Текст книги "Орден куртуазных маньеристов (Сборник)"

Автор книги: Дмитрий Быков

 
Раздвоился морской окоем,
И под легким дыханием бриза
Над иссохшим хрустящим быльем
Духоты колыхается риза.
 
 
И опять я впаду в забытье
Под напев набегающий нежный:
Незнакомка, то платье твое
Заалело в дали побережной.
 
 
Ты не видишь меня – я стою
Над слоистым скалистым откосом,
Но проходишь – и душу мою
Посылаешь ты ввысь альбатросом.
 
 
Ты за преданность щедро воздашь –
Даже волны умильны и кротки,
Даже ветер, как преданный паж,
Примеряется к легкой походке.
 
 
И меня твоя милость нашла:
Хоть об этом ты знаешь едва ли,
Но душе ты даруешь крыла
Беспредельной блаженной печали.
 
 
С высоты я слежу за тобой,
Над волнами невидимо рея.
Ветер крепнет. Вздыхает прибой
Чаще, глуше, плотнее, грознее.
 
 
Я лечу среди чудных миров,
Растворившись в мужающем ветре,
Слыша ковку сверкающих строф
В волновом торжествующем метре.
 

 
Я ловко делал наше дело,
И вот признать в итоге надо:
За все разумные пределы
Распространилась клоунада.
 
 
Закладывал любую малость
Я в основание успеха,
Зато из сердца подевалось
Куда-то всё, помимо смеха.
 
 
Порой скрипач играет скерцо,
Но сердце плачет под камзолом;
Порой – смеющееся сердце
Не стоит называть веселым.
 
 
Почти достроен дом почета,
Веселым будет новоселье:
Постройка разорила мота,
А нищета – залог веселья.
 

 
В кудрях твоих – ночь степная
И запахи разнотравья,
А в карих глазах – вся кротость
Крестьянского православья.
 
 
Мечтаю я стать малюткой –
Цикадой, в ночи звенящей,
И в черных кудрях исчезнуть,
В благоуханной чаще.
 
 
Хочу, чтобы ты уснула
Под царственным небосклоном,
Сквозь ночь несомая нежно
Моим шелковистым звоном.
 

 
Не больше четверти часа
Заказа я ожидал.
Когда нам подали мясо,
К глазам я поднял бокал.
 
 
На вас я, не двинув бровью,
Глядел сквозь его стекло,
И вы сочли, что любовью
Глаза мне заволокло.
 
 
А мясо сочилось кровью,
Животный голод дразня…
Шутя справлялась с любовью
Та мощь, что вошла в меня.
 
 
Ничто перед этой силой
Любовь, и зло, и добро.
Говядина и текила
Наполнили мне нутро.
 
 
И, скрытому жару вровень,
Который горел во мне,
Разымчивый жар жаровен
Меня обтекал извне.
 
 
Я видел из заведенья
Мерцанье сухих степей,
И в прах опадали звенья
Любых любовных цепей.
 
 
Вставал угрюмым фантазмом
Степной безграничный Юг,
И трель гитарная спазмом
Мне горло сжимала вдруг.
 
 
Я знал, что снаружи – вьюга,
Но видел сквозь пряный дым,
Как гаучо скачет к югу
И пыль клубится за ним.
 
 
Когда текила допита,
Смешны слова невпопад.
Тогда рокочут копыта
Текучих, как тучи, стад.
 
 
Стада рокочут, как реки,
Как камни, катятся в топь,
И в лад ладони на деке
Выводят глухую дробь.
 
 
Мы мчались в чреве машины
Сквозь снег, пролетавший вкось;
Видение Аргентины
Со мною вместе неслось.
 
 
Вы думали: “Милый ужин,
Не стоит парня терзать”,
А мне хоть кто-то был нужен,
Чтоб всё ему рассказать.
 

 
Вот приплюснутый старый город, шаткий мост через реку Квай,
Где воркуют тугие струи у мохнатых ослизлых свай.
Отдаю я гребцу монету и на лодке туда плыву,
Где летучий город из джонок колыхается на плаву.
 
 
Как игольчатый панцирь – джонки на упругом теле реки,
Паруса – как драконьи крылья или яркие плавники;
Мачт скрещения повторяют ритм, который прибоем дан:
Здесь с приливом сплавилось устье и оно уже – океан.
 
 
Океан чудовищной каплей в равновесье хрупком набряк;
Подтопили пространство воды – хорошо, что я не моряк!
Громоздятся беззвучно тучи над замкнувшей простор дугой.
На литом щите океана опочил Великий Покой.
 
 
Подплываем к джонке, чей парус – словно ласточкино крыло,
И опять владелица джонки улыбается мне светло,
В волосах костяные гребни поправляет узкой рукой.
На устах у нее улыбка, а в глазах – Великий Покой.
 
 
Сладко видеть приготовленья, сладко видеть вспышку огня,
Сладко то, что она раскурит трубку медную для меня.
И опять размывает опий этот мир неподвижных форм,
И я вновь блуждаю с любимой там, где нас не достанет шторм.
 
 
Мы плывем по реке заросшей в утлой лодке, рука с рукой,
И цветы изменяют формы – неизменен только покой.
Золотится туман, на воду золотая летит пыльца,
И я взгляд оторвать не в силах от загадочного лица.
 
 
Бесконечна ее невинность – только грезы любит она;
Никуда я отсель не двинусь, чтоб ее не покинуть сна.
Принимаю как неизбежность грозный рокот дали морской:
Всё движение – только внешность, а под ней – Великий Покой.
 
 
Не сумел я с покоем слиться – прикоснулся только к нему,
Но я деятельных и сильных никогда уже не пойму.
Мне бы только грезить, качаясь, под журчанье воды у свай
В перелетном городе джонок у моста через реку Квай.
 

 
Подписи к серии гравюр “Семь смертных грехов”
 
 
Гордыня
 
 
Я – тот, кто в ослепленье злобном
Вознесся над себе подобным,
Забыв, что создал нашу плоть
И дал нам жизнь один Господь,
И что, господствуя над ближним,
Я есмь лишь прах перед Всевышним, –
Но на свою, увы, беду
Пойму я это лишь в аду.
 
 
Лень
 
 
Я презирал любое дело,
Расслабил и разнежил тело,
Я образ Господа-Творца
В себе унизил до конца
И, пребывая вечно праздным,
Доступен был любым соблазнам,
Был лишним грузом на Земле,
А буду – варевом в котле.
 
 
Чревоугодие
 
 
Я был рабом своей утробы
И ничего помимо злобы
К голодным ближним не питал,
А лишь свое нутро питал.
Я от всего наследства предков
Оставил только горсть объедков,
И сало из моих телес
Теперь вытапливает бес.
 
 
Гнев
 
 
Пытаясь приравняться Богу
И ближних осуждая строго,
Я беспощадно их карал
И тем завет любви попрал.
Я, не вникая в оправданья,
Всем ближним нес одни страданья,
Зато и Бог не внемлет мне,
Когда теперь воплю в огне.
 
 
Скупость
 
 
Когда просил собрат мой бедный,
Жалел я даже крейцер медный;
Он умер – я его вдову
Ограбил, чтоб содрать лихву;
Я разорил его детишек
Для пополнения кубышек,
Но деньги не спасут меня
Из пасти адского огня.
 
 
Зависть
 
 
Я истекал зловредным ядом,
Коль чье-то счастье видел рядом;
Коварен, словно крокодил,
Я ближним исподволь вредил,
Искусен в сплетне и подлоге,
Рыл ямы на чужой дороге,
Но этих ям страшней стократ
Разверстый предо мною ад.
 
 
Сладострастие
 
 
До дряхлой старости в охотку
Я тешил плотскую чесотку,
Скучал я около жены,
Лишь девки были мне нужны.
Долбил я девок, словно дятел,
И всё добро на них растратил,
А днесь мой многогрешный уд
В аду на противень кладут.
 
 
Заключение
 
 
По одному грехи не ходят,
А тьму других с собой приводят,
Кто впал в один какой-то грех,
Тот не избегнет прочих всех.
Запятнан всей земною скверной,
Он рухнет в адский пламень серный,
На скорбь и муки обречен
До окончания времен.
 

 
Мари в рождественскую ночь
Недаром спит счастливым сном:
Мешок подарков ей принес
И положил под елку гном.
Затем к кроватке подошел
И, хоть мешала борода,
Мари он в лоб поцеловал
И канул в темень без следа.
 
 
Во сне, а может, наяву,
Но видит явственно Мари:
Выходит войско из мешка –
Стрелки, гусары, пушкари.
Рать конвоирует обоз –
Подарки госпоже своей,
Где много кукол – важных дам,
Смешных зверюшек и сластей.
 
 
Вождя всей рати как щипцы
Веселый столяр собирал:
Орехи должен был колоть
Зубами бравый генерал.
Нарисовал на нем маляр
Глаза, и зубы, и мундир –
Чтоб грызть орехи для Мари,
Был создан бравый командир.
 
 
И вот он скачет на коне,
Не деревянный, а живой,
Чтоб выстроить перед Мари
Весь свой отряд сторожевой.
Он, может, чересчур зубаст,
Но всё же чудо как хорош,
Он шпагой салютует так,
Что просто глаз не оторвешь.
 
 
“Щелкунчик” – так его Мари
Решила сразу же назвать.
Перед кроваткою Мари
Торжественно застыла рать.
Все на щелкунчика глядят:
Едва он шпагою взмахнул –
Оркестр гремит веселый марш,
Войска берут на караул.
 
 
Но марш вдруг переходит в вальс –
К веселью праздничному зов;
Рассыпались ряды солдат
И дамы спрыгнули с возов.
И вот уже танцуют все,
И на балу среди гостей
Щелкунчик, подойдя к Мари,
Протягивает руку ей.
 
 
И в танце кружится Мари,
И этот танец – как полет;
Он – как волшебная река,
Где пара юная плывет.
Так ловок кавалер Мари,
И все вокруг глядят на них,
И сердце говорит Мари,
Что рядом с ней – ее жених.
 
 
Вдруг жуткий скрежет прозвучал
За шкафом, в сумрачном углу.
Все прекратили танцевать
И вглядываются во мглу.
И вот в зловещей тишине
Выходит медленно на свет
Диковинное существо,
Которого ужасней нет.
 
 
Как будто мышь – но и не мышь,
Размером с доброго кота;
В ее повозку впряжены
Четыре вороных крота;
Три головы ее растут
Из трех мохнатых серых шей
И визг противный издают,
Невыносимый для ушей:
 
 
“Подарки все подать сюда,
А сами убирайтесь прочь!
Лишь я, Мышильда, здесь царю,
Как только наступает ночь”.
Короны съехали с голов –
Так злая мышь разъярена,
И с желтых сдвоенных резцов
Бежит зловонная слюна.
 
 
Всех обуял внезапный страх,
Когда из щелочки любой
Полезли тысячи мышей,
И лишь Щелкунчик принял бой.
Почти с утюг величиной
Мышилища-богатыри
Свирепо ринулись вперед,
Чтоб в подпол утащить Мари.
Щелкунчик шпагу обнажил
И хладнокровно – раз-два-три –
Двух-трех нахалов уложил
И отстоял свою Мари.
 
 
Но всё плотней ряды мышей,
Подходят новые бойцы,
В Щелкунчика со всех сторон
Уже впиваются резцы.
Вот из слабеющей руки
Коварно выбили клинок;
 
 
Щелкунчик в скопище врагов
Изнемогает, одинок;
Упал – и все вокруг Мари
Тотчас пустились наутек.
 
 
Но подбоченилась Мари,
Отважно встав лицом к врагу.
“Пускай все трусят, пусть бегут –
Я никуда не побегу.
Я не боюсь тебя ничуть,
Мышильда глупая, – смотри!” –
И показала язычок
Треглавой гадине Мари.
 
 
Та вся от злобы затряслась,
Полезла пена из пастей.
Три головы наперебой
Кричат на рядовых мышей:
“Казнить девчонку, дурачье,
За оскорбление властей!”
 
 
Однако тем не удалось
Злодейский выполнить приказ:
Сперва Щелкунчик спас Мари,
А гнев Мари всех прочих спас.
Увидев, что тверда Мари,
И устыдившись перед ней,
Спешит гусарский эскадрон
Обратно развернуть коней.
 
 
Пусть надвигается орда
Мышей, мышилищ и мышат,
Но страх забыли пушкари
И вновь к орудиям спешат.
За ними батальон стрелков
Остановился на бегу
И сделал поворот кругом,
И смело встал лицом к врагу.
 
 
И сеча началась во сне –
Страшнее настоящих сеч!
Гремели пушки, и мышей
Валила пшенная картечь.
Горохом вышибали дух
Из серых хищников стрелки,
Гусары мчались, и врагов
Полосовали их клинки.
 
 
Рассыпались ряды мышат,
Да и мышей не удержать,
Мышилища-богатыри –
И те ударились бежать.
Мышильду верные кроты,
Пустившись вскачь, едва спасли:
В нору вломившись впопыхах,
Ей голову одну снесли.
 
 
Мари проснулась поутру
И видит, что по всем углам
Подарки кто-то разбросал,
Как будто это просто хлам.
Пустой прогрызенный мешок,
Куда ни глянь – объедки сплошь…
Бандитов, видно, лишь рассвет
Заставил прекратить грабеж.
 
 
Лежит Щелкунчик на ковре,
Героя к жизни не вернуть:
Ему мышиные резцы
Безжалостно прогрызли грудь.
И как Мари не зарыдать,
Взглянув на столь ужасный вид:
Ее галантный кавалер
Мышами подлыми убит!
 
 
Бывает жизненный закон
Понятен и для малышей:
В счастливом доме есть всегда
Под полом выводок мышей.
И потому так непрочны
Любовь, и счастье, и уют –
Ведь мрачным серым существам
Они покоя не дают.
 
 
И все же не грусти, Мари,
И понапрасну слез не лей –
Кусочек дерева возьми,
Бумагу, ножницы и клей.
Ты другу вылечить должна
Его израненную грудь,
А после – спрячь его в шкафу,
На много лет его забудь.
 
 
Но знай, что через много лет
Свою Мари отыщет он.
Мы можем многое забыть –
Не забывается лишь сон.
Героя своего в толпе
В ином обличье увидав,
Ты вздрогнешь и поймешь, Мари,
Что старый сказочник был прав.
 
 
К тебе героя давних снов
Вела волшебная стезя.
Он не красавец, может быть,
Но не любить его нельзя.
Каким бы он теперь ни стал –
Его ты вспомнишь без труда,
А он еще с тех давних пор
Тебя запомнил навсегда.
 

 
Я обменял судьбы подарки
На то, чтоб мне увидеть сон;
В заглохшие ночные парки
В том сне я был перенесен.
 
 
Сквозь буреломные завалы
И папоротник с бузиной
В тумане ночи звуки бала
Прокатывались там волной.
 
 
Я подошел к руинам дома,
И мне заметить дал Творец,
Как выщербленные проломы
Выстраиваются в дворец.
 
 
Расчистилась волшебно местность,
Открыв звездистый небоскат
И уходящий в неизвестность
Прудов искусственных каскад.
 
 
Величественный свет из окон
Покачивает на плаву
И мостики через протоку,
И павильон на острову.
 
 
Покачиваясь, водометы
Стоят в стеклянных веерах,
И эльфов маленькие гроты
Вскрываются в лесных буграх.
 
 
Где через край фонтанной чаши
Переплеснув, легла вода –
Встают цветы, которых краше
Не видел смертный никогда.
 
 
Аллеи разом оживают
И заполняются толпой,
И дамы в фижмах проплывают,
Смеясь, шепчась наперебой.
 
 
Носитель чуточку небрежных
Благожелательных манер,
Мечу в них стрелы взоров нежных
Я – одинокий кавалер.
 
 
Остроты щедро раздавая,
Иную я смогу увлечь,
И вот – комарика сдуваю
С блеснувших под луною плеч.
 
 
А эльфы дерзко затевают
Забавы посреди полян,
Но лишь усмешки вызывают
У снисходительных дворян.
 
 
И средь толпы, текущей плавно,
Вдруг стайкой нимфы пробегут
От запыхавшегося фавна,
На них нацелившего уд.
 
 
Вдруг треснет в небе – и на лики
Ложится света полоса
От сеющего в водах блики
Искрящегося колеса.
 
 
Переменяют цвет фонтаны
Или становятся пестры,
Как в небе – перья, и султаны,
И вдруг разбухшие шары.
 
 
И. оглушен ракетным треском,
Я ко дворцу спешу – туда,
Где бал бежит по занавескам,
Как силуэтов череда.
 
 
В блаженных чащах наважденья
Я так блуждал во сне моем,
Не опасаясь пробужденья,
Но с грустью думая о нем.
 
 
Пусть надо было вновь вселиться
В тот мир, где мы заключены,
Но мы забудем дни и лица,
И незабвенны только сны.
 
 
Пусть грезы эти отлетели,
Но власти их не превозмочь –
Сильнее жизненной скудели
Одна-единственная ночь.
 

 
Не упражняйся в стойкости, философ,
Идем, мой друг, и мне не прекословь:
И ты в тоске от тысячи вопросов –
Как дальше жить, как разрешить любовь.
 
 
Печали высказанные слабеют,
Мы только зря измучаемся врозь.
Поверь, мой друг: друзья не пожалеют,
Что в трудный час им встретиться пришлось.
 
 
Последние печальные подарки
Судьба сегодня поднесет и нам.
В искрящемся от паутинок парке
Бутылочку поделим пополам.
 
 
Покои парка царственно богаты, –
Ну разве мы обижены судьбой?
Стоят березы кованого злата,
Горит хрусталь небесный голубой.
 
 
Ворона, по-придворному чванлива,
Шагает, словно карлик-мажордом.
Сухие струи проливает ива
Над синим по-осеннему прудом.
 
 
Последние остатки беспокойства
Вино смывает светлою волной.
Поверим в доброту мироустройства,
И с мозга обруч падает стальной.
 
 
Так сладко пахнет забродившей вишней
И дальним дымом листьев на костре,
И кажется любовь пустой и лишней,
Она – как мошка в винном янтаре.
 

 
Буравят веток вздувшиеся вены
Плоть водянистую вечерового парка,
И зыблется листвы наполненная чарка,
Цветными гранями лучась попеременно.
 
 
Свет предзакатный, вкось над кронами летящий,
Во все препятствия влепляется с разгону,
И на локтях ползет тень парка по газону
На помощь статуе, свеченьем исходящей.
 
 
Исходит белизной и словно разбухает
Меж рубчатых стволов речной песок аллеи,
И вести вечера бормочет всё смелее
Вершинная листва и блики отряхает.
 
 
Султаны, плюмажи и перья травостоя
Над негой отсветов горят и не сгорают,
И охра стен дворца как будто выпирает
Из самое себя, чтоб солнце пить густое.
 
 
И неспокойно здесь души расположенье –
Ей хочется прорвать предметов отрешенность,
Ей мнится, что в покой проникла напряженность
И в неподвижности свершается движенье.
 
 
Пускай летят с прудов и оклики, и всплески,
Но безмятежностью души не обольщают,
Когда так явственно тревогу возвещают
Все стекла, к западу выплескиваясь в блеске.
 

 
Осень, рыбина золотая
В толще сияющей голубой,
Неуловимо вглубь уплывая,
Веет прохладой на нас с тобой.
 
 
Сладость броженья вдыхают жабры,
Струи прохлады текут, тихи.
Берез чеканные канделябры
Лиственным воском каплют на мхи.
 
 
Словно в хрустальном дворце подводном,
Мы переходим из зала в зал.
Нам, пришлецам, от сует свободным,
Щедрый хозяин всё показал.
 
 
Но не случайно терем хрустальный
Тишью печальной весь обуян.
Скоро под воронов грай охальный
Невод закинет ветер-буян.
 
 
Водь замутится белесой мутью,
Рыба рванется сквозь ячею,
Примутся с гиком голые прутья
Рвать друг у друга жар-чешую.
 
 
Вечного в жизни мы не встречали:
Вновь мы на уличном шумном причале,
Вновь мы у берега бедной земли.
Друг мой, почувствуй: чашу печали,
Зыбкую чашу чистой печали
К берегу будней мы принесли.
 

 
С отрадой грустной стариковской
Я вижу зрением души
Дворец помещичий в тамбовской
Или саратовской глуши.
 
 
В строенье пышном обвенчалась,
Чтоб стилем стать уже иным,
Классическая величавость
С наивным зодчеством степным.
 
 
Террас уступы продолжая,
Ведет в аллею статуй цепь,
А дальше без конца и края
Валами покатилась степь.
 
 
Мне там не побывать вовеки,
Дворец не встанет из руин,
Но только прикрываю веки –
И пью опять вино равнин.
 
 
Под низким небом – словно лава,
Заняв собой всю ширь степей,
Застыли скорбь, и стыд, и слава
Злосчастной Родины моей.
 
 
Всосала времени трясина
Всю плоть былого бытия,
Но стих размеренный Расина
В порывах ветра слышу я.
 
 
Деревья вековые снова
Во тьме над плошками сплелись,
И из театра крепостного
Рукоплесканья донеслись.
 
 
Театр в округе наилучший –
И плачет, тронутый игрой,
Ларги, Кагула и Козлуджи
В отставку вышедший герой.
 
 
И прима статью полудетской
Разгорячает плоть его,
И слышно, как кричит дворецкий:
“Мансуров… Ртищев… Дурново…”
 
 
А где-то огонек мигает
В утробе хаты до утра:
Там хлебопашцы вспоминают
Явленье Третьего Петра.
 
 
Мне этих лиц уже не встретить;
Мне облик времени того
Дано штрихами лишь наметить,
Не завершая ничего.
 
 
И снова я смежаю веки,
Чтоб вновь о нем увидеть сны –
Презренном и великом веке
Моей униженной страны;
 
 
Чтоб наблюдать с улыбкой порку;
На бранном поле побеждать;
Театра барского актерку,
Чуть смеркнется, в беседке ждать;
 
 
Чтоб, по ночам блистая в свете,
Являться в церковь до зари,
А после службы в кабинете
Читать Дидро и Ламетри.
 
 
Эпох пороки и соблазны
Познал я, но своим нарек
Свирепый тот и куртуазный,
Победами гремевший век.
 
 
Когда распад ярится люто –
Мечты и грезы не в чести,
Но только в них в годину смуты
Себя мы можем обрести.
 

 
Я помню: мне с тобой вдвоем
Ни разу не было легко,
Но сохраню тебя в резном
Шкафу эпохи рококо.
 
 
И твой застывший силуэт
Там будет глянец покрывать,
И лишь мечтам моим в ответ
Порой ты будешь оживать.
 
 
Забудусь – и раздастся вдруг
Надтреснутый и нежный звон,
И ты описываешь круг,
Изображая котильон.
 
 
На жизненных моих часах
Кружись под звон версальских пчел,
Чтоб в нарисованных глазах
Любовь я наконец прочел.
 
 
Ты не причуда, не каприз,
Ты – друг средь каменной тщеты,
Ведь я – фарфоровый маркиз,
Такой же хрупкий, как и ты.
 
 
Сквозь грусть мечтательных отрад
Читает будущее взор,
Где крах финансов, и Марат,
И буйство черни, и террор.
 
 
Мужайся! Роковая твердь
Сдвигается со всех сторон,
Но звонкой будет наша смерть,
И мелодичен будет звон.
 

 
Любви призывы отзвучали,
Сумел я чувства обуздать,
Сумев под стать своей печали
В себе весь мир пересоздать.
 
 
Я сразу мощь свою утроил,
К стопам фантазии припав,
И у воды себе построил
Дворец для празднеств и забав.
 
 
Детали зданья без помарки
Я вмиг в гармонию сложил
И в пышном регулярном парке
Аллею к морю проложил.
 
 
Аллею море замыкает;
Волну вздымая за волной,
Валун оплывший облекает
В хламиду пены кружевной.
 
 
У моря мысли безгреховны,
Да и не стоит мыслить там,
Где можно наблюдать, как волны
К твоим стремятся берегам,
 
 
Перебирают пены четки,
Приплясывают, как медведь,
Чтоб прозвенеть об днище лодки,
В аллеях вздохом прошуметь.
 
 
Желанный отдых обещает
Мне этот парк над ширью вод,
Где вздохам моря отвечает
Аллей колышущийся свод.
 
 
И повседневная рутина
Изгонится из головы,
Когда сольются воедино
Дыханье волн и шум листвы.
 
 
Часы я провожу в покое,
Но чуть закат в волнах померк –
С балкона я махну рукою,
И расцветает фейерверк.
 
 
И вновь при свете неустанно
Ночь озаряющих ракет
Под звуки флейты у фонтана
Заводят пары менуэт.
 
 
Пусть лживо флейта напевает,
Ты ложь ее благослови –
О том, что в мире не бывает
Препон для истинной любви;
 
 
Что эти дамы, чьи движенья
Для созерцания – как мед,
Не детища воображенья,
И явь их места не займет;
 
 
Что не сумеет неизбежность,
Врываясь яростно извне,
Затмить глаза, в которых – нежность
И сострадание ко мне.
 
 
Но с треском радостным ракета
Вдруг небеса завесят сплошь,
И под напевы менуэта
Вдруг в правду перельется ложь.
 
 
И я пойму, что не бесцельно
Текут сквозь пальцы зерна лет;
Что счастье с сердцем нераздельно,
Как нераздельны мрак и свет;
 
 
Что прав не тот, кто торжествует
В унылой жизненной борьбе;
Что несомненно существует
Лишь то, что грезится тебе;
 
 
Что нужно жизни опыт грубый
Воображеньем поверять
И с благодарностью сугубой
Лишь снам и грезам доверять.
 

 
М.Кантору
 
 
Бессильны мои познающие чувства,
Беспомощны – без твоего дарованья,
Но тем, кто твое постигает искусство,
Несешь ты не радость, а скорбь узнаванья.
 
 
Твои персонажи гуляют недобро
Во мраке по коптевскому околотку –
Их острые локти ломают мне ребра,
Их острые пальцы хватают за глотку.
 
 
Твои фонари прожигают глаза мне,
В глазах же зажжется ответное пламя,
И кажется: лица прохожих – из камня,
И кажутся стены живыми телами.
 
 
В ладони, что тянутся за благостыней,
Не вложишь ты хлеба и теплых обносков –
Ты их прибиваешь изломами линий
К скрещениям рам и к крестам перекрестков.
 
 
В застольях твоих неприютно и страшно,
Но тот уж наверное душу погубит,
Кто вкусит с тобой эти скудные брашна,
Вина из граненых стаканов пригубит.
 
 
Пространства твои – в беспощадных разломах,
В порезах и клочьях – картины и нервы,
Но память летает вдоль улиц знакомых,
Бессонная, словно неясыть Минервы.
 
 
И видит она – как вступление к драме,
Которая будет судьбою писаться:
Два мальчика шествуют под фонарями
И спорят о чем-то, не в силах расстаться.
 
 
Насытясь отчаяньем, гневом и страхом,
Насытясь мечтами, пошедшими прахом,
Вновь память под утро вернется в гнездовье,
И вновь обернется безмерной любовью.
 
 
Пусть Коптево нас наяву и забудет,
К железной дороге прильнувшее крепко –
Мы снимся ему, и его не разбудит
Раскатистым громом вагонная сцепка.