Текст книги "Человек из очереди"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Художница Валя и ее мать

Семья была небольшая: Евгений Алексеевич, его жена Елена Андреевна и их дочь Маша.

Жили в трехкомнатной квартире в сталинском доме. Там два балкона и потолки такие высокие, что не допрыгнешь – не доплюнешь. Таких домов в городке всего-то три или четыре, строили их лет пятьдесят назад для начальников и особо ценных людей.

Евгений Алексеевич был как раз не начальником, а вот именно особо ценным человеком. Долгие годы он руководил наукой в закрытом ящике, чем они там занимались – это большая тайна, конечно, все в городке знали, что они изобретают подводные лодки, но это большая тайна.

Представительный такой мужчина, рост за метр восемьдесят, носил берет, у него был очень крупный нос. В те годы, когда помнили, кто такой генерал де Голль, говорили, что Евгений Алексеевич похож именно на генерала де Голля. Но скромный какой. Только когда он помер (Евгений Алексеевич, а не генерал де Голль), соседи узнали, что Евгений Алексеевич был ученым и чуть ли не академиком, и герой труда – нет-нет, чего там, скромный, не выпячивал грудь: я – академик и герой труда, а мог бы, если до изумления похож на генерала де Голля, участника ВОВ и президента.

Сухонькая, седенькая Елена Андреевна всю жизнь учила детей музыке, выйдя на пенсию, продолжала давать уроки на дому. Нужды нет, но без детей и без музыки я жить не могу.

Наконец, их дочь Маша. Стройная, густые светлые волосы, модно одевается. Закончила пединститут и уехала под Калининград, в дом для детей, не самых умственно вперед продвинутых. Причем уехала добровольно. То ли тогда еще держалась мода на поиски трудностей, то ли хотела хоть несколько лет пожить отдельно от родителей.

И ее очень даже можно понять. Дело в том, что еще во время войны у Елены Андреевны и Евгения Алексеевича помер от менингита пятилетний сын, и больше детей не было, всё, думали, одинокая старость, но вдруг, как Божий подарок, на сороковом, что ли, году Елена Андреевна родила Машу. Ну как они дрожали над девочкой, что и говорить, мать водила дочку за руку в школу класса до седьмого. Даже когда Маша повзрослела, Елена Андреевна выходила встречать ее к электричке. Пусть последняя, часовая – будет стоять на платформе и ждать свою Машу.

Видать, такая родительская любовь малость утомляет, и Маша решила несколько лет пожить самостоятельно.

Всё! Про тот день, когда Елена Андреевна и Евгений Алексеевич впервые увидели девочку Валю, надо рассказать подробнее. Ну да, чтоб увидеть, откуда ручеек зажурчал и как так получилось, что он превратился в большую реку.

В тот день родители ждали дочь – один раз в месяц она приезжала на день домой, сообщая, понятно, заранее. В тот день Маша приехала не одна, с ней была девочка лет десяти в зеленом пальтеце, вязаной шапочке и в черных ботинках. Запомнился цвет лица девочки – какой-то металлический с сероватым отливом. Девочка крепко вцепилась в Машину руку, на чужих тетку и дядьку смотрела исподлобья, и, когда Евгений Алексеевич обнял дочь, девочка подала громкий и гневный звук: ы-ы-ы!

Маша успокоила девочку, ну, видать, это мои родители, они тебя не тронут, и привычным ловким движением потрогала у девочки под попкой. Родителям объяснила: когда Валя пугается, она сразу делает в штанишки. Когда уезжали, так и случилось: она впервые в жизни увидела паровоз и, понятно, испугалась.

Вот что больше всего сразило Евгения Алексеевича: ребенок в десять лет впервые видит паровоз и от этого делает в штанишки.

Значит, так. Валя у нас всего месяц. Ко всем умственным радостям, выяснилось, что она еще и плохо видит. Пробили путевку в интернат, где живут дети с плохим зрением. Куда-то под Новгород. Маша вызвалась отвезти девочку, рассчитывая на обратном пути заехать к родителям. В интернате девочку проверили и отказались взять: у нас дети, которые совсем не видят, а ваша еще ничего, соорудите ей очки, и ладушки. Я знала, что вы будете волноваться, если не приеду, вот и взяла Валю с собой.

А чего тебя передернуло? Понятно. Пойдем в туалет. А сама не может? А сама не может, мы не приучены к хорошим туалетам, нас всему нужно учить.

Когда Валя вышла из туалета, она, видно, поняла, что никто ее здесь бить не будет, и улыбнулась хозяйке, и Елена Андреевна рассказывала, что вздрогнула от этой улыбки: это было бездумное скольжение облачка, легкая тень на земле, улыбка без причин и следа (да, Елена Андреевна умела говорить красиво, что правда, то правда).

От этой улыбки она порывом ткнулась в грудь дочери и разрыдалась – безумный мир! безумный мир! Что, возможно, и правда.

Тогда вполсилы подала свой голос Валя – ы-ы-ы! – ей, видно, не понравилось, что старушка ревет.

Разумеется, кое-какие ударчики поджидали родителей еще. К примеру, когда за обедом Елена Андреевна поставила на стол тарелку с котлетами, Валя проворно схватила котлету, поднесла ее к глазам, убедилась, что это именно котлета, и начала хватать котлеты и размещать их на своей тарелке, потом грудью прикрыла тарелку и руками обозначила круговую оборону – живой не дамся – и издала свое «ы-ы-ы!».

Но это ладно. Вот самое главное. Сперва Елена Андреевна сказала, а давай, Валя, поиграем, ну, учительница музыки, и она села к пианино и заиграла что-то веселенькое, к примеру, «Крокодила Гену», который тогда только-только появился, и взмахами руки и покачиванием головой приглашала, видать, Валю если не пропеть, то хотя бы промычать песенку, и тогда Маша, щадя силы матери, сказала, что это труд вполне напрасный: Валя музыку не слушает, ей интересно, как прыгают клавиши, и ей непонятно, почему ты ударяешь по клавишам, а музыка играет внутри этого ящика.

Ну, вот и самое главное. Сейчас, сейчас, вдруг засуетился Евгений Алексеевич, он усадил девочку за стол, положил перед ней лист бумаги и достал из ящика очень красивые карандаши, тонкие и блестящие.

Боже мой, взрослый, даже пожилой человек, мог бы и догадываться, что жизнь состоит из случайностей и не то что встреча, но даже малое движение руки может определить судьбу. Не достань он из нижнего ящика стола эти карандаши, и жизнь четырех людей текла бы дальше привычным порядком, хорошо ли, плохо, но привычным порядком. Но нет.

И вот тут случилось чудо. Склонив голову к плечу, активно помогая языком, Валя принялась что-то рисовать. И вдруг в ее глазах появился какой-то интерес, да, что-то в них даже и вспыхнуло, и они заблестели, как блестят, пожалуй, у каждого человека, когда его что-то сильно заинтересует. В глазах этой девочки зажегся именно ум, испарилась холодная металлическая маска, и лицо стало вот именно подвижным, вот именно умным.

И от этого превращения все замерли и изумленно переглянулись, и Евгений Алексеевич восторженным шепотом высказался в том духе, что, выходит, именно искусство – музыка, живопись, умная книга – способны превратить животное в человека.

Он подошел к девочке и ахнул: на бумаге была живая картинка – вот их двор, вот сараи, деревья, и светит солнце, то есть совсем живой рисунок.

И часто она рисует, спросил Евгений Алексеевич. Думаю, впервые, ответила Маша, я ее почти не знаю, она же у нас новенькая.

А теперь, Валя, отдохни и отдай папе карандаши. Но девочка держала карандаши так крепко, что было ясно: при жизни она с ними не расстанется, и мгновенно в ее глазах погасли свет и блеск, и лицо вновь стало тупой свинцовой маской, и Валя издала свой любимый вопль «ы-ы-ы!».

Да, вот это и есть начало истории про художницу Валю.

Видать, Маша разглядела под темным пеплом угасшего ума (хотя почему угасшего, если его никогда и не было) тлеющий огонек и, видать, именно в тот момент решала во что бы то ни стало этот огонек раздуть.

Забегая вперед, можно сказать, что в дальнейшем они жили неразлучно. То ли Маша угадала сразу, что Валя будет художницей, но без нее, без Маши, ей не прожить, то ли просто хотела всем доказать, что если изо всех сил дуть на слабую искорку, то ее можно разжечь если не до яркого факела, то хоть до слабого огонька.

Можно себе представить, ага, подумала Маша, если у девочки прорезается ум, когда она рисует, то, если рисовать много, и ума станет побольше. А можно представить, что она с ходу полюбила – и на всю жизнь – вот эту девочку со свинцовым цветом лица, тусклыми глазами и грозным мычанием «ы-ы-ы!».

Представить можно что угодно, а как было на самом деле, сказать невозможно. Потому что никак нельзя просчитать сердце человека. Ум – другое дело, его все-таки как-то можно себе представить. Беря на себя тяготы по воспитанию чужой туповатой девочки, Маша, если рассудить здраво, показала, что ума у нее не более, чем у этой самой девочки, вот как раз Вали.

Письма родителям Маша писала часто, и потому известно, что Валя тоже расположилась к этой тетеньке и ходит за ней как хвостик, ее так и называли – хвостик Марии Евгеньевны. И Маша, значит, упорно раздувала искорку. А времени так как раз было навалом: интернат на отшибе, в лесу, воспитатели живут в интернате. Видать, всех детей учат считать, читать и писать, но Маша билась над Валей все свое свободное время. Валя много рисовала. И это понятно, каждому известно: человек охотнее всего делает то, что у него хорошо получается. И тут Маша на похвалы не скупилась, у нее, вы поверьте, это единственный шанс стать полноценным человеком, у нее большие способности, и проворонить их – грех, который я себе никогда не прощу.

Нет, подробности интернатской жизни неизвестны, вряд ли Маша стала бы пугать своих пожилых родителей излишними подробностями, а те в свою очередь вряд ли стали все подряд выкладывать соседям или знакомым.

Потому коротко. Через полтора года Маша вернулась домой. Но! Приехала не одна, а с Валей. И это очень странно. Все понятно, закончился ее срок после института, и не жить же молодой женщине всю жизнь в лесу. Нет, Маша говорила как раз по-другому: все, что можно получить в интернате, Валя получила, ей нужно развиваться дальше, жить в нормальной семье, учиться рисованию у хороших учителей.

Это легко сказать – поехали. Ага, взял девочку под мышку и перевез к своим родителям в хорошие условия. Ага, разбежался. Да, родителей у Вали нет (может, понятно, они и есть, но по документам их нет), государство поместило ее в один интернат, потом перевело в другой (вот как раз в Машин), государство заботится о ней и отпустит не иначе как по закону.

Коротко. Маша удочерила Валю. Нет, в это и поверить невозможно, молодая красивая женщина, у которой вся жизнь впереди – и семья, и нормального умственного развития дети, – удочеряет девочку со слабоватым умом, но предполагаемыми способностями к рисованию. Нет, это можно объяснить лишь несовершенством человеческого сердца.

Еще и трудности пришлось преодолевать. Надо было согласие Машиных родителей: жить-то Вале придется на их жилплощади. И Маша поставила их перед жестким выбором: или она возвращается в родной дом с Валей, или вместе с Валей остается в интернате.

Круто, что и говорить. Родители, поди, мечтали, что дочь выйдет замуж по любви и они будут катать внуков по парку в очень красивых колясках. А им предлагают одиннадцатилетнюю внучку, которую уже поздновато катать в коляске. Но согласились. А куда они денутся, если обожают дочь. Еще одно несовершенство сердца.

К тому же Маша ставила перед выбором не только родителей. У нее в интернате был друг, тоже учитель, собирались пожениться, вот у него как раз оказался нормальный ум, и молодой человек сообразил, что на учительские денежки и родных-то детей растить непросто, а что уж говорить о чужой девочке с известно каким умом.

Да, но за полтора года, что Евгений Алексеевич и Елена Андреевна не видели Валю, она стала как бы другой девочкой. Подросла, это само собой. Но исчезли металлический цвет лица и взгляд исподлобья. Валя стала до удивления улыбчивой девочкой. Хотя это и была странноватая улыбка, как бы блуждающая, так что всякий человек понимал: у этой девочки не полный порядок с нормальностью ума головы. И глаза ее по-прежнему не были переполнены умом – пустоватые глаза.

Но ласковая. Когда она шла со своей мамой (а ходила Валя только с мамой, крепко держа ее за руку), лицо ее сияло безудержным счастьем. И если мама останавливалась с кем-нибудь поговорить, Валя смотрела на этого человека как на существо очень родное – доверчиво и, значит, с постоянной улыбкой.

Маша – теперь уже Мария Евгеньевна – пошла работать в школу. Отдала учиться и Валю, во второй класс. Как она училась? Не просто со скрипом, но со скрипом невероятным. Если бы не усилия Марии Евгеньевны, Валю оставили бы во втором классе навсегда. Но, уверяют, терпение и труд что-то там (если не все) перетрут. Вечерами Мария Евгеньевна буквально вдалбливала в Валину голову школьную программу.

Пример. Предстоит школьный диктант. Мария Евгеньевна брала его у Валиной учительницы и десяток раз заставляла писать, пока Валя не заучивала, как пишутся все слова.

Приходилось унижаться, это конечно. Всякий раз канючить, поставьте ей за год троечку, ну, с минусом, ну, с двумя минусами. Нет, чего только не сделаешь ради любимого существа. В общем, совершили немалое чудо: дотянули Валю до шестого класса. А дальше – всё! Учителя как сговорились: дальше, Машенька, никак нельзя. Вы мне поверьте, не собирается она быть доктором или инженером, она будет художницей. Машенька, ты же сама знаешь, ее предел – два класса, ну пусть четыре, но спецшколы, а тут пять, и школы нормальной. Учителя словно бы забастовали. Всё! Школьное образование закончилось.

Да, ей даже группу дали – инвалидка умственного развития с самого детства.

И что девочке делать? Маша рассказывала, что в интернате детей учили не так даже школьным знаниям, как вполне внятным делам: клеить картонки, ящики сколачивать, так некоторые, наиболее продвинутые вперед дети в дальнейшем могли именно этим и заниматься. Или, к примеру, стать грузчиком, если сила позволяла.

А Валя умела только рисовать. Нет, она научилась читать, считать. И даже иногда книжки почитывала. Что она в них понимала, вопрос другой, и это вовсе ее личное дело.

Но рисование! Это единственное, что она любила делать. Мария Евгеньевна такое наказание придумала: пока не выучишь уроки, не разрешу рисовать. Она даже в куклы не играет, жаловался Евгений Алексеевич, телевизор иногда смотрит, а в куклы не играет. И всегда подчеркивал: но рисует она хорошо, я иной раз не понимаю, что она там нарисовала, но всегда чувствую: это хорошо. Странно, жаловался он знакомым, как неравномерно Господь раздает способности: умному и волевому человеку эти бы Валины способности, он бы непременно стал известным художником. Видно, Господь работает вслепую, прости меня, грешного.

Впрочем, Машины родители недолго и прожили после приезда Вали. Года через три помер Евгений Алексеевич, а вскоре за ним следом устремилась и Елена Андреевна. Видать, так и не смирились с Машиным выбором: вместо нормальной семейной жизни – девочка-инвалидка умственного труда с самого детства. И Маша это понимала. Когда пришли Валины успехи, она вздыхала: жаль, папа и мама не дожили до этого дня.

Значит, остались вдвоем. Учительница младших классов и девочка-инвалидка. Копеечная зарплата и полукопеечная пенсия. Да, а Валя к этому времени начала краски осваивать, и уверяют, что все это дорого: краски, кисти, холсты. То есть молодая совсем женщина согласна была недоедать, носить выношенные одежды, не знать личной жизни ради этой вот девочки.

С чем у них было хорошо – с жилплощадью. Советовали: поменяйся, приплату получишь. Сколько-то лет прокантуетесь. Но нет. Большая светлая комната – Валина мастерская. А на двоих две комнаты – нормально.

Два года Маша ходила в кружок рисования при Доме культуры. Там был хороший учитель. Мария Евгеньевна говорила: как художник он так себе, но вот именно хороший учитель, и он не говорит, делай, как я, а учит, как пользоваться красками и прочему, ну, чему учит художник своих учеников. И он подтверждал Марии Евгеньевне, что у девочки большие, а может, и, очень большие способности, и, когда перед праздниками в Доме культуры устраивали выставки рисовальных достижений, он всегда выделял свою ученицу Валю.

Более того, когда девочке было лет, что ли, четырнадцать, он устроил отдельную Валину выставку – ну, вот только ее, и ничьи более, картинки.

Все, кто видел эти картинки (и попозже), уверяют, что на них ничего не понять, но они такие яркие, что прямо-таки глаза слепят.

Нет, трудно рассказывать о том, чего сам не видел, и это понятно, мало кто из соседей пойдут в Дом культуры смотреть картинки девочки, про которую точно известно, что она с некоторым приветом. Нет, конечно, кто-то ходил, а иначе откуда было бы известно, что ничего не понять, но глаза слепит.

Года через два художник честно признался, что больше ничему он Валю научить не сможет и пусть она немного поразвивается самостоятельно, а через годик-другой посмотрим.

Да, а к тому времени умерли родители Марии Евгеньевны, Валя закончила пять классов – а дальше хоть расстреляйте, хоть она трижды будущий Репин, тянуть не имеем права и не будем.

И Валя стала свободной птичкой. Да, но птичкой не поющей, а рисующей. Что характерно, забот у Марии Евгеньевны в то время стало поменее: она знала, что Валя дома и никуда не выйдет. А будет без передышки рисовать. Даже забудет пообедать, если Мария Евгеньевна задержится в школе.

Что даже и неплохо, в смысле забудет про еду. С одной стороны, нет риска с газом, с другой – девочке полезно поменьше есть. Поскольку она не бегала с другими детьми, не занималась физкультурой, а весь день сидела и рисовала, помаленьку стала не только полненькой девушкой, но даже и толстушкой.

Не забыть бы, Валя носила очки с очень толстыми стеклами, и потому глаза ее казались маленькими-маленькими.

Жили они, значит, бедно – учительская зарплата и Валина пенсийка. Но подробнее. Сперва проели оставшуюся от отца сберкнижку, потом Мария Евгеньевна продавала драгоценности Елены Андреевны, а потом книги, которые всю жизнь собирал Евгений Алексеевич.

А ничего не жалко, если твоя дочь отмечена Божьим знаком. И этот знак обязательно засияет. Другое дело, ты можешь не дожить до времени, когда абсолютно все люди увидят и, соответственно, оценят это сияние, но это совсем иной вопрос. Не поддержать человека с таким знаком – первейший грех. Вот примерно так объясняла Мария Евгеньевна своим знакомым, когда ее упрекали, что она гробит собственную жизнь (единственную, к слову говоря) на чужую и малограмотную девочку.

Нет, правда, отказаться от семьи, от материнства, а чего ради? Ну, так-то спросить напрямую: а чего ради? Да, это исключительно несовершенство человеческого сердца. И тут ничего не поделаешь.

На прогулку они выходили только вместе. Сравнительно молодая красивая женщина и девушка-толстушка в очках с очень толстыми стеклами и загадочной скользящей улыбкой. У девушки отчего-то под носом всегда висела капля, и она снимала эту каплю рукавом и с громким шмыгом.

Но с каким восторгом, если не сказать сияющей любовью, смотрела девушка на красивую женщину, и какое это счастье, что она имеет право называть ее мамой.

Дальше так. Художник из Дома культуры с кем-то там сговорился, и Валя почти два года ездила в художественное училище. Нет, взять ее не можем, пять классов есть пять классов, но вольное посещение разрешаем.

Все было как раз непросто. Несколько раз Мария Евгеньевна возила Валю: вот мы доходим до электрички, вот входим в метро, теперь считай столько-то остановок, выходим и по этой вот улице идем прямо до училища.

Валя путь запомнила, ездила самостоятельно, но, если бы, к примеру, метро по какой-то причине не работало, иным путем добраться до училища она не смогла бы. А развернулась бы и поехала домой.

Мария Евгеньевна встречала Валю на платформе. Ну да, все повторяется, сперва ее встречала Елена Андреевна, теперь она встречает Валю.

Пожалуй, Мария Евгеньевна была не из тех, кто считает, что все исключительно в руках Божьих. Она, видать, догадывалась, что под лежачий камень водичка потечет едва ли.

И когда один из учителей Вали сказал, что молодежный журнал иногда выставляет картинки молодых художников, Мария Евгеньевна сразу согласилась показать Валины картинки.

Вот в кино и в книгах рассказывают про художников: голодают, в нищете пьют водку, а когда помрут, тут-то их заметят и начнут расхватывать их картинки.

С Валей было не так. С Валей было как раз наоборот. Ее заметили сразу. Журнал устроил выставку и напечатал статью про Валю. И Мария Евгеньевна очень этим гордилась и показывала журнал и соседям, и на работе. Кто читал статью, рассказывает, что там объяснялось, что никто и никогда не начинал так рано и так резво, в картинах Вали очень много света, и в этом она похожа на какого-то французского художника. Мария Евгеньевна объясняла соседям, что это был очень хороший художник, он, представьте, однажды отрезал себе ухо, а когда то место, где прежде было ухо, перевязали, сел и нарисовал себя, вот как раз с перевязанным ухом.

Правда, те из соседей, кто видел Валины картины, уверяют, что это мазня, так и я, да и всякий может, но ведь сейчас время набекрень: чем непонятнее, тем лучше.

Вот сейчас пойдет короткое (а оно почему-то всегда короткое) время их счастливой жизни.

Одну картинку купили прямо на выставке. Заплатили бешеные по тем временам деньги – тысячу рублей. И соседи возмущенно говорили друг другу: надо же, девочка не самого высокого полета ума за два-три дня мазюканья отхватила столько, что мне надо полгода пахать, и это притом что у меня порядок с нормальностью головы.

Больше никогда Мария Евгеньевна про Валины заработки не говорила, и это правильно: зачем сердить людей?

Потом еще какие-то выставки были – и с другими художниками, и отдельно Валина.

Можно прямо сказать, несколько лет жили они счастливо. Валины картинки помаленьку раскупались (ну да, именно помаленьку, это ведь не хлеб и не сахар, это товар штучный и дорогой), жили они никак не бедно.

Но главное – любили друг друга. Как одной веревочкой повязаны.

Пример. Жаркое лето. Самое время для Вали много-много рисовать. Она и рисует в парке – с утра до вечера. А Мария Евгеньевна сидит на лавочке под летним зонтиком и книгу читает. При ней сумка с едой и термос. Валя, пора обедать. И перекусят. И снова каждая занята своим делом: та рисует, та книжку читает.

Можно представить себе, что Валя рисовала, как, к примеру, птичка поет, и не гордилась своими результатами, птичка ведь тоже не гордится своим пением, Мария же Евгеньевна гордилась успехами приемной дочери, всем про них рассказывала, и это можно понять: поверила в девочку, полюбила ее, жизнь собственную строила как раз вокруг девочки и не ошиблась. Результатами можно гордиться, и она, конечно же, гордилась.

Да, несколько лет они были именно счастливы. А потом – всё! – обвал. Как бы Высшее Существо сказало: Я дал девочке знак, отличие от всех прочих людей, но на не слишком долгий срок. То ли картинок надо нарисовать примерно вот столько, чтобы их не было слишком много, то ли, вообще-то говоря, хорошего помаленьку. Как в смысле знака, так и в смысле счастья.

Однажды Валя исчезла. Пропала. Как растворилась.

Но подробнее. Несколько молодых художников, с которыми Валя училась, не забывали ее, приезжали в гости. Не потому, пожалуй, что с ней так уж интересно разговаривать, а потому, пожалуй, что интересно посмотреть ее новые картинки (ну, о Вале уже много писали и говорили).

К тому же это удобно. Свежий воздух, погуляют по парку. Зимой катались на лыжах. Опять же удобно. В тепле переодеться, с мороза пообедать – и в обратный путь. А осенью пару раз в год ходили за грибами. Причем без Марии Евгеньевны, ну молодежь ведь. Но всякий раз Мария Евгеньевна строго предупреждала: Валю от себя не отпускать, она в пространстве, как и во времени, неважно разбирается. И за Валей кто-нибудь обязательно присматривал. И несколько лет все было нормально.

Но разве уследишь, если сверху подан знак – хорошего помаленьку. И однажды Валя исчезла. Ну, пять минут назад видел ее вот на этом месте, на два шага от полянки отошел, посмотрите, взял два белых и один красный, а Вали уже нет.

Ищут, кричат – нет человека. Вот полянка, вот болотце, а Вали нет. Искали до вечера. Нет Вали. Как испарилась. Или в болотце утонула.

Но как сказать об этом Марии Евгеньевне? Как-то уж сказали. Ну, что с ней было – ладно. На следующее утро все снова поехали искать. Вот полянка, вот болотце. Решили, видать, утонула. Но ни корзинки не оставлено, ни платочка, ничего. Да вы что, у нас ведь не Белоруссия, не шумел сурово брянский лес, наши хилые болота не могут человека проглотить так внезапно, что он и крикнуть не успеет.

Мария Евгеньевна спросила опытного грибника, можно ли утонуть в наших болотах; можно, ответил тот, но если захотеть, вот я бы в этом случае выпил бутылку водки, прыгнул бы в болото, и меня бы никто никогда не нашел.

Но это соображение, что Валя добровольно прыгнула в болото, все разом отбросили. Да ведь она жила счастливо, а кто ж это, интересно знать, добровольно уходит от своего счастья.

С другой стороны, не волки же ее съели в самом деле.

Мария Евгеньевна объясняла себе (да и всем), что Валя, видать, заблудилась и, пожалуй, вышла в какую-нибудь деревню, а обратного пути до родного дома не знает.

И Мария Евгеньевна ездила по деревням вокруг леса и искала свою Валю.

Дважды давала объявление по телику: вот исчезла молодая женщина, лет столько-то, куртка такая-то. Но ничего.

Все смирились: Валя утонула в болоте, другого объяснения не было. Нет, правда, если даже случайно попала в дальнюю какую деревню, не будет же никто кормить лишний рот. Даже если адреса своего не знает (такое как раз могло быть), но имя-то и фамилию знает. Да зайди в ближайшую милицию, и там найдут твою мать, тем более были объявления о пропаже.

Нет, это даже и рассуждать смешно. Но все дело в том, что Мария Евгеньевна не верила, что Вали больше нет. Никак не могла смириться. А может, помаленьку крыша начала съезжать с положенного привычного места.

И вот высказывала предположения: то Валя живет в лесной сторожке, то села на электричку и уехала в другой район, живет в дальней деревне (такое могло быть, нет, не в смысле дальней деревни, а в смысле уехать не в ту сторону). Ясно одно: Валя непременно вернется, и я в этом не сомневаюсь.

Боже мой, в какие только чудеса люди не верят. Тут одна старушка всю жизнь ждала пропавшего на войне мужа. Да, но когда ей исполнилось девяносто лет, она вдруг сообразила, что муж ее все равно, пожалуй, не дожил бы до таких лет, и ждать его перестала. А перестав ждать, через месяц тихонько отлетела.

Значит, Мария Евгеньевна уверена была, что Валя вернется. А все прочие уверены как раз были, что Валя пропала навсегда. Однозначно! И новых картинок, соответственно, больше не будет. Вот сколько нарисовала, столько и есть. А у нас, и это каждому известно, кого крепко любят, так исключительно мертвеньких.

И когда Валя исчезла, начался большой спрос на ее картинки. И даже толстая книга, уверяют, вышла с картинками Вали. Очень, говорят, красивая книга. Но! Мария Евгеньевна продавала картинки очень мало. Отказывала иностранцам: Валина работа принадлежит родине. Отечественные музеи – другое дело. Пусть дальние, но там Валины картинки будут висеть на стенах, а не пылиться в подвалах.

Ходила на работу, но была молчалива и печальна и как-то враз постарела – ну да, хоть и подогреваешь себя некоторой надеждой, но горе есть горе, и без любимого человека ты все равно стареешь.

Валину мастерскую она превратила как бы в большой шкаф, в нем деревянные стояки, а на них картинки. И если приходили посетители, Мария Евгеньевна раздвигала дверцы шкафа и показывала картинки. Покажет, поставит на место.

Ну а теперь конец этой истории. Печальный конец, чего там. Однажды два грабителя – это установила милиция, что именно два, – пришли к Марии Евгеньевне, усадили на стул, связали руки, заткнули рот. И на ее глазах начали вырезать из рамок Валины картинки. Рамки бросают на пол, картинки скатывают. Что характерно, на глазах Марии Евгеньевны. Видать, именно этого не выдержал ум Марии Евгеньевны, что вот так нагло у нее на глазах обращаются с Валиными картинками. Видать, в тот момент она и сообразила, что Вали больше нет. Можно такое представить? Можно!

Бандиты ушли, оставив Марию Евгеньевну привязанной к стулу. Хорошо, оказались человеколюбцами: тряпку изо рта вынули. Иначе женщина умерла бы привязанной к стулу.

Соседи услышали долгий протяжный стон, нет, не стон, а надо сказать точно – вой. Безостановочный. Часами. Ну, уж кто открывал дверь – неважно. Милиция, то-се. Но дело в том, что вой не прекращался и при посторонних людях. И тогда Марию Евгеньевну увезли в больницу.

Где она почти все время и находится. Когда ей становится лучше, ее отпускают… месяц-другой она тихо сидит дома, иногда выходит в магазин и даже в парк, но помаленьку, видать, возвращается соображение, что Вали более нет на свете, и тогда возобновляется вой. Сперва тихий, как постанывание, а потом громкий и непрерывный, и Марию Евгеньевну увозят.

Что характерно, внушения докторов и знакомых, что хотя Вали нет, но картинки ее остались и где-то они светятся, и даже сияют, и слепят глаза, на нее не действуют. Видать, ей нужны не так даже картинки, как сама Валя, толстая неопрятная женщина, вытирающая рукавом шмыгающий нос.

2000-е