Текст книги "Ордынская броня Александра Невского"

Автор книги: Дмитрий Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

Черниговские полки стали срочно готовиться к выступлению. Через день они уже были верст на семьдесят юго-западнее Киева. Правый приток Днепра Ирпень, перешли быстро, ибо мост был цел. Места были красивые, пересеченные множеством яругов и холмов, покрытых перелесками, рощами и садами. Начиналась Приднепровская возвышенность. Среди ее холмов, берет свое начало извилистый Ирпень. Уже верстах в двадцати за рекой сторожа неожиданно возвратилась к полкам и дала знать, что киевская и галицко-волынская рати поджидали черниговцев, заняв придорожные высоты верстах в двух западнее. Полки были остановлены. Князь Михаил срочно собирал всех воевод, бояр, тысяцких и старших, под чьим началом были «стяги» [131]131
  Стяг – крупное подразделение, отряд числом до нескольких сотен всадников в составе конного полка.


[Закрыть]и «копья» черниговской конницы. Въехав на вершину одного из придорожных холмов, Михаил Всеволодович всматривался на дорогу, ведущую на юго-запад, и отдавал распоряжения людям из своего окружения. Горислав и Путята были здесь же на холме. Боярин Феодор, подъехав к ним, велел козельскому стягу быстро свернуть в низину одесную дороги, пересечь ее и, перевалив через гряду холмов, тянувшуюся севернее, выйти к дороге с левого плеча киевлян, галичан и волынцев. Следом за ними должен был идти стародубский конный полк.

Не прошло и часа, как козельские и стародубские кмети уже погнали своих коней по спуску холма в низину, разделявшую враждующие стороны. Спуск и низину прошли наметом. На подъеме кони пошли медленнее под всадниками в тяжелых доспехах. Конный волынский полк, стоявший на подъеме – ближе к вершине холма, пустил стрелы. Однако стрелы, ранившие нескольких коней, не остановили черниговцев. Волынцы, меньшие числом, не дожидаясь соступа, стали поворачивать коней и уходить по противоположному спуску холма к дороге. Звон оружия, яростные крики, ржание лошадей были уже слышны за холмом. Когда Горислав во главе козельского стяга доскакал до вершины, то увидел, что волынцы отступают вдоль дороги с остальной частью вражеской рати. Там на дороге уже кипела и близилась к завершению скоротечная сеча между черниговским войском, киевлянами и галичанами. Охваченные с десного плеча, вражеские полки уходили по дороге на запад.

* * *

Прошло еще десять дней. Князья Владимир Рюрикович и Даниил Романович отступали со своими полками. Черниговцы уже разорили Болоховскую и Бельзскую земли и вошли в Галичину. Близко, в нескольких часах конного пути был Днестр. На правобережье реки стоял град Звенигород, к которому стягивались пешие полки и ополчения из Галича, Коломыи, Василева и городов Понизья. Но где-то у верховьев Южного Буга в помощь черниговским полкам подходило войско северского князя Изяслава, приведшего с собой на Русь половецкую орду. Положение киевского князя было тяжелым. Войска отступали и были сильно утомлены.

Князья Владимир, Даниил и Василек собрались на совет со своими боярами в шатре киевского князя. Владимир Рюрикович был сильно озабочен и нахмурен. В его серых глазах светились неуверенность и тревога. Даниил также был серьезен. Враг уже вошел в пределы Галицкой земли, и это грозило ему утратой родной вотчины. Предстояло решить, переправлять ли пешие полки через Днестр и драться на левом берегу реки или отвести конные полки за реку и встретить врага на правобережье. Первоначально галицко-волынский князь предложил драться за переправы, чтобы не пустить врага далее в глубь своих владений. Но князь Владимир и боярин Мирослав – дядька Даниила стали упирать на страшную усталость войск и недостаток продовольствия. Даниил согласился отступать за реку.

Уже после переправы разговор вновь пошел о том, где встречать врага. Со слов князя Владимира и Мирослава выходило, что и в поле галицкие, волынские и киевские вои не смогут разгромить врага. По сведениям сторожи, у противника воев было почти вдвое больше, чем у Даниила и Владимира. Кроме того, и черниговская и северская рати были сплошь конными, как и половцы. Явно было и то, что и киевский князь и боярин Мирослав боятся открытого столкновения с черниговскими, северскими полками и половецкой конницей. И Владимир Рюрикович и Мирослав предлагали войти с войском в Звенигород и укрываться за его стенами. Это было уж совсем не по душе Даниилу Романовичу. Весь его жизненный, воинский опыт, чутье подсказывали, что подобные действия ведут к неизбежному поражению. Мало того, запереться в граде и сесть в осаду означало отдать всю свою вотчину на растерзание ворогу. С этим он смириться не мог. Обвинив киевского князя и боярина в малодушии, Даниил стал упрекать Владимира и в том, что тот необдуманно ввязался в войну с Михаилом Черниговским, да еще вовлек и его. Но коль уже случилось биться с ворогом, то биться нужно до смерти, защищая свое дело. Воин, вышедший на брань, должен победить или пасть. Потому Даниил предлагал встретить врага у стен Звенигорода в поле. Благо и пешего ополчения подошло к городу тысячи четыре. Даниила поддержал брат Василек, а князь Владимир и боярин Мирослав, пристыженные галицким князем, согласились встречать ворога у стен Звенигорода.

* * *

Черниговские, северские полки и половцы быстро «перелезали» Днестр в нескольких местах. В небольшой приречной долине у стен града, стоявшего на высоком береговом мысу, их ждали конные и пешие рати киевской и галицко-волынской земли.

Княжий детский Горислав вел козельский стяг на левом плече черниговского войска. Рядом, ошую шли на рысях кмети Воротынского и мценского стягов. В двух полетах стрелы от врага конные отряды черниговцев остановились. Перед ними плотными рядами стояли рати Галицкой земли. Еще далее, где-то на расстоянии двух поприщ, возвышались на холме рубленые стены града. Слышно было, как там звенели церковные била и, верно, служили молебен. Вражеская пешая рать, стоявшая супротив козельского стяга, казалось, была потемнена и грозно молчалива. Тысячи копий, еще поднятые вверх, колыхались. В задних рядах рати происходило движение. Видимо там строились и готовились к соступу лучники.

Горислав ждал, что вот-вот раздастся троекратный звук рога и их стяги будут брошены против пешей рати, которая, упрется в землю ногами и, выставив копья, будет драться и стоять насмерть. Не любил Горислав биться с пешцами, построенными плотными рядами. Хорошо понимал, что тем не убежать от конницы, и они будут стоять в брани долго и упорно, истекая кровью и до изнеможения сил. В душе детский сильно волновался за исход боя, волновался за жизнь многих своих земляков, да и за свою не меньше. Смутное чувство неправедности этой войны и кровопролитья, затеянного князьями, томило душу Горислава. Потому он был скуп на слова, серьезен и казался злым. Путята подъехал к детскому и о чем-то заговорил. Но Горислав лишь отмахнулся рукой, мол потом переговорим, и продолжал внимательно всматриваться вперед в ряды вражеской рати. Сигнала к соступу все еще не было слышно. Время мучительно и медленно тянулось. Волновались кмети. Тревожно ржали и фыркали кони. Но вот тишину рассек лихой посвист. Гулкий стук тысяч лошадиных копыт, ржание коней, гиканье степняков огласили долину. Горислав посмотрел одесную, и увидел, как немного ниже их отряда, в долине, половецкая орда пустила коней наметом в сторону вражеской рати. Кони, разогретые всадниками, бешено неслись, разбрызгивая придорожные лужи. Грязь ошметками летела из-под копыт. Половцы натягивали тетивы луков и целили в ворога. Кто-то уже оголил кривую саблю, мерцавшую тусклой синевой и крутящуюся на ременной петле у запястья десницы.

Половецкий напуск в начале сечи был совсем не по душе Гориславу. На всю жизнь запомнил он, как половцы, опрокинутые татарами на Калке, бежали вспять и смешали ряды русских полков. Детский зло сощурил глаза, и шрам на его лике побагровел. Перекрестясь, он молча наблюдал за ходом событий, уже готовый к любому исходу. Презрительно плюнул через плотно сомкнутые уста и почти неслышно отматерил черниговских воевод. Было видно, что и Путята тоже сильно взволнован, ибо он что-то громко сказал, обращаясь к детскому, ударил себя десницей по бедру и покачал головой. Однако гул нарастающей сечи не позволил Гориславу услышать слова товарища. Щуря серые глаза, детский внимательно следил за тем, что делается там, впереди и одесную, где уже с криками, ржанием, гиком и звоном и громом соступили ратные. Он видел, как половцы осыпали пеших галичан сотнями стрел, но и им досталось. Кто выпал из седла, а кто и повис на стременах, побитый стрелами. Затем ухо его четко различило треск и ломление копий. Сшибка началась. Сабельный сполох и скепанье секир о доспехи перекрыли ржание раненых коней и крики людей. Половцы не повернули вспять, и их лучники из задних рядов продолжали осыпать галицкую рать стрелами. Горислав вновь осенил себя крестным знамением и, успокаиваясь, оборотился на восток. Там – где-то вдали – ближе к реке вошли в соступ конные полки. И оттуда ветер тоже доносил тяжелый и раскатистый гул сечи похожий на гул надвигающегося урагана.

Обернувшись, детский оглядел своих земляков – козельских кметей. Сейчас многим из них предстояло впервые идти в смертельную сечу. Молодь с побледневшими лицами и побелевшими устами готовила луки. У кого-то тряслись руки, и он никак не мог накинуть петлю тетивы на вырез изогнутого древка. Кмети постарше вели себя увереннее, оправляли щиты, мечи и топорики на поясах, перехватывали тяжелые копья, упирая древко в стремя или прикладывая его между десным боком и предплечьем. Мало кто всматривался вперед – туда, где смерть уже косила своей страшной косой недавно еще совсем здоровых, крепких и живых людей, но теперь – своих и вражеских воев. Кони чувствовали переживание кметей и тревожно ржали, переступая с ноги на ногу. Время тянулось страшно медленно. Не прошло и получаса, как половцы вошли в соступ, но казалось, что миновал уже час.

Наконец откуда-то с десного плеча или из-за спины зазвучал троекратный и пронзительный звук рога, призывающий к соступу конные стяги ошего плеча. Горислав привстал на стременах и что-то громко и зычно выкрикнул, обращаясь к своим кметям, а затем, опустив копье и плотно прижав его к десному боку, тронул шпорами коня. Детский плохо помнил, как конь нес его на ворога. Почти не услышал из-за нарастающего гула, как пропели сотни стрел над его головой, но увидел, как словно смерчем ударило по галицкой рати. Осыпаемые половецкими и черниговскими стрелами, укрываясь тяжелыми щитами от их ударов, истекая кровью и теряя людей, пешая рать грозно выставила перед собой копья, молча, сурово и страшно ожидая своего противника. Уже с расстояния полета стрелы детский видел, что жеребец несет его прямо на двух ратных плотно прижавшихся друг к другу и опустивших копья. Горислав не отворотил коня. Тот сам знал, как вести себя. Расстояние между ним и пешцами стремительно сокращалось. Вот жеребец сделал еще несколько скачков. Горислав успел увидеть сузившиеся от злости, напряжения и ужаса смерти зрачки глаз галицких русичей, увернулся от удара и сам ударил того, который показался ему моложе. Сокрушительный удар его пришелся в верхний край червленого щита. Копье, словно выдернутое из рук детского, осталось там, куда был направлен удар, и молодой галичанин, охнув, пал навзничь. Другой ратник, что явно был старше и сильнее, хотя и ниже ростом, уже оставил свое копье в груди коня другого козельского кметя, свалив жеребца. Без промедления, отбросив щит, он выхватив из-за пояса секиру, и обрушил ее на придавленного конем козлянина. Тот пытался выдернуть ногу из стремени и вылезти из-под поверженного, бившегося в смертельных конвульсиях коня. Но второй удар галицкой секиры, обрушенной на него с гиком, уложил его на землю, уже обрызганную кровью. Горислав, отбросив щит, повернул коня и выпрастал тяжелый харалу из ножен. Ратник на мгновение, повернув чело, в сторону своего поверженного на землю соратника, перехватил секиру и, с чувством мести в глазах, с криком ненависти, подсек ноги серебристо-серому жеребцу. Конь жутко заржал, но устоял и в следующий момент встал на дыбы, обрушивая свои передние кованые копыта на врага. Галичанин прянул в сторону – в глубину ломавшегося строя, и в этот момент детский успел острием харалуга ошеломить его. Ратник устоял, хотя глаза его помутнели, а руки и ноги ослабли. Он вновь махнул секирой почти вслепую добивая жеребца. Детский, пытаясь ослабить врага, вновь обрушил харалуг, пришедшийся в десное плечо ратника. Но тот все еще упрямо стоял на ногах и держал секиру. Чем-то тяжелым ударило Горислава со спины по шелому. Он понял, что кто-то из ратников второго ряда достал его палицей или клевцом. Шелом выдержал, хотя в голове зашумело и помутилось. Краем глаза Горислав увидел, что козельские кмети ломают плотный строй пешей рати. Конь его пошатнулся, стал заваливаться и грянул на бок. В следующий миг детский всей ошеей частью тела и головой ощутил тяжелый удар о землю, услышал железный скрежет дощатой брони, и мгла на мгновение застила ему очи. Тяжелая птица с большими крыльями как тогда, в схватке за Днепром, медленно пролетела над ним, но не взяла его в свои когти. Сознание возвратилось к детскому. Мысль о том, что он не имеет права уснуть и забыться, что он во главе стяга и отвечает за людей, за молодь, вверенных ему, пришла первой. Он открыл очи и увидел небесную синеву, понял, что жив и может молиться. Сделав усилие над собой, привстал, опираясь на оший локоть. В голове шумело и все плыло перед глазами. Казалось, что с того момента как он грянул с конем обземь, прошел час, но прошло не более десяти минут. Терпя невыносимую боль во всем теле, стал выпрастывать ошее бедро и ногу из-под умиравшего и бившегося в судорогах жеребца. Сеча кипела и гремела где-то рядом, но уже не над ним. Выпростав ногу и с трудом поднявшись, детский осмотрелся. Галицкий ратник лежал на десном боку, подплывая кровью. Секира была все еще зажата в его дланях. Горислав понял, что галичанин еще жив, еще видит его, и что-то с ненавистью хрипит своими смелыми и упрямыми устами. Присмотревшись, детский увидел, что из спины ратника торчит оперенная стрела, и понял, как избежал верной смерти. Сощурив глаза, он посмотрел вокруг себя, увидел сотни поколотых, посеченных, смятых воев и понял, что черниговцы все же сломали сопротивление пешей рати и погнали ее в сторону града. Он перекрестился дрожавшей десницей. Изнемогая от шума в голове, сел на землю рядом с павшим конем, снял тяжелый шелом и положил голову себе на руки. Серебристо-серый жеребец, заплывая кровью, все еще бил задними ногами, косил десным глазом вокруг и храпел, оставляя мир живых средь смертного поля.

Победа черниговских, северских полков и половецкой орды над галицкими и киевскими ратями была полной. Под князем Даниилом в сече пал конь, но он успел сесть в седло на нового жеребца и с братом Васильком в «мале дружине» ушел в сторону Галича. Михаил Всеволодович с черниговской конницей пошел за ними вдогон. Князь Киевский Владимир Рюрикович, боярин Мирослав, многие киевляне и галичане были взяты половцами в полон и уведены в Поле. А Изяслав с северскими полками и частью черниговских стягов двинулся на северо-восток – на Киев.

* * *

Киев взяли изгоном. Киевская конная рать, почти не оказавшая сопротивления, была смята и рассеяна в первом же соступе. Не потребовалась даже помощь половецкого отряда. Северско-черниговская конница с ходу перешла небольшие речки – Клов и Крещатик и на плечах киевлян; вломилась в город через полуоткрытые Лядские (Польские) ворота. Вскоре черниговские и северские кмети полностью овладели городом. Никто из киевлян даже и не подумал о сопротивлении на улицах столицы. Половцев в Киев не пустили, и те разбили свой стан напротив Кловского монастыря за речкой, ожидая своей доли добычи. То, что город сдался без боя, очень удивило многих черниговских и северских воев, готовых драться, убивать, жечь, грабить и насиловать. Конечно, поначалу без грабежа и насилия не обошлось. Но князь Изяслав настрого запретил бесчинства воям своих полков и черниговских стягов, предупредив, что будет карать за это смертью. И тогда, уставшие от длительных переходов в седле, крови, грязи, бессонных ночей в стороже и на привалах, отвыкшие от семейного очага, оторванные от любимых женщин, детей, родителей, заросшие бородами и волосами, насквозь пропахшие своим и конским потом, отвыкшие от заботливых и ласковых рук и, казалось, готовые погибнуть или получить увечье в любой момент, но нежданно избавившиеся от смерти и всех этих лишений мужчины бросились во все тяжкие, ушли с головой в разгул, в дым так, как это всегда умел делать только русский человек.

Теплый степной ветер дул откуда-то со стороны Печерского монастыря или из-за Днепра. Еще чадило с небольшого пожара, что полыхнул, но был потушен где-то близ Лядских ворот еще два дня назад. Зато дым стоял коромыслом на постоялом дворе у Софийских ворот уже третий день. Да и в каком другом месте Киева в то лето 1235 года было по-иному? Здесь же гуляли и бражничали кмети козельского стяга. Никто не жалел серебра. Даже хозяин постоялого двора с бритой головой и чупрыной, заляпанной смолой, пьяный в стельку, крепко обнимался со своими новыми постояльцами, орал песни и плакал пьяными слезами. Сидели за столами, поставленными прямо на улице. Медовуха, пиво, брага текли рекой. Пили, плясали, пели, говорили, ругались, матерились, мирились и опять пили. Когда кто-то вновь запевал, среди общего гула голосов вдруг отчетливо выделялся один высокий, сильный голос с каким-то бархатным и глубоким тоном. Это пел один из маститых воев с багровеющим от выпивки шрамом на челе. Женки и девушки, бегавшие на улице или во дворе по своим делам, на миг, а то и на минуту останавливались, прислушиваясь к тому, как красиво выводит певец. Две молодки, встретившись у погреба, стали негромко судачить, рассказывая друг другу о лихих козельских воях, с которыми успели познакомиться и даже поцеловаться где-то на задворках. На подворье гремела молодецкая, немного печальная песня, и они, невольно прислушиваясь, стали рассматривать и обсуждать поющих. Когда тот, что со шрамом на лице всей силой своих легких взял очень высокую ноту, они обратили на него внимание. Определив его страшную, но привлекательную чем-то внешность среди других поющих, улыбнулись, покачали головами и одна, оборотясь к другой, молвила:

– Загуляша севера [132]132
  «Севера» – название коренного населения чернигово-северской земли в эпоху раннего и развитого Средневековья.


[Закрыть].

Вдруг крики и шум на улице нарушили бурно текущее застолье. Как не были пьяны кмети, но тут же вскочили с мест и гурьбой повалили со двора. А недалеко от Софийских ворот затевалась свара. Подгулявшие путивльские вои пристали к двум молодым киевлянкам и ну обнимать, целовать их, уламывать, да одаривать серебром. Пьяные вои становились с каждой минутой все смелее и распустили руки. Девушки запричитали и стали звать на помощь. Тут как тут оказались их братья и один из женихов. Киевляне народ смирный. Много повидали всякого воинского люда у себя в столице, но ты их лучше не задевай. Слово за слово. Раздались оскорбления, полилась матерщина, дали волю кулакам. Вот тут-то и подоспели козельские кмети и наваляли и тем и другим.

Путята с синяком под десным глазом все еще матерился и утирал кровь перстами с уголка уст. На Гориславе порвали рубаху, и он разбил кулак о чьи-то зубы. Трезвея, детский покрутил головой и осмотрелся. Киевляне быстро уходили, уводя с собой оскорбленных девушек. Путивльцы, кто лежал, а кто отползал в сторону. Недалеко от моста, что вел к воротам, стояли две женщины и смотрели на происходящее. Одна явно была не простого рода, хорошо одета и глядела на все без тени страха. Другая была одета просто и смотрела с испугом. Горислав прищурился, внимательно посмотрел на первую и увидел, что она хороша собой. Ее большие синие глаза с интересом смотрели на него. Она вдруг неожиданно и смело подошла к их пьяной ватаге, поклонилась кметям и поблагодарила их за то, что прекратили бесчинство. Затем, улыбнувшись, упрекнула зато, что чересчур загуляли, вместо того, чтобы сходить в храм, помолиться Богу или помочь какой-нибудь вдове в хозяйстве. Козляне одобрительно загомонили, стали обступать ее со всех сторон и заулыбались кривыми пьяными улыбками. Но не такова была она, чтобы дать взять себя в кольцо. Посмотрев на Горислава, она поманила его перстом, зазывая к себе в дом, чтобы зашить рубаху и угостить, чем Бог послал. Развернувшись, пошла прочь и никто кроме Горислава не посмел последовать за ней. Вся козельская ватага, пьяно и хитро улыбаясь, вслух подтрунивая над своим детским, повалила на постоялый двор допивать недопитое. Лишь хмельной Путята, следуя на почтительном расстоянии, проводил своего друга до соседней улицы, почти до ворот большого двора, где стоял красивый рубленый терем. Прежде, чем Горислав прошел в открытую калитку, издали свистнул ему, напомнив этим, что знает, где искать своего друга, и что тот может быть спокоен за дела и за своих людей. Детский одобрительно махнул головой в ответ.

* * *

Солнце светило в небольшое оконце терема и его луч освещал большое, мягкое и душистое ложе, на котором проснулся Горислав, обнимавший десницей прижавшуюся к его груди пахнущую черносливом, пышногрудую и нежную женщину с разметанными по подушке густыми, черными волосами. Похмелье брало свое. Горислав снова закрыл глаза, и, казалось, уснул. Но сон его был краток. Ему привиделось, что он – раб, прикованный цепью к скамье на длинной торговой ладье, которую греки называли галерой. Он ощутил запах воды, как это было когда-то в разливе Днепровского лимана, удары волн о борт корабля, хлопанье большого паруса под ветром. Солнце по-утреннему светило с небес, и легкий ветер доносил горьковато-соленый запах Русского моря со стороны острова святого Эферия. Все в Гориславе и вокруг него было напоено каким-то острым чувством радости, силы жизни, неповторимости каждого ее мгновения, чувством и риска и свободы. Вдруг его словно обожгло со спины, и он услышал, что хлесткий удар плети заставил десятки таких же, как и он гребцов-рабов дружно ударить веслами о воду и, двигая всем корпусом начать грести. Гребцы, словно превратившись в один могучий механизм, двигались в едином ритме. Горислав всем телом, всем существом своим испытал мощь и красоту этого движения. Напряжение его было невероятным, безумным, сладостным и слишком реальным. Усомнившись в том, что действительно спит, он разомкнул очи. Увидел ее, двигавшуюся над ним, с распущенными, ниспадавшими на его грудь черными прядями волос. Ее большие синие очи, излучали неземной, колдовской свет. Ему почудилось, что он опять заснул каким-то волшебным сном. И в этом сне Горислав обхватил ее руками и откинул спиной на постель, а ноги ее легли на плечи ему.

Чреслами и своим женским телом она чувствовала сладостные и трепетные удары его упругой мужской плоти. Чувствовала, как двигалось между ее бедер, вонзалось в нее, ударяя в разные места ее внутреннего женского естества, наполняя все ее существо невероятными ощущениями: сладкой дрожью, томлением, ожиданием экстаза. Всякое смущение было полностью утрачено ими. Казалось, все это длится бесконечно. И все же шквал экстаза налетел на них, казалось, одновременно подхватил и оторвал от земли, и они в беспамятстве исторгли: он – стоны, скрипя зубами и жадно глотая воздух, она – крики блаженства и слезы.

Затем он без сил упал на подушку рядом с ней. Холодный пот струился по его челу. На ее челе – по надбровным дугам, у глаз, и над устами остывала теплая и влажная испарина. Они долго лежали молча, глядя друг другу в глаза. Когда он закрыл веки, она внимательно рассматривала его лицо, нежно целовала его закрытые очи, ланиты и чело, изувеченные шрамом. Скинув с него покрывало, гладила и прикасалась устами к его шрамам на ногах. Затем провела тонкими и чувственными перстами по его сильной, покрытой светлыми волосами груди, легко коснулась его мужской плоти и в нем вновь проснулось томное и страстное желание…

* * *

Ее звали Соломия. Она была хорошей хозяйкой в своем большом, богатом, но малолюдном тереме. Жила вдовой уже второй год, одна с отроковицей-дочерью. Несмотря на то, что выглядела молодо, чем-то напоминала ему ведунью. На второй день их знакомства Соломия отпоила Горислава рассолом и какими-то отварами, и тот избавился от похмелья. Вечером подрезала ему бороду и волосы. Выпарила его в бане, вымыла, затем выпарилась и вымылась сама. За все это время никто из его земляков к нему не наведывался. На третий день их знакомства – утром она повела его в храм Святой Софии. Перед тем как выйти из дому, достала из сундука почти новый, слегка великоватый Гориславу, дорогого сукна светло-серый кафтан и подала, чтобы одел поверх зашитой и выстиранной рубахи. Они вышли на большую улицу, на которой произошла драка с путивльскими воями и их первая встреча. Она улыбнулась и заглянула ему в глаза, напомнив без слов об этом месте и его прошлой гульбе. Он слегка нахмурился и потупил глаза.

К тому времени северские и путивльские вои уже заметно поутихли. На улицах уже не было прежнего шума и ссор. Кто-то отправлял домой захваченное добро, кто-то наводил порядок в городе и нес сторожевую службу, кто-то завел зазнобу, кто-то залечивал раны, кто-то замаливал грехи.

Они пошли по деревянной мостовой улицы, что вела от Софийских ворот к Золотым воротам. Вышли к большой площади, в десной части которой возвышался огромный собор, сложенный из красно-розовой плинфы, с пятью алтарными абсидами и множеством крещатых глав. Обойдя собор ошую, подошли к его главному порталу. Горислав оглядел храм. Он многократно видел Святую Софию в Новгороде, но этот собор был еще больше, и поразил детского своими объемами, пропорциями, изяществом кладки и отделки. Длинные боковые галереи с лествичными башнями по углам протянулись вдоль стен собора и этим еще сильнее увеличивали его размеры. Перекрестясь и склонив головы, они вошли через огромный портал под своды собора. Огромный пятинефный храм принял их в свои объятья. В соборе было немного народу потому, что литургия уже отошла, и служили молебны. Горислав поднял глаза вверх и увидел купол необычайной величины. Измерил глазом воина подкупольное пространство собора, и к своему удивлению понял, что оно достигает почти семнадцати или восемнадцати саженей. С высоты купола на него строго и грозно взирал лик Вседержителя-Пантократора. Он воззрел на алтарную часть храма, стены и ниши, которой были выложены мозаиками, и в сердце его воцарилось немое восхищение. В трепетном и мерцающем свете свечей и лампад сотни тысяч камешков разноцветной смальты излучали и наполняли алтарное пространство всеми цветами радуги. Пресвятая Богородица с веретеном в руках в сиренево-синих ризах спокойно и умиротворяюще взирала от алтаря на входящих. Что-то словно пронзило душу Гориславу и исторгло из нее дивное и теплое чувство, сравнимое только с чувством малого дитяти, прильнувшего к матери. Даже не умом, а какой-то неземной частью сознания он догадался, что волновало мастера, так тонко сумевшего передать выражение глаз и лика Святой Девы. Детский перекрестился, и на очи его набежала слеза. Увлажнившимися глазами он еще долго и внимательно всматривался в росписи евангельских сцен и образы святых, размещенные на стенах, сводах и столпах храма. А Соломия, видя эти тонкие и несвойственные многим мужчинам и воинам чувства Горислава, молча и с любопытством взирала на него.

Когда, спустя почти час, они вышли на вольный воздух, он был погружен в молчание и раздумье. Какое-то время они еще молча продолжали идти к ее дому. Где-то лишь на полпути она спросила, какое христианское имя носит он. Горислав с удивлением взглянул ей в глаза и ответил, что крещен Димитрием.

Вечером детский отправил дворовую девушку на постоялый двор, где размещались его земляки, и велел, чтобы Путята направил к нему с кем-то из молодых воев его коня, кафтан и меч. Через час один воин из молоди доставил все это на двор к Соломин и от имени Путяты справился, скоро ли ждать детского. Горислав отвечал, что будет завтра в полдень.

Уже на следующий день она подняла его утром рано, и они отправились одесную Софийских ворот куда-то вдоль рубленых стен Владимирова града вверх по улице. Вскоре перед Соломией и Гориславом предстала каменная вежа с воротами, подобная Софийским. На его вопрос она отвечала, что это Михайловские ворота. Детский думал, что она поведет его через них внутрь града, но Соломия повернула одесную, и Горислав увидел перед собой другой небольшой рубленый град с воротной вежей. Детский понял, что все это укрепление с большим златоглавым храмом стоит на высокой горе над обрывом к Словутичу. Со стен и воротных веж, наверное, было хорошо видно все окрест, и ему захотелось подняться на заборола. Соломия остановила его и стала рассказывать, что град этот более восьмидесяти лет назад построен великим князем Киевским Изяславом, кого очень любили киевляне, и Горислав, слушая, остановился. Она рассказывала о войне Изяслава с Юрием Долгоруким за Киев. Тогда князья наводили на Русь половцев, черных клобуков, угров и ляхов. Угры, придя в Киев, устраивали на Ярославовом дворе ристалище: играли на арабских скакунах, а киевляне дивились искусству их. Долгой и кровопролитной была та война и лишь после смерти Иаяслава Юрий Долгорукий смог сесть в Киеве, но тоже ненадолго. Рассказывала Соломия, что обо всем этом слышала от своей бабки. Внимая же ей, Горислав с грустью думал о том, что княжеские распри уже второе столетие губят ранее могучую и сильную Русь, а все соседние малые народы только ждут случая, чтобы поживиться за ее счет. А ведь один Господь ведает о том, что ожидает всех окрест сущих, если Русь вконец ослабеет.

Между тем они тихо прошли под своды воротной вежи. Слегка хмельные черниговские вои с копьями, стоявшие на страже ворот, спросили, куда направляется Горислав и его женка. Он, положив длань на рукоять меча, притороченного к поясу, отвечал, что он княжий детский – старший козельского стяга и, идет в град по делам. Один из воев узнал его в лицо и с поклоном поздоровался с ним. Горислав отвечал. Поклонилась воям и Соломия. Пройдя воротный проем, они направились одесную, и вошли в ограду небольшого монастыря. И здесь перед детским предстал еще один стройный каменный храм с позлащенными главами и скатами верхов, который Соломия назвала Михайловским Златоверхим собором. Они вошли в собор, полный народу. Соломия сразу же повела его за собой, взяв за руку. Они шли неторопливо, протискиваясь среди множества молящихся, и она подвела его к большому мозаичному образу. Горислав предстал перед великолепным изображением доблестного, молодого, светловолосого воина в сверкающем панцире из стальной чешуи, в наброшенном поверх доспехов голубом гематии, со щитом и копьем в руках. Без труда он прочел, что перед ним святой великомученик Димитрий Солунский. Темные глаза святого внимательно и задумчиво смотрели на Горислава. Поняв теперь, зачем привела его сюда Соломия, он благодарно взглянул на нее, воззрев на образ своего небесного покровителя. Она же, отступив немного ошую, оставила его в этом молитвенно-созерцательном состоянии и, незаметно любуясь им, смотрела на него со стороны.