Текст книги "Орден куртуазных маньеристов (Сборник)"

Автор книги: Дмитрий Быков

Как хорошо, что ты меня не любишь

 
Как хорошо, что ты меня не любишь,
как хорошо, что ты меня не ждёшь,
что пылкие мои желанья студишь
отказом, и надежды не даёшь.
 
 
Как хорошо, что без твоих объятий
я провожу все дни и вечера,
как хорошо, что кучер твой Игнатий
меня всё время гонит со двора,
 
 
бранится он по-русски и на идиш,
из голенища вынимает нож.
Как хорошо, что ты меня не видишь,
как хорошо, что ты меня не ждёшь.
 
 
Как хорошо, что кровью сердца плачет
душа в усталом тулове моём,
в то время, как Игнатий резво скачет
на теле ослепительном твоём.
 
 
Настанет час, настанет миг прозренья,
помрёт твой муж, богатенький карась,
и превратишься ты в одно мгновенье
из светской львицы в уличную грязь,
 
 
и красоту и молодость погубишь
среди пропитых и отвратных рож.
Как хорошо, что ты меня не любишь,
как хорошо, что ты меня не ждёшь.
 

Камень

 
С гитарой и каменным членом,
что я на раскопках нашел,
по крымским прибрежным просторам
я с песней веселою шел.
 
 
Увидев знакомое место,
спустился я в каменный грот:
там с телкой красивой пилился
какой-то лохматый урод.
 
 
Потер я руками тихонько
свой каменный древний бум-бум –
и тут же убрался лохматый
с поклоном и криком «Аум».
 
 
на телочку я взгромоздился,
но собственный мой Бумбараш
скукожился и опустился –
и тетку всю скрючило аж.
 
 
Но древнему длинному камню
желание я нашептал,
и бумбо мой, вялый и мягкий,
могучим и каменным стал.
 
 
До ночи молилась лингаму
подружка случайная та,
а я ее бумкал и бумкал
до красных соплей изо рта.
 
 
Наутро она рассказала
на пляже про дивный лингам,
и куча бабцов набежала
в мой грот на бум-бум и бам-бам.
 
 
Когда появлялись толстухи,
шептал я лингаму «гони»,
и, пукая, те убегали,
и в море тонули они.
 
 
Когда ж появлялись нимфетки
не старше тринадцати лет,
лингам я давал им помацать,
но сам отвечал только «нет».
 
 
И очень любил древний камень
нимфеток потыкать слегка,
как будто его направляла
прозрачная чья-то рука.
 
 
А взрослых хорошеньких самок
уже я раскладывал сам,
и силу давал мне могучий
загадочный древний лингам.
 
 
Когда же мне телки приелись,
гитару я вспомнил опять –
и вдруг я запел, словно Элвис,
и вдруг научился играть.
 
 
Как Хендрикс, как Эл ди Меола
играть на гитаре я стал,
хоть раньше звездой рокенрола
себя никогда не считал.
 
 
Я знал Окуджаву и «Мурку» –
теперь сочиняю я сам.
Спасибо, спасибо, спасибо,
мой дивный, мой чудный лингам!
 
 
И телки ну просто сдурели,
когда я вернулся в Москву.
С гитарой и каменным бумбо
в столице я круто живу,
 
 
пою я на крупных площадках,
в ночных дорогих кабаках.
Живите не с аистом в небе,
а с каменным членом в руках! –
 
 
таков мой завет молодежи,
и вот что добавлю к тому:
да, мне улыбнулась удача,
а ты сообрази, почему?
 
 
Я книжек читал дофигища,
историю мира узнал,
и каменный этот хуище
средь прочих камней распознал.
 
 
А был бы я неучем серым,
подумал бы: «Камень, да ну», –
и пнул бы его со всей дури
подальше в морскую волну.
 

К строительству ашрама на Ходынке

 
Над храмом Сознания Кришны
трехцветный вздымается флаг,
там песен сегодня не слышно,
пылает он, словно Рейхстаг.
 
 
Воздвигся по мэрскому слову
он в центре Расейской земли,
Михайлова сына Лужкова
Обманом туда завлекли.
 
 
Но в капище власти послали
чиновников честных отряд –
и веру отцов отстояли,
и мэра вернули назад.
 

март 2004 г., Москва

История с гимном

 
Человек я, бля, хуёвый, бога я не уважаю,
сру на все авторитеты, пидорасов не люблю,
на базаре пизжу чурок, и евреев обижаю,
и ебу бесплатно девок, хоть сперва им мзду сулю,
 
 
Я хочу, чтобы Гусинский и дружок его Басаев
в телевизоре ебаном на ток-шоу собрались,
чтоб Укупник и Киркоров, и Кирилл, блядь, Немоляев
станцевали перед ними и на них обосрались.
 
 
Чтобы Путин с Пугачёвой тоже были в этом шоу,
чтобы их толкнул друг к другу из говна внезапный дождь,
чтоб потом пришли ребята хуеплёта Баркашова,
привели с собой Кобзона и сказали: вот наш вождь!
 
 
А потом, блядь, мудрый Сталин, влитый в пурпурную тогу,
пусть внесёт свое рябое и усатое ебло,
и в руке пусть вместо трубки держит он Шамиля ногу:
«Вот тебе, орел чеченский, я нашёл твое крыло!»
 
 
И шеф-повар Макаревич, поварёнок Шендерович
и крупье, блядь, Якубович пусть напитков принесут,
пусть жопелью на рояле гимн хуячит Ростропович:
«Славься, сука, бля, Россия! Гряньте, бляди, бля, салют!»
 
 
Вскочит Путин со скамейки, отпихнёт, бля, Пугачёву,
ебанёт из глаз разрядом: "Кто, бля, автор, чьи слова?
Михалкова, Преснякова? Шевчука, Гребенщикова?" -
«Нет! Вадима Степанцова!» – пронесётся вдруг молва,
 
 
И из строя, блядь, поэтов, тушку вытолкнут скорее -
вот он, наш Вадим Гандоныч, куртуазный маньерист!
И обрадуется Путин, что не чурки и евреи
написали гимн российский, а нормальный, бля, фашист.
 
 
И начнут ебать всухую сочинителей и бардов,
Резника и Михалкова, Шевчука и Шахрина,
и Земфиру с Мумий Троллем, и Жечкова с Пеленягрэ,
а особо тех уёбков, что писали для «На-На».
 
 
"Что ж вы, суки, пидорасы, нерадивые козлины,
не могли хуйню такую, гимн российский навалять?
Пусть ебут вас все грузины, абазины и лезгины,
а придурку Степанцову сто рублей, ебёна мать!"
 
 
И подскочит Березовский с акциями «Логоваза»,
попытается Вадюхе вместо денег их впихнуть,
но Вадюха олигарху навернёт в еблище сразу:
«Врёте, гнойные мутанты! Нас теперь не обмануть!»
 

Искусство составления букетов

 
Искусство составления букетов
считается постыдным и нелепым:
не русское, мол, не мужское это,
быть русич должен хмурым и свирепым.
 
 
Поигрывать он должен мышцей бранной
и молодух сурово мять по пашням,
оставив все кунштюки с икебаной
народам мелким, смирным и домашним.
 
 
Но отчего же мне в начале мая
так хочется попрыгать по полянке,
фиалки по лощинкам собирая,
с пеньков сшибая скользкие поганки?
 
 
И, наблюдая ландышей рожденье
и примул торопливых увяданье,
как институтка, млеть от наслажденья
и ждать чего-то, затаив дыханье...
 

Интродукция

 
Я – праздник города и мира,
я лучший в этом мире скальд,
моя титановая лира
распашет клумбами асфальт,
 
 
единорогами и праной
она наполнит города,
и зарезвятся в каждой ванной
наяд блудливые стада,
 
 
из ваших тампаксов и ваты
гнездо амурчики совьют,
а ваши лары и пенаты
вам в сумки денег насуют.
 
 
Но если сердце ваше глухо
к моим безбашенным стихам,
и в трубочку свернулось ухо,
а губы говорят: ты хам –
 
 
ты хам, а Евтушенко котик! –
тогда я лишь вздохну: увы!
Я бог, и вы меня распните,
в сердцах меня распнете вы.
 
 
Я бог не пафосный, веселый,
не Байрон, не Дементьев я,
как Уленшпигель жопой голой
могу я вас смешить, друзья,
 
 
могу быть Принцем Парадоксом,
низать остроты, словно Уайльд,
могу быть мопсом и Хеопсом,
я, лучший в этом мире скальд.
 
 
Протей, и Момус, и Осирис –
все это я в одном лице.
Откуда же такой я вылез?
Оттуда же, откуда все!
 
 
А ты, мой оппонент угрюмый,
тебя не аист ли принес?
Ну, посиди, давай, подумай,
где были Будда и Христос,
 
 
где были Чингисхан и Сталин,
все люди мира были где,
пока на свет их не достали?
Конечно! Правильно! ........
 

Империя

 
По утрам, целуясь с солнышком,
небеса крылами меряя,
я парю орлом-воробушком
над тобой, моя Империя.
 
 
Озирая территорию,
кувыркаюсь в атмосфере я.
Я люблю твою историю,
я люблю тебя, Империя.
 
 
Воевали нам колонии
Ермаки, А.П.Ермоловы,
в Адыгее и Полонии
нерусям рубили головы.
 
 
Завелись поля не куцые
у великой русской нации,
но случилась революция -
и пошла ассимиляция.
 
 
Побраталась Русь с ордынцами,
получилась Эсэсэрия.
Я люблю тебя, Империя.
Я люблю тебя, Империя.
 
 
Судьбы нас сплотили общие,
слитным хором петь заставили,
пели мы, а руки отчие
били нас и раком ставили.
 
 
Были радостные звери мы -
стали скользкие рептилии.
Я люблю тебя, Империя,
царство грязи и насилия.
 
 
Расфуфыренная, гадкая,
видишь, как младенец хнычу я,
глядя на твое закатное,
обреченное величие.
 
 
Вот придёт японец с роботом,
немец прибежит с компьютером,
выжрут шнапс – и с диким гоготом
по кусочкам разберут тебя.
 
 
И тогда к чертям собачьим я
разгрызу себе артерии
и полягу сдутым мячиком
на развалинах Империи.
 
 
Чушь! К чертям! Прости мне, Родина,
всплеск минутного неверия.
Я люблю тебя, Империя!
Я люблю тебя. Империя!
 
 
На грязюках на болотистых,
где одни лягушки квакали,
всходят пурпурные лотосы,
а меж них шныряют цапели.
 
 
Где паслись утята гадкие,
нынче бьют крылами лебеди.
Стали девки наши сладкие
со спины, с боков и спереди.
 
 
Проходя-бредя столицею,
я нет-нет – и дерну за косу
то киргизку круглолицую,
то грузинку круглозадую.
 
 
И не важно, что по-прежнему
не везёт девчонкам с мордами,
зато души стали нежными,
зато груди стали твёрдыми.
 
 
В юных бошках мысли роются,
молодёжь прилежно учится.
Мы построим, что построится,
мы получим, что получится.
 
 
А получится, уверен я,
развесёлая мистерия.
Я люблю тебя, Империя.
Я люблю тебя, Империя.
 

Имплантант

 
Тот, кто с генитальным имплантантом
по земле идет, собой гордясь,
будь он хоть дистрофом, хоть Атлантом,
с женщиной шутя вступает в связь.
 
 
Не боится он, что не восстанет
в нужный миг задумчивый гордец
и что от работы он не устанет
на второй минуте молодец.
 
 
Не боится он, что от виагры
кровь из носа хлынет даме в глаз,
что, как от поэта Пеленягрэ,
убежит супруга на Кавказ.
 
 
Он не человек уже, а киборг,
даму в смерть он может удолбить.
Будь я дамой и имей я выбор,
я не стал бы киборгов любить.
 
 
Нет в таком долбилове интриги,
нету в этом счастья, пацаны,
нежности волшебнейшие миги
нам в минуты слабости даны.
 
 
Женщина на сморщенный твой хобот
поглядит и скажет: «Жалкота!», –
а потом начнет губами трогать,
и не выпускает изо рта.
 
 
Как молитву шепчешь: «Зайка, ну же!» –
обращаясь к спящему во рту,
а тому не хочется наружу,
он спугнуть боится красоту
 
 
и лежит, мерзавец, затаившись,
и подруга, чмокая губой,
тихо засыпает, утомившись,
прекратив нелегкий спор с судьбой.
 
 
И вот тут внезапно понимаешь
силу человеческой любви,
и из губ любимой вынимаешь
свой бум-бум, набухший от крови.
 
 
Пробормочет милая спросонок:
«Гиви, хватит, почему не спишь?» –
но уткнувшись в груди, как ребенок,
ты ошибку эту ей простишь.
 
 
Потому, наверно, не хочу я
вставить генитальный имплантант,
что бесчеловечность в этом чую,
что не киборг я и не мутант.
 
 
Пусть металлом мне заменят кости,
пусть вкачают в мышцы поролон,
но про бумбо думать даже бросьте,
мне живым и жалким нужен он.
 

Изабель

 
Изабель, Изабель, Изабель!
Бьет серебряный колокол лунный,
и всю ночь я хожу как безумный,
и твержу без конца ритурнель:
Изабель!
 
 
Изабель, Изабель, Изабель!
В этот вечер декабрьский, морозный,
в город северный, туберкулёзный
вдруг тропический вторгся апрель.
Изабель!
 
 
Изабель, Изабель, Изабель!
Подо мною морские глубины,
в небе звёзды как крупные льдины,
воздух чёрен и густ, как кисель.
Изабель!
 
 
Изабель, Изабель, Изабель!
В этих дышащих зноем Карибах,
в этих рифах, проходах, изгибах
посадил я свой клипер на мель.
Изабель!
 
 
Изабель, Изабель, Изабель!
У акул здесь огромные зубы,
не доплыть мне без лодки до Кубы
лодку съели моллюски и прель.
Изабель!
 
 
Изабель, Изабель, Изабель!
Почему берега твои скрылись,
почему с неба льды повалились,
почему разыгралась метель?
Изабель!
 
 
Изабель, Изабель, Изабель!
Вёз я к синему острову Куба
не закованных в цепи йоруба,
не солдат, не французский бордель.
Изабель!
 
 
Изабель, Изабель, Изабель!
Вёз я сердце, разбитое сердце.
Что же силы небесные сердятся
и мозги мои, кровь и стихи мои
превращают в бездарный коктейль?
Изабель!
 

1992

Из классики

 
Ты жива еще, моя резвушка,
жив ли ты, мой ангел юных лет?
У меня всегда взлетает пушка,
стоит вспомнить глаз твоих букет,
 
 
стоит вспомнить задранную ногу,
прелестей твоих упругий вид.
Выхожу один я на дорогу,
сквозь туман кремнистый путь блестит.
 
 
Не жалею, не зову, не плачу
ни о чем, но в сердце ты одна.
Промуфлонил я свою удачу.
А ведь были, были времена!
 
 
Все, кого я знал на этом свете,
от твоей ослепли красоты.
Помню, как в сиреневом берете,
голая, на мне скакала ты.
 
 
И, скача на мне, бычок сосала
через малахитовый мундштук,
и стихи Есенина читала:
«До свиданья, до свиданья, друг…»
 
 
Не хотел с тобой я расставаться,
только ты исчезла, не спросясь.
Ты ушла к другому кувыркаться,
я с твоей сестрой наладил связь.
 
 
Пусть она красивей и моложе,
и мундштук сосет совсем как ты, –
не забыть мне той атласной кожи
и лица надменные черты,
 
 
влагу вулканического лона,
дух волос русалочий, речной
и того мордатого муфлона,
что сейчас смеется надо мной.
 

Ивовая кансона

 
Вам покажется нескромным предложение направить
ваши ножки озорные к этим ивовым кустам,
там смогу я вас изрядно улестить и позабавить,
на песочке возле речки хорошо нам будет там.
 
 
Беззастенчиво сияет полуденное светило,
видел я не раз, как девы, схоронившись от людей,
свой цветок под солнцем нежат, чтоб лучами теребило,
и порою хрипло шепчут: «Жарь меня, злодей, злодей».
 
 
Будем двое – я и солнце – целовать коленки ваши,
гладить плечи, грудь и бедра и цветочек теребить,
а потом я вас накрою, чем светило ошарашу,
пусть меня целует сзади, я же буду вас любить.
 
 
Это лето, это небо, эта речка, эти ивы,
эти губы, что ласкают эту кожу здесь и здесь!
Как не знали до сих пор вы, как посмели, как могли вы
быть в неведеньи, что в мире я и брат мой солнце есть?
 

Золотая карта

 
Ночевала карта золотая
на груди утеса-президента,
эта карта стоила 100 тысяч
долларов и 52 цента.
 
 
Посмеются и бомжи босые:
президент сворует много больше,
даже и не президент России,
а глава обычной чмошной Польши.
 
 
Нет, скажу я, всякие бывают
президенты в этом странном мире,
да, одни людишек раздевают,
а другие, хоть убей, не стырят.
 
 
Этот президенти был президентом
ОАО «Отечество и куры»,
и любил он кур еще студентом
в институте зрелищ и культуры.
 
 
И хоть он учился по культуре,
снились ему куриц мириады:
прочитал в какой-то он брошюре,
что у кур большие яйцеклады,
 
 
что китайцы, чтобы сбросить газы,
кур как женщин под хвоста утюжат.
Ну и что? У нас в горах Кавказа
ослики для этих целей служат.
 
 
Но с ослом в общаге будет трудно,
рассудил студент, а куры слаще,
куру и зажарить можно чудно,
и менять строптивых можно чаще.
 
 
И развел студент немалый птичник
в общежитьи зрелищ и культуры,
каждой тыкал лысого в яичник,
и кудахтали от счастья куры.
 
 
...Пронеслась, как кура, перестройка,
стали жить мы при капритализме,
и студент решил: "А-ну, постой-ка,
обрети, брат, место в новой жизни!"
 
 
Бросил службу во дворце культуры,
прикупил пяток участков дачных,
помогли ему милашки-куры
провести ряд дел весьма удачных.
 
 
Ведь поскольку яйцеклады были
у его курей мощней и шире,
то яйцо несушки приносили
больше прочих раза так в четыре.
 
 
И посколку расширялось дело,
он один с курями не справлялся,
тех, кто стал курей топтать умело,
повышать по службе он старался.
 
 
Он платил хорошую зарплату
и его работники любили.
А ведь был задротом он когда-то,
петухом в общаге все дразнили.
 
 
Он сейчас утес капитализма,
да, петух, но ведь в хорошем смысле!
Оплодотворяет он Отчизну,
чтобы с голодухи мы не скисли.
 
 
Пусть сто тысяч долларов на карте
для кого-то будет маловато,
я скажу: ребята, не базарьте,
дайте мне ту карточку, ребята.
 

Змеиная ревность

 
– Ты это заслужила, тварь из леса! -
воскликнул я и разрядил ружьё
в питониху по имени Принцесса,
в глаза и пасть разверстую её.
 
 
Холодное лоснящееся тело
как бы застыло в воздухе на миг -
и на пятнадцать метров отлетело,
и уши мне пронзил нездешний крик.
 
 
Вот так любовь кончается земная,
кровавой слизью в зелени травы.
лежит моя подруга ледяная
с котлетой красной вместо головы.
 
 
Неужто с этим задубелым шлангом
совокуплялась человечья плоть?
меня с моим товарищем Вахтангом
как допустил до этого Господь?
 
 
Нас только двое в бурю уцелело,
когда пошел ко дну наш теплоход.
Вахтанга растопыренное тело
я оживил дыханием «рот в рот».
 
 
С тех пор, едва оправившись от стресса,
я на себе ловил Вахтанга взгляд.
И лишь змея по имени Принцесса
спасла от лап товарища мой зад.
 
 
На острове, где жили только крабы
да пара неуклюжих черепах,
вдруг появилась женщина, хотя бы
в змеиной шкуре, но красотка, ах!
 
 
Мы женщину почуяли в ней сразу,
Вахтанг мне крикнул: «Пэрвый, чур, моя!»
и дал ей под хвоста такого газу,
что чуть не окочурилась змея.
 
 
Я тоже ей вонзал под шкуру шило,
но был с ней нежен, ласков и не груб.
Она потом Вахтанга удушила,
мы вместе ели волосатый труп.
 
 
Вот так мы жили с ней да поживали,
она таскала рыбу мне из вод,
а я, порой обтряхивая пальмы,
делил с Принцессой сочный дикий плод.
 
 
Сплетаясь на песке в любовных ласках,
я забывал и родину, и мать.
"Такое, – думал я, – бывает в сказках,
такое лишь принцесса сможет дать!"
 
 
Однажды я смотрел на черепаху -
и зашипела на меня змея,
и чуть я не обделался со страху,
Принцессой был чуть не задушен я.
 
 
Когда же, о России вспоминая,
я засмотрелся на косяк гусей,
она, хвостом мне шею обнимая,
сдавила так, что вмиг я окосел.
 
 
Уже она и к пальмам ревновала,
к биноклю, к пузырьку из-под чернил,
и рыбу мне лишь мелкую давала,
чтоб я с рыбёхой ей не изменил.
 
 
И так меня Принцесса измотала,
что как мужик я быстренько угас,
и лишь рука мне в сексе помогала,
которой я курок нажал сейчас.
 
 
Лежит моя Принцесса, как обрубок,
и я над ней с двустволкою стою.
Нет больше этих глаз этих губок.
Жизнь хороша, когда убьешь змею.
 

Зеркальный мир

 
Я посмотрелся в зеркало недавно
и в ужасе отпрянул от него -
с той стороны смотрело как-то странно
чешуйчатое в струпьях существо.
 
 
Загадочными жёлтыми глазами
с продольным, узким, как струна, зрачком
таращилось бездушное созданье,
раздвоенным играя язычком.
 
 
Зажмурившись и дёрнув головою,
я снова глянул в зеркало – ура!
Остался я доволен сам собою,
увидев то, что видел и вчера.
 
 
Но, присмотревшись ближе к отраженью,
увидел в глубине его зрачков
зеркальных рыб, зеркальных змей движенье,
порхание зеркальных мотыльков.
 
 
Зеркальный мир, порабощённый здешним,
копируя по-рабски белый свет,
пытается, пока что безуспешно,
стряхнуть с себя заклятье древних лет.
 
 
Ему осточертели наши формы,
он хочет нам явить свой прежний вид.
Тому, кто, скажем, квасит выше нормы,
он показать свинёнка норовит.
 
 
Когда, допустим, дамочка не в меру
воображает о своей красе,
покажет ей вдруг зеркало мегеру
такую, что собаки воют все.
 
 
А то иной громила Аполлоном
пытается себя вообразить,
но толсторылым складчатым муфлоном
его спешит зерцало отразить.
 
 
И если, съездив в Азию-Европу,
натырив денег, думаешь: «Я крут!» -
мир в зеркале тебе покажет жопу,
хотя лицо недавно было тут.
 
 
Но коли ты забавой куртуазной
прелестницу потешишь средь зеркал -
в них будешь не мартын ты безобразный,
а женских грёз чистейший идеал.
 
 
Так бойся зазеркалья, человече,
твори лицеприятные дела!
А если перед миром хвастать нечем -
спеши завесить в доме зеркала.
 

Заявление, сделанное мной на десятилетии Ордена

 
Разгулы, пьянство и безверье -
всё в прошлом, всё постыло мне.
От грязи отряхнул я перья,
я чист, как ландыш по весне.
 
 
В болоте гнилостном распутства
цветут обманные цветы,
но света истинного чувства
в пороке не отыщешь ты.
 
 
Вот потому-то непорочны
мои забавы и досуг,
хоть ослепительны и сочны
толкутся девушки вокруг.
 
 
Могу девчонку я погладить,
по попке хлопну, в нос лизну,
но я не дам ей в душу гадить
и нос совать в мою казну.
 
 
Их слишком много, длинноногих,
разнузданных донельзя дылд,
а я хоть и не из убогих,
но всё-таки не Вандербилд.
 
 
И даже мне не денег жалко -
они плодятся, словно вши -
но в бездну каждая русалка
уносит клок моей души.
 
 
Ну, а душа – она не устрица,
она нежнее в тыщу раз,
и просто так в ней не очутится
жемчужина или алмаз.
 
 
Своей души я запер створки,
чтоб зрел в ней жемчуг пожирней.
Прощайте, девки, ваши норки
не для таких крутых парней.
 

Последствия заявления, сделанного мной на десятилетии Ордена

 
Мои стихи о воздержании
неверно понял модный свет,
и смесь восторга с обожанием
ловлю я на себе нет-нет.
 
 
Юнцы, накрашенные густо,
трубят мне гимны вперебой
и, как за коброю мангусты,
за мною прыгают гурьбой.
 
 
Заматерелые педрилы,
похожие на индюков,
мне улыбаться стали мило.
Друзья! Я вовсе не таков!
 
 
Да, девы стали мне не любы,
но содомию прославлять,
и целовать мальчишек в губы,
и афедрон им подставлять?!
 
 
Конечно, это интересно,
я спорить даже не берусь,
но я при этом, если честно,
наверно, просто обосрусь.
 
 
И растрезвонят педерасты,
что классик был желудком слаб.
Нет, в члены этой гордой касты
я не пойду, не тот масштаб.
 
 
Пусть телом крепкие, здоровые
пополнят стаи петухов
и славят отношенья новые,
которым тысяча веков.
 
 
Ко мне, ко мне, шальные девы,
скорей потремся пуп о пуп!..
 
 
Мои богини, что вы, где вы?
Ужель я больше вам не люб?
 

Заколдованное место

(Россия через 100 лет)

 
На берегу Оки пиликала гармошка,
под старою ветлой топтал гусыню гусь.
Упившаяся в дым смазливая бабёшка
сказала мне: «Пойдём скорее, я боюсь».
 
 
Опять мне повезло, опять мужья и братья
погонятся за мной, обрезами тряся,
дай бог, красотку хоть успею заломать я,
а то ведь ни за что завалят, как гуся.
 
 
Опять я загулял на свадьбе деревенской,
и поначалу было всё как у людей,
да чуток я к словам о горькой доле женской,
и вышло вновь, что я – развратник и злодей.
 
 
У тихого ручья среди густой крапивы
мы наконец-то свой остановили бег,
и под густым шатром к земле припавшей ивы
забылись мы в плену Эротовых утех.
 
 
И воздух, и земля, и травка, и листочки -
всё завертелось вдруг, слилось и расплылось,
медовый женский стон звенел, как эхо в бочке,
и время как табун мустангов вскачь неслось.
 
 
Когда мы, наконец, отлипли друг от друга,
пригладили вихры, стряхнули грязь с колен,
Я понял, что не та – чуть-чуть не та округа,
что порастряс мозги Эротов бурный плен.
 
 
Мы вышли на большак – подруга обомлела,
я тоже пасть раскрыл со словом «твою мать»;
висело над землей космическое тело,
ну а деревню я вообще не мог узнать.
 
 
Ряд беленьких домов под красной черепицей,
заборов и плетней нигде в помине нет,
селяне – как в кино, улыбчивые лица,
и каждый просто, но с иголочки одет.
 
 
"Здорово, мужики! А Ванька Евстигнеев, -
затараторил я, – где мне его найти?"
Уставились на нас, как пидоры на геев,
и лыбятся стоят, вот мать твою ети!
 
 
Потом собрались в круг и стали по-английски
мурчать и стрекотать: «Йес, йec, абориген!» -
а кто-то притащил хлеб, виски и сосиски,
и кто-то произнёс по-русски: «Кушай, мэн».
 
 
Я вскоре разузнал, коверкая английский,
что на дворе уже две тыщи сотый год.
Я выругался: «Fuck!» – и поперхнулся виски,
и по спине, смеясь, стал бить меня народ.
 
 
Так, значит, вона как! Профукали Расею!
Сожрал нас, как гуся, зубастый дядя Сэм.
Ну, ладно, вот сейчас напьюсь и окосею,
за родину, за мать, натру лекало всем!
 
 
"Xeй, ю, абориген, – кричат американцы, -
тут свадьба, заходи, почётный будешь гость!"
Ах, свадьба? Хорошо! Закуска, бабы, танцы.
Сама собой ушла и растворилась злость.
 
 
"Жених наш – астронавт, – втирают мне ковбои,
а бабу отхватил, прикинь, – фотомодель!"
Я с грустью посмотрел на небо голубое.
Да, видимо и здесь устрою я бордель.
 
 
И как я загадал – так всё и получилось.
К невесте я подсел – и вмиг очаровал,
так рассмешил ее, что чуть не обмочилась,
а жениху в бокал стрихнина насовал.
 
 
Жених пошёл блевать, а я шепчу невесте:
"Ну на фиг он тебе, тупой летун-ковбой?
К тому ж на кораблях они там спят все вместе,
и каждый космонавт немножко голубой.
 
 
А я бы бросил всё ради такой красивой,
собрал бы для тебя все лилии долин..."
Очухался, гляжу – опять лежу под ивой,
уже не с Манькой, нет – с фотомоделью, блин.
 
 
Одежда там и тут, трусы висят на ветке,
и пена на губах красавицы моей.
И голос из кустов: "Ага, попались, детки!
Сейчас узнаешь, гад, как обижать мужей!"
 
 
Смотрю – пять мужиков, вон Евстигнеев Ванька,
а рядышком Витёк, угрюмый Манькин муж,
на бабу посмотрел, вздохнул: «А где же Манька?»
А я ему: «Витёк, прими холодный душ!»
 
 
Ванятка, кореш мой, обрадовался, шельма;
«Так, значит, Маньку ты не трогал? Во дела!» -
"Да что вы, мужики, протрите, на хер, бельма!
Со мною Дженифер, студентка из Орла". -
 
 
«А что ты делал с ней? Глянь, чёрная какая». -
«Ты негритянок, что ль, не видел никогда?» -
«В натуре, негра, блин! Ну, я офигеваю!» -
«Она фотомодель. Женюсь я, Ванька, да».
 
 
«На свадьбу пригласишь?» – "Так здесь и отыграем.
А ты, Витёк, не плачь, найдём твою жену!
Но ружья в подпол, чур, пока не убираем!
Две тыщи сотый год пусть ждет от нас войну".