Текст книги "Орден куртуазных маньеристов (Сборник)"

Автор книги: Дмитрий Быков

 
Порочность не нужна Пороку –
Лишь чистоту одну любя,
Ее он хочет опорочить,
Дабы принизить до себя.
 
 
Порок в томленье изнывает,
Всегда к невинности стремясь:
Он хочет затянуть Невинность
В свою прилипчивую грязь.
 
 
Соблазнов у него немало,
Всё сладко, что ни назови:
Куренье, пьянство, а особо –
Забавы на одре любви.
 
 
И вот уж вижу я: широко
Житейская простерлась грязь,
И в ней Невинность с Чистотою
Лежат, к Пороку привалясь.
 
 
Они лежат себе и курят,
По кругу запустив бутыль.
Во всей их мимике нахальной
Видна их внутренняя гниль.
 
 
Они меня с ухмылкой манят
Изящным пальчиком к себе,
А я, сказать по правде, смысла
Не нахожу уже в борьбе.
 
 
Они, кто звал меня недавно
На благородные стези,
Теперь зовут меня разлечься
В своей разымчивой грязи.
 
 
И нарастает безнадежность,
И затмевает горний свет.
Коль пали лучшие из лучших,
В сопротивленье смысла нет.
 

 
Когда я в обиде на злую судьбу
Портвейном плохим отравился,
Меня хоронили в закрытом гробу –
Настолько мой лик исказился.
 
 
Не бил барабан перед смутным полком –
Лишь дробно кричали сороки,
Лишь критика били в сторонке молчком,
Мои похулившего строки.
 
 
Порой над толпой проносилось “прощай” –
Тихонько и благоговейно,
Порой ветерок приносил, трепеща,
Откуда-то запах портвейна.
 
 
Безмолвно уставясь на свежий раскоп,
Застыли друзья без движенья.
Трещал на помосте и пучился гроб
Под действием сил разложенья.
 
 
Подруги не падали с воплями ниц –
Лишь губы шептали угрозы;
Порой в декольте со страдальческих лиц
Катилися жаркие слезы.
 
 
Отмщенья обет созревал на устах,
Однако не вылился в речи,
Поскольку наряд милицейский в кустах
Пил водку совсем недалече.
 
 
Друзья, вы сурово с кладбища текли
И критика тело влачили,
И каждый по горсточке рыжей земли
Набрал на заветной могиле.
 
 
Друзья, не позволили вам палачи
Почтить меня залпом ружейным,
Но траурным факелом вспыхнул в ночи
Ларек, торговавший портвейном.
 
 
Я видел с высот поминанье свое –
Уже бестелесный, незримый;
А вскорости вдруг загорелось жилье
Моей бессердечной любимой.
 
 
Визжа, вылетали из окон жильцы,
Постыдно обдувшись от страха,
А отсветы строили в небе дворцы
Нездешней красы и размаха.
 
 
Не бедная почесть в ночи отдана!
И было смешно милосердье,
Когда волновавшие мрак пламена
Меня уносили в бессмертье.
 

РЕКА СТИХОТВОРЕНИЯ (1999)

 
Что говорить о черных силах?
У нас внутри сидят враги.
Коль слишком много крови в жилах,
То кровь бросается в мозги.
 
 
И думать этими мозгами
Уже не в силах мы тогда,
И нам милей молебна в храме
Блудниц накрашенных стада.
 
 
Хотя мудрец просфорке черствой
И ключевой водице рад –
Милей нам пьянство, и обжорство,
И прочий тлен, и прочий смрад.
 
 
Пойми, в чем истинная благость,
И впредь не будь таким ослом,
И ближних, совращенных в слабость,
С молитвой уязвляй жезлом.
 
 
Быть правым – вот что в жизни сладко,
Вот что возносит к облакам
И придает стальную хватку
Жезл поднимающим рукам.
 
 
И порка помогает тоже,
Ты плетку тоже приготовь –
Она оттягивает к коже
От головы дурную кровь.
 
 
Утратит жертва гордый облик,
Зазнайство глупое свое,
А ты внимай, как в жалких воплях
Выходят бесы из нее.
 
 
Овечке неразумной порку
Так сладко вовремя задать
И после черствую просфорку
С молитвой кроткою глодать.
 

 
Я нынче увидал, братва,
Судьбы безжалостное жало:
Отрезанная голова
На шпалах буднично лежала.
 
 
Я размышлял, что человек,
Должно быть, шел себе по делу,
Но, не сумев сдержать разбег,
Вдруг электричка налетела.
 
 
И вот плачевный результат –
Лишился головы покойный,
Хоть машинист отнюдь не гад,
А человек весьма достойный.
 
 
Братан приобретает власть,
И “мерседес”, и черный пояс
Лишь для того, чтобы попасть
Под страшно лязгающий поезд.
 
 
Чтоб цепь случайностей прервать,
Над нами голос раздается
И хочет что-то втолковать,
Но втолковать не удается.
 
 
Стремится некто дать совет,
Но втуне всё его старанье,
Ведь проявляем мы в ответ
Лишь тупость и непониманье.
 
 
Наречьем дружеским, увы,
Никак братва не овладеет,
И с каждым днем ряды братвы
Безостановочно редеют.
 

 
Если кто-то тебе нагрубил,
Знай: прощение портит людей.
Если сразу его не убил,
То потом непременно убей.
 
 
Ведь в сердечной твоей глубине
Нездорово держать неприязнь,
Ведь не зря гуманисты в стране
Уничтожили смертную казнь.
 
 
Они дали тем самым понять,
Что отныне ты сам прокурор,
И судья, и притом исполнять
Сам же должен ты свой приговор.
 
 
Это трудно – ведь ты не юнец,
А побитый судьбой ветеран,
Но найдет грубиян свой конец
От бесчисленных резаных ран.
 
 
Впрочем, тыкай, кромсай или режь –
Лишь бы вышел из этого толк,
Лишь бы голос, проевший всю плешь,
Наконец захрипел и умолк.
 
 
Трудно липкую кровь замывать,
Трудно прятать ночные дела,
Но приходится вновь убивать,
Чтобы злоба нутро не прожгла.
 
 
Вновь нахальный возникнет дебил –
Умерщвленного вдвое тупей;
Если сразу его не убил,
То потом непременно убей.
 

 
Пускай несчастлив я, но это не причина,
Чтоб записать весь свет в число моих врагов.
Не следует вопить и проклинать богов,
А следует молчать, как истинный мужчина.
 
 
И лишь когда в мой дом, не соблюдая чина,
Тупица вломится, не снявши сапогов,
В моей душе кипит тяжелая кручина
И выйти норовит из тесных берегов.
 
 
И спрашиваю я: скажи, моя судьбина,
Затем ли я страдал, чтоб всякая скотина
Стремилась посетить меня в моей норе?
Коль в жизни ты меня ничем не ублажила
И наконец на одр последний уложила,
Так хоть не тормоши на роковом одре.
 

 
Предпочтенье порой отдается другим,
Но меня это, право же, вовсе не злит.
С одиночеством, даже и самым глухим,
Мне рассудок покорно мириться велит.
 
 
Вот соперник бумажником машет тугим,
А в моем кошельке только мелочь звенит.
Мне нельзя похвалиться признаньем мирским,
А другим монумент прежде смерти отлит.
 
 
Научившись оценивать трезво себя,
Отрицать не намерен заслуги других –
За соперников пью я на бедном пиру.
Если я их ругнул – это только любя,
Это только мозгов помраченье моих,
И охотно я ругань обратно беру.
 

 
Житейских не ищу побед,
И чествований, и триумфов –
Таким же был мой кроткий дед,
Рязанский поп Трофим Триумфов.
 
 
Не устремляюсь к славе я
И не ищу идейных схваток –
Была бы только попадья
Да верный маленький достаток.
 
 
Да знал бы, праведно служа,
Я благодарность от прихода,
Да гнусных умствований ржа
Не ела б нравственность народа.
 
 
Но снова я сбиваюсь с нот
В разгар божественного пенья:
Трофима вывели в расход,
Меня ж выводят из терпенья.
 
 
Всё происходит вопреки
Моим нехитрым пожеланьям,
Так как не приписать строки
Мне к бунтовщическим воззваньям?
 
 
Стихом толпу я осеню
И буду брать лабазы с бою,
И прочь затем засеменю,
Согнувшись под мешком с крупою.
 
 
Кто всё мне делал поперек –
Пусть он дрожит, на это глядя,
А славянин находит прок
В любом общественном разладе.
 
 
Кто в доллар воплощал и фунт
Мой труд угрюмо-безотрадный,
Пускай кричит про русский бунт,
Бессмысленный и беспощадный.
 
 
А мы, славяне, не дрожим
Перед общественной страдою,
Нам даже кроткий дед Трофим
С небес кивает бородою.
 

 
Спецслужбы – рассадник садистов,
Сломавших мне жизнь и судьбу.
В бореньях за правду неистов,
Я стал для них костью в зобу.
 
 
Теперь уж глушилки не глушат
Заморских врагов голоса:
Меня они волнами душат,
Искрятся от волн волоса.
 
 
Гудят наведенные токи,
Как в медной обмотке, в мозгу.
При этом в любые заскоки
Я впасть незаметно могу.
 
 
Разрывы, провалы, пробелы –
Такой стала память моя.
“Ну, что я там снова наделал?” –
Очухавшись, думаю я.
 
 
И слушаю близких рассказы,
Дрожа и пугливо крестясь.
По воздуху вражьи приказы
Доносит мне тайная связь.
 
 
И чтобы не слышать мне гласа,
Который толкает к беде,
Экранами из плексигласа
Себя я обвешал везде.
 
 
Я цепи повесил на пояс,
Чтоб вражью волну заземлять.
Отныне я больше не моюсь –
Нельзя мне себя оголять.
 
 
Я сплю теперь стоя, как лошадь,
Но этим меня не смутишь.
Туда, где Лубянская площадь,
Простер я насмешливо шиш.
 
 
Хитра ты, Лубянка, нет спора,
Любого обдуришь в момент,
Однако хитрее матерый,
С тончайшим чутьем диссидент.
 
 
Опять я в строю, как когда-то,
Храня диссидентскую честь,
И снова пишу я плакаты –
Коряво, но можно прочесть.
 
 
Заслышав мой шаг космонавта,
Все нос поспешают заткнуть.
Понятно! Ведь чистая правда
Не розами пахнет отнюдь.
 

 
Пропился я почти дотла
Весною, на Святой неделе,
Когда церквей колокола
Неумолкаемо гудели.
 
 
Восстал с одра я, нищ и гол,
Едва забрезжившею ранью.
Постиг я, Боже, твой глагол,
Зовущий смертных к покаянью.
 
 
Я знал – лицо мое собой
Являет крайнюю помятость,
Но с перезвоном над Москвой
Повсюду разливалась святость.
 
 
Я в храм направился бегом
И там, по Божьему глаголу,
Горячим прикоснулся лбом
Семь раз к заплеванному полу.
 
 
Молитвой душу я согрел,
На паперть вышел – и мгновенно
Слова знакомые узрел
На вывеске: “Пивная “Вена” “.
 
 
Готов, о Боже, жизнью всей
Тебе служить я, как Иаков, –
Зачем же создал ты друзей,
И пиво, и вареных раков?
 
 
Зачем ты, Боже, терпишь звон
И толстых кружек, и стаканов,
Зачем тобою вознесен
Хозяин “Вены” Тит Брюханов?
 
 
Вот он зовет: “Иди сюда,
Ведь я сегодня именинник”,
И мне не деться никуда,
Я задолжал ему полтинник.
 
 
Он весь лучится добротой,
Как будто искренний приятель,
И предлагает мне: “Постой,
Хлебни очищенной, писатель”.
 
 
Иду вкушать запретный плод
Неровной поступью калеки
И чую: сатана живет
В почтенном этом человеке.
 
 
Брюханов весел, маслянист –
Ехидна с обликом невинным,
Но час пробьет – и нигилист
Его взорвет пироксилином.
 
 
При всех сокровищах своих
Брюханов рая не добудет:
Единого из малых сих
Он соблазнил – и проклят будет.
 
 
Стакан с очищенной держа,
В душе взываю к силе крестной:
“Пускай вовеки буржуа
Не внидут в вертоград небесный”.
 

 
Коль рассудка ты вовсе решен,
Можешь бросить голодному снедь.
С отвратительной жадностью он
Сразу чавкать начнет и сопеть.
 
 
Задыхаясь и жутко хрипя,
Пропихнет себе в глотку куски
И опять возведет на тебя
Взгляд страдальческий, полный тоски.
 
 
Если мозг твой за сморщенным лбом
Стал совсем уж мышлению чужд,
То всплакни над презренным рабом
Примитивнейших жизненных нужд.
 
 
Но себя я в пример приведу –
Ни малейших не выразив чувств,
Обогнув попрошайку, пройду
Я к музею изящных искусств.
 
 
Всё возможно – возможно, и нам
Предстоит испытать нищету,
Но уродливым, мерзким мольбам
Я молчанье тогда предпочту.
 
 
Для моей утонченной души
Неизящное хуже бича.
Молча таять я буду в тиши,
Как в безветрии тает свеча.
 
 
Но последняя песня певца
Вдруг сумеет весь мир огласить –
Чтоб сумел я в преддверье конца
Запоздалую роскошь вкусить.
 

 
Кто нынче не слыхал о сексе?
Таких, должно быть, больше нет.
Охватывает, словно сепсис,
Зараза эта целый свет.
 
 
Не срам ли, коль иной поганец,
На вид еще совсем сопляк,
Партнершу пригласив на танец,
Ее слюнявит так и сяк.
 
 
Но что в особенности жутко,
Чего вовек я не приму –
В ответ смеется проститутка
И прижимается к нему.
 
 
Сосредоточившись на теле
И позабыв свой долг земной,
Плевать на всё они хотели,
Что происходит со страной.
 
 
Их породила перестройка –
Мы жили, веря и трудясь,
А этим побыстрее только
Вступить бы в половую связь.
 
 
Нет, раньше лучше было все же,
Был твердым нравственный закон:
Вмиг получал наглец по роже
И вылетал с танцулек вон.
 
 
И нам случалось быть в охоте,
На стенку впору было лезть,
Но пыл мы тратили в работе,
Крепили трудовую честь.
 
 
Все директивы выполняли
Мы руководства своего,
Детишек на ноги подняли,
Про секс не зная ничего.
 
 
А чем ответили детишки?
Нельзя их нынче расстрелять,
Но можно снять остаток с книжки
И в ресторане прогулять.
 
 
Им не видать уже тысчонок,
Что честным скоплены трудом.
Еще неплохо снять девчонок
И привести в свой тихий дом.
 
 
А там, открыв оскал вампира,
Издать в прихожей страшный рык,
Чтоб вмиг притихла вся квартира
И без помех прошел пикник.
 
 
В компании девчонок шалых
Пропить все деньги и проесть
И массу знаний запоздалых
О сексе за ночь приобресть.
 
 
Им не видать таких сражений,
Безмозглым нынешним юнцам!
Конечно, жалко сбережений,
Дающих первенство отцам.
 
 
Однако оторвемся клево,
А деньги – это ерунда.
Вот только б суку Горбачева
Еще повесить без суда.
 

 
Я думаю с досадой: “Черт возьми,
Как всё-таки неправильно я жил –
Встречался я с достойными людьми,
Но разминуться с ними поспешил”.
 
 
Я помню, как камчатский буровик,
Поивший сутки в поезде меня,
Когда приблизился прощанья миг,
Мне показался ближе, чем родня.
 
 
В гостинице афганский эмигрант
Со мною поделился анашой –
Он в сердце нес сочувствия талант
И обладал возвышенной душой.
 
 
А как любил цыгана я того,
Который мне девчонок приводил!
Казалось мне порой, что сам его
Я в таборе когда-то породил.
 
 
Мудрец на склоне жизненного дня –
Всё повидавший старый инвалид
Мне стал батяней, выучив меня
Всё тырить, что неправильно лежит.
 
 
Тот был мне сыном, а другой – отцом,
И братьями я называл иных…
Слабея перед жизненным концом,
Смотрю я с умилением на них.
 
 
Спасибо вам, шагавшие со мной
Там, где порою всё вокруг мертво!
Пусть сократили вы мой путь земной,
Но дивно разукрасили его.
 

 
Я поэтом большим называюсь недаром,
Но с народом безумно, немыслимо прост.
Выхожу я к нему и, дыша перегаром,
Декламирую гимн, возносящий до звезд.
 
 
Мне нельзя умолкать – ведь немедля иначе
С диким ревом народ низвергается в грязь.
Потому засмеюсь я иль горько заплачу –
Всё я делаю вслух, никого не стыдясь.
 
 
Посмотри, мой народ: вот я, пьяный и рваный,
От стыда за меня тебе впору сгореть,
Но не сводишь с меня ты свой взгляд оловянный,
Ибо лишь на меня интересно смотреть.
 
 
От народа мне нечего ждать воздаянья,
Чтобы мог я на лаврах устало почить,
Но не знал мой народ ни любви, ни страданья –
Только я его этому смог научить.
 
 
Мне толкует мудрец: “Этот подвиг напрасен,
Не оценят болваны подобных щедрот”.
“Хорошо, – я отвечу, – уйти я согласен,
Но скажи: на кого я оставлю народ?”
 

 
Вдохновение – мать всех нелепых стихов,
Ведь оно позволяет их быстро катать;
В искупленье моих бесконечных грехов
Я их должен порой с отвращеньем читать.
 
 
Временами случается злобе достать
До последних глубин, до глухих потрохов,
И тогда я мечтаю свирепо восстать,
Как Улисс на зловредных восстал женихов.
 
 
Вдохновенные авторы, я за версту
Отличу вас в любой человечьей толпе,
Ненадежен расчет на мою доброту, –
Я не добрый – напротив, чудовищно злой.
Я спокойно лежу на моем канапе,
Но в мечтах пробиваю вам глотки стрелой.
 

 
О хлебе насущном не думай,
Иначе рехнешься вконец.
Подточенный низменной думой,
Склоняется к праху певец.
 
 
И возится в прахе – угрюмый,
Безрадостный, словно скопец,
И манит ничтожною суммой
Его разжиревший купец.
 
 
Шутя относиться к доходам,
Стараться их все разбазарить –
Лишь так воспаришь в торжестве,
А также стремясь мимоходом
Лабазника тростью ударить
По толстой его голове.
 

 
Пусть размеренно-ласково пена
Застилает морской бережок –
Знай, что прячется в море скорпена:
Это рыба такая, дружок.
 
 
Вся в шипах, в безобразных наростах,
В пятнах мерзостных цвета говна.
Увидать ее в море непросто,
Ибо прячется ловко она.
 
 
Подплывает скорпена украдкой,
Чтоб купальщик ее не зашиб,
А подплыв, в оголенную пятку
С наслаждением вгонит свой шип.
 
 
И надрывные слушает вопли
Из укрытья скорпена потом.
Очень многие просто утопли,
Познакомившись с жутким шипом.
 
 
Не спасут тебя водные лыжи,
Не помогут гарпун и весло.
Если кто, изувеченный, выжил,
То такому, считай, повезло.
 
 
Ненасытная водная бездна
Потеряла свой счет мертвецам.
Всё бессмысленно и бесполезно –
Понимаешь ты это, пацан?!
 
 
Понимаешь ты это, гаденыш,
На морскую глядящий волну?!
Если ты наконец-то утонешь,
Я с большим облегченьем вздохну.
 
 
Там, где камни купаются в пене,
Буду пить я хмельное питье,
Размышляя о грозной скорпене,
О могуществе дивном ее.
 

 
В моем уютном уголке
Не нравится иным ослам –
В нем пауки на потолке
И уховертки по углам.
 
 
Так внятно говорит со мной
Моих апартаментов тишь:
Паук звенит своей струной
И плинтус прогрызает мышь.
 
 
Я запретил людской толпе
Входить в мой тихий особняк –
Мне надо слышать, как в крупе
Шуршит размеренно червяк.
 
 
Я слышу, двери затворя
От надоедливой толпы,
О чем толкуют втихаря,
Сойдясь в компанию, клопы.
 
 
Чтоб тишь в квартире уберечь,
Остановил я ход часов.
Я тараканов слышу речь,
Ловлю сигналы их усов.
 
 
Мне хочется уйти во тьму,
Не говорить и не дышать,
Чтоб бытию в моем дому
Ничем вовеки не мешать.
 

 
Мотылек отлетался, похоже –
В паутине болтается он.
К паутинной прислушавшись дрожи,
Сам паук покидает притон.
 
 
“Ну, здорово, здорово, залетный, –
Обращается он к мотыльку. –
Все вы ищете жизни вольготной,
Все влетите в силки к пауку.
 
 
Всем вам нравится чувство полета,
Все вы ищете легких путей.
Нет чтоб сесть и чуток поработать,
Наплести и наставить сетей.
 
 
Но любое занятье нечисто
Для такой развеселой братвы,
Потому и всегда ненавистны
Насекомым трудящимся вы.
 
 
Всё равно ваш полет завершится
Цепенящим паучьим крестом,
Я же рад и за правду вступиться,
И себя не обидеть при том.
 
 
Вам бы только нажраться нектару
И по бабочкам после пойти.
Час настал справедливую кару
За порочную жизнь понести.
 
 
Не тверди про святое искусство –
Эти глупости все говорят.
Приведут вас, голубчиков, в чувство
Лишь мои паутина и яд.
 
 
Погоди, от порхателей праздных
Очень скоро очистится Русь.
Изведу летунов куртуазных
И до бабочек их доберусь.
 
 
Помолись на дорожку, залетный –
Ты стоишь на таком рубеже,
Где ни крылья, ни нрав беззаботный
Ничему не помогут уже”.
 

 
Я от жизни хочу и того, и сего,
Ну а спятить мне хочется больше всего.
Этот мир не удался творившим богам
И никак не подходит здоровым мозгам.
 
 
Чем томиться то гневом, то смутной тоской –
Лучше, тупо качая кудлатой башкой,
Изо рта приоткрытого брызгать слюной,
Удивляясь и радуясь жизни земной.
 
 
Чем терзаться мирским неразумьем и злом,
Лучше собственный разум отправить на слом;
Чем любить и страдать, безответно любя,
Лучше впасть в кретинизм и ходить под себя.
 
 
Впрочем, даже тупицы к той мысли пришли,
Что душа тяжелее всех грузов земли,
А к бездушию как к панацее от бед
Не взывал уже ранее редкий поэт.
 
 
Но не стоит смущаться – известно давно,
Что затертой банальности только дано
До сонливой души достучаться людской –
Если стоит с душою возиться такой.
 

 
Я увидел всех тех, что писали стихи
За последнее время в Отчизне моей.
Неземной трибунал разбирал их грехи,
А какие грехи у певцов и детей?
 
 
Но в тот день не везло вдохновенным творцам,
Суд сурово смотрел на художников слов:
“Воспевал старину, звал вернуться к отцам?
Запоешь по-другому, вкусив шомполов.
 
 
Почему в словоблудье ударились вы,
То в слащавый, а то в истерический тон?
Что ж, идею державности из головы
Самой русской нагайкой мы вышибем вон”.
 
 
Председатель-архангел сурово вещал,
И решенье писец на скрижали занес:
“Всем, кто судьбам еврейства стихи посвящал,
Сотню розог – в ответ на еврейский вопрос”.
 
 
Да, несладким у авторов выдался день,
Всем вгоняли умишка в филейный отдел:
Всем, оплакавшим боль небольших деревень,
Загрязненье природы, крестьянский удел.
 
 
За эротику тех было велено драть,
Тех – за то, что пытались писать под Басё.
Понял я: всё как тему возможно избрать,
Но вот зад уберечь позволяет не всё.
 
 
И коль дороги мне ягодицы мои,
Без разбору клепать я не должен поэм,
Помня суд неземной, став мудрее змеи,
Осторожнее зверя при выборе тем.
 

 
Все радости в людской толпе
Я ни во что не ставлю ныне,
Избрав осознанно себе
Уединенье и унынье.
 
 
Все обольщенья темных сил
Меня нисколько не дурманят,
И враг, что всю страну растлил,
Меня уж верно не обманет.
 
 
На телевидении враг
Свой шабаш мерзостный справляет
И всем, кто сызмальства дурак,
Кривляньем гнусным потрафляет.
 
 
Пусть рукоплещет главарю
Ватага младших командиров,
Но я в унынии смотрю
На сокрушение кумиров.
 
 
Все те, кто Партию любил,
В останкинских исчезли недрах.
Я точно знаю: их убил
И поглотил проклятый недруг.
 
 
Всех тех, кто защищал народ
От нестерпимых страхов мира, –
Всех увлекли в подсобный грот,
Чтоб сделать пищею вампира.
 
 
Все добрые ушли во мрак,
Все пали жертвой людоедства,
И взялся ненасытный враг
Вплотную за семью и детство.
 
 
Зарезал Хрюшу и сожрал
И подбирается к Степашке…
Он всё Останкино засрал,
Везде смердят его какашки.
 
 
Смердит экранный карнавал,
Зловонно всякое веселье.
Покуда властвует Ваал,
Я замыкаюсь в тесной келье.
 
 
Пугает мертвенностью смех,
Ужимки пляшущих нелепы.
Весельчаки мертвее тех,
Кто лег давно в гробы и склепы.
 
 
Пусть пляшут, ибо их томит
К деньгам зловонным тяготенье,
А я избрал мой чистый скит,
Унынье и уединенье.
 

 
Чтоб выжить, надо много есть,
При этом правильно питаясь.
Не вздумай, как иной китаец,
Всем блюдам кашу предпочесть.
 
 
Китаец, впрочем, не балбес:
Едва юанем разживется,
Как вмиг на торжище несется,
Стремясь купить деликатес.
 
 
И покупает там сверчков,
Ежей, лягушек, тараканов,
Помет манчжурских павианов
И змей в очках и без очков.
 
 
Не дайте вкусу закоснеть,
Как мудрый действуйте китаец:
На всё живущее кидаясь,
Он всё преображает в снедь.
 
 
Пускай торчат из-под усов
Иного мудрого гурмана
Усы сверчка иль таракана
И оттого тошнит глупцов, –
 
 
Должны мы помнить об одном:
Всего превыше ощущенье,
А что пошло на угощенье –
В то не вникает гастроном.
 
 
Кун фу, китайский мордобой,
Даосов, – я в стихах не славлю,
Но повара-китайца ставлю
Едва ль не наравне с собой.
 

 
При обсуждении проекта
В компании “Крыжопольгаз”
Автоматический директор,
Новейший робот принял нас.
 
 
Он был весьма любезен с нами,
Но я едва владел собой –
Должно быть, у него в программе
Произошел какой-то сбой.
 
 
Занятным угощенье было,
В тот день я поседел, как лунь:
Взамен мороженого – мыло,
Взамен шампанского – шампунь.
 
 
Из чашечек сапожный деготь
С улыбкой приходилось пить,
Чтоб как-то робота растрогать
И отношенья закрепить.
 
 
Мы не посмели отказаться,
Уж слишком важен был момент.
На нашем месте оказаться
Хотел бы всякий конкурент.
 
 
Мы пили скипидар с лимоном,
Похваливая скипидар,
Поскольку многомиллионным
От сделки виделся навар.
 
 
Мы славно глотку промочили –
Аж до сих пор нутро печет,
Но сделку всё же заключили,
И деньги мне пришли на счет.
 
 
Непросто выжить бизнесмену,
Чтоб не настигла нищета.
Вот я сейчас рыгнул – и пена
Вдруг повалила изо рта.