Текст книги "Орден куртуазных маньеристов (Сборник)"

Автор книги: Дмитрий Быков

 
Прорвались фекальные стоки,
Земля поспешила осесть,
Но все избегают мороки
И медлят ограду возвесть.
 
 
Отходы дымятся упрямо,
Трагедией страшной грозя,
И, значит, в забытую яму
Не рухнуть мне просто нельзя.
 
 
Пусть хриплые вопли разбудят
Район, погруженный во тьму.
Фекальщиков вскоре осудят
И скопом отправят в тюрьму.
 
 
В детдом их несчастные дети
Проследуют после суда,
Но я не жалею: на свете
И мне нелегко, господа.
 
 
В разлитую кем-то солярку
Мечтательно я забредал,
И тут же, конечно, цыгарку
Мне под ноги кто-то кидал.
 
 
На станции дерзко совался
Я в люки цистерн с кислотой;
Затем от меня оставался
На дне только зуб золотой.
 
 
Затем бензовоза водитель
В наручниках ехал в тюрьму,
А там станционный смотритель
Бросался в объятья к нему.
 
 
Всем миром мерзавцы охоту
Ведут на меня одного.
Коль провод под током размотан,
То я ухвачусь за него.
 
 
Метиловой водки торговля
Продаст, разумеется, мне,
И льдиною, сброшенной с кровли,
Меня пришибет по весне.
 
 
И трактор проезжий задавит
Меня у степного холма,
А что тракториста исправит?
Естественно, только тюрьма.
 
 
В тюрьму попадут непременно
И кровельщик, и продавец;
Увидят тюремные стены
Монтера ужасный конец.
 
 
И сколько веревке ни виться –
К концу приближаемся мы.
Сутулых фигур вереницы
Вливаются в стены тюрьмы.
 
 
И я на своем возвышенье
Киваю, негромко бубня:
“За вас – и число, и уменье,
Бессмертье и рок – за меня”.
 

 
Кошка вяло бредет по паркету,
От угла до другого угла.
Хорошо б к ней приладить ракету,
Чтоб медлительность эта прошла.
 
 
Чтоб с ужасным шипеньем запала
Слился кошки предстартовый вой,
Чтобы кошка в пространстве пропала,
Протаранив стекло головой.
 
 
Заметаются дыма зигзаги
Из сопла под кошачьим хвостом;
Реактивной послушная тяге,
Кошка скроется в небе пустом.
 
 
Станет легче на сердце отныне,
Буду знать я наверное впредь:
Мы увязли в житейской рутине,
А она продолжает лететь.
 
 
Прижимая опасливо уши
И зажмурившись, мчится она.
Сквозь прищур малахитовость суши
Или моря сапфирность видна.
 
 
От суетности собственной стонет,
Как всегда, человеческий род,
Ну а кошка вдруг время обгонит
И в грядущем помчится вперед.
 
 
Обгоняя весь род человечий,
Что в дороге постыдно ослаб,
В коммунизме без травм и увечий
Приземлиться та кошка могла б.
 

 
Важна не девственность, а действенность –
Я о девицах говорю.
Коль девушка активно действует,
То я любовью к ней горю.
 
 
Когда ж она не хочет действовать
И неподвижна, словно труп,
Тогда томлюсь я подозрением
И становлюсь угрюм и груб.
 
 
Словам давно уже не верю я,
Особенно в делах любви.
Любовь лишь делом доказуема,
Себя ты в деле прояви.
 
 
Вершатся все дела успешнее
С задором, пылом, огоньком,
Любовь же – с гиканьем и воплями,
Чтоб сотрясалось всё кругом,
 
 
Чтоб вазы с шифоньера падали
И разбивались о паркет,
Чтоб у тахты в утробе ёкало
И звал милицию сосед.
 
 
А коль девица не подвижнее
Мешка с несвежей требухой,
То, стало быть, в ней зреет ненависть
И тайный умысел плохой.
 
 
Коль девушка едва шевелится,
То, значит, замышляет зло.
Нам подсыпают эти скромницы
В еду толченое стекло.
 
 
И, чтоб не угодить на кладбище, –
Ведь ты еще совсем не стар, –
Приблизься сзади к ней на цыпочках
И первым нанеси удар.
 
 
Она качнется и повалится,
А ты скажи ей сухо: “Что ж,
Ты это всё хитро затеяла,
Однако нас не проведешь”.
 

 
Где Везер угрюмый струится,
Где катится сумрачный Рейн,
В подвалах сутулые немцы
Брезгливо глотают рейнвейн.
 
 
Питье им давно надоело,
Но рано ложиться в постель,
И вот они пьют через силу,
А после плетутся в бордель.
 
 
У немцев усатые турки
Похитили радость труда,
А немцам остались бордели,
Постылый рейнвейн и еда.
 
 
Тевтоны серьезны в борделе,
Как будто бы службу несут,
А после в ночной виноградник
Они облегчиться идут.
 
 
Глядят они в звездное небо
Под шум одинокой струи,
А в небе, кружася, мерцают
Созвездий несчетных рои.
 
 
Раскатисто пукают немцы,
В штаны убирают елду
И видят на темном востоке
Знакомую с детства звезду.
 
 
К звезде обращаются немцы:
“О льющая ласковый свет!
Далекому русскому другу
Неси наш печальный привет.
 
 
Дома у нас есть и машины,
Детишки у всех и жена,
Однако же главного стержня
Давно наша жизнь лишена.
 
 
О горестной участи нашей
Ты другу поведай, звезда.
Германия – скверное место,
Не стоит стремиться сюда”.
 

 
Я написать могу сонет,
Какой душе моей угодно,
В его границах мне свободно –
Где для других простора нет.
 
 
Свобода причиняет вред,
Мы это видим превосходно,
Когда поэт впадает в бред,
Избрав верлибр, как нынче модно.
 
 
Бунтарство хамов и тупиц
Узора рифмы не сотрет,
И ритма прелесть сохранится.
Не в сокрушении границ
Поэт свободу обретет,
А подчинив себе границы.
 

 
Личная жизнь – это страшная жизнь,
В ней доминирует блуда мотив.
Всё состоянье на женщин спустив,
Впору уже и стреляться, кажись.
 
 
Но у обрыва на миг задержись
И оглянись: все обиды забыв,
Скорбно глядит на тебя коллектив…
Лишь на него ты в беде положись.
 
 
Дамы, постели, мужья, кабаки
Душу твою изваляют в грязи,
Кровь твою выпьют, подобно клопам.
Так разорви этой жизни силки,
В храм коллектива с рыданьем вползи
И припади к его тяжким стопам.
 

 
Служенье муз не терпит суеты,
Но, чтобы выжить, нужно суетиться,
И до голодных опухолей ты,
Поверив музам, можешь дослужиться.
 
 
Когда побьет морозом нищеты
Растенья в поэтической теплице,
Тогда с толпой тебя потянет слиться,
На площадях орать до хрипоты.
 
 
Есть два пути: иль заодно с толпой
Врываться в магазин через витрины
И разбегаться, унося товар,
Иль под буржуйской жирною стопой
Стелиться наподобие перины
И получать приличный гонорар.
 

 
Нехватка денег – это бич,
И хлещет он порой пребольно.
Безденежье, как паралич,
Мешает двигаться привольно.
 
 
Благоговея богомольно,
Любви красавиц не достичь:
Владеет ими своевольно
Лишь тот, кто смог деньжат настричь.
 
 
Так запевай, певец, раздольно,
Так начинай застольный спич!
Капиталиста возвеличь,
Пусть хмыкнет он самодовольно.
 
 
Замаслится его глазок,
Зашевелятся губы-слизни,
Он щелкнет пальцами – и вот,
Дожевывая свой кусок,
Из-за стола хозяев жизни
Сама любовь к тебе плывет.
 

 
Едва о долларе заходит речь,
Любой брюзга становится милягой,
Любой гордец – общительным парнягой,
Любой старик полжизни сбросит с плеч.
 
 
Душевным складом можно пренебречь
В погоне за волшебною бумагой.
В бактериях мы можем так разжечь
К соитью страсть питательною влагой.
 
 
Я действенностью восхищен твоей,
Питательный бульон простых натур,
Заветная заморская валюта!
Сцепляя суетящихся людей,
Из них ты строишь тысячи фигур
Под флегматичным оком Абсолюта.
 

 
Не входи в положенье великих людей,
Ибо их положенье плачевно всегда.
В каждом гении тайно живет прохиндей
И мечтает разжиться деньгой без труда.
 
 
Их послушать, так нету их в мире бедней
И вот-вот их в могилу загонит нужда,
Но они же кутят в окруженье блядей
И швыряют купюры туда и сюда.
 
 
Так забудь же о пухлом своем кошельке,
Пусть великий творец разорился вконец
И теперь голосит, как библейский еврей;
Просто денежки он просадил в кабаке
Или вздумал кого-то обжулить, подлец,
Но другой негодяй оказался хитрей.
 

 
Для уловленья в дьявольскую сеть
Придумано понятие таланта.
Таланту суждено на нас висеть,
Как кандалам на теле арестанта.
 
 
И если стал носителем таланта –
До времени готовься облысеть,
Обзавестись ухватками педанта
И девушкам навеки омерзеть.
 
 
Все радости житейские твои
Талант нашептыванием отравит,
Упорным понуканием к трудам;
Тебя лишит достатка и семьи,
Зато всем дурням щедро предоставит
Припасть к тобою собранным плодам.
 

 
Хорошо заиметь мецената,
Чтоб в гостях у него выпивать
И с размеренностью автомата
Улыбаться ему и кивать.
 
 
Вдруг окажется: тоже когда-то
Он пытался бумагу марать;
Ободренный поддержкой собрата,
Он заветную вынет тетрадь.
 
 
Должен я реагировать пылко –
Сопоставив буржуя с Рубцовым,
Похвалами его поразить,
А потом вдруг со скатерти вилку
Подхватить и с неистовым ревом
Благодетелю в горло вонзить.
 

 
Трудно ехать в вагоне с такими людьми,
Что от вечной немытости мерзко смердят,
Трудно ехать с храпящими, трудно с детьми,
Трудно с теми, которые шумно едят.
 
 
Трудно с теми, которые пьют и галдят,
А потом как попало ложатся костьми.
Так порою все нервы тебе натрудят,
Что отделал бы всех без разбору плетьми.
 
 
Но нельзя озлобление в сердце впускать –
К сожалению, нам выбирать не дано,
С кем разделим судьбой предначертанный путь.
Постарайся смешное во всем отыскать –
Всё не то чтобы скверно, а просто смешно,
Как и сам ты смешон, если трезво взглянуть.
 

 
Бывает всякое. На глади вод
Топор я видел, весело плывущий.
Я видел: к югу клин коров ревущий
Тянулся, рассекая небосвод.
 
 
Я видел сам – ведь я мужчина пьющий –
Как ночью пивом бил водопровод.
Так не склоняйтесь над кофейной гущей,
Чтоб судьбоносный высмотреть развод.
 
 
Полна чудес ты, Русская земля,
И не предскажет никакой мудрец,
Какие впредь ты опрокинешь нормы:
К примеру, вдруг исчезнут из Кремля,
Наворовавшись вдоволь наконец,
Все деятели рыночной реформы.
 

 
Волюнтаризм ужасен, как дракон,
Но мы срубили голову дракону.
При Брежневе как дышло был закон,
А нынче и воруют по закону.
 
 
Не нужно вору отдавать поклон,
Не нужно делать из него икону.
Клейми его на кухне, как Дантон,
Но воровству не составляй препону.
 
 
Ведь воры в будущем – наш средний класс,
И не годится, чтоб любой из нас,
Застукав их при совершенье взлома,
Мог запросто им в душу нахаркать.
К молчанию же нам не привыкать,
Наука эта с детства нам знакома.
 

 
Не хмурься, критик, не отринь сонета,
Ты вместе с ним отринешь и меня,
И вновь меня лишит тепла и света
Безденежья глухая западня.
 
 
Я буду думать, что бездарно спето
Всё, что я пел до нынешнего дня.
Но гонорар взовьется, как ракета,
Рассеяв тьму, сверкая и пьяня.
 
 
Не думай, критик, не корысти ради
Пристроить я хочу свои безделки,
А чтоб убить сомнения змею.
Учти: и ты не будешь тут внакладе,
Тебя я приглашу на посиделки
И там с тобой все денежки пропью.
 

 
Да, страшно музыка сильна,
Сильней искусства и науки.
Сомнений неотвязных муки
Снимает запросто она.
 
 
Всё то, чем голова полна,
Ведет к сомнениям и скуке,
Но потекут с эстрады звуки,
И жизнь становится ясна.
 
 
Роняет с древа сатана
Познанья плод в людские руки.
Я напеваю “На-на-на”,
Я раскусил все эти штуки.
 
 
Всё то, что ум хотел копить,
Я смог пропеть, а не пропить,
Теперь средь умственных угодий
Толкутся в танце день и ночь,
Друг друга вытесняя прочь,
Обрывки сладостных мелодий.
 

 
Имел я тысячи возможностей,
Чтоб стать богатым и скупым,
Но нищета – не плод оплошностей,
Рожденный действием слепым.
 
 
К чему на пламя непреложности,
Подобно бабочкам ночным,
Не зная собственной ночтожности,
Лететь и превращаться в дым?
 
 
О эти серые создания!
Рябит в глазах от их мелькания,
Но всё ж в душе презренья нет.
Летят из тьмы они – и падают,
Ведь все-таки их тьма не радует,
Ведь все-таки их манит свет.
 

 
Взгляни, читатель, на меня:
Меня ты больше не увидишь.
Ты прав: поэзия – фигня,
Не зря ее ты ненавидишь.
 
 
Темна поэтов трескотня,
За ней ты ничего не видишь.
Они придумали свой идиш,
Язык нормальный не ценя.
 
 
Реальных ценностей держись,
Ведь есть же будничная жизнь,
Еда, квартира, дача, вещи.
А я, чтоб не терзать твой взгляд,
Исчезну, испуская смрад
И в тучах хохоча зловеще.
 

 
Печально я гляжу на трупик поросенка
В гастрономической зовущей смуглоте:
Еще вчера он жил, похрюкивая звонко,
Убийство удалось – и вот он на плите.
 
 
Убийство удалось, а нынче – расчлененка
И трупоеденье в застольной тесноте.
Хозяин поднял нож с ухмылкою подонка,
И содрогаюсь я в мгновенной тошноте.
 
 
Бесспорно, человек – опасное соседство:
Ни материнство он не пощадит, ни детство,
Упитывая плоть дородную свою.
Как небо нам воздаст? И, выпив чарку тминной
За упокой души младенческой невинной,
Я мясо нежное в унынии жую.
 

 
В чертополохе и бурьяне,
Где свалки мокнут и гниют,
Пристанище отпетой пьяни,
Ее естественный приют.
 
 
Напившись алкогольной дряни,
Пьянчуги всякий раз поют –
Про май, про айсберг в океане,
И слезы искренние льют.
 
 
Их примет мир эстрадных песен,
Который до того чудесен,
Что невозможно не икать.
Вино – не прихоть их утробы:
Вино необходимо, чтобы
В мир песен мягко проникать.
 

 
Осмысливать протекшей жизни звенья
Без надобности крайней не моги.
Отказывая нам в повиновенье,
Воистину спасают нас мозги.
 
 
Разумно ль открывать причины рвенья
И всех поступков наших рычаги?
Для человека эти откровенья
Опаснее, чем худшие враги.
 
 
Необходимое самодовольство,
В значительность свою слепая вера
Рассеются однажды – и с тех пор
Останутся тоска и беспокойство,
И личность, словно хищная химера,
Сама себя пожрет за свой позор.
 

 
Все думают: “Стихи родятся сами,
Готовыми являясь в голове” –
И резкими своими голосами
Толкуют о покупках и жратве.
 
 
И я не управляю словесами,
Внимая сей навязчивой молве,
И восклицаю с горькими слезами:
“Услышь меня, всеслышащий Яхве!
 
 
Глупцов, мешающих созданью песен,
Внимающих лишь собственному брюху,
Не вразумляй – не внемлют нам они.
С лица земли сотри их, словно плесень,
И поручи блюсти всю землю духу,
Которому я сызмальства сродни”.
 

 
Полнолуние. Шорохи ветра в ушах –
Или живность на промысел вышла ночной,
И хрустит по щебенке крадущийся шаг
На обочине белой дороги лесной.
 
 
Порождается в жабах, гадюках, мышах
Роковое томление бледной луной;
Стонет море, ворочаясь на голышах,
Словно чувствуя зло студенистой спиной.
 
 
Но и море из глуби несет и несет
Вспышки, словно сплетенные в танце цветы,
Повинуясь призыву, что послан луной;
И я чувствую, как напряженье растет
В той земле, на которой столпились кресты,
За кладбищенской белой от света стеной.
Что-то хочет восстать и уже восстает
Из камней, из корней, из сухой темноты,
Чтобы в лунной ночи повстречаться со мной.
 

 
Монотонно течение летнего дня,
И душа наполняется смутной тоской.
Дрожь от ветра, как будто по шкуре коня,
Пробегает местами по ряби морской.
 
 
Колыхнется под ветром сверчков трескотня,
Словно некий звучащий покров колдовской,
И опять – только кур в огороде возня
И покоя лишающий полный покой.
 
 
Как оно монотонно, течение лет,
Уносящее этот глухой хуторок!
Дни идут вереницей, ступая след в след,
И приносят один неизменный итог:
На житейских дорогах спокойствия нет,
Так же как и поодаль от этих дорог.
 

 
Иногда до безумия можно устать
Делать вид, будто жизнь интересна тебе.
Перестань притворяться – и новая стать
Тебя выделит враз в человечьей гурьбе.
 
 
Ты поймешь, что всегда предстоит возрастать
Твоему отчужденью, духовной алчбе,
Ибо рядом с тобою немыслимо стать
Ни единой душе, ни единой судьбе.
 
 
Ты своим равнодушьем посмел оскорбить
То, что братья твои обретают в борьбе
И затем неизбежно теряют, скорбя;
Рассуди, как же можно тебя полюбить,
Не питать неприязни законной к тебе,
Не лелеять мечту уничтожить тебя.
 

 
Как флейты, голоса цикад
Звучат в темнеющем просторе.
Отстаивается закат,
И гуща оседает в море.
 
 
Легко колышется напев
Флейт переливчатых древесных
И тихо всходит звезд посев
В полях тучнеющих небесных.
 
 
Луна уже плывет в зенит,
Заката хлопья отгорели,
А флейта легкая звенит,
Бессчетно повторяя трели.
 
 
И неподвластно смене лет
Ночного бриза колыханье
И ввысь летящее из флейт
Всё то же легкое дыханье.
 
 
И та, которая близка,
Перекликается со всеми,
И беззаботна, и легка,
Поскольку презирает время.
 

 
Всё море – выпуклая стезя;
По ней, неспешные, как волы,
Уничтожаясь, вновь вознося
Гребни над зыбью, текут валы.
 
 
Им уклониться с пути нельзя,
Пеной не хлынуть на волнолом –
Валы текут и текут, сквозя
Зеленым, синим, серым стеклом.
 
 
Переплавляет солнечный свет
В сочные отблески зыбь волны,
И чередою пенных комет
Катятся гребни на валуны.
 
 
Чайка, подладив к ветру полет,
Смотр производит сверху валам;
Облака тень лениво ползет
По облесённым дальним холмам.
 
 
Ветер подхватывает напев,
Прежний еще не успев допеть.
В будничной жизни не преуспев,
Здесь я сполна сумел преуспеть:
 
 
Всё разглядеть, и ветер вдохнуть,
И безо всяких мыслей и слов
Сердцем постигнуть великий Путь –
Путь неуклонных морских валов.
 

 
Когда приблизится старость,
Матрос припомнит с тоской,
Как трепетом полнит парус
Упругий ветер морской.
 
 
Когда приблизится старость,
Стрелок припомнит в тоске,
Как встарь ружье оставалось
Всегда послушно руке.
 
 
Рыбак припомнит под старость,
Не в силах сдержать тоски,
Как рыба в лодке пласталась,
Тяжелая, как клинки.
 
 
Всегда побеждает старость,
Поскольку смерть за нее,
И долго ль держать осталось
Штурвал, гарпун и ружье?
 
 
Приошли все стороны света
Стрелок, рыбак и матрос,
Но им не дано ответа
На этот простой вопрос.
 
 
Наполнен тоскою ветер,
Вздыхают лес и вода,
Не в силах найти ответа
На главный вопрос: “Когда?”
 
 
К ним тоже жестоко Время,
Сильнейшее всяких сил –
Нельзя им проститься с теми,
Кто так их всегда любил.
 

 
К побережным горам прижимается лес,
Словно скрыться пытаясь от ветра ползком,
И плывут безучастно эскадры небес
В переполненном ветром пространстве морском.
 
 
Металлический свет прорывается вкось
И лудит кочевое качанье валов,
И не счесть уже, сколько ко мне донеслось
В беспорядке, как птицы, мятущихся слов.
 
 
То, что шепчет, сшибаясь, резная листва,
То, что глыбам толкует глубин божество, –
Стоит слухом ловить только эти слова,
Остальные слова недостойны того.
 

 
Тополь – словно горянка в черном платке,
Над ним одиноко стоит звезда;
Одинокий фонарь горит вдалеке,
И под ним асфальта блещет слюда.
 
 
Оживленно нынче в небе ночном –
Тень волоча по кровлям жилья,
Облака пасутся, и серебром
Подсвечены призрачно их края.
 
 
Месяц гуляет среди отар,
Горят и меркнут уклоны крыш.
То видишь явственно тротуар,
А то и бордюра не различишь.
 
 
Все очертанья гор и дерев,
Светил вращенье, облачный ход –
Всё составляет один напев,
Общий безмолвный круговорот.
 
 
И кажется – кружится кровь моя;
Стоило бросить тепло и сон,
Если в кружение ночи я
Хоть на мгновенье был вовлечен.
 

 
Прекрасен темный кипарис
На фоне жгучей синевы;
Прекрасно с кручи глянуть вниз,
Где волны прядают, как львы.
 
 
Прекрасен дымный океан,
Прочерчен ходом корабля,
Но мне милей земля славян,
Моя угрюмая земля.
 
 
Славяне прячутся в лесах,
Ведь нелюдимость – их черта,
Угрюмый вызов в их глазах,
А чаще – просто пустота.
 
 
Они выходят из лесов,
Когда кончается еда,
И подломить любой засов
Не составляет им труда.
 
 
Над их лесами хмарь плывет
С утра до вечера все дни,
И по краям глухих болот
Торчат славяне, словно пни.
 
 
Но к морю ласковому лезть
Нет смысла для таких мужчин:
На пляже в девушке подсесть
Не может мрачный славянин.
 
 
Кавказец может, и семит,
И неотесанный тевтон,
А славянин чуть что хамит
И в драку сразу лезет он.
 
 
Но злобность этих мужиков
Не составляет их позор:
Она – от ясных родников
И от задумчивых озер.
 
 
Она – из чистых тех глубин,
Где дух таинственно живет.
За бездуховность славянин
Любому сразу в рыло бьет.
 
 
Свой мир славяне отстоят,
Скрутив охальника узлом –
Чащобы вдоль гранитных гряд,
Мочажины и бурелом.
 
 
А с пиний всё течет смола,
И вновь магнолии цветут,
И женщин смуглые тела
Мелькают дерзко там и тут.
 
 
Но где-то за хребтом лежит
Земля неласковая та,
Где у мужчин свирепый вид
И пахнет водкой изо рта.
 
 
Я вправе нежиться в тепле,
Но должен размышлять при том
О милой сумрачной земле
Там, за синеющим хребтом.
 

 
Хвою полируя, ветер свищет –
Из-за гор примчавшийся норд-ост,
Но железных сосен корневища
Беспощадно вклещились в откос.
 
 
Я пьянею – сиплый рев прибоя,
Шум вскипающий листвы и трав,
Сиплый перезвон шершавой хвои
В слух единый немощный вобрав.
 
 
От порывов и скачков бесплодных,
Овладевших берегом лесным;
От несчетных колебаний водных,
Связанных течением одним;
 
 
От небес, в неведомую гавань
Флот несметный вздумавших пустить,
Взгляд бессильно падает на камень,
Всех движений не сумев вместить.
 
 
Кажется – усвоишь все движенья,
В них врастешь, как дальний плавный мыс,
И откроется для постиженья
Действа развернувшегося смысл.
 
 
Но неисчислимо многоуста,
Многолика сцена эта вся,
И бессильно отступают чувства,
Только смуту в душу принося.
 
 
Грозно развивается интрига,
Молнии просверкивает бич.
Можно всё лишь на обрывок мига,
Краем разумения постичь.
 
 
Множества сошлись в одной работе,
Многосложный замысел верша,
Но в единственном мгновенном взлете,
Может быть, поймает суть душа.
 

 
Бродильный запах лезет в нос,
У парапета спят собаки,
Отбросы в хороводе ос
Помпезно громоздятся в баке.
 
 
Орет пронзительно дитя,
Как будто перебрав спиртного,
Фотограф, галькою хрустя,
Дельфина тащит надувного.
 
 
Стремясь дополнить свой обед,
Пузаны покупают фрукты,
И, неотвязный, словно бред,
Свое долдонит репродуктор.
 
 
Вся эта дрянь за слоем слой
К нам липнет медленно, но верно,
Но только взгляд очисти свой –
И сразу опадает скверна.
 
 
Взгляни с уединенных круч,
Как строит неземная сила
Треножник из лучей и туч,
Чтоб в жертву принести светило.
 

 
Что ты всё ухмыляешься, Клинтон,
Что тебя веселит, дурачок?
Взять и вдарить увесистым клинтом
В дерзко вздернутый твой пятачок.
 
 
И когда это дело случится,
Не помогут зеленка и бинт.
Не желаешь ли осведомиться,
Что такое по-нашему “клинт”?
 
 
Но об этом тебе не скажу я,
Ты об этом узнаешь и так –
В час, когда Мировому Буржую
Нашим клинтом расквасят пятак.
 
 
И с мешков, где шуршат миллионы,
Он повалится, злобно бранясь.
Разбегутся его миллионы,
Потеряв управленье и связь.
 
 
Тараканом забегает Клинтон
У себя в вашингтонском дому.
Он поймет: с подступающим клинтом
Совладать не под силу ему.
 
 
Сменит он людоедской гримасой
Свой улыбчивый имидж тогда
И, нагруженный денежной массой,
Побежит неизвестно куда.
 
 
На земном не останется шаре
Буржуазных тлетворных дворцов,
И тогда на политсеминаре
“Что есть КЛИНТ?” – я спрошу у бойцов.
 
 
“Коммунизм, ленинизм, интернаци-
Онализм и народный триумф!” –
Так ответят товарищи наши
И добавят застенчиво: “Уф!”