355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский) » История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 » Текст книги (страница 14)
История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 12:46

Текст книги "История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2"


Автор книги: Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский)



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Темненький приходит дух земли.

Лакомый и большеглазый, скромный.

Что ж такое, что малютка – темный?

119

Сами мы не далеко ушли...

Робко приползает дух земли.

Спрашиваю я про смертный час.

Мой младенец, хоть и скромен – вещий.

Знает многое про эти вещи.

Что, скажи-ка, слышал ты о нас?

Что это такое – смертный час?

Темный ест усердно леденец.

Шепчет весело: «И все ведь жили.

Смертный час пришел – и раздавили.

Взяли, раздавили – и конец.

Дай-ка мне четвертый леденец.

Ты рожден дорожным червяком.

На дорожке долго не оставят,

Ползай, ползай, а потом раздавят.

Каждый в смертный час под сапогом

Лопнет на дорожке червяком.

Разные бывают сапоги.

Давят, впрочем, все они похоже.

И с тобою, милый, будет то же,

Чьей-нибудь отведаешь ноги...

Разные на свете сапоги.

Камень, нож иль пуля, все – сапог.

Кровью ль сердце хрупкое зальется,

Болью ли дыхание сожмется,

Петлей ли раздавит позвонок –

Иль не все равно, какой сапог?»

Тихо понял я про смертный час.

И ласкаю гостя, как родного,

Угощаю и пытаю снова:

Вижу, много знаете о нас!

Понял, понял я про смертный час.

Но когда раздавят – что потом?

Что, скажи? Возьми еще леденчик,

Кушай, кушай, мертвенький младенчик!

Н евзял он. И поглядел бочком:

«Лучше не скажу я, что – потом».

В 1905 г. Зинаида Гиппиус, как и ее муж, стала пламенной

революционеркой. С тех пор она написала много прекраснейших политических

стихов – легких, неожиданных, свежих, язвительных. Ей прекрасно удался

сарказм, – например, стихотворение Петроград: сатира на переименование

Санкт-Петербурга. В 1917 г., как и Мережковский, Гиппиус стала яростной

антибольшевичкой. Поздние политические стихи Гиппиус часто не хуже

ранних. Но в поздней прозе Гиппиус выглядит малопривлекательно. Например,

в ее Петербургском дневнике, где описывается жизнь в 1918-1919 гг., больше

злобной ненависти, чем благородного возмущения. И все-таки нельзя судить о

120

ее прозе только по таким примерам. Она блестящий литературный критик,

мастер замечательно гибкого, выразительного и необычного стиля (свою

критику она подписывала – «Антон Крайний»). Ее суждения быстрые и точные,

лет пятнадцать-двадцать назад она убивала своим сарказмом дутые репутации.

Критика Гиппиус откровенно субъективна, даже капризна, в ней стиль важнее,

чем суть. Недавно она опубликовала – симптом приближающейся старости –

интересные отрывки из литературных воспоминаний.

5. СОЛОГУБ

Все писатели, о которых мы говорили в этой главе, вышли из культурных

столичных семей – из верхушки среднего класса, – но самым лучшим, самым

изысканным поэтом первого поколения символистов был выходец из низов, чей

странный гений расцвел при самых неблагоприятных обстоятельствах. Федор

Сологуб (настоящее имя – Федор Кузьмич Тетерников) родился в Петербурге в

1863 г. Отец его был сапожником, а после смерти отца мать пошла в прислуги.

С помощью ее хозяйки Сологуб получил сравнительно приличное образование

в Учительском институте. Закончив учение, Сологуб получил место учителя в

захолустном городишке. Со временем он стал инспектором начальных школ, в

девяностые годы был наконец переведен в Петербург. Только после огромного

успеха своего знаменитого романа Мелкий бесон смог оставить

педагогическую службу и жить на литературные заработки. Как и другие

символисты, Сологуб был аполитичен и, хотя в 1905 г. был настроен

революционно, в 1917 г. и позднее был холодно отчужден от происходящего.

В 1921 г. при трагических и таинственных обстоятельствах погибла жена

Сологуба – известная в литературе под именем Анастасия Чеботарев ская, – но

кроме этого в личной жизни Сологуба не было крупных событий и его

биография состоит из истории его творчества.

Он начал писать с восьмидесятых годов, но первые десять лет не имел

никаких связей с литературным миром. Его первые книги были изданы в

1896 г. – сразу три: сборник стихов, сборник рассказов и роман Тяжелые сны,

над которым он работал больше десяти лет. Следующий сборник стихов и

следующий сборник рассказов появились только в 1904 г. Для лучшего своего

романа Мелкий бес, над которым он работал с 1892 по 1902 гг., Сологуб в

течение многих лет не мог найти издателя. Его наконец стали печатать в 1905 г.

в приложениях к журналу, но журнал закрылся. И только в 1907 г. роман

наконец был издан в виде книги и был принят на ура. Мелкий беспринес

Сологубу всеобщее признание и всероссийскую славу. Но в позднейших книгах

Сологуб стал давать слишком много воли своим настроениям, что не

понравилось читателям; книги его такого успеха уже не имели, и после 1910 г.

решено было, что талант его пошел на убыль. Творимая легенда(1908–1912) –

очень интересная и странно своеобразная книга – была встречена равнодушно.

Последний роман Сологуба – Заклинательница змей– решительно слаб, но

стихи Сологуба, которые он продолжает печатать, по-прежнему остаются на

высоком уровне, хотя любителям новинок и сенсаций не понравится некоторая

их монотонность.

В творчестве Сологуба необходимо различать два аспекта, не связанных

между собой и не зависящих друг от друга, – это его манихейский идеализм и

особый «комплекс», являющийся результатом подавляемого, порочного libido.

Нет сомнения, что многие произведения Сологуба, особенно последнего

периода, не были бы написаны, если бы не потребность удовлетворять этот

«комплекс», выражая его в материальной форме. Для изучения этого вопроса

нужен опытный психоаналитик, а не историк литературы. Наслаждение

121

жестокостью и унижением красоты – один из главных его симптомов. Второй –

вечно повторяющаяся деталь «босые ноги». Это как наваждение. Во всех

романах и рассказах Сологуба бродят босые героини. Манихейство Сологуба,

напротив, чисто идеалистическое – в платоновском смысле слова. Существует

мир Добра, состоящий из Единства, Покоя и Красоты, и мир Зла, который

состоит из разброда, желаний и пошлости. Наш мир – творение Зла. Только

внутри себя можно найти мир Единства и Покоя. Цель человека – освободиться

от злых оков материи и стать умиротворенным божеством. Но человек

проецирует свои мечты о небе на внешний мир, – в этом состоит

«романтическая» ирония жизни. Эту иронию Сологуб символически изображает

двумя именами, взятыми из Дон Кихота: Дульцинея и Альдонса. Та, кого мы

мнили идеальной Дульцинеей, на деле оказывается пошлой Альдонсой.

Материя и желание – главные выразители зла, а Красота – идеальная красота

обнаженного тела – единственное воплощение высшего мира идеалов в

реальной жизни. В этом пункте идеализм Сологуба встречается с его

чувственностью. Его отношение к плотской красоте всегда двойное:

одновременно платонически идеальное и извращенно чувственное. Привкус

сологубовской чувственности многим читателям так отвратителен, что

становится препятствием к наслаждению его творчеством. Но и помимо этой

извращенности, сама философия Сологуба тяготеет к нигилизму, близкому к

сатанизму. Мир и Красота отождествляются со Смертью, а Солнце – источник

жизни и деятельности – становится символом злой силы. В своем отношении к

существующей религии Сологуб занимает позицию, противоположную своим

средневековым предшественникам – альбигойцам: он отождествляет Бога со

злым создателем злого мира, а Сатана становится у него царем спокойного и

прохладного мира красоты и смерти.

Поэзия Сологуба развивалась не в том направлении, что поэзия других

символистов. Его словарь, его поэтический язык, его образность ближе к

эклектической поэзии «викторианцев». Он пользуется простыми размерами, но

утончает их до совершенства. Словарь у Сологуба почти такой же маленький,

как у Расина, но пользуется им он почти с такой же точностью и меткостью. Он

символист в том смысле, что слова его – символыс двойным значением, и

употребляются во втором – непривычном значении. Но законченность его

философской системы позволяет Сологубу пользоваться этими словами с почти

классической точностью. Это относится, однако, только к той части его поэзии,

которая отражает его идеальные небеса или стремление к ним. В других

циклах, – например, в Подземных песнях– мрачно и жестоко изображается злой

разлад мира, и поэтический язык в них грубее, колоритнее и богаче.

В Подземные песни

входит странный цикл

Личины переживаний

воспоминания о разных формах, которые принимала душа в своих предыдущих

воплощениях. Одно из них – жалоба собаки, воющей на луну, одно из лучших и

своеобразнейших стихотворений Сологуба. Бесполезно пытаться переводить

идеалистическую лирику Сологуба – это под силу лишь мастеру английского

стиха. Конечно, именно лирическая поэзия Сологуба – лучшее, что он

написал, – ее классическая красота происходит от неуловимых свойств ритма и

смысла. Как во всей классической поэзии, умолчание поэта так же важно, как

его слова: то, что осталось недосказанным, – так же важно, как и сказанное.

Это самые изысканные и тонкие стихи во всей современной русской поэзии.

Хотя стихи Сологуба – это совершеннейший и редчайший цветок его

гения, его слава в России и особенно за границей больше основывается на его

романах. Первый роман Сологуба –

Тяжелые сны– лирически-

автобиографический. Героя романа, провинциального учителя Логина,

122

преследуют те же извращенные наваждения и те же идеальные видения,

которые наполняют поэзию Сологуба. Это история человека, способного

достичь идеала в гуще мира пошлости, жестокости, эгоизма, глупости и похоти.

Русское провинциальное общество изображается с разящей жестокостью,

напоминающей Гоголя. Но это не реализм – в добром старом русском смысле

слова, – так как в изображаемой жизни символизируется не только русская

широта. Второй роман Сологуба – Мелкий бес(английский перевод названия –

The Little Demon– совсем нехорош, французский – Le Demon Mesquin

получше) – самое знаменитое из всех его произведений, его можно считать

лучшим русским романом после Достоевского. Как и Тяжелые сны, Мелкий бес

внешне реалистичен, но внутренне символичен. Роман выходит за рамки

реализма не потому, что Сологуб вводит в него загадочного бесенка

Недотыкомку (его ведь можно было бы объяснить как галлюцинацию

Передонова), а потому, что цель Сологуба – описывать жизнь не русского

провинциального города, а жизнь в целом – злое творение Бога. Сатирический

рисунок Сологуба восхитителен, чуть более гротескный, а потому – более

поэтический, чем в предыдущем романе, но изображаемый город оказывается

микрокосмом всей жизни. В романе два плана: жизнь Передонова – воплощение

безрадостного жизненного зла, и идиллическая любовь мальчика Саши

Пыльникова и Людмилы Рутиловой. Саша и Людмила – эманация красоты, но

их красота не чиста, она заражена дурным прикосновением жизни. В сценах

отношений Саши с Людмилой есть тонкий привкус чувственности, которая

вводится не только в силу композиционной и символической необходимости, но

и по внутренней потребности libidoпоэта. Передонов стал знаменитым

персонажем, самым запоминающимся со времен Братьев Карамазовых, его имя

стало в России нарицательным. Оно обозначает угрюмое зло, человека,

которому чужда радость и которого злит, что другие знают это чувство; самый

ужасный персонаж, которого мог создать поэт. Передонов живет, ненавидя всех

и считая, что все ненавидят его. Он любит причинять страдания и давить чужие

радости. В конце романа мания преследования полностью овладевает им, он

окончательно сходит с ума и совершает убийство.

Третий роман Сологуба – Творимая легенда(английский переводчик

первой части, мистер Курнос, удачно подметил, что это «легенда в процессе

создания») – самый длинный. Он состоит из трех частей, каждая из которых –

законченный роман. В первой части действие происходит в России в 1905 г.

Герой романа Триродов – сатанист, из тех, кого так любит Сологуб. Триродов

еще и революционер, правда, только созерцательный. В то время сам Сологуб

был настроен очень революционно: естественно, что при его философской

системе существующий порядок вещей, силы реакции и консерватизма

представлены в романе как воплощение зла. Первая часть полна страшных и

жестоких сцен подавления революционного движения – отсюда ее название

Капли крови. Триродов – идеальный человек, почти приблизившийся к

спокойствию смерти, он создает вокруг себя атмосферу покоя и прохлады,

символизируемую его колонией «тихих мальчиков», – странное видение

больного воображения Сологуба. Во второй и третьих частях ( Королева

Ортрудаи Дым и пепел) действие переносится в королевство Объединенных

островов в Средиземном море. Острова – вымышленные, вулканического

происхождения. В этих книгах есть мощное и тонкое – но какое-то

подозрительное – обаяние. В отличие от большинства русских романов их

просто интересно читать. Это очень запутанный сюжет, с любовной и

политической интригой. Ситуация обостряется постоянным присутствием

опасности – вулкана, который наконец извергается в третьей части. История

123

символическая, как я уже говорил, помимо символизма, в ней есть обаяние.

В конце трилогии Триродова избирают королем Республики Объединенных

островов!

Рассказы Сологуба – связующее звено между поэзией и романами.

Некоторые из них – короткие зарисовки в стиле Тяжелых снови Мелкого беса.

Другие, особенно написанные после 1905 г., откровенно фантастические и

символические. В них Сологуб дает полную свободу своим патологическим

чувственным запросам. Типичные примеры – Милый пажи переведенная на

английский Дама в узах. А Чудо отрока Лина– революционный сюжет в

условно-поэтической обстановке – один из лучших образцов современной

русской прозы. Вообще проза Сологуба прекрасна: прозрачная, ясная,

уравновешенная, поэтичная, но с чувством меры. В поздних произведениях,

правда, появляется раздражающая манерность. Особняком стоят Политические

сказочки(1905): восхитительные по едкости сарказма и по передаче народного

языка, богатого (как всякая народная речь) словесными эффектами и

напоминающего гротескную манеру Лескова.

Пьесы Сологуба несравнимо хуже других его произведений. В них мало

драматических достоинств. Победа смертии Дар мудрых пчел– пышные

зрелища, символизирующие философские концепции автора. В них меньше

искренности, чем в его поэзии, красота их фальшива. Более интересна пьеса

Ванька-ключник и паж Жеан: забавно и иронически рассказанный привычный

сюжет о молодом слуге, который соблазняет хозяйку дома, развивается в двух

параллельных вариантах – в средневековой Франции и в Московской Руси. Это

сатира на русскую цивилизацию, с ее грубостью и бедностью форм, и в то же

время символ глубинной образности дурного разброда жизни во всем мире и во

все века.

6. АННЕНСКИЙ

Еще старше Сологуба, еще отдаленнее от общего направления и еще позже

признан был Иннокентий Федорович Анненский. Он родился в 1855 г. в Омске

(Западная Сибирь), был сыном видного чиновника, образование получил в

Петербурге. В тамошнем университете он закончил классическое отделение и

был оставлен при кафедре, но обнаружил, что неспособен сосредоточиться на

писании диссертации – и стал преподавателем древних языков. Со временем он

стал директором Царскосельского лицея, а впоследствии –инспектором

Петербургского учебного округа. Вся его преподавательская карьера проходила

на более высоком уровне, чем карьера Сологуба. Он был выдающимся знатоком

в области античной литературы, сотрудничал в филологических журналах,

посвятил себя переводу всего Еврипида на русский язык. В 1894 г. он

опубликовал Вакханки, а затем и все остальное. Неслучайно им был выбран

Еврипид – самый «журналистский» и наименее религиозный из трагических

поэтов. Склад ума Анненского был в высшей степени неклассичным, и он

сделал все, что мог, для модернизации и вульгаризации греческого поэта. Но

все это доставило бы ему лишь крошечное место в русской литературе, если бы

не его собственные стихи. В 1904 г. он опубликовал книгу лирики (половина

которой была занята переводами из французских поэтов и из Горация) под

названием Тихие песнии под причудливым псевдонимом Ник. Т-О

(одновременно и анаграмма, частичная, его имени, и – «никто»). Для него это

еще и аллюзия на известный эпизод из Одиссеи, когда Одиссей говорит

Полифему, что его зовут Утис (по-гречески – Никто). Для Анненского

характерны такие дальние и сложно построенные аллюзии. Тихие песнипрошли

незамеченными, даже символисты не обратили на них внимания. Стихи его

124

продолжали время от времени появляться в журналах и он выпустил две книги

критических очерков, замечательных как тонкостью и проницательностью

критических наблюдений, так и претенциозными вывертами стиля. К 1909 году

кое-кто стал понимать, что Анненский – необыкновенно оригинальный и

интересный поэт. Его «подхватили» петербургские символисты и ввели в свои

поэтические кружки, где он сразу стал центральной фигурой. Он был на пути к

тому, чтобы стать основным влиянием в литературе, когда внезапно скончался

от сердечного приступа на Петербургском вокзале, возвращаясь домой, в

Царское Село (ноябрь 1909). Он подготовил к печати вторую книгу стихов –

Кипарисовый ларец, который вышел в свет в следующем году и среди русских

поэтов стал считаться классикой.

Поэзия Анненского во многом отличается от поэзии его современников.

Она не метафизична, а чисто-эмоциональна, даже, пожалуй, нервна. Русских

учителей у Анненского не было. Если вообще они у него были, то это Бодлер,

Верлен и Малларме. Но в сущности его лирическое дарование замечательно

оригинально. Это – редкий случай очень позднего развития. И совершенства он

достиг далеко не сразу. Тихие песниявно незрелы, хотя написаны в сорок

восемь лет. Но большинство стихов Кипарисового ларца– жемчужины

безупречного совершенства. Анненский – символист, поскольку его поэзия

основана на системе «соответствий». Но это – чисто эмоциональные соответст -

вия. Стихотворения развиваются в двух связанных между собою планах –

человеческая душа и внешний мир; каждое – тщательно проведенная параллель

между состоянием души и мира вне ее. Анненский близок к Чехову, потому что

его материал – тоже мелочи и булавочные уколы жизни. Его поэзия в основе

своей человечна и могла бы стать понятной всем, потому что состоит из

обычного человеческого, внятного всем материала. Стихи построены с

удивляющей и смущающей тонкостью и точностью; сжатые, лаконичные – все

конструктивные леса с них сняты, оставлены только основные точки, по

которым читатель может восстановить весь процесс и постичь единство стихо -

творения. Но мало кто из читателей способен на требуемое для этого

творческое усилие. А между тем творчество Анненского стоит этого труда. Те,

кто овладел Анненским, обычно предпочитают его всем другим поэтам, ибо он

уникален и неувядаем. Объем созданного им невелик – две книжки; в обеих не

более ста стихотворений, в каждом из которых не более двадцати строк.

Поэтому изучать его сравнительно нетрудно. Да и для перевода он нетруден,

ибо главное в его стихах – их структурная логика.

МАКИ

Веселый день горит... Среди сомлевших трав

Все маки пятнами – как жадное бессилье,

Как губы, полные соблазна и отрав,

Как алых бабочек развернутые крылья.

Веселый день горит... Но сад и пуст и глух.

Давно покончил он с соблазнами и пиром, –

И маки сохлые, как головы старух,

Осенены с небес сияющим потиром.

ОКТЯБРЬСКИЙ МИФ

Мне тоскливо. Мне невмочь.

И шаги слепого слышу:

Надо мною он всю ночь

Оступается о крышу.

125

И мои ль, не знаю, жгут

Сердце слезы, или это

Те, которые бегут

У слепого без ответа,

Что бегут из мутных глаз

По щекам его поблеклым,

И в глухой полночный час

Растекаются по стеклам.

Надо сказать, что язык Анненского сознательно зауряден, тривиален. Это

лишенный красот каждодневный язык – но поэтическая алхимия превращает

уродливый шлак пошлости в чистое золото поэзии.

Трагедии Анненского, написанные в подражание Еврипиду, не достигают

уровня его лирики. Самая интересная из них последняя – Фамира Кифаред. Ее

сюжет – один из мифов об Аполлоне: гордый Кифаред вызвал бога на

музыкальное состязание и заплатил за свою дерзость утратой зрения. В этой

трагедии много душераздирающей поэзии, но она совершенно не классична.

В общем, учитывая никогда не прерывавшуюся связь Анненского с античными

авторами, можно только удивляться тому, что он так далек от античного духа.

7. Вячеслав Иванов

Соединение русского символизма и греческой традиции осуществилось

в произведениях другого поэта-ученого, Вячеслава Ивановича Иванова. Он

родился в Москве в 1866 г., в семье мелкого чиновника. Изучал античную

литературу и историю, частично под руководством Моммзена, и опубликовал

диссертацию об объединениях откупщиков в Древнем Риме. Долгое время жил

за границей, не поддерживая никаких связей с русской литературной жизнью.

Из всех современных авторов влияние на него оказали только Ницше и

Соловьев. Но он жил в тесном общении с великими поэтами античного мира, с

Данте и с Гете, и с мистиками и философами всех времен. Особенно его

привлекали мистические религии Греции, и позднее (1903–1904) он

опубликовал серьезную работу о культе Диониса. Стихи писать он начал рано,

но долгие годы их не печатал, благодаря чему сумел свободно развить свой

собственный стиль, иератический, архаический, поэтически бо гатый и

выразительный, проникнутый величественной гармонией и совершенно

непохожий на поэзию его современников.

В 1903 г. он опубликовал книгу стихов Кормчие звезды– первый плод его

уединенного развития. Несмотря на внешнюю непохожесть, символисты

немедленно разглядели в нем своего и признали его большим поэтом. Он вошел

в символистские кружки и даже подпал под влияние Мережковского, но в

целом дал символистам больше, чем получил.

Его невероятная образованность и могучий личный магнетизм вскоре

сделали его признанным мэтром и вождем. В 1905 г. он, как и другие

символисты, приветствовал революцию и вместе с молодым поэтом и

революционером Георгием Чулковым (р. в 1879) стал провозвестником новой

революционной философии, получившей название мистического анархизма.

Эта философия проповедовала «неприятие мира» и бунт против всех

внешних условностей с целью полного освобождения духа.

126

Мистический анархизм на поверку оказался эфемерным, но влияние

Иванова на петербургские кружки модернистов стало неоспоримым и длилось

лет шесть-семь. Он стал мэтром петербургских символистов, в

противоположность москвичам, чьим мэтром был Брюсов.

Входить в детали их споров невозможно. Смысл ивановского кредо был в

том, что искусство – мистическое религиозное действо, вид синкретической

человеческой активности, в котором должны господствовать мистические

ценности и судить о котором следует согласно религиозным стандартам. Сама

религия его была синкретической, включавшей все на свете религии. Один из

ее характерных догматов – тождество Христа и Диониса. Все было одно –

христианство и язычество, святость и люциферова гордыня, аскетическая

чистота и эротический экстаз – и все было религией, и все было свято.

Москвичи встали в оппозицию к Иванову, частично потому, что, как

Брюсов, хотели охранить независимость искусства от религии и

философии, частично потому, что, как Белый, желали более точно

определенной и менее всеобъемлющей религии, которая не искала бы

«синтеза добра и зла, Христа и Люцифера».

С 1905 по 1911 г. Иванов оставался некоронованным королем

петербургских поэтов. Его квартира на шестом этаже дома, возвышавшегося

над зданием Думы и над Таврическим садом, была известна под названием

«Башни». Каждую среду там встречался весь модернистский и поэтический

Петербург, а самые близкие адепты мэтра оставались до восьми-девяти часов

утра, продолжая мистические беседы и литературные чтения. В 1907 г. Иванов

потерял жену (известную в литературе под именем Лидия Зиновьева-Аннибал),

но это не нарушило «сред».

Только в 1912 году в результате целого ряда несчастий Иванов отошел от

своих ближайших друзей. Он бросил «Башню», уехал за границу, а когда

вернулся, обосновался не в Петербурге, а в Москве. В это же самое время

произошел распад символизма как школы; идейное главенство Иванова

кончилось; отныне он стал «одним из многих».

Период «Башни» был временем расцвета ивановской поэзии;стихи

этой поры вошли в сборник Cor Ardens(два тома, 1911). Вторая революция не

воспламенила Иванова, как первая. Он жил в Москве и под Москвой, как почти

все русские интеллигенты терпя тяжкие лишения, голод и холод. В 1920 г. он

написал прекраснейшие Зимние сонетыи, совместно с Гершензоном, –

Переписку из двух углов; то и другое принадлежит к важнейшим памятникам

эпохи. В 1921 г. он был назначен профессором греческого языка в

Азербайджанский Государственный университет, в Баку, где в течение трех лет

читал лекции молодым тюркам о Гомере и Эсхиле. В 1924 г. вернулся в Москву,

где, по слухам, поддерживает прекрасные отношения с большевистскими

вождями.

Шестов, мастер острого слова, дал Иванову прозвище «Вячеслав

Великолепный», и слово «великолепный» лучшее из возможных определение

его стиля. В первой книге еще был некий примитивизм, «шероховатость»,

придававшая ей свежесть, которой уже не найти в его зрелых произведениях.

Но Cor Ardens– высший уровень орнаментального стиля в русской поэзии.

Его стих пропитан красотой и выразительностью; он сверкает, горит

драгоценностями и самоцветами, он похож на богатое византийское облачение.

К его стиху подходят эпитеты «византийский» и «александрийский»: они полны

прошлыми веками, пропитаны ученостью и самосознанием – и лишены всякой

импровизационности.

127

В русской поэзии это самое большое приближение к сознательному и

обдуманному мильтоновскому блеску. Каждый образ, каждое слово, каждый

звук, каждая каденция – это часть великолепно спланированного целого. Все

тщательно взвешено и обдуманно отобрано для наибольшего эффекта. Язык

архаичен, к тому же Иванов любит вводить греческую лексику.

Это великая традиция церковнославянского языка, усиливающая

величественность стихов. Большинство стихотворений метафизичны; правда,

он написал также множество лирических и политических стихов, но и любовь и

политика всегда рассматриваются sub specie aeternitatis(с точки зрения

вечности). Разумеется, его поэзия сложна и вряд ли доступна первому

встречному, но те, кто могут вращаться в сфере его идей, найдут в этом

крепком и пряном вине манящий и волнующий вкус.

В его великолепии и учености спрятано жало рафинированной и

экстатической чувственности – жало Астарты, скорее чем Диониса. Его поэзия

может быть недоступной, александрийской, вторичной (в том смысле, в каком

вторична и вся наша культура), но что это истинная, а возможно, и великая

поэзия – совершенно несомненно. Единственное возражение, которое можно ей

предъявить – что в ней всего слишком много. Зимние сонеты(1920) стоят

несколько особо от всего остального: они проще, человечнее, менее

метафизичны. Их тема – выживание неумирающего духовного огня, несмотря

на извечных стихийных врагов – холод и голод. Как многие символисты,

Иванов был также и переводчиком, и его переводы Пиндара, Сапфо, Алкея,

Новалиса и, особенно, неопубликованный перевод Агамемнона, принадлежат к

величайшим достижениям русского стихотворного перевода.

Проза Иванова так же великолепна, как его стихи, – это самая искусная

и величественная орнаментальная русская проза. Ранние эссе Иванова

составили два тома – По звездам(1909) и Борозды и межи(1916). В них он

развивает те же мысли, что и в своих стихах. Он верил, что наше время

способно возродить мифологическое творчество религиозных эпох.

Он открыл в Достоевском великого мифотворца и верил, что современный

театр может стать религиозным и отдать важное место хору, подобно

дионисийскому театру в Афинах.

Самая замечательная его проза – диалог в письмах, который они вели с

Гершензоном, когда оба философа лежали в двух углах одной и той же

больничной палаты, в самые страшные дни большевист ской разрухи

( Переписка из двух углов, 1920). Гершензон мечтает, по-руссоистски, о новой и

полной свободе, о голом человеке на новой земле, который будет свободен от

векового ига культуры. Иванов же защищает культурные ценности и с силой и

благородным энтузиазмом напоминает о великих прошлых свершениях своему

оппоненту-нигилисту. Шесть писем – его часть диалога – являются

благородной и гордой защитой культуры, которой обстоятельства ее написания

придают особенную силу.

8. Волошин

Если бы не его последние стихи о революции, Мак симилиан

Александрович Волошин, возможно, числился бы среди «малых поэтов»; но эти

последние стихи так интересны, что тут не обойдешься простым упоминанием.

Он родился в 1877 г. на юге России, много путешествовал по Центральной

Азии и по средиземноморскому побережью и много лет прожил в Париже, где

изучал живопись. Потом поселился в Коктебеле, близ Феодосии, на юго-

восточном побережье Крыма. В 1906–1910 гг. он был одним из завсегдатаев

128

«Башни». В ранних своих произведениях Волошин – типичный западник. Его

духовной родиной был Париж. Он переводил французских писателей, знакомя

русскую публику с такими именами как Барбе д’Оревильи, Анри де Ренье, Поль

де Сен-Виктор и Поль Клодель. Стихи его, несколько металлические, обладают

холодным блеском. Они подобны сверкающей выставке самоцветов или

витражей; кстати, одна из его длиннейших поэм написана о витражах в

Руанском соборе. Он находился под сильным впечатлением от католического

мистицизма, оккультных наук, эгейской и архаической Греции и

средиземноморского ландшафта. Среди его лучших стихотворений блестящие

воспоминания о греческом лете, пропитанном ароматом сухой лаванды, и

Киммерийские сумерки, цикл сонетов о крымской зиме. Стихи его до 1917 года

были чисто декоративны и академичны, блестящи и холодны. Революция

вызвала к жизни серию его замечательных «исторических» стихотворений о

судьбах России. Основная тема их – концепция «святой Руси», страны чистого

христианского мистицизма, подавленного государством, которое, по Волошину,

есть чуждое для Руси образование; 1917 год был стихийным рывком, усилием

России освободиться от чужеземных оков. «Святая Русь» (из одноименной

поэмы) не хочет быть царевной в царских палатах, она хочет быть свободной и

потому слушает дурного совета, « отдалась разбойнику и вору, подожгла

усадьбы и хлеба, разорила древнее жилище, и пошла поруганной и нищей, и

рабой последнего раба». Но, говорит Волошин, « я ль в тебя посмею бросить

камень? (...) В грязь лицом тебе ль не поклонюсь, след босой ноги

благославляя, – ты, бездомная, гулящая, хмельная, во Христе юродивая Русь!»

В другой поэме Пресуществление– он набрасывает картину Рима в шестом


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю