу? – с горькой обидой спросил Андрюха, у него и голос задрожал – ну, если человека, ну, унизили.

– А может Серега взял, а? – с надеждой спросила Зина.

– Не нужно брата трогать. Он не такой, на наши деньги не позарится. Да и ключа у него нет. А вот скажи – может это Валька взяла, племянница твоя?

– Да ты что – она же три дня назад уехала от нас. А деньги взяли сегодня.

– Тогда все, вот сейчас понял – это тещенька моя, матушка твоя соответственно. У нее ведь и ключ есть.

И уж сообразил – ловко он тигру уел. Это она сейчас магазинчик закроет, с денежками возникать больше не будет. Мамашу ее год назад паралич хватил, она и ходит-то с трудом – ножкой малость косит, ручкой малость просит, – но прийти к дочери может в любой момент.

Тут ведь главное что – у Зины ни в каком таком случае не должно оставаться хоть малых подозрений.

– Нет, матушка никак не могла – она уже неделю из дому не выходит, голова кружится. Вот я вспомнила – какой-то ханыга с утра возле дома крутился, он, видать, сумел ключ подобрать. Я его в лицо-то не запомнила. Жаль, конечно, денег, зря, выходит, три месяца лопатила.

– А я тебе всегда говорил, Зина, всех денег не заработаешь. Чего тебе надо? Одежда у тебя дырявая? Целая. Хлеба-молока нет? Есть. Надо себя жалеть, Зина. Для детей все, говоришь, на ноги их поставить? А все равно встанут. Здоровье – вот что самое главное, Зина. Оно уйдет, и его не воротишь. А деньги – ну что такое деньги? Дай мне только выбраться отсюда со здоровой поясницей – будут у нас деньги. Ничего для себя – все в дом.

Ох, бабы-то, бабы, их только лаской и брать, вот пожалей ты ее, она и простит тебе все, умишко-то у них какой же – смех один, ей бы насторожиться, чего это муж на утешеньице раздобрился, а она вожжи и отпустила. Спеклась, голубушка.

Более того:

– Ладно. А я-то, дура, на тебя подумала, мол, для Сереги постарался. А чтоб меня позлить, вазу раскокал. Ты меня прости. Черт с ними, с деньгами. Не подозревать же друг друга. Наживем. Только бы мы да дети здоровы были. А то – никаких денег не надо. Вот о чем я жалею: надо было Серегу выручить. Нашлись бы деньги, отдала.

Фигу ты, положим, отдала, а не деньги, для верности так это подумал Андрюха и продолжал гнуть свое:

– Да выкрутится Серега. Возьмет у кого-нибудь в долг. Ты когда-нибудь слышала, чтобы сантехника судили за десять унитазов и пять бачков. Вот и я не слышал. Раз ты успокоилась, так иди домой. А то, я думаю, дети волнуются. Иди. И вот чего: в следующий раз принеси мне кусок мыла. Уже все смылил.

Конец 1970-х – начало 1980-х