Текст книги "Человек из очереди"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

А вы что-нибудь молодым пожелайте, совет там да любовь, только на пять минут, слово хорошее скажете, и всем приятно будет. Да, настойчивая женщина.

Саша на Витю посмотрел – ну что делать. Тот пожал плечами: неудобно отказываться, когда просят от души.

Ну, вошли, в небольшом зале свадебный разброд. То есть в жратве перерыв, а танцы еще не начались, женщина указала на свободные места и со словами «я сейчас все оформлю» упорхнула.

Тут они заметили, что через зал к ним плывет женщина в строгом темно-зеленом платье. Голова вскинута, спина неестественно прямая – какая я гордая женщина! – губки сделаны в виде сердечка, грудь высокая, зад плоский.

Здравствуйте, молодые люди, – любезная такая начальница. Те – здрасьте. А пойдемте, я покажу, где вам будет особенно уютно. Туда вам всё и подадут. А улыбка открытая, ласковая.

Пересекли зал. Вот сюда, сказала женщина. Парни за ней, Прошли маленькую комнату. Свернули направо. Теперь сюда. Прошли коридорчик. Затем женщина открыла ключом тяжелую дверь и любезно распахнула ее. А теперь вот сюда. Парни, убаюканные ее любезностью, прошли в указанный кабинет. Дверь за ними захлопнулась. Чикнул ключ. Парни оглядели кабинет и увидели, что на потолке проклевываются далекие и слабенькие звезды. Их кабинетом был весь вольный парк.

Саша засмеялся – ловко нас приделала эта начальница. Видать, она главная на свадьбе. Не то Витя: он не засмеялся, он как-то замычал и начал судорожно что-то искать в траве. Наконец нашел – кирпич. Замахнулся, но Саша успел схватить его за руку и не дал запустить по старинным стеклам. С ума сошел! Вызовут милицию, будет скандал.

А Витя, сразу как-то обессилев, особенно заметно хромая, подошел к дубу, и он колотил по нему кулаками, и он даже бодал его лбом и так говорил – гадина, какая гадина, гуляли себе и гуляли, за что ж она в душу наплевала, эх, автомат бы сейчас.

Да успокойся, уговаривал его Саша, она, конечно, гадина, но заметь, какие перемены. Прежде она крикнула бы парней, и они спустили бы нас с крыльца. А теперь вон как вежливо. У них, я думаю, такое указание: быть с людьми вежливыми. Перестройка.

Да разница-то какая, упирался Витя, если раньше этой гадине лень было при посетителе зубы разжать, то теперь она улыбается от уха до уха. Нет, горько сказал он, ничего с ними не сделаешь. И они умеют только одно – в душу гадить.

Да черт с ними, сказал Саша, они это они. А у нас свои заботы. У тебя детдомовцы, у меня пацаны из духового оркестра. И ты посмотри, ты посмотри, какие звезды над головой, а вон там мерцают огни города, и как все тихо. А дома уже мясо готово. И посидим. Все будет нормально.

Вот с этим Витя согласился – да, все будет нормально. Однако же не удержался и добавил: мне от них ничего не надо, мне даже не нужна их помощь – только бы они не мешали жить.

И парни пошли домой по темной аллее. Саша был прав: и в самом деле, все вокруг было тихо, и на небе мерцали далекие звезды, и светились вдали огни города.

Нет, все-таки хорошо иметь верного друга – глядишь, он и удержит тебя от необдуманного поступка.

Конец 1980-х

Бюст

Странная история произошла в тринадцатой школе – там однажды ожил Бюст.

Много лет стоял он в помещении с хитрым, затеистым названием – рекреационный зал: здесь на переменах резвились детишки, здесь же в холодные и дождливые времена устраивали школьные линейки, здесь шла основная пионерская работа – висели стенные газеты, красивые торжественные обещания, «молнии» пионерской и боевой славы, а у стены, под главными обещаниями, стояла тумба, покрытая красной тряпкой, и на этой тумбе много лет отдыхал красивый Бюст.

И однажды он ожил.

Старшая пионервожатая давала указания дежурным по школе, как им сегодня исполнять свой долг и кого в первую очередь вылавливать.

У молодой этой женщины была странная манера: дает своим луженым голосом детишкам указания, а сама пальчиками барабанит по лысине Бюста. Да как-то фигурно барабанила, изобретательно.

Да, а лицо у Бюста было спокойное, даже с легкой доброй улыбкой. Именно с такой улыбкой засыпает человек, когда знает, что хорошо и полезно прожил день и завтра от жизни не следует ожидать пакостей.

И вот это доброе лицо как бы вздрогнуло, оскалилось злостью, дернулся ус, и Бюст хватанул ртом старшую пионервожатую.

Но девушке повезло: она успела отскочить, однако во рту Бюста остался кусок ее платья.

Ну, мальчишки визжат, девушка рыдает: как же так, Бюст – и вдруг кусается, выдран клок платья, так что всем видны были трусики пионервожатой, что непедагогично.

С другой-то стороны, можно понять и Бюст: кому понравится, если по темени барабанят пальцами – да с острыми и длинными коготками.

Об этом разом узнала вся школа, и, конечно же, все обомлели. Еще можно понять, когда Александр Невский размахивает мечом, даже можно понять, когда Железный Рыцарь шмаляет из маузера холостыми патронами, но что начал кусаться Бюст – вот этого понять нельзя. Это скандал, и, если слух дойдет до начальства, школу замордуют проверками: до чего же запустили воспитательную работу, если Бюст начал кусаться.

А что воспитательная работа запущена, это же факт, товарищи, вы вспомните, как однажды какие-то стервецы раскокали горшок с бегонией и цветок пустили по лицу Бюста на манер бакенбардов; не секрет также, что находятся юные мерзавцы, что натягивают на бюст вязаные шапочки, напевая при этом «Нашему дедушке холодно зимой». Не нужно потому удивляться, что Бюст начал скалиться на хулиганствующих мальчишек, более того, можно догадываться, что при нормальном течении событий он непременно кого-то покусает. И тогда скандал будет настоящий: укусы – это вам не слухи пустые, укусы придется регистрировать, и тогда дело примет нешуточный оборот с несомненными оргвыводами. Не говоря уже о том, что детей жалко.

А то Бюст до икоты напугал уборщицу, которая когда вытирала пыль, очень уж остервенело плюхала тряпку на лысину Бюста. Это понятно: человек не любит свою работу, вот и вымещает злобу на неодушевленном предмете.

Словом, Бюст как оскалится да как хватанет женщину за руку. Хорошо, что была зима и теплые одежды защитили руку. Справившись с икотой, женщина подняла визг на всю школу, я не для того сюда шла, чтоб меня кусали, людей всюду не хватает, и зовут в другие места, да вы, во-первых, успокойтесь, а во-вторых, где гарантия, что в других местах Бюсты не начнут кусаться, есть мнение, что подобные явления вскоре начнутся повсюду, к тому же, согласитесь, вы и сами виноваты – с этим предметом нельзя обращаться столь остервенело, он же, дело известное, ласку любит.

Словом, что делать? К Бюсту стали бояться подходить. А Бюст, вызывающий не любовь, но страх, – это же ненормально, товарищи, это даже и опасно.

Однажды в День армии в рекреационном зале проходил сбор и перед пионерами выступали старенькие моряки с того самого корабля, чью историю изучали следопыты тринадцатой школы. И старенький моряк, много лет выступающий перед детишками, вновь призывал следопытов изучить именно все подвиги, чтобы получше учиться.

И что-то рассердило Бюст: или что число подвигов с течением времени увеличивалось, или что старенький моряк рукой опирался о тумбу, а только Бюст как-то уж свирепо оскалился и хватанул говорливого старичка. Вернее, не старичка хватанул, а красивый кортик, болтавшийся у ветерана на боку. Дети в визге, учителя в столбняке, ветеран в возмущении – порча боевого оружия, до чего довели школу Иваны, не помнящие родства.

Руководству школы стало ясно, что нужно что-то придумать, это покуда предупредительные сигналы Бюста, но в следующий раз прольется кровь. Директор унес бы Бюст и спрятал его, но боялся, что кто-нибудь из учителей (да что там кто-нибудь – все!) накапает в РОНО или в компетентные органы, и будут неприятности вплоть до «уходи с работы и не смей на пушечный выстрел приближаться к детям».

Для решения этой трудной задачи нужен был герой, и он появился. Им оказался молодой, почти юный историк, первый год работающий в школе. Он все рассчитал довольно точно. Однажды он заперся в своем кабинете, дождался, покуда школа опустеет, затем бесшумно прошел в рекреационный зал, подкрался в темноте к Бюсту и, собравшись с духом, видать, от смелости зажмурив глаза, столкнул старичка с тумбы. Тот упал и раскололся на мелкие кусочки.

Молодой историк, в сущности, храбрец и даже герой, собрал кусочки и вернулся в свой кабинет. Там он и переночевал, чтоб понапрасну не засвечиваться.

Утром, когда в коридоре зашустрили школьники, он взял заранее приготовленную сумку и пошел с ней к директору школы, который, и это было всем известно, всегда приходит первым.

Историк тихим и больным голосом покаялся, что вчера в полной тьме споткнулся и повалил Бюст, и полюбуйтесь, прошу, на результат.

Директор сумел погасить бешеное ликование. К тому же историк, успокаивая его, сказал, что совершенно случайно у него дома оказался такой же точно Бюст. Оно и понятно, не мог же он сказать, что купил Бюст заранее, это уже не случайность, но запланированная акция, и это уж не учителя, но ближневосточные террористы, да, конечно, споткнулись, с кем не бывает, а теперь мы, пожалуй, примем такое решение: новый Бюст доставим в мой шкаф, смотрите, шкаф запирается, а ключ у меня в кармане, а если что – это он имел в виду, если кто накапает, – мы его сразу и выставим, да, но свято место не должно пустовать, да, не должно, а давайте на тумбу мы поставим красивую эту вазу, ведь нам ее вручили за успехи в поисковой работе, и ей место не в директорском кабинете, но как раз в рекреационном зале, у стены боевой поисковой славы. К тому же, заметьте, интересная получается икебана.

Да, а в вазе торчали красивые цветочки, какие-то черные сучочки и даже гроздья рябины, малость, понятно, усохшие. И еще обращаю ваше внимание на любопытный симбиоз боевой славы и красоты. Идеология, заметьте, через эстетику – это именно непрямые пути воздействия наших идей.

И директор торжественно пронес вазу в рекреационный зал и поставил на то самое место, где много лет стоял Бюст.

Странное дело: и директор и историк уверены были, что кто-нибудь в тот же день просигналит наверх об исчезновении Бюста. Но нет – ни одной капли, а еще говорят, что идеи учителям дороже здоровья детишек.

Осенью отряд, наиболее отличившийся в поисковой работе, поставил в вазу ветки со свежими гроздьями рябины.

Конец 1980-х

Выжимки

Степан Петрович поехал от своего закрытого «ящика» в командировку и остановился в деревенской гостиничке. Да, а это Крым, важно отметить. Но хоть и Крым, но маленький поселок, и идет дождь, и море штормит. То есть скучно. Нет, днем он работает, а вечерами, значит, скучно, и охота выпить. Да, а это был самый разгул алкогольного закона. Где бы выпить, спрашивает он у горничной, ну, может, она и не горничная, а просто тетка, сидевшая на входе. Пусть горничная. Она и говорит: вот на склоне горы приткнулись домики, стучите в любой и спросите, выжимки у вас есть? И это всё? Это всё. Как пароль? Да, как пароль.

Идет. Стучится в домик. Выходит женщина. Выжимки у вас есть? Есть, столько-то рублей. И выносит бутылку ноль-семь с розовой жидкостью. Это важно подчеркнуть – ноль-семь розового цвета. Степан Петрович пробует – отличный портвейн. Решена проблема досуга.

На следующий день стучится в другой дом. Выжимки у вас есть? Есть, столько-то рублей. Выносит ноль-семь, но голубого цвета. Опять важно подчеркнуть – ноль-семь, но голубого цвета.

И Степан Петрович без напряга прожил в командировке, отдыхая под ноль-семь то розового, то голубого цвета.

Уезжая, он спросил у горничной, а почему, вообще-то говоря, выжимки и почему розового и голубого цвета. А, говорит тетка, весной нам завезли теплые трико исключительно двух цветов – вот как раз розового и голубого. Все женщины в этих домах работают на винном заводе. Уходя с работы, они окунают трико в чан с вином, надевают, скорехонько бегут домой и тщательно их выжимают. Отсюда – выжимки.

1980-е

Тоже любовь

Вера Андреевна года полтора встречалась со своим другом Николаем. Так-то он хороший мужчина, говорила Вера, и заботливый, и нежадный, но у него один недостаток – очень ревнив.

То ли в прошлой семейной жизни жена ему неаккуратно изменила и Николай обиделся, то ли характер такой, сказать трудно. А только ревновал он Веру к любому существу мужского пола. Хотя, на посторонний взгляд, Вера особых поводов для ревности не давала. Красивая, ухоженная женщина – правда, но это еще не повод для постоянной ревности.

У Николая была комната в коммуналке, у Веры двухкомнатная квартира. Николай пару раз в неделю приходил к Вере и оставался до утра. Она у него оставаться не могла, поскольку жила с одиннадцатилетним сыном.

Нет, правда, малейшего повода было достаточно для ревности, и Николая начинало трясти от злости, и желваки свирепо играют, ну, все понятно. Он тебя колотит? Ну, этого еще не хватало. Николай несколько раз предлагал пожениться, но Вера отказывалась, законно опасаясь, что, став мужем, Николай начнет ее поколачивать (первый муж Веру именно поколачивал, и этого она всего больше боялась).

Да, время идет, тебе тридцать, и сколько-то лет впереди еще есть, чтобы создать нормальную повторную семью, и надо было что-то решать с Николаем.

И вот однажды Вера бесповоротно решила – расстаемся, о чем и сообщила Николаю. Да, видать, так решительно, что Николай понял – это окончательно и обжалованию не подлежит.

Дело было утром, часов в одиннадцать, на автобусной остановке. Вдруг Николай достал из кармана шило и давай им тыкать свою подругу. Что характерно – молча. Тычок в руку, тычок в плечо. Молча. А рядом с Верой стоял ее одиннадцатилетний мальчуган, и он, тоже молча, заслонил собой маму, и Николай шилом ткнул ему в глаз.

Всё! Скорая помощь, милиция. Мальчугана сразу отвезли на Литейный, в глазную клинику, и там ему глаз спасли. Видеть стал похуже, это конечно, но глаз спасли.

Суд. Два года. Крик Николая, когда его уводили: Вера, я тебя люблю. Я вернусь, жди!

Девочки, даже не знаю, что делать, он такие письма пишет, вот почитайте, тоже заплачете, мне никто никогда таких писем не писал. Да и вам тоже.

1980-е

Казенная семья

Вот если человек свободен, если работа у него живая да если хоть какое-никакое жилье у него имеется, так разве же худая у него жизнь?

Да, Клава Балясова была своей жизнью довольна. Трудовой же человек – овощами-фруктами торгует. Да еще как торгует! План всегда делает, это само собой. Себя не обижает, дело понятное, но и людей не очень обдирает – совесть-то надо иметь, верно ведь?

Она, Клава Балясова, в своем магазине вроде как героиня. А потому что все время на улице. Она с лотка перед входом на рынок товар продает. И что главное – круглый год.

Могла бы, конечно, Клава и в магазине работать, но не хотела. Там, понятно, потеплее, но ведь же скована. А Клава – женщина самостоятельная. Ей много не надо – план сделала, премию получила, ну, триста по кругу и выходило. Это вместе с прилипанием.

Но ведь она женщина, и если трудится в тулупе или синем халате, то ведь после работы одеться-то надо нормально, верно? А если в гости сходить, вернее в компанию?

Вот еще почему она работала на улице. Если компания хорошая, то можно не только что вечер и ночь просидеть, но и следующий день прихватить. А в магазин попробуй не выйди. Да тебя с потрошками сожрут – картошку-то населению отдай! А как иначе. А на улице – директор пошипит, но отойдет. Потому что знает – если товар живой, скоропортящийся то есть, Клава до темноты простоит, с фонарем работать будет, а покуда не продаст, не уйдет. Ну, героиня.

И еще: грузчики в магазине ханыги, все норовят примять за ящиками. Ну, вроде свои люди. А ты не хапай, ты по-хорошему попроси, да жалко разве, но по-людски, а он хапает. А ты не хапай, не обломится. А он хапает.

Вот в компании – другое дело. Посидели. Ведь поговорили – ты ему свое, он тебе свое. Ну, жизнь. Другое дело. Попели. Как иначе?

Понятное дело, не всегда Клава была свободным человеком. А как же – крепенькая была, гладенькая. Пять лет замужем. Лаборанткой работала на часовом заводе. А муж техником. Хорошо отжили – это уж чего говорить. Чисто отжили. Молоденькие были, не оторваться друг от друга. Да. Любила его Клава, чего там. А он ее. Конечно.

Одна беда у Клавы – детишек нет. Вот здоровая, крепкая, а детишек нет. На курорт ездила – все нормально, а детишек нет. Беда. Муж поехал как-то в командировку, там он с кем-то несколько раз перекинулся – и вот на, его подружка ребеночка ждет! Переживала Клава, очень даже переживала. Жить не буду, все такое. Но живет ведь. И неплохо будто живет. Даже хорошо живет. Нет, отлично живет.

А муж хотел бы и при ребеночке быть и при Клаве.

Но что поделаешь – надо было выбирать, и муж выбрал ребеночка. Ну, разошлись, всё чин чинарем, обижать он Клаву не стал, комнату оставил да и уехал к новой семье.

И Клава стала вольным человеком. Вскоре к торговле прибилась – ну, дело живое и хлебное. Понятно стало, что рассчитывать ей следует лишь на себя. На мужей расчет слабый.

И помаленьку забылось замужество. А вольный человек.

Все так, все нормально, все даже отлично, утешала себя Клава, но незаметненько и сороковка подкатила, и потихоньку стала замечать Клава, что мужичонка, того, все более стервозник пошел.

А что делать? Жизнь она и есть жизнь. Другой-то, как говорится, не будет. А если тебе тошненько и плакать хотца, то не подавай виду, спрячь слезы в карман – а, мол, бабий век короток, так и сумей прожить его послаще.

Конечно, утешалась работой. Нужна ведь она людям. Когда просят помидор поспелее – ну, в больницу иду, – так с готовностью подберет. А если для себя канючит – мол, мне поспелее и поцелее, – ведь тоже не гонит куда подальше. А подопрет руками бока, да на небо посмотрит – мол, терпением запасается, – да безмолвно так губами пошевелит – ну, нет никаких слов, – хоть бы кто-нибудь попросил товар позеленее, ну не своим же торгую, ну уж ты, Клава, не обидь, вот это другое дело, не обижу. И не обижала.

Так бы и шла себе жизнь Клавы, привычно да укатанно, денежка есть, работа ходкая, компания покуда имеется, а дальше что ж загадывать – ты всякий раз загадываешь, а угадал ли когда? Что есть, то и твое. Не хватай больше, чем проглотить в силах. Вот тут не промахнешься. Слишком не надейся – слез поменее прольешь.

Но однажды жизнь Клавы разом переменилась.

С Валей, лучшей подругой, и Жорой, своим временным дружком, пошла она в лес. Ну, легли на полянке, так это побаловали себя и решили отдохнуть.

Валя сразу заснула – слабеть стала в последнее время.

Только Клава настроилась на лес тихо посмотреть – осень ведь пришла, теплая и сухая, все желто, листья березы так мельтешат, словно бы струйки с неба льются, – как Жора стал к ней пристраиваться.

Да ты чего, Валя же рядом, да она еще долго будет спать, ну, понимала, надо же человеку, если вдруг раззудился. Жора малость посопел, да набок, да и в храп.

Ну, это как? Тьфу да и только. И ей так обидно стало – ну, вот только к лесу настроилась, как этот хмырь примылился.

И Клава ушла от них. Идет по тропинке, на душе пакостно, клянет всех – им только бы на дармовщинку, да если б денежки у нее не водились, эти орлики разом бы разлетелись.

А между тем еще жить и жить. Это чего же еще не наглотаешься? И никто ей, и она никому. Вот так.

И вдруг Клава услышала детский голос. Она вздрогнула, посмотрела влево и увидела маленькую девочку.

– Мама? – не позвала даже, а недоверчиво спросила девочка.

– Мама, мама, – бегло ответила Клава, чтоб девочка отвязалась.

А та вдруг как закричит:

– Мама!

Тут уж Клава очнулась и сообразила, где она. Там, за зеленым забором, Дом ребенка. А девочка выбралась через дыру в заборе. Да вон на площадке дети ползают в зеленых пальто.

А девочка, значит, увидев мать, захлебнулась от восторга, тоже была она в зеленом пальтеце да в серых колготках, а ножки у нее тонкие и кривенькие, а лицо-то бледное, с легкими синячками под глазами.

Ну, Клава присела и прижала девочку, а сердце зашлось – до чего же легонькая да прозрачная.

– Ну, мама, мама, – приговаривала Клава и тихо ревела. – Звать-то тебя как?

– Ира, – пролепетала девочка.

– А фамилия?

Та только вздохнула:

– Мама.

Девочка держала Клаву за руку и не отпускала. И было ясно – без рева не отпустит. И как теперь?

– Иди, Ирочка. Зовут тебя, – уговаривала Клава. – Я приду, я еще приду.

Уж как-то отбилась – и бегом, бегом, сослепу споткнулась о какое-то бревно, оглянулась уже на безопасном расстоянии – девочка стояла у забора и плакала.

И всё. Как-то добрела домой. Заперлась в комнате – ведь прилетят же, но она не откроет. И прилетели, и стучали в дверь, но не открыла. А лежала на кровати и ревела.

Да, ревела она безостановочно. А правда, ну что за невезение такое. Все бабы как бабы, а она – место пустое. Ведь жизнь наперекосяк пошла. Жила б себе с мужем, растила ребеночка, до внуков дожили бы.

Утром, собираясь на работу, Клава соображала так: ой же как неловко получилось, наобещала девочке. Ну хорошо, малолеточка сразу забудет чужую тетку. А если не забудет? Вот как нехорошо. Да мамой назвалась. Конечно, это чтоб успокоить ребенка, но все ж неловко. И очень жалко девочку.

В обед Клава побежала по магазинам, купила игрушек и конфет.

А площадка была пустая – видно, дети спят. Клава села у дыры в заборе и терпеливо стала ждать.

И дождалась. Кто выбегал, кого нянечки выводили, кого и выносили. И дети заполнили двор. Да все в зелененьком, словно б инкубаторские. Да Клава и не узнает вчерашнюю девочку.

Зато девочка узнала ее. И прямехонько пошла к дыре в заборе, где сидела Клава. Значит, ждала, и Клава ее не обманула.

И снова сердце захлестнуло – ну какие они все одинаковые, да что ж ножки у них такие тонкие, а лица бледные?

Совала девочке игрушки и конфеты. Да ведь нет сноровки, судорожно сует, разом, а та-то растерялась от богатства, игрушки падают, она наклоняется за ними. Ну вот что поделаешь!

Тут Клаву заметила женщина в белом халате. Она медленно подплыла – а, гражданочка, посторонним нельзя, уж покиньте двор. Да так строго.

А Клава выпрямилась, подперла бока – вы бы не меня выпирали, а получше бы за детьми смотрели. Вот так. А то они все одинаковые у вас. А также ножки у них тонкие. Вот так.

Интересное рассуждение, заметила женщина, некоторые мамаши и с одним-то не хотят вертеться, на нас спихивают, а у нас одна медсестра на двадцать пять детей.

Несправедливость, ну, несправедливость!

А у меня, между тем, своя работа. Да, но вы на своей работе не семьдесят пять получаете. Убедила, вполне убедила. Стихла Клава.

Так, а что я умею? Вас-то учили, а меня нет. А чтоб ребенка на горшок посадить, да пол подтереть, да пеленки постирать, большой науки не надо. А то ругают нас все, а нянечек не хватает. Детей жалеют – мол, бедные сиротки, – а помочь никто не хочет.

Умылась Клава? Умылась. Да.

А потом полили дожди, и детей хотя и выводили на прогулку, но сидели они в беседках и к ним было никак не подойти – ну, чужая же тетка. Посмотрит Клава издали, из-за забора, всплакнет да и уйдет. Однако все время помнила: девочка ее ждет, а она не может пробиться. Вроде неловко, верно? Раз уж мамашей назвалась. И понимала, конечно, что надо скорехонько позабыть незнакомую девочку, потом хуже ведь будет – девочка-то к ней привыкнет, и как это? Все понимала, однако тянуло ее сюда – и все тут.

Однажды дети все-таки гуляли, и Ира караулила свою мамашу у дырки в заборе. Как же побежала она Клаве навстречу. Споткнулась, упала. Но ведь же без рева – ведь же мама ее ждет.

И снова к ним подошла строгая женщина. Назвалась – Галина Ивановна, главный врач этого дома. Вот вы привыкли к нашим детям, хотя и посторонний человек. Так, я смотрю, женщина вы опрятная, переходите к нам работать. Мы задыхаемся. Покрутитесь хоть немного. У нас почти никто не выдерживает долго. Вот и вы: надоест – уйдете.

Ну, Клава, понятно, отказалась – у нее своя работа, нужная людям работа, хотя и нелегкая, но привычная, а Клава уже не молодуха, чтоб так запросто отказываться от привычного, новый поворот в жизни совершая. Однако женщина наседала: жалость-то жалостью, но ведь мы же для малых детишек стараемся. Надо же нам помочь. И постепенно Клава начала соображать: а чего, может, она и не такая старенькая, чтоб не сделать еще один поворот в жизни. Один делала, когда прибилась к торговле, так выпишу еще один вензель, а черт его знает. Да и девочке повеселее будет. Все равно ведь Клава ходит сюда. Так ведь не находишься – работа-то стоит. Да и правда, что людям надо помочь.

И Клава разочлась с торговлей. А где наша не пропадала – рискнуть-то надо, а? Уж больше рисковать, пожалуй что, не доведется.

Конечно, на работе удерживали: в нашем деле опыт – самое главное, не потянешь, возвращайся, прочее.

Так в Доме ребенка появилась новая нянечка.

Понятное дело, боялась Клава первого дня – чего там. Даже потряхивало ее малость. Опыта ведь никакого – детей-то малых не выхаживала. Держать-то их даже не умеет. А бабе за сорок. Ну, ладно.

Ну, ей для порядка, чтоб к делу поближе подвести, растолковали, что в доме сто двадцать детей и покуда ничего хорошенького в их жизни не было. И ребятки эти будут здесь до трех лет, и если их не усыновят, то передадим их в детский дом. Мы их семья и есть. И об этом надо помнить. Плакать как раз не надо, детей, понятно, жалко, они же не виноваты, что у них не такие уж замечательные родители. А теперь вперед, к делу.

Как пролетело первое дежурство, Клава и не заметила. Крутилась со всеми вместе. Работа началась с того, что вместе с медсестрой Леной сажали детей на горшки, а в группе тридцать малолеток, им годика по два. Потом детей перевели в соседнюю комнату, где их осматривал врач, а Клава убирала большую комнату. Ну и, как велели, кроватки проверила – мокрое на просушку.

А после уборки медсестра велела Клаве в ладоши хлопать. Клава даже глаза вытаращила – это еще чего за художественная самодеятельность. А это вот, значит, ритмика. Ну да, у них ритмика, а мне-то с чего веселиться, а? Уж будь человеком, Клава, ты свеженькая, вот и попрыгай, а у меня вторые сутки, я в уголке посижу. Значит, баба сеяла горох, прыг-скок, прыг-скок. Ну, за тетей Клавой. Эх, не скачут сегодня. Ладно, на улице побегают. Глянь в окно – нет ли дождя.

А там пасмурная осень за окном, и небо лежит низко, и темно, но дождя покуда нет.

И они торопливо принялись собирать детей.

Ну, детей вывели. А Клава осталась заканчивать уборку. Фортки открыть – все как и положено.

Только закончила, с улицы ее позвали – да таким долгим воплем: Клава, а, Клава, заводить детей пора! Ну, завели, да раздели, да развесили одежду по полочкам. Детей повели к педагогу, а Клаву отослали на кухню. Помогать, конечно же, а не лопать. Как она главная «куда пошлют».

Передохнуть не успела – кормление. Это уж свистать всех наверх. А как же. Старшие поедят как-либо сами, а младших надо кормить, так ведь? Ну, значит, ты этих пятерых, а я этих.

Да что ж они такие бледные, еды, что ли, не хватает, горько вздыхала Клава. Нет, еды как раз хватает. Мяса должны съесть сто граммов. Только бы ели. Но плохо едят. А потому что мало двигаются. Их же все время надо тормошить. Ну, чтоб двигались, а не стояли. А еды как раз хватает. С этим как раз не хуже, чем у многих домашних. Даже бананы несколько раз были.

Лена, да они ж не едят, отворачиваются. Прикрикни на них. Да не могу я. Тогда так: кто не съест суп, не получит компот. А теперь скоренько убирай посуду. Мытье уж потом. Они немного посидят и спать уложим – не уходи. Сейчас попросятся на горшочки – не уходи. Готово. Начали.

Летел день черт его знает куда. Крутилась безоглядно. Да, а все время помнила об Ире. Вернее, та не давала забыть о себе – держится за Клавин халат и ходит за ней как хвостик.

Клава узнала, что Ира – третий ребенок, мать ее пьянчужка, а кто отец – этого, пожалуй, и сама мать не знает. Родительских прав лишили начисто, старшие дети в детском доме, вот через восемь месяцев и Иру туда переведут.

А тут незаметно и вечер наступил. И когда дети угомонились, кто-то предложил: а давайте телик посмотрим. Да нет уж, сказала медсестра Лена, я лучше в уголке полчасика посижу. Может, и вздремну. Хотя вряд ли. Кто-нибудь намокнет и заплачет. У нас хороший дом, из лучших, у нас мокрыми до утра не лежат. Хотя ночью, конечно, работы поменьше. Но ведь на то и ночь, нормальный человек ночью спит. Да, но нормальный человек сюда и работать не пойдет. Только – мы, чокнутые. Давно рванула бы отсюда, да ребятишек жалко. Чего ж рожать, если растить не думаешь. Не понимаю. Как кролики. Почикаются, поганки, а выхаживать нам.

Утром, когда Клава уходила домой, она прижала к себе Ирочку и шептала, чтоб не капризничала да кушала б хорошо. Ну, не будешь маму огорчать? А та радостно кивает головой – не буду. И улыбается.

Весь день Клава отсыпалась. А вечером пришла Валя. Ты, подруга, совсем куда-то исчезла. И тут Клава разревелась: ну почему такая несправедливость, а? И так жалко детишек, что грудь бы себе царапала.

Да, а Валя, конечно же, пришла повеселиться, а не слезы чужие глотать, рассчитывала, понятно, я к тебе по-людски, так и ты ко мне по-людски – сгоняй за сухоньким. Но Клаве и без того было горько, и она отказалась. Вот ей бы лежать, вытянувшись, и спать или тихо выть.

В девять часов Валя, поняв, что ничего хорошенького не дождется, ушла. И тут и ежу понятно стало: Валя станет приходить все реже и реже и вовсе позабудет Клаву. Это и есть жизнь.

На следующее утро Клава почувствовала, что выспалась. Делать ей было нечего, она сходила в кино, потом в баню, вечером посмотрела телик да и легла пораньше спать. И тут ведь вот какая штука неожиданная – перед сном она начала скучать по работе. Клава даже сперва обомлела, а потом испугалась: прежде этого никогда не было, это уж упаси и помилуй – по работе скучать. Работа – это как раз то, что денежку дает на прокорм. И привет. А тут нате вам – по детям скучает. Утешилась быстро: это же она понимает, что без нее детям хуже. Вовремя не проветрят комнаты, не протрут полы, кого-то не перестелят, и от этого всего дети могут заболеть. Ну, не все. А кто-то. Разве мало?

И все с тем же изумлением впервые в своей жизни Клава понимала, что она хоть кому-то нужна. И даже, может, необходима. Это не то что овощи продавать: ушла Клава, так на ее месте новая девочка вертится. А нянечки уж если нет, то уж нет. Так ведь? Вроде получается, что без Клавы на работе хуже. Нет?

И покатилась новая Клавина жизнь. Покуда втягивалась, работала на ставку. А через месяц попросили взять еще полнагрузочки – работать-то некому, выручи! – и во второй месяц у Клавы вышло уже тринадцать суток. А это чего ж такое? А просто, тут не надо быть крупным счетоводом: сутки дома, сутки на работе. Прокрутишься – проспишь. Прокрутишься – проспишь. Ничего более. Только работа да домашний сон. Ну, после работы поспишь подольше, часов до двух, пообедаешь, потом на улицу выползешь, потыркаешься по магазинам, сготовишь себе еду на ужин да на послезавтра, уберешь маленько, постираешь, да пора и ко сну – рано же завтра вставать. То есть совершенно некогда о себе подумать. В гости не ходила – и некогда да и некуда, компания как-то быстро разлетелась. Если раньше Клава после работы все ж перышки почистит, да одежду получше наденет, да духами себя польет, а также и подштукатурится, да и сходит куда-либо, где веселее, чем дома, то теперь она новые вещи и не надевала. А ходила в зимнем старом пальто, надетом на домашний халат, – а чего переодеваться, кому она там нужна. Да.