Текст книги "История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2"
Автор книги: Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский)
Жанры:
Литературоведение
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
Темненький приходит дух земли.
Лакомый и большеглазый, скромный.
Что ж такое, что малютка – темный?
119
Сами мы не далеко ушли...
Робко приползает дух земли.
Спрашиваю я про смертный час.
Мой младенец, хоть и скромен – вещий.
Знает многое про эти вещи.
Что, скажи-ка, слышал ты о нас?
Что это такое – смертный час?
Темный ест усердно леденец.
Шепчет весело: «И все ведь жили.
Смертный час пришел – и раздавили.
Взяли, раздавили – и конец.
Дай-ка мне четвертый леденец.
Ты рожден дорожным червяком.
На дорожке долго не оставят,
Ползай, ползай, а потом раздавят.
Каждый в смертный час под сапогом
Лопнет на дорожке червяком.
Разные бывают сапоги.
Давят, впрочем, все они похоже.
И с тобою, милый, будет то же,
Чьей-нибудь отведаешь ноги...
Разные на свете сапоги.
Камень, нож иль пуля, все – сапог.
Кровью ль сердце хрупкое зальется,
Болью ли дыхание сожмется,
Петлей ли раздавит позвонок –
Иль не все равно, какой сапог?»
Тихо понял я про смертный час.
И ласкаю гостя, как родного,
Угощаю и пытаю снова:
Вижу, много знаете о нас!
Понял, понял я про смертный час.
Но когда раздавят – что потом?
Что, скажи? Возьми еще леденчик,
Кушай, кушай, мертвенький младенчик!
Н евзял он. И поглядел бочком:
«Лучше не скажу я, что – потом».
В 1905 г. Зинаида Гиппиус, как и ее муж, стала пламенной
революционеркой. С тех пор она написала много прекраснейших политических
стихов – легких, неожиданных, свежих, язвительных. Ей прекрасно удался
сарказм, – например, стихотворение Петроград: сатира на переименование
Санкт-Петербурга. В 1917 г., как и Мережковский, Гиппиус стала яростной
антибольшевичкой. Поздние политические стихи Гиппиус часто не хуже
ранних. Но в поздней прозе Гиппиус выглядит малопривлекательно. Например,
в ее Петербургском дневнике, где описывается жизнь в 1918-1919 гг., больше
злобной ненависти, чем благородного возмущения. И все-таки нельзя судить о
120
ее прозе только по таким примерам. Она блестящий литературный критик,
мастер замечательно гибкого, выразительного и необычного стиля (свою
критику она подписывала – «Антон Крайний»). Ее суждения быстрые и точные,
лет пятнадцать-двадцать назад она убивала своим сарказмом дутые репутации.
Критика Гиппиус откровенно субъективна, даже капризна, в ней стиль важнее,
чем суть. Недавно она опубликовала – симптом приближающейся старости –
интересные отрывки из литературных воспоминаний.
5. СОЛОГУБ
Все писатели, о которых мы говорили в этой главе, вышли из культурных
столичных семей – из верхушки среднего класса, – но самым лучшим, самым
изысканным поэтом первого поколения символистов был выходец из низов, чей
странный гений расцвел при самых неблагоприятных обстоятельствах. Федор
Сологуб (настоящее имя – Федор Кузьмич Тетерников) родился в Петербурге в
1863 г. Отец его был сапожником, а после смерти отца мать пошла в прислуги.
С помощью ее хозяйки Сологуб получил сравнительно приличное образование
в Учительском институте. Закончив учение, Сологуб получил место учителя в
захолустном городишке. Со временем он стал инспектором начальных школ, в
девяностые годы был наконец переведен в Петербург. Только после огромного
успеха своего знаменитого романа Мелкий бесон смог оставить
педагогическую службу и жить на литературные заработки. Как и другие
символисты, Сологуб был аполитичен и, хотя в 1905 г. был настроен
революционно, в 1917 г. и позднее был холодно отчужден от происходящего.
В 1921 г. при трагических и таинственных обстоятельствах погибла жена
Сологуба – известная в литературе под именем Анастасия Чеботарев ская, – но
кроме этого в личной жизни Сологуба не было крупных событий и его
биография состоит из истории его творчества.
Он начал писать с восьмидесятых годов, но первые десять лет не имел
никаких связей с литературным миром. Его первые книги были изданы в
1896 г. – сразу три: сборник стихов, сборник рассказов и роман Тяжелые сны,
над которым он работал больше десяти лет. Следующий сборник стихов и
следующий сборник рассказов появились только в 1904 г. Для лучшего своего
романа Мелкий бес, над которым он работал с 1892 по 1902 гг., Сологуб в
течение многих лет не мог найти издателя. Его наконец стали печатать в 1905 г.
в приложениях к журналу, но журнал закрылся. И только в 1907 г. роман
наконец был издан в виде книги и был принят на ура. Мелкий беспринес
Сологубу всеобщее признание и всероссийскую славу. Но в позднейших книгах
Сологуб стал давать слишком много воли своим настроениям, что не
понравилось читателям; книги его такого успеха уже не имели, и после 1910 г.
решено было, что талант его пошел на убыль. Творимая легенда(1908–1912) –
очень интересная и странно своеобразная книга – была встречена равнодушно.
Последний роман Сологуба – Заклинательница змей– решительно слаб, но
стихи Сологуба, которые он продолжает печатать, по-прежнему остаются на
высоком уровне, хотя любителям новинок и сенсаций не понравится некоторая
их монотонность.
В творчестве Сологуба необходимо различать два аспекта, не связанных
между собой и не зависящих друг от друга, – это его манихейский идеализм и
особый «комплекс», являющийся результатом подавляемого, порочного libido.
Нет сомнения, что многие произведения Сологуба, особенно последнего
периода, не были бы написаны, если бы не потребность удовлетворять этот
«комплекс», выражая его в материальной форме. Для изучения этого вопроса
нужен опытный психоаналитик, а не историк литературы. Наслаждение
121
жестокостью и унижением красоты – один из главных его симптомов. Второй –
вечно повторяющаяся деталь «босые ноги». Это как наваждение. Во всех
романах и рассказах Сологуба бродят босые героини. Манихейство Сологуба,
напротив, чисто идеалистическое – в платоновском смысле слова. Существует
мир Добра, состоящий из Единства, Покоя и Красоты, и мир Зла, который
состоит из разброда, желаний и пошлости. Наш мир – творение Зла. Только
внутри себя можно найти мир Единства и Покоя. Цель человека – освободиться
от злых оков материи и стать умиротворенным божеством. Но человек
проецирует свои мечты о небе на внешний мир, – в этом состоит
«романтическая» ирония жизни. Эту иронию Сологуб символически изображает
двумя именами, взятыми из Дон Кихота: Дульцинея и Альдонса. Та, кого мы
мнили идеальной Дульцинеей, на деле оказывается пошлой Альдонсой.
Материя и желание – главные выразители зла, а Красота – идеальная красота
обнаженного тела – единственное воплощение высшего мира идеалов в
реальной жизни. В этом пункте идеализм Сологуба встречается с его
чувственностью. Его отношение к плотской красоте всегда двойное:
одновременно платонически идеальное и извращенно чувственное. Привкус
сологубовской чувственности многим читателям так отвратителен, что
становится препятствием к наслаждению его творчеством. Но и помимо этой
извращенности, сама философия Сологуба тяготеет к нигилизму, близкому к
сатанизму. Мир и Красота отождествляются со Смертью, а Солнце – источник
жизни и деятельности – становится символом злой силы. В своем отношении к
существующей религии Сологуб занимает позицию, противоположную своим
средневековым предшественникам – альбигойцам: он отождествляет Бога со
злым создателем злого мира, а Сатана становится у него царем спокойного и
прохладного мира красоты и смерти.
Поэзия Сологуба развивалась не в том направлении, что поэзия других
символистов. Его словарь, его поэтический язык, его образность ближе к
эклектической поэзии «викторианцев». Он пользуется простыми размерами, но
утончает их до совершенства. Словарь у Сологуба почти такой же маленький,
как у Расина, но пользуется им он почти с такой же точностью и меткостью. Он
символист в том смысле, что слова его – символыс двойным значением, и
употребляются во втором – непривычном значении. Но законченность его
философской системы позволяет Сологубу пользоваться этими словами с почти
классической точностью. Это относится, однако, только к той части его поэзии,
которая отражает его идеальные небеса или стремление к ним. В других
циклах, – например, в Подземных песнях– мрачно и жестоко изображается злой
разлад мира, и поэтический язык в них грубее, колоритнее и богаче.
В Подземные песни
входит странный цикл
Личины переживаний–
воспоминания о разных формах, которые принимала душа в своих предыдущих
воплощениях. Одно из них – жалоба собаки, воющей на луну, одно из лучших и
своеобразнейших стихотворений Сологуба. Бесполезно пытаться переводить
идеалистическую лирику Сологуба – это под силу лишь мастеру английского
стиха. Конечно, именно лирическая поэзия Сологуба – лучшее, что он
написал, – ее классическая красота происходит от неуловимых свойств ритма и
смысла. Как во всей классической поэзии, умолчание поэта так же важно, как
его слова: то, что осталось недосказанным, – так же важно, как и сказанное.
Это самые изысканные и тонкие стихи во всей современной русской поэзии.
Хотя стихи Сологуба – это совершеннейший и редчайший цветок его
гения, его слава в России и особенно за границей больше основывается на его
романах. Первый роман Сологуба –
Тяжелые сны– лирически-
автобиографический. Героя романа, провинциального учителя Логина,
122
преследуют те же извращенные наваждения и те же идеальные видения,
которые наполняют поэзию Сологуба. Это история человека, способного
достичь идеала в гуще мира пошлости, жестокости, эгоизма, глупости и похоти.
Русское провинциальное общество изображается с разящей жестокостью,
напоминающей Гоголя. Но это не реализм – в добром старом русском смысле
слова, – так как в изображаемой жизни символизируется не только русская
широта. Второй роман Сологуба – Мелкий бес(английский перевод названия –
The Little Demon– совсем нехорош, французский – Le Demon Mesquin–
получше) – самое знаменитое из всех его произведений, его можно считать
лучшим русским романом после Достоевского. Как и Тяжелые сны, Мелкий бес
внешне реалистичен, но внутренне символичен. Роман выходит за рамки
реализма не потому, что Сологуб вводит в него загадочного бесенка
Недотыкомку (его ведь можно было бы объяснить как галлюцинацию
Передонова), а потому, что цель Сологуба – описывать жизнь не русского
провинциального города, а жизнь в целом – злое творение Бога. Сатирический
рисунок Сологуба восхитителен, чуть более гротескный, а потому – более
поэтический, чем в предыдущем романе, но изображаемый город оказывается
микрокосмом всей жизни. В романе два плана: жизнь Передонова – воплощение
безрадостного жизненного зла, и идиллическая любовь мальчика Саши
Пыльникова и Людмилы Рутиловой. Саша и Людмила – эманация красоты, но
их красота не чиста, она заражена дурным прикосновением жизни. В сценах
отношений Саши с Людмилой есть тонкий привкус чувственности, которая
вводится не только в силу композиционной и символической необходимости, но
и по внутренней потребности libidoпоэта. Передонов стал знаменитым
персонажем, самым запоминающимся со времен Братьев Карамазовых, его имя
стало в России нарицательным. Оно обозначает угрюмое зло, человека,
которому чужда радость и которого злит, что другие знают это чувство; самый
ужасный персонаж, которого мог создать поэт. Передонов живет, ненавидя всех
и считая, что все ненавидят его. Он любит причинять страдания и давить чужие
радости. В конце романа мания преследования полностью овладевает им, он
окончательно сходит с ума и совершает убийство.
Третий роман Сологуба – Творимая легенда(английский переводчик
первой части, мистер Курнос, удачно подметил, что это «легенда в процессе
создания») – самый длинный. Он состоит из трех частей, каждая из которых –
законченный роман. В первой части действие происходит в России в 1905 г.
Герой романа Триродов – сатанист, из тех, кого так любит Сологуб. Триродов
еще и революционер, правда, только созерцательный. В то время сам Сологуб
был настроен очень революционно: естественно, что при его философской
системе существующий порядок вещей, силы реакции и консерватизма
представлены в романе как воплощение зла. Первая часть полна страшных и
жестоких сцен подавления революционного движения – отсюда ее название
Капли крови. Триродов – идеальный человек, почти приблизившийся к
спокойствию смерти, он создает вокруг себя атмосферу покоя и прохлады,
символизируемую его колонией «тихих мальчиков», – странное видение
больного воображения Сологуба. Во второй и третьих частях ( Королева
Ортрудаи Дым и пепел) действие переносится в королевство Объединенных
островов в Средиземном море. Острова – вымышленные, вулканического
происхождения. В этих книгах есть мощное и тонкое – но какое-то
подозрительное – обаяние. В отличие от большинства русских романов их
просто интересно читать. Это очень запутанный сюжет, с любовной и
политической интригой. Ситуация обостряется постоянным присутствием
опасности – вулкана, который наконец извергается в третьей части. История
123
символическая, как я уже говорил, помимо символизма, в ней есть обаяние.
В конце трилогии Триродова избирают королем Республики Объединенных
островов!
Рассказы Сологуба – связующее звено между поэзией и романами.
Некоторые из них – короткие зарисовки в стиле Тяжелых снови Мелкого беса.
Другие, особенно написанные после 1905 г., откровенно фантастические и
символические. В них Сологуб дает полную свободу своим патологическим
чувственным запросам. Типичные примеры – Милый пажи переведенная на
английский Дама в узах. А Чудо отрока Лина– революционный сюжет в
условно-поэтической обстановке – один из лучших образцов современной
русской прозы. Вообще проза Сологуба прекрасна: прозрачная, ясная,
уравновешенная, поэтичная, но с чувством меры. В поздних произведениях,
правда, появляется раздражающая манерность. Особняком стоят Политические
сказочки(1905): восхитительные по едкости сарказма и по передаче народного
языка, богатого (как всякая народная речь) словесными эффектами и
напоминающего гротескную манеру Лескова.
Пьесы Сологуба несравнимо хуже других его произведений. В них мало
драматических достоинств. Победа смертии Дар мудрых пчел– пышные
зрелища, символизирующие философские концепции автора. В них меньше
искренности, чем в его поэзии, красота их фальшива. Более интересна пьеса
Ванька-ключник и паж Жеан: забавно и иронически рассказанный привычный
сюжет о молодом слуге, который соблазняет хозяйку дома, развивается в двух
параллельных вариантах – в средневековой Франции и в Московской Руси. Это
сатира на русскую цивилизацию, с ее грубостью и бедностью форм, и в то же
время символ глубинной образности дурного разброда жизни во всем мире и во
все века.
6. АННЕНСКИЙ
Еще старше Сологуба, еще отдаленнее от общего направления и еще позже
признан был Иннокентий Федорович Анненский. Он родился в 1855 г. в Омске
(Западная Сибирь), был сыном видного чиновника, образование получил в
Петербурге. В тамошнем университете он закончил классическое отделение и
был оставлен при кафедре, но обнаружил, что неспособен сосредоточиться на
писании диссертации – и стал преподавателем древних языков. Со временем он
стал директором Царскосельского лицея, а впоследствии –инспектором
Петербургского учебного округа. Вся его преподавательская карьера проходила
на более высоком уровне, чем карьера Сологуба. Он был выдающимся знатоком
в области античной литературы, сотрудничал в филологических журналах,
посвятил себя переводу всего Еврипида на русский язык. В 1894 г. он
опубликовал Вакханки, а затем и все остальное. Неслучайно им был выбран
Еврипид – самый «журналистский» и наименее религиозный из трагических
поэтов. Склад ума Анненского был в высшей степени неклассичным, и он
сделал все, что мог, для модернизации и вульгаризации греческого поэта. Но
все это доставило бы ему лишь крошечное место в русской литературе, если бы
не его собственные стихи. В 1904 г. он опубликовал книгу лирики (половина
которой была занята переводами из французских поэтов и из Горация) под
названием Тихие песнии под причудливым псевдонимом Ник. Т-О
(одновременно и анаграмма, частичная, его имени, и – «никто»). Для него это
еще и аллюзия на известный эпизод из Одиссеи, когда Одиссей говорит
Полифему, что его зовут Утис (по-гречески – Никто). Для Анненского
характерны такие дальние и сложно построенные аллюзии. Тихие песнипрошли
незамеченными, даже символисты не обратили на них внимания. Стихи его
124
продолжали время от времени появляться в журналах и он выпустил две книги
критических очерков, замечательных как тонкостью и проницательностью
критических наблюдений, так и претенциозными вывертами стиля. К 1909 году
кое-кто стал понимать, что Анненский – необыкновенно оригинальный и
интересный поэт. Его «подхватили» петербургские символисты и ввели в свои
поэтические кружки, где он сразу стал центральной фигурой. Он был на пути к
тому, чтобы стать основным влиянием в литературе, когда внезапно скончался
от сердечного приступа на Петербургском вокзале, возвращаясь домой, в
Царское Село (ноябрь 1909). Он подготовил к печати вторую книгу стихов –
Кипарисовый ларец, который вышел в свет в следующем году и среди русских
поэтов стал считаться классикой.
Поэзия Анненского во многом отличается от поэзии его современников.
Она не метафизична, а чисто-эмоциональна, даже, пожалуй, нервна. Русских
учителей у Анненского не было. Если вообще они у него были, то это Бодлер,
Верлен и Малларме. Но в сущности его лирическое дарование замечательно
оригинально. Это – редкий случай очень позднего развития. И совершенства он
достиг далеко не сразу. Тихие песниявно незрелы, хотя написаны в сорок
восемь лет. Но большинство стихов Кипарисового ларца– жемчужины
безупречного совершенства. Анненский – символист, поскольку его поэзия
основана на системе «соответствий». Но это – чисто эмоциональные соответст -
вия. Стихотворения развиваются в двух связанных между собою планах –
человеческая душа и внешний мир; каждое – тщательно проведенная параллель
между состоянием души и мира вне ее. Анненский близок к Чехову, потому что
его материал – тоже мелочи и булавочные уколы жизни. Его поэзия в основе
своей человечна и могла бы стать понятной всем, потому что состоит из
обычного человеческого, внятного всем материала. Стихи построены с
удивляющей и смущающей тонкостью и точностью; сжатые, лаконичные – все
конструктивные леса с них сняты, оставлены только основные точки, по
которым читатель может восстановить весь процесс и постичь единство стихо -
творения. Но мало кто из читателей способен на требуемое для этого
творческое усилие. А между тем творчество Анненского стоит этого труда. Те,
кто овладел Анненским, обычно предпочитают его всем другим поэтам, ибо он
уникален и неувядаем. Объем созданного им невелик – две книжки; в обеих не
более ста стихотворений, в каждом из которых не более двадцати строк.
Поэтому изучать его сравнительно нетрудно. Да и для перевода он нетруден,
ибо главное в его стихах – их структурная логика.
МАКИ
Веселый день горит... Среди сомлевших трав
Все маки пятнами – как жадное бессилье,
Как губы, полные соблазна и отрав,
Как алых бабочек развернутые крылья.
Веселый день горит... Но сад и пуст и глух.
Давно покончил он с соблазнами и пиром, –
И маки сохлые, как головы старух,
Осенены с небес сияющим потиром.
ОКТЯБРЬСКИЙ МИФ
Мне тоскливо. Мне невмочь.
И шаги слепого слышу:
Надо мною он всю ночь
Оступается о крышу.
125
И мои ль, не знаю, жгут
Сердце слезы, или это
Те, которые бегут
У слепого без ответа,
Что бегут из мутных глаз
По щекам его поблеклым,
И в глухой полночный час
Растекаются по стеклам.
Надо сказать, что язык Анненского сознательно зауряден, тривиален. Это
лишенный красот каждодневный язык – но поэтическая алхимия превращает
уродливый шлак пошлости в чистое золото поэзии.
Трагедии Анненского, написанные в подражание Еврипиду, не достигают
уровня его лирики. Самая интересная из них последняя – Фамира Кифаред. Ее
сюжет – один из мифов об Аполлоне: гордый Кифаред вызвал бога на
музыкальное состязание и заплатил за свою дерзость утратой зрения. В этой
трагедии много душераздирающей поэзии, но она совершенно не классична.
В общем, учитывая никогда не прерывавшуюся связь Анненского с античными
авторами, можно только удивляться тому, что он так далек от античного духа.
7. Вячеслав Иванов
Соединение русского символизма и греческой традиции осуществилось
в произведениях другого поэта-ученого, Вячеслава Ивановича Иванова. Он
родился в Москве в 1866 г., в семье мелкого чиновника. Изучал античную
литературу и историю, частично под руководством Моммзена, и опубликовал
диссертацию об объединениях откупщиков в Древнем Риме. Долгое время жил
за границей, не поддерживая никаких связей с русской литературной жизнью.
Из всех современных авторов влияние на него оказали только Ницше и
Соловьев. Но он жил в тесном общении с великими поэтами античного мира, с
Данте и с Гете, и с мистиками и философами всех времен. Особенно его
привлекали мистические религии Греции, и позднее (1903–1904) он
опубликовал серьезную работу о культе Диониса. Стихи писать он начал рано,
но долгие годы их не печатал, благодаря чему сумел свободно развить свой
собственный стиль, иератический, архаический, поэтически бо гатый и
выразительный, проникнутый величественной гармонией и совершенно
непохожий на поэзию его современников.
В 1903 г. он опубликовал книгу стихов Кормчие звезды– первый плод его
уединенного развития. Несмотря на внешнюю непохожесть, символисты
немедленно разглядели в нем своего и признали его большим поэтом. Он вошел
в символистские кружки и даже подпал под влияние Мережковского, но в
целом дал символистам больше, чем получил.
Его невероятная образованность и могучий личный магнетизм вскоре
сделали его признанным мэтром и вождем. В 1905 г. он, как и другие
символисты, приветствовал революцию и вместе с молодым поэтом и
революционером Георгием Чулковым (р. в 1879) стал провозвестником новой
революционной философии, получившей название мистического анархизма.
Эта философия проповедовала «неприятие мира» и бунт против всех
внешних условностей с целью полного освобождения духа.
126
Мистический анархизм на поверку оказался эфемерным, но влияние
Иванова на петербургские кружки модернистов стало неоспоримым и длилось
лет шесть-семь. Он стал мэтром петербургских символистов, в
противоположность москвичам, чьим мэтром был Брюсов.
Входить в детали их споров невозможно. Смысл ивановского кредо был в
том, что искусство – мистическое религиозное действо, вид синкретической
человеческой активности, в котором должны господствовать мистические
ценности и судить о котором следует согласно религиозным стандартам. Сама
религия его была синкретической, включавшей все на свете религии. Один из
ее характерных догматов – тождество Христа и Диониса. Все было одно –
христианство и язычество, святость и люциферова гордыня, аскетическая
чистота и эротический экстаз – и все было религией, и все было свято.
Москвичи встали в оппозицию к Иванову, частично потому, что, как
Брюсов, хотели охранить независимость искусства от религии и
философии, частично потому, что, как Белый, желали более точно
определенной и менее всеобъемлющей религии, которая не искала бы
«синтеза добра и зла, Христа и Люцифера».
С 1905 по 1911 г. Иванов оставался некоронованным королем
петербургских поэтов. Его квартира на шестом этаже дома, возвышавшегося
над зданием Думы и над Таврическим садом, была известна под названием
«Башни». Каждую среду там встречался весь модернистский и поэтический
Петербург, а самые близкие адепты мэтра оставались до восьми-девяти часов
утра, продолжая мистические беседы и литературные чтения. В 1907 г. Иванов
потерял жену (известную в литературе под именем Лидия Зиновьева-Аннибал),
но это не нарушило «сред».
Только в 1912 году в результате целого ряда несчастий Иванов отошел от
своих ближайших друзей. Он бросил «Башню», уехал за границу, а когда
вернулся, обосновался не в Петербурге, а в Москве. В это же самое время
произошел распад символизма как школы; идейное главенство Иванова
кончилось; отныне он стал «одним из многих».
Период «Башни» был временем расцвета ивановской поэзии;стихи
этой поры вошли в сборник Cor Ardens(два тома, 1911). Вторая революция не
воспламенила Иванова, как первая. Он жил в Москве и под Москвой, как почти
все русские интеллигенты терпя тяжкие лишения, голод и холод. В 1920 г. он
написал прекраснейшие Зимние сонетыи, совместно с Гершензоном, –
Переписку из двух углов; то и другое принадлежит к важнейшим памятникам
эпохи. В 1921 г. он был назначен профессором греческого языка в
Азербайджанский Государственный университет, в Баку, где в течение трех лет
читал лекции молодым тюркам о Гомере и Эсхиле. В 1924 г. вернулся в Москву,
где, по слухам, поддерживает прекрасные отношения с большевистскими
вождями.
Шестов, мастер острого слова, дал Иванову прозвище «Вячеслав
Великолепный», и слово «великолепный» лучшее из возможных определение
его стиля. В первой книге еще был некий примитивизм, «шероховатость»,
придававшая ей свежесть, которой уже не найти в его зрелых произведениях.
Но Cor Ardens– высший уровень орнаментального стиля в русской поэзии.
Его стих пропитан красотой и выразительностью; он сверкает, горит
драгоценностями и самоцветами, он похож на богатое византийское облачение.
К его стиху подходят эпитеты «византийский» и «александрийский»: они полны
прошлыми веками, пропитаны ученостью и самосознанием – и лишены всякой
импровизационности.
127
В русской поэзии это самое большое приближение к сознательному и
обдуманному мильтоновскому блеску. Каждый образ, каждое слово, каждый
звук, каждая каденция – это часть великолепно спланированного целого. Все
тщательно взвешено и обдуманно отобрано для наибольшего эффекта. Язык
архаичен, к тому же Иванов любит вводить греческую лексику.
Это великая традиция церковнославянского языка, усиливающая
величественность стихов. Большинство стихотворений метафизичны; правда,
он написал также множество лирических и политических стихов, но и любовь и
политика всегда рассматриваются sub specie aeternitatis(с точки зрения
вечности). Разумеется, его поэзия сложна и вряд ли доступна первому
встречному, но те, кто могут вращаться в сфере его идей, найдут в этом
крепком и пряном вине манящий и волнующий вкус.
В его великолепии и учености спрятано жало рафинированной и
экстатической чувственности – жало Астарты, скорее чем Диониса. Его поэзия
может быть недоступной, александрийской, вторичной (в том смысле, в каком
вторична и вся наша культура), но что это истинная, а возможно, и великая
поэзия – совершенно несомненно. Единственное возражение, которое можно ей
предъявить – что в ней всего слишком много. Зимние сонеты(1920) стоят
несколько особо от всего остального: они проще, человечнее, менее
метафизичны. Их тема – выживание неумирающего духовного огня, несмотря
на извечных стихийных врагов – холод и голод. Как многие символисты,
Иванов был также и переводчиком, и его переводы Пиндара, Сапфо, Алкея,
Новалиса и, особенно, неопубликованный перевод Агамемнона, принадлежат к
величайшим достижениям русского стихотворного перевода.
Проза Иванова так же великолепна, как его стихи, – это самая искусная
и величественная орнаментальная русская проза. Ранние эссе Иванова
составили два тома – По звездам(1909) и Борозды и межи(1916). В них он
развивает те же мысли, что и в своих стихах. Он верил, что наше время
способно возродить мифологическое творчество религиозных эпох.
Он открыл в Достоевском великого мифотворца и верил, что современный
театр может стать религиозным и отдать важное место хору, подобно
дионисийскому театру в Афинах.
Самая замечательная его проза – диалог в письмах, который они вели с
Гершензоном, когда оба философа лежали в двух углах одной и той же
больничной палаты, в самые страшные дни большевист ской разрухи
( Переписка из двух углов, 1920). Гершензон мечтает, по-руссоистски, о новой и
полной свободе, о голом человеке на новой земле, который будет свободен от
векового ига культуры. Иванов же защищает культурные ценности и с силой и
благородным энтузиазмом напоминает о великих прошлых свершениях своему
оппоненту-нигилисту. Шесть писем – его часть диалога – являются
благородной и гордой защитой культуры, которой обстоятельства ее написания
придают особенную силу.
8. Волошин
Если бы не его последние стихи о революции, Мак симилиан
Александрович Волошин, возможно, числился бы среди «малых поэтов»; но эти
последние стихи так интересны, что тут не обойдешься простым упоминанием.
Он родился в 1877 г. на юге России, много путешествовал по Центральной
Азии и по средиземноморскому побережью и много лет прожил в Париже, где
изучал живопись. Потом поселился в Коктебеле, близ Феодосии, на юго-
восточном побережье Крыма. В 1906–1910 гг. он был одним из завсегдатаев
128
«Башни». В ранних своих произведениях Волошин – типичный западник. Его
духовной родиной был Париж. Он переводил французских писателей, знакомя
русскую публику с такими именами как Барбе д’Оревильи, Анри де Ренье, Поль
де Сен-Виктор и Поль Клодель. Стихи его, несколько металлические, обладают
холодным блеском. Они подобны сверкающей выставке самоцветов или
витражей; кстати, одна из его длиннейших поэм написана о витражах в
Руанском соборе. Он находился под сильным впечатлением от католического
мистицизма, оккультных наук, эгейской и архаической Греции и
средиземноморского ландшафта. Среди его лучших стихотворений блестящие
воспоминания о греческом лете, пропитанном ароматом сухой лаванды, и
Киммерийские сумерки, цикл сонетов о крымской зиме. Стихи его до 1917 года
были чисто декоративны и академичны, блестящи и холодны. Революция
вызвала к жизни серию его замечательных «исторических» стихотворений о
судьбах России. Основная тема их – концепция «святой Руси», страны чистого
христианского мистицизма, подавленного государством, которое, по Волошину,
есть чуждое для Руси образование; 1917 год был стихийным рывком, усилием
России освободиться от чужеземных оков. «Святая Русь» (из одноименной
поэмы) не хочет быть царевной в царских палатах, она хочет быть свободной и
потому слушает дурного совета, « отдалась разбойнику и вору, подожгла
усадьбы и хлеба, разорила древнее жилище, и пошла поруганной и нищей, и
рабой последнего раба». Но, говорит Волошин, « я ль в тебя посмею бросить
камень? (...) В грязь лицом тебе ль не поклонюсь, след босой ноги
благославляя, – ты, бездомная, гулящая, хмельная, во Христе юродивая Русь!»
В другой поэме Пресуществление– он набрасывает картину Рима в шестом