Текст книги "Орден куртуазных маньеристов (Сборник)"

Автор книги: Дмитрий Быков

 
Как камень, тяжело и гулко
Я плюхнусь в воду из-под ног.
Для вас – вечерняя прогулка,
А для меня – кормежный срок.
 
 
Гуляя берегом протоки,
Меня увидеть вы могли:
Зеленый, влажный, златоокий,
Сижу я на краю земли.
 
 
Не зря лишились выраженья
Мой рот и неподвижный взгляд:
Небесных толщ преображенья
Показывает мне закат.
 
 
Тумана розоватой ватой
На плоскость вод наводит лоск,
И в обаянии заката
Весь растворяется мой мозг.
 
 
И ничего не сознавая,
Лишь машинально я на миг
В веретено мушиной стаи
Вдруг липкий выброшу язык.
 
 
И снова с безучастной миной
В закат бессмысленно смотрю
И с плотью сладкою мушиной
Вкушаю небо и зарю.
 
 
Пусть вы, прогуливаясь чинно,
Придете на прибрежный луг, -
Не оттого, а беспричинно
Впаду я в беспокойство вдруг.
 
 
Вниз головой бесцельно с маху
Вдруг кинусь вниз, где в толще тьмы,
Распространяя волны страха,
Проходят хищные сомы.
 

 
При ветре, мертвенно гудящем,
Я чую: близко чужаки,
Но я, последний древний ящер,
Не уступлю мои пески.
 
 
Кобенясь на высоких лапах,
В крутую выгнувшись дугу,
Я обоняю мерзкий запах,
Присущий моему врагу.
 
 
Толпа людей меня обстала,
И я загадочно затих -
Лишь бабочкой порхает жало
Вдоль губ бесчувственных моих.
 
 
Укрыла стройное молчанье
Песков облезлая кошма,
Затем что мерзко слов звучанье
И будничная кутерьма.
 
 
И вдруг я на толпу кидаюсь,
Крича, как гневное дитя,
Подскакивая, изгибаясь,
Хвостом тяжелым молотя.
 
 
Подламываются штативы,
На землю падая пластом;
Нацеленные объективы
Крушу я кожистым хвостом.
 
 
Взрывая на песке дорожку,
Затем, вихляясь, прочь бегу,
Попутную сороконожку
Захлопнув в пасти на бегу.
 
 
Неутомимо лап вращенье,
Ведь мне единственно нужна
Страна немого отчужденья,
Молчанья странного страна.
 
 
Я должен быть в пустыне дикой,
Открытой с четырех сторон,
В невыразимости великой
Немой душою растворен.
 

 
Я красными точками вышит -
Укусами множества вшей.
Имеющий уши да слышит,
Но я не имею ушей.
 
 
Легли они в день непогожий
На кучу осенней листвы,
Лишь ямки, заросшие кожей,
Остались с боков головы.
 
 
Пускай мне приказано свыше,
Чтоб встал я, пороки круша, -
Я больше приказов не слышу,
И этим довольна душа.
 
 
Пусть мне небеса указали,
Чтоб я говорил как пророк, -
Во рту, как в готическом зале,
Застыл языка лепесток.
 
 
В ряды вдохновенных скитальцев
Включаться не хочется мне.
Не вижу я огненных пальцев,
Чертящих слова на стене.
 
 
Не вижу, – ведь пленкою птичьей
Глаза я свои зарастил,
И Бог, воздвигатель величий,
За это меня не простил.
 
 
Я мог в человеческой массе
Беседовать с Богом один,
Теперь же лежу на матрасе
Засаленном, плоском, как блин.
 
 
Господним созданием лучшим
Себя ощутить я не смог.
Тряпьем укрываясь вонючим,
В углу я свернулся в комок.
 
 
От Божьего прячусь урока
Во тьме, в немоте, в тишине.
Жестокое дело пророка
Противно, о Господи, мне.
 
 
Я скрылся в ничтожество, Боже,
И вытерплю всех твоих вшей,
Кишащих в неровностях кожи,
Во впадинах бывших ушей.
 

 
Как встарь художники писали
Себя в сторонке на полотнах,
Так я к окну садился в зале
Большого кабаре животных.
 
 
Там жадно слушал юный слоник
Двух старых спившихся бульдогов;
Там кот, суровый кататоник,
Сидел за чтеньем каталогов;
 
 
Те символы, что попадались
На лейблах, этикетках, пломбах,
В сознании кота катались,
Как бы в покатых катакомбах.
 
 
Косуля с ужасом глядела,
Точней, поглядывала косо,
Как скокарь-волк, пришедший с дела,
Закидывает в пасть колеса.
 
 
О эти зверские порядки,
Стереотипы поведенья!
Директор-лев готовил взятки
Во все большие учрежденья,
И нагло пьянствовали львятки
За счет отцова заведенья.
 
 
Но лев на них рычал напрасно -
Им было все уже до феньки,
И отдыхал отец несчастный,
Лишь пересчитывая деньги.
 
 
Не мог он вроде старой бабки
Носиться с прошлыми грехами.
Пускай он плох – за эти бабки
Он лучших купит с потрохами.
 
 
Морские львы-официанты
Сновали, лопаясь от жира;
Лемур-поэт свои таланты
Вверял лишь кафелю сортира;
 
 
Вонючка сумрачно воняла,
Неся свой крест уединенья,
И всех одно объединяло -
Желанье скорого забвенья.
 
 
И трогал штору я глухую,
Чтоб с чувством горестным и нежным
Увидеть бабочку сухую
Меж рамами в пространстве снежном.
 

 
Не счесть моих смешных причуд,
Ужимок, шуток и проказ.
На снисходительный ваш суд
Я весь являюсь напоказ.
 
 
Кричат и рыжие вихры,
И носа пламенный нарост,
Что нет в моей игре игры,
Что я необычайно прост.
 
 
Я потому вам нынче мил,
Что хохот, возбужденный мной,
Мышленья видимость явил
В коробке вашей черепной.
 
 
И пониманья острый мед
Прельщает в равной мере всех,
Хоть страхом душу обоймет
Порою ваш рычащий смех.
 
 
И я усердствую для вас,
Но холодно исподтишка
Прослеживаю связь гримас
С безумным хохотом райка.
 

 
Ваш род, пороком упоенный,
Покуда я еще терплю,
Но в час, лишь мной определенный,
Я рог ваш, гордо вознесенный,
Своим перуном раздроблю.
 
 
Я в человеческом обличье
Немало вытерпел от вас,
Но вздрогнете, как сердце птичье,
Когда в природное величье
Я облекусь – и близок час!
 
 
Как лед с началом ледохода,
Вдруг дрогнет с треском неба твердь,
Отверзнув на мгновенье входы
В мир мертво-призрачной природы,
Где крыльями трепещет смерть.
 
 
Мелькнет ужасное виденье,
Чтоб знали вы, к чему пришли,
А я, исполнен жажды мщенья,
Как тяжкий столп, воды паденье
Восставлю с неба до земли.
 
 
Вы завопите о пощаде,
Вы отречетесь навсегда
От злобных слов, что чванства ради
Твердили вы к моей досаде,
Но вам не умягчить суда:
За то, что гений в вашем стаде
Жил в поношении и гладе,
Здесь разольется, всё изгладя,
Потопа мутная вода.
 

 
Не верьте в свое превосходство,
Себя не вводите в обман:
Во всех наблюдается сходство,
Во всех существует изъян.
 
 
Прекрасны влекущие страсти,
Позыв безрассудный любой,
Лишь скучной гармонии – власти
Не смейте давать над собой.
 
 
И ближних, простых или знатных,
Равно возлюбите своих:
В них столько изъянов занятных,
Пороков забавных таких!
 
 
На ближних пытливо глядите,
Внемлите внимательно им
И нежно затем поднимите
Покров над изъяном своим.
 
 
Лелейте и хольте уродство,
Как некий роскошный цветок.
Лишь вера в свое превосходство -
Достойный позора порок.
 

 
Сам я выбрал оборотня участь
И свое меняю естество,
Странно корчась, безобразно пучась,
Напряженьем пронизав его.
 
 
До безумья крепнет напряженье
И затем спадет в единый миг,
И я знаю, что преображенья
Несказанным способом достиг.
 
 
Мне не нужно зеркало, чтоб ясно
Я увидел новый облик свой:
Выглядящий странно и ужасно
Зверь с гадючьей плоской головой.
 
 
Из подлобных сумеречных впадин
Блещет, как магический топаз,
Странно пристален и беспощаден,
Взгляд моих прозрачно-желтых глаз.
 
 
Я незрим во тьме вечерних улиц:
Чтоб вниманья не привлечь к себе,
Прохожу я крадучись, сутулясь,
Подбирая когти при ходьбе.
 
 
Я отверг свой прежний образ тесный,
Суть не выражавший целиком,
И теперь дорогою известной,
Обновленный, я иду в ваш дом.
 
 
В человечьей глубине таилось,
Где с духовным плотское срослось,
То, что в звере явственно явилось,
В новой форме зримо отлилось.
 
 
Прежний образ мой бессильной тенью
Проплывал в сознанье, – но теперь
При моем кошмарном приближенье
В смертной муке заскрежещет дверь.
 
 
Раздается шум моей походки -
И беседа оборвется вдруг;
В сталактитовой пещере глотки
Затеряется последний звук.
 
 
Тишина среди фигур салонных
Повисает – и они замрут;
Пятна от бокалов обронённых
На полу беззвучно расцветут.
 
 
От меня не оторвете глаз вы,
Ведь вблизи так мерзостен мой вид:
В грязной шерсти чутко дышат язвы,
Проблеснет зигзагом паразит.
 
 
Но всего страшнее то, что речью
Не передаваемо вполне:
Что-то отдаленно человечье
С трепетом вы видите во мне.
 
 
Обведу я взглядом осовелым
Все углы, что тонут в темноте,
И лизну как будто между делом
Самой пухлой дамы декольте.
 
 
Не сдержу желудочную ярость,
Увидав, что стол уже накрыт,
И слюны затейливый стеклярус,
С губ свисая, мелко задрожит.
 
 
Тяжело пройдя между гостями,
Ублажу свое обжорство всласть,
Плоской лапой с желтыми когтями
С блюд куски запихивая в пасть.
 
 
С шумом оглушительным всосу я
Из бокала досуха вино
И покой в душе своей почую,
Будто что-то мной завершено.
 
 
Лязгая когтями по паркету
И сопя, я ваш покину дом.
Дрогнут в полумраке силуэты -
Вы в себя приходите с трудом.
 
 
Двигаетесь словно в полудреме
И себя не можете понять:
Острый запах, что остался в доме,
Нравится вам жадно обонять.
 

ХОЛОД (1994)

 
Над коробками складов и автобаз,
В неровных вздохах подсобных цехов
Я один расслышу обрывки фраз,
Полупьяную поступь моих стихов.
 
 
Из всего того, что мне жизнь дала,
У меня остались только они.
Я беру портвейн, позабыв дела,
И сажусь под куст, в текучей тени.
 
 
От всего того, что было со мной, -
А хорошего мало было досель, -
Отделил меня прозрачной стеной
Благодетель бедных, дешевый хмель.
 
 
Вот бредет бедняга, впавший в запой,
Он тоже портвейнчику взял себе:
Пыльные волосы, взгляд тупой,
Окурок, прилипший к мокрой губе.
 
 
Ласково я на него смотрю,
И он компании тоже рад.
Говорю: <Вообще-то я не курю,
Но с тобой за компанию – можно, брат>.
 

 
Не нужно духовных взлетов,
Мистической чепухи, -
Сведение личных счетов
Одно рождает стихи.
 
 
Со мной обойдутся грубо,
Собаку пнут под ребро, -
Собака оскалит зубы,
А я возьмусь за перо.
 
 
Общественному броженью
Мой стих не укажет путь.
Он – плата за униженья,
Мои, а не чьи-нибудь.
 
 
Хотел я живого мяса,
А должен пойло хлебать;
Стелили мне в детстве мягко,
Но в зрелости жестко спать.
 
 
Когда этот мир пропащий
В лицо мне опять солжет,
Мой гнев во вспышке слепящей
Его в стихи пережжет.
 
 
И будут дальние братья
Мой стих недобрый беречь
За то, что смогу им дать я
Для гнева – гневную речь.
 

 
От безвестности не терзаясь,
Беззаботно бедность терпя,
Жил я мудро, раз нынче зависть
Всем внушаю вокруг себя.
 
 
Погулял я и впрямь немало,
Но остался со мной досель
Не блестящий хмель карнавала,
А запоев тяжелый хмель.
 
 
И не ласки пылких поклонниц
В номерах на закате дня,
А накопленный груз бессонниц
Норовит повалить меня.
 
 
И стихи – не игра, не шалость,
Как в былые светлые дни, -
Перебарывая усталость,
Спотыкаясь, идут они.
 
 
И читаю я не драконам,
Водопадам и облакам,
А холодным стеклам оконным,
Подворотням и тупикам.
 
 
Обессилел двойник-проказник,
И один идет человек, -
Так и длится мой вечный праздник,
Сокращая мой краткий век.
 

 
Боюсь я не предсмертной боли
И не посмертного забвенья, -
Боюсь, что резко разомкнутся
Различных состояний звенья.
 
 
Переносимы, как известно,
Все муки для людского рода,
Пугает лишь бесповоротность
И окончательность ухода.
 
 
О, если б, прежде чем включиться
В цепочки темных превращений,
Мне удалось на миг вернуться
В мой город сумрачный осенний!
 
 
Я ничего бы не боялся,
Надейся я на эту милость;
Не верю, чтоб с моим уходом
Там ничего не изменилось.
 
 
Легко начну пути любые,
Но только подсмотрев вначале,
Как очи синие любимой
Вдруг потемнели от печали.
 

 
Пустой оголенный город,
Скрипучий вороний грай,
И, как колодезный ворот,
Скрипит на углу трамвай.
 
 
Летит он, лязгая лихо,
Сгребая грохот и звон,
Но вновь пустынно и тихо,
Едва удалится он.
 
 
Где отклик его стараньям,
Коль всё здесь в себе живет?
И шум его, чуждый зданьям,
Бездомный, вдали замрет.
 
 
Пусть мчится он в руслах улиц,
Волну из листьев гоня,
Но краски в себе замкнулись
При свете бледного дня.
 
 
И слуха настороженность,
И тщетно ищущий взгляд
Всеобщую отрешенность
Одну душе сообщат.
 
 
А купол цинково-бледный,
Где вмятины чуть видны,
На город осенний бедный
Недвижность льет с вышины.
 

 
Я дал смирения обет
И сыплю ныне на главу,
Как пыль, осенний легкий свет,
Просеявшийся сквозь листву.
 
 
Не внемлю я мирским словам,
Корысть осталась позади.
Сегодня нищим деревам
Я дам приют в своей груди.
 
 
Не слышать больше никогда
Мне дорогих людских имен,
Лишь волн гонимые стада
Впущу я в сердце, как в загон.
 
 
Мне жаль покинутых, но я
К ним никогда не воззову.
Легла озноба кисея
И на сердце, и на траву.
 
 
Я принимаю свой обет
Без горечи, и потому
Меня осенний легкий свет
Зовет к истоку своему.
 

 
Ветер рвет с тротуара
Парчу, и корчует зданья,
И, как дыханье пожара,
Спирает стужей дыханье.
 
 
Кистями листьев упрямо,
С шипением тыщи кошек,
Хлещет застывшие в рамах
Цветные светы окошек.
 
 
И вторят его шипенью
Шипением мостовые,
Асфальт, поросший свеченьем,
И шлейфы шин меховые.
 
 
Каждое сердце ныне
Слиться с ветром сумело -
Как ветер, одно в пустыне,
Которой нету предела.
 
 
Мельканье отблесков вместе
С мельканьем безликих теней,
И словно ходят по жести -
Так воет ветер осенний.
 
 
За каждой душой пропащей
Он гонится вечерами -
Бушующий, и свистящий,
И машущий фонарями.
 

 
Под серым небом мир двуцветен -
Шел снег, уже в полете тая;
Пусть цвет в вещах и незаметен -
Он только спит, не умирая.
 
 
И, словно поросль над трясиной,
Над хлипкой хлюпающей грязью,
Мир разобщен, – но он единой
Глубинной обладает связью.
 
 
Неслышно космос многоокий
Всю ночь порядок мира правит
И храм торжественно-высокий
К утру для холода восставит.
 
 
И не страшит неисполненье
Людских назойливых желаний
При торжестве объединенья
Пространства, красок и сияний.
 

 
Немало весит миллион,
Но отлетает легче пуха.
Пускай я буду разорен -
Я не утрачу силы духа.
 
 
Я не из тех, кто в страхе ждет
Судьбы жестокую превратность,
Ведь никуда не пропадет
Дарованная Богом знатность.
 
 
Мной правит мой веселый нрав,
Раскаянием я не маюсь.
Мне говорят: <Уймитесь, граф>,
Однако я не унимаюсь.
 
 
И деньги мы ужо вернем,
На мой-то век их, верно, хватит:
Уже за то, что мы живем,
Таким, как я, немало платят.
 

 
По переулкам выстрел разнесется,
Переплетаясь с возгласами: <Стой!>,
Ударит в бок – и вскоре бок нальется
Пульсирующей, тяжкой полнотой.
 
 
И оплетет испуганное тело
Кровавых струек липкая тесьма,
И я туда метнусь из-под обстрела,
Где громоздятся темные дома.
 
 
В подвале рухну хаотично на пол
И буду ждать, удерживая стон,
Чтоб где-то в трубах снова шов закапал,
Чтоб возродился комариный звон.
 
 
Вновь тишина. Вверху прошла облава -
И тут же снова ощущаю я,
Как нестерпимо воспаленья лава
Сдавила раны чуткие края.
 
 
Покрыт подвальной отсыревшей пылью,
Я так и сяк ложусь и привстаю,
Но боль растет, и жалкий всхлип бессилья
Я в безучастном мраке издаю.
 
 
Кто чванится общественною ролью -
Взгляните: в жалком логове моем
Я – сгусток жизни, борющийся с болью,
Забывший, кроме боли, обо всем.
 
 
Все убежденья с мозга опадают
Ненужной, невесомой шелухой,
Когда на рану боль упорно давит
И сохнут слезы в темени глухой.
 
 
Когда же боль навалится на сердце -
Разинется в последнем страхе рот,
И не почую я, как взвизгнет дверца,
Как кто-то свет в глаза мои упрет.
 
 
Лишь Бог забытый вынудит агентов,
Мой труп нашедших, вспоминать потом
Звон комариный, запах экскрементов
И капель равнодушный метроном.
 

 
Когда запнется топот башмаков,
Толкующих о тяготах пути,
Когда гряда далеких облаков
Начнет в глазах безудержно расти,
 
 
И судорожный воздуха глоток
До сердца не удастся донести -
Тогда вдруг сердце стиснется в комок,
Держа любовь, как денежку в горсти.
 
 
Тогда я поднимусь на косогор
Над той дорогой, по которой шел,
И лягу там, и кровь вольется в хор
Иссохших трав, кузнечиков и пчел.
 
 
Ты освежала лоб мой на жаре
И всем скитаньям придавала суть,
Но здесь, в полынном пыльном серебре,
В урочный час пресекся трудный путь.
 
 
<Вернейшее из всех людских сердец,
Пора, – скажу, – судьбе не прекословь!>
И сердце разожмется наконец
И прямо в небо выпустит любовь.
 

 
Раскаты зловеще-гулки -
Нарушив ночной покой,
В Лиховом переулке
Лихо стучит клюкой.
 
 
Исчезло счастье, оставив
Одну похмельную дрожь.
Скажи, переулок Даев,
Что же ты мне даешь?
 
 
Брести неровной походкой
И в окнах, словно завет,
Лампы семейной кроткой
Видеть медовый свет.
 
 
Счастье так близко где-то
Наполнило мирный быт,
Только язык завета
Начисто мной забыт.
 
 
По Лукову переулку,
Напрягшемуся, как лук,
Шаги раздаются гулко,
И это – сиротства звук.
 
 
Опять выводит прогулка,
И это – мрачный намек,
К Последнему переулку,
Который так недалек.
 

 
Броди в сосновых чащах медных,
В лугах медовых путь тори,
И лишь о мучениках бедных,
Дитя, прошу, не говори.
 
 
Беспечно радуйся обнове,
Живи резвяся и шутя,
И лишь о выстрелах и крови
Меня не спрашивай, дитя.
 
 
Тебе, живущему игрою,
Я ничего не объясню.
Лицо руками я закрою
И низко голову склоню.
 
 
И слезы, накипая немо,
Мешают повторить слова:
<Дитя, всех рек прекрасней Неман,
Всех стран прекраснее Литва>.
 

 
Тяжко катятся тусклые воды,
Скорбно движутся плоские тучи.
Где сошли к реке огороды,
Я торчу из навозной кучи.
 
 
Серебро из пригоршни полной
Сыплет ветер над островами.
На просторе прядают волны,
Я машу им вслед рукавами.
 
 
Надо мной напрасно смеялся
Тот, кто ладил мое убранство:
Он добро наживать остался,
Мне же отдал он все пространство.
 
 
И меня не боятся галки,
Потому что лечу я тоже,
Вкривь и вкось мотаясь на палке
В разлохматившейся одёже.
 

 
Весь мир – пирог, состряпанный для них,
Они его делили как хотели:
Нам – в подворотне водку на троих,
Себе – пиры, машины и отели.
 
 
Чтоб нас отвлечь, потоками вранья
Они мозги нам щедро промывали.
Их Бог прости. Прощу их даже я,
Но молодость моя простит едва ли.
 
 
И я готов им глотку перегрызть
За все мои потерянные годы.
Чтоб им свою не упустить корысть,
Мы умирали, не узнав свободы.
 
 
Но дураки утрачивают власть,
И у друзей моих теперь веселье -
У тех друзей, кому пришлось пропасть,
Кого сгубили водка и безделье.
 
 
Друзья смеются, все простив давно,
Пренебрегая счетами пустыми,
Ведь исстари лишь добрым суждено
Скудельный мир покинуть молодыми.
 

 
Не жизни правила жестоки,
Мы обвиняем их – и лжем.
Не в нас ли с детства все пороки
Как будто врезаны ножом?
 
 
Да нам ли заниматься торгом,
И то, и это обвинять?
Не мы ль смогли с таким восторгом
В себя все мерзости принять?
 
 
Мы нашу низость оправдали,
И все же нам не смыть вины,
Ведь в глубине души мы знали,
Как жить по истине должны.
 
 
Остатки высшего творенья
В душе от ужаса вопят,
И их последние биенья
Смиряет медленно распад.
 

 
Однажды, поглощенный тьмою,
Твой свет духовный я открыл
И тьму потрясший надо мною
Размах твоих духовных крыл.
 
 
Как растворяться в толщах света
По воле собственной – скажи,
Понять сумевший все предметы,
Весь мир увидевший хаджи.
 
 
Тогда и я, как ты, отрину
Телесный тесный образ свой,
И плоть – протаявшая глина -
Взойдет сияющей травой,
 
 
Чтоб в той траве с приходом лета
Я был всей кровью растворен,
А в вены влил златого света
Биение и тихий звон.
 

 
Безумья пролетевших лет
И ваша прелесть не разбудит.
Я четко заявляю: нет,
Такого более не будет.
 
 
При всем желании теперь
Душа забыться не сумеет.
Разумно любит только зверь,
Хотя и мало разумеет.
 
 
И мне смешны потоки слов,
Когда суть дела бессловесна.
Душевно я давно здоров
И, главное, здоров телесно.
 
 
Слова последние мои
Вы не хотите ли проверить,
Чем ложной меркою любви
Простые отношенья мерить?
 
 
Уж тут-то я не подведу -
Спознаетесь с такой любовью,
Что, обезумев, рвет узду
И простыни стегает кровью.
 

 
Ношу на шее подковку,
Стремясь судьбу подковать,
А тянет скрутить обновку
И с шеи рывком сорвать.
 
 
Цепочка в кожу вопьется,
Рубашку искровяня;
Под лишней кладью собьется
Вот так же холка коня.
 
 
И я смеюсь неумело,
Ведь это смешно, ей-ей:
Судьба моя охромела
На льду гордыни твоей.
 

 
Бесследно не проходят раны,
Которые наносишь ты.
Я, ненавидевший забвенье,
Хочу забыть твои черты.
 
 
Как током, встряхивает нервы
Внезапно в уличной гурьбе:
Какой-то женщины походка
Мне вдруг напомнит о тебе.
 
 
И перечень забот привычных
В уме вдруг разом пропадет,
Когда в толпе прическа чья-то
Тебя на память приведет.
 
 
Меня преследуют повсюду,
Всех чувств обыденных сильней,
Желание случайной встречи
И страх безмерный перед ней.
 
 
Я так боюсь воспоминаний,
Но вдруг пойму: забвенья нет,
Когда разрыв в осенних тучах
Мне глаз твоих напомнит цвет.
 
 
Боюсь, что я не уцелею,
Коль так же обознаюсь впредь,
И хочется забиться в угол,
Твой образ в памяти стереть,
Людей не видеть и не слышать
И в небо больше не смотреть.
 

 
Я частый молодой сосняк
С такою скоростью прошел,
Как будто спички взял в кулак
И с маху выкатил на стол.
 
 
Свистела скачущая жизнь,
Гремели гравий и гудрон,
И с ревом страха тщился влезть
Табачный дым назад в салон.
 
 
Зловеще хохотала цепь
Машин на встречной полосе,
Но так же неподвижно степь
Плыла по сторонам шоссе,
 
 
Пока не втягивало в шнек
Ее в окошках боковых,
Пока ее не плющил бег
В бесформенный зеленый жмых
 
 
И не выхаркивал назад, -
Но чаще в зеркальце гляди
На прежний неподвижный лад,
Смыкающийся позади.
 

 
С кем бы ты ни забыла меня -
Никогда ты меня не забудешь;
Из сознанья мой образ гоня,
Всё же встречных с ним сравнивать будешь.
 
 
Ни секунды не думая мстить,
Отомщу я за все униженья:
Все сравнения будут растить
Где-то в горле комок пораженья.
 
 
Жизнь покатится, ровно скрипя,
С той же кладью и в том же пейзаже;
Между дел вспоминаю себя -
И злорадства не чувствую даже.
 

 
Потусторонней силою влеком,
Бреду от кабинета к кабинету,
Отравленным затоплен молоком,
Сочащимся из ламп дневного света.
 
 
Во встречных лицах ни кровинки нет;
Я знаю – жизнь с их трупными чертами
Разрознил этот ирреальный свет,
Под потолком трепещущий крылами.
 
 
И сам с собой разрознен я теперь,
Живя теперь одной надеждой зыбкой,
В заветную протискиваясь дверь
С бессмысленной покойницкой улыбкой.
 
 
Чтобы у входа прошлое стряхнуть,
Не нужно было никакой отваги.
Теперь мою просительную суть
Всю выражают мертвые бумаги.
 
 
Кошмар рассеется в конце концов
На солнце улиц, в отблесковой лаве:
Меня один из здешних мертвецов
Лишь росчерком пера воротит к яви.