Текст книги "Орден куртуазных маньеристов (Сборник)"

Автор книги: Дмитрий Быков

 
О люди, о жестокое зверье,
Вы, за вину неведомую мстя,
Клевещете на детище мое,
А в чем повинно бедное дитя?
 
 
Я прозорлив и потому пойму:
В вас мстительность и злоба говорят,
Когда твердите – чаду моему
Присущи зависть, подлость и разврат.
 
 
Ведь на него достаточно взглянуть
Без всякого пристрастья – и поймешь,
Что этот взгляд не может обмануть,
Что эти губы не приемлют ложь.
 
 
Хотели вы, чтоб я, как дикий зверь,
Терзал дитя, поверив в ваш рассказ.
И раньше не любил вас, но теперь
За клевету я ненавижу вас.
 
 
Ребенку вы наставили сетей,
Так вам за зло и воздается злом,
И ежели он ваших бьет детей,
То им, паршивцам, только поделом.
 
 
И я им с удовольствием влеплю,
Как только мимо побегут, пинка.
Пусть поревут! Ведь я не потерплю,
Чтобы на нас глядели свысока.
 
 
Свои права я знаю наизусть
И скоро, как отец и патриот,
Я вместе с чадом смело к вам явлюсь,
Чтоб требовать моих законных льгот.
 

 
Я отвечаю только <нет>,
Затем что никому не верю.
Согласье обещает вред,
Вам – выгоду, а мне – потерю.
 
 
Суля мне изобилье благ,
На благо общества ссылаясь,
Вы зря сочли, что я дурак,
Что в эти сети я поймаюсь.
 
 
Я кое-что имею, но
Зачем же с вами мне делиться?
Я тем, что приобретено,
Смогу и сам распорядиться.
 
 
С чего б вам о других радеть?
Лишь тот до общей пользы прыток,
Кто хочет что-то сам иметь,
Кто чует для себя прибыток.
 
 
Но пусть я верно понял вас -
Мне ваше горе непонятно.
Чтоб вас не огорчал отказ,
Совет я вам дарю бесплатно:
 
 
Тут не годится унывать,
Вам будет лишь вперед наука -
Чем прямо с деда начинать,
Надуй сперва меньшого внука.
 

 
Я нынче веселюсь на славу,
Смеясь, как филин на болоте:
Как старый содомит, слащаво
То, что искусством вы зовете.
 
 
Я хохочу, – затем что с вами
Я разучился удивляться,
Я понял: сладкими словами
Вам просто нужно умиляться.
 
 
Воспоминанием о чувствах,
Испытанных сегодня в зале,
Свою разборчивость в искусствах
Навек себе вы доказали.
 
 
Восторга вспученной яишней
Не зря артистов вы глушили,
Хотя чувствительностью лишней
Доселе в жизни не грешили.
 
 
Пусть кто-то с завистью глухою
Поступки ваши судит криво,
Но вам-то ясно, что душою
Отзывчивой наделены вы.
 
 
И вам недаром столь отрадна
Жизнелюбивость содомита:
Вы жизнь устроили неладно,
А с ним все это позабыто.
 

 
Пусть мне уже никто не верит,
За стыд я этого не чту.
Как в неудобном месте – веред,
Я в вашей жизни прорасту.
 
 
Но сам я вовсе не недужен,
Я всех вас втрое здоровей,
Ведь я же знаю – я вам нужен
Со всею подлостью моей.
 
 
Ужимки ваши отмечаю
И сдерживаю смех едва,
Когда, мне дело поручая,
Вы подбираете слова.
 
 
И с наслажденьем вечно новым
Я не желаю вас понять,
Прикидываюсь бестолковым
И заставляю повторять.
 
 
Я так люблю стесненье ваше:
Сквозь зубы олуха кляня,
Как кот вокруг горячей каши,
Вы ходите вокруг меня.
 
 
Не беспокойтесь, я избавлю
От совершения грешков,
Но прежде говорить заставлю
Впрямую, без обиняков.
 
 
Мы в этой правде неприглядной
Близки, как братья, и равны.
Моей натурой плотоядной
Вы более не смущены.
 
 
Кому какая в том досада,
Коль жить я весело люблю?
Я дело сделаю как надо -
И в дело мзду употреблю.
 
 
Пусть кто-то в праведности киснет,
Но я-то выучен от вас,
Что брань на вороту не виснет
И стыд не выедает глаз.
 

 
От злобы я смеюсь невольно:
Меня вы больно укололи,
Но жизнь устроить произвольно
Я все равно вам не позволю.
 
 
Вы жаждете обособленья,
Меня надменно избегая,
Но я влекусь за вами тенью,
Обиды все превозмогая.
 
 
Себя вы ставите особо,
Что от гордыни происходит,
Но не взыщите, если злоба
В ответ в душе моей забродит.
 
 
Да, тень бессильна и бесстрастна,
Но я – весь ненависть и сила,
Не зря же правота так властно
Все существо мое пронзила.
 
 
Вы рыщете, ища решенья,
За вдохновением охотясь,
Но на лишенную движенья
Мою фигуру натолкнетесь.
 
 
Вы взгляд отводите смущенно,
Стараясь с мыслями собраться,
Но в мой, блестящий напряженно,
Всегда он будет упираться.
 

 
Блаженно жжет раздраженье
И сладостно гнев язвит.
Любое ваше движенье
Я вставлю в список обид.
 
 
И разве не мне в досаду
Всей вашей жизни возня?
Ведь я вам сказал, что надо
Учиться жить у меня.
 
 
Но шепчет вам кровь дурная,
Чтоб волю свою вершить,
Как будто я хуже знаю,
Как нужно правильно жить.
 
 
Ошибочными шагами
Избита ваша стезя,
И мне поэтому с вами
Мириться никак нельзя.
 
 
И я наблюдаю в оба,
Привязан кровно к врагу:
Без этой борьбы и злобы
Я жить уже не могу.
 

 
Дитя умрет, наевшись волчьих ягод,
И мать его умрет – от рака матки,
И бабушки, и дедушки полягут,
В гриппозной задохнувшись лихорадке.
 
 
Отец, уставший от житейских тягот,
Проглотит яд в веселенькой облатке, -
Так все семейство менее чем за год
Уснет в одной кладбищенской оградке.
 
 
Я вам мешал магнитофонным ревом,
Меня считали вы преступным типом,
И я за это вас подвергнул порче,
И в комнате своей с лицом суровым
Я упивался вашим жалким хрипом
И ощущал всем телом ваши корчи.
 

 
Лязгнет крюк, называемый кошкой, -
Я на крыше его закрепил,
Чтобы к вашим спуститься окошкам
Черной тенью в чащобе светил.
 
 
Я ворую без всякого взлома
И не бренные вещи краду,
А секреты нечистые дома,
Клады злобы в семейном ладу.
 
 
И картиной обманчиво мирной,
Что неведомой дышит бедой,
Я аквариум вижу квартирный
С электрической желтой водой.
 
 
И не красок подводного царства,
Что скопились в подводном дворце, -
Я ищу здесь оттенков коварства,
Затаенного в каждом лице.
 
 
Мимо окон спускаясь все ниже,
Не спеша, от узла до узла,
Я мгновенные взгляды увижу,
Несказанного полные зла.
 
 
Жалки люди, сведенные вместе
Среди мебельных глянцевых скал,
Выдающий стремление к мести
Их улыбок натужный оскал.
 
 
Лучше псом околеть подзаборным,
Не прельстившись семейным углом,
Чем нечаянно в сумраке черном
Вдруг увидеть лицо за стеклом.
 
 
Ночью ветреной вспять возвращаясь
Посреди теневой беготни,
Я свободой сполна насыщаюсь, -
Той, что горечи тесно сродни.
 

 
Я умер незаметно как-то,
Свой труп носил в себе самом,
И лишь недавно эти факты
Мне удалось объять умом.
 
 
Я с трупом медленно сливался,
Пока не слился до конца,
И потому не взволновался,
В себе увидев мертвеца.
 
 
Унынье кажется мне глупым,
Я стал активней и живей,
И женщины милее трупам,
И женщинам они милей.
 
 
Меня теперь не избегают,
И я не прежний нелюдим,
И лишь мой взгляд порой пугает
Того, кто мне необходим.
 
 
Я ожил только в час кончины,
Вкус жизни знает только труп,
Он не тоскует без причины,
Он величайший жизнелюб.
 
 
Я тяготею к размноженью;
С подругой верною своей
Я воспитаю поколенье
Веселых трупиков-детей.
 

 
Липкий, словно грибковая слизь,
Легкий, как шелуха псориаза,
Я неслышно войду в вашу жизнь,
Словно сифилис или проказа.
 
 
Я поважусь к вам в гости ходить,
<Это я!> – отвечая на <Кто там?>,
И сидеть, и тоску наводить,
Не внимая обидным остротам.
 
 
Унижаясь без тени стыда,
Знаю я, что достигну прогресса,
Потому что никто никогда
Не испытывал к вам интереса.
 
 
Я могу быть вонючим козлом,
Быть ничтожней последних ничтожеств:
Без меня ведь вы были числом,
Единицей в теории множеств.
 
 
Я придурок, паскуда, гнилье,
Я творю непотребства не прячась,
Но для вас вожделенье мое
Есть признанье таившихся качеств.
 
 
Вы решите, что, верно, и в вас
Что-то все-таки есть человечье,
И смиритесь с блудливостью глаз,
С бестолковой и сбивчивой речью.
 
 
И научитесь не замечать
То, что было так мерзостно прежде,
И блевотину с полу счищать,
И застирывать кровь на одежде.
 

 
Мы жили к Родине любовью,
Но время то, увы, прошло.
Теперь мы ринулись в торговлю,
А это очень тяжело.
 
 
Кой прок от рыночного шума,
Коль даже не на что поддать?
С утра мы мучимся угрюмо
Вопросом: что бы нам продать?
 
 
Ведь мы вещей не накопили,
И не с чем нам пойти на торг.
Мы так Отечество любили,
Что вещи заменял восторг.
 
 
И день голодной белизною
Сменяет равнодушье тьмы.
Найдись купец с тугой мошною,
Ему бы вмиг продались мы.
 
 
Но, о прокорме беспокоясь,
Мы понимаем вновь и вновь:
Ум, честь, достоинство и совесть -
Всё заменила нам любовь.
 
 
Мы опустели – кто нас купит?
Никто не верит нам уже,
Но счастье новое наступит
На неком дальнем рубеже.
 
 
Мы все внезапно приналяжем,
Чтоб власть наживы победить,
И населенью вновь прикажем
Всем сердцем Родину любить.
 

 
Как хорошо шагать в обновках
По шумной рыночной Москве -
В ушастых фирменных кроссовках,
С бейсболкою по голове,
 
 
В костюме <Адидас>, похожем
На заревые облака,
Чтоб было видно всем прохожим
Зажиточного чувака.
 
 
Где можно заработать бабок -
Не нужно лишним людям знать.
Я от товара глупых бабок
Не постесняюсь отогнать.
 
 
Возьму товар и сдам дороже,
Пусть хоть на несколько рублей,
Но сумочка турецкой кожи
Заметно станет тяжелей.
 
 
И моего сознанья недра
Заветный образ отразят
Приплясывающего негра
В бейсболке козырьком назад.
 
 
Подругу я найду с годами,
Чтоб в шмотках понимала толк,
И с молодыми чуваками
Заговорю как старый волк.
 
 
Повествованьем, полным жара,
Заворожу младых людей -
О том, как бились за товары
В годину юности моей.
 

 
У кошки прохладные лапки,
Когда она ходит по мне,
Лежащему в пыльной канаве
В запойном беспамятном сне.
 
 
И вот на груди моей впалой,
Прикрытой худым свитерком,
Мурлыча, устроится кошка
Увесистым теплым комком.
 
 
Проснусь, непривычно согретый,
И в пальцах почувствую зуд,
И в мягкую теплую шерстку
Безглазые пальцы вползут.
 
 
И в сладком томительном спазме
Сожмется рука, как тиски,
И кошка отчаянно взвоет,
И хрустнут ее позвонки.
 
 
Обмякшее тельце, как куклу,
Я в пыль равнодушно швырну,
Взгляну, как оскалились зубки,
Как хвост растянулся в струну.
 
 
И тут же о кошке забуду,
И шатко к пивнушке пойду,
И там языком непослушным
Я мудрую речь поведу.
 
 
И будут приятели тупо
Таращиться, словно сычи,
Вдыхая прилипчивый запах
Предсмертной кошачьей мочи.
 

 
На вас я взглядом осовелым
Гляжу со строгостью барбоса.
Так сладко заниматься делом,
Решать различные вопросы.
 
 
Быть непонятливым так сладко,
Не реагировать на шутки,
Просить, чтоб излагали кратко,
С трудом выкраивать минутки.
 
 
Но я бы слег в недуге грозном,
Когда прерваться мне пришлось бы:
Не смог бы я с лицом серьезным
Тогда вникать в чужие просьбы.
 
 
Я постарею как-то сразу,
Когда не буду на посту я;
Начнут посулы и приказы
В мозгу крутиться вхолостую.
 
 
И тишина в ушах застрянет,
Бесплодны станут все движенья, -
Ведь откликаться мир не станет
На жесткие распоряженья.
 
 
И наконец, прорвав молчанье
Просителей и телефонов,
Ко мне докатится вещанье
Не человеческих законов.
 

 
Охотникам за черепами
Спокойной жизни не дано,
Они живут на тазепаме
И, чтоб забыться, пьют вино.
 
 
Непросто подыскать аллейку,
Чтоб там старушку завалить
И после сухонькую шейку
Ножом зазубренным пилить.
 
 
Непросто гнаться за ребенком
По лестницам до чердака,
К тому же детским головенкам
Цена совсем невелика.
 
 
И уж тем более непросто
Отцов семейства добывать -
Свирепых, саженного роста,
Способных в клочья разорвать.
 
 
В кустах, разделывая тушу,
Как не задуматься подчас:
А вдруг они имеют душу
И даже понимают нас?
 
 
А вдруг своим предсмертным воем
Нам шлют проклятия оне?
Такая мысль ведет к запоям,
Бессоннице и седине.
 
 
Пойми ж охотника страданья
И снисходи к его страстям,
Голов засушенных собранья
Показывая всем гостям.
 
 
Сначала дай ему целковый,
А уж потом гони с крыльца
И не бросай худого слова
В припухлость красного лица.
 

 
От ваших мерзостей и зол,
От скверны, коей нету меры,
С проклятьем в горы я ушел,
Укрылся в темные пещеры.
 
 
Вы тешили слепую плоть,
Стяжали суетой оболы;
Жалея вас, исторг Господь
Из уст моих свои глаголы.
 
 
Но пуще вы впадали в блуд,
От правды в уши закрывали,
А мне вредили там и тут,
Мне клички низкие давали.
 
 
Когда же неба грозный князь
Вам сотворит по вашей вере -
Вопя, стеная и трясясь,
Придете вы к моей пещере.
 
 
Ну что, сквернавцы, кто был прав?
Теперь иначе вы поете,
Но, вид раскаянья приняв,
Меня-то вы не проведете.
 
 
Я мог бы Бога умолить,
Но грех ползет за вами тенью.
Вас всех пора испепелить,
Дивлюсь я Божьему терпенью!
 
 
Я мог бы, если б пожелал,
Покончить голод, мор и войны,
Когда бы я не сознавал,
Что вы стараний недостойны.
 
 
Достойней вас последний скот,
Вы дерзки, лживы и бесстыдны.
Прочь, низкий, лицемерный род,
Ублюдки волка и ехидны!
 
 
Мне прокаженный и урод
Милей, чем вы, сосуд пороков!
Прочь, низкий, лицемерный род,
Теснитель мудрых и пророков!
 
 
И чтобы вы исчезли с глаз,
Подобны трусостью шакалам,
Я из пещеры в сотый раз
Толпу закидываю калом.
 

 
Белки, жиры и углеводы
Суть вещества одной природы,
И что наука б ни кричала -
В них есть единое начало.
Мышленье низко и убого,
Коль в них не видит силу Бога,
Она же нудит их к движенью,
К слиянью или к разложенью.
 
 
Безбожникам и маловерцам
Невмочь постичь природу сердцем.
Бывало, сядешь на пенечке
В приятном лиственном тенёчке,
А на ветвях ликуют пташки,
Мелькают пестрые букашки,
И пчелки рядом так и вьются,
И в травке цветики смеются.
Из тучек облачко заблещет -
И сердце пташкой вострепещет
И всё поймет через смиренье
И в мире благорастворенье.
 
 
Так чтоб душа не ослаблялась,
В прозреньях сладких изощрялась,
Устрой в дому своем божницу
И, не жалея поясницу,
Поклоны бей, читай молитвы,
Чтоб стала мысль острее бритвы,
Чтоб разных физиков дерзанья
Ты смог охаять от Писанья.
На дерзких, брови сдвинув строго,
Восстань, как древний вестник Бога,
Бичуй неистовую дерзость,
Которая есть смрад и мерзость
Пред Божьим милостивым ликом;
О воздаянии великом
Напоминай безумцам грозно:
<Раскаиваться будет поздно,
Коль намозолит Божье око
Ваш рог, вознесшийся высоко.
Вам послан Богом не на пробу ль
Ваш прохудившийся Чернобыль?
Что взяли вы, с охальной рожей
Присвоить вздумав промысл Божий?
Господь вам подсечет колена
И ввергнет вас в обитель тлена,
Лишит вас прежней благостыни,
Рассеет по нагой пустыне,
Взревете, как в родильной муке,
Живому Богу впавши в руки>.
А коли пасть оскалят песью -
Хватай их крепко за волосья
И, не смущаясь ихним ревом,
Лупи их посохом кленовым,
Чтоб впредь почтительною дрожью
Их пронимало слово Божье.
 

 
Улица Ленина, бюст Ильича,
Пьяная кодла бредет, хохоча.
Вдруг предводитель, Педрилов Кузьма,
Вынул из жопы пригоршню дерьма
И прилепил Ильичу к бороде
С криком: <Наставили лысых везде!>
Тут прогремел оглушительный гром,
Вздулся асфальт колоссальным бугром.
Крикнул Педрилов: <Ребята, пиздец!> -
И провалился сквозь землю подлец.
Все остальные от страха тряслись,
В небе же молнии грозно вились,
И освещал их блистающий бич,
Как улыбается в тучах Ильич.
 

 
Я был бы рад окончить жить,
Лишь в тишине существовать.
Так страшно кем-то дорожить,
Так мерзко с кем-то враждовать.
 
 
И насыщению брюшка
Я всем предамся существом,
Ведь пища истинно сладка,
Коль не отравлена умом.
 
 
Пусть рассосется разум мой -
Всей сытой плотью я пойму:
Я к жизни истинной самой
От жизни канул в эту тьму.
 
 
Звено сцепляет со звеном,
Полезную рождает слизь
Во тьме, в бесчувствии немом
Непрекращаемая жизнь.
 

 
Здесь, в южном городе, немало псов бездомных,
Но, нищий человек, – я бесприютней всех.
Псы ходят медленно. В глазах янтарных томных
Живет смущение за некий тайный грех.
 
 
И я едва плетусь, но нет в глазах истомы,
Смущение и страх им живость придают.
Мне все курортники окрест уже знакомы,
И вот по лицам их глаза мои снуют.
 
 
Мне хочется понять, брезгливость, или жалость,
Иль безразличье вы питаете ко мне.
Порою в жаркий день сморит меня усталость,
И под акацией раскинусь я во сне.
 
 
И вы, входя в кафе, с презрительною миной,
Конечно, взглянете на голый мой живот,
На стаю дерзких мух, что ползает щетиной
В надежде заскочить в разинувшийся рот.
 
 
Порой усядусь я спиною к парапету
И, глядя на море, так провожу часы,
И, шерстью грязною до одури согреты,
Здесь, привалясь ко мне, вкушают негу псы.
 
 
Когда в контейнере с отбросами копаюсь,
Не сомневаюсь я, что мерзостен мой вид,
Но с вами взглядами я быстро обменяюсь -
И взгляд испуганный вам душу уязвит.
 
 
В душе рождается глухое беспокойство,
Которое томит и в пляжном забытьи.
О ты, курортников духовное рсстройство,
Тобой оправданы все низости мои!
 
 
Но не для этого я так себя унижу -
Мне любо потому бродяжное житье,
Что я любимую уж больше не увижу,
Но без помех могу здесь думать про нее.
 

 
Безвестен будет мой конец -
В безмолвии, среди чудовищ
Погибну я, морской пловец,
На дне взыскующий сокровищ.
 
 
Неуловимы и тихи,
Обходят тени неустанно
Кораллов мертвенные мхи
И в них – песчаные поляны.
 
 
Где вечно сумеречен свет,
Всегда беззвучно и безлюдно,
Я вижу мглистый силуэт
Погибшего когда-то судна.
 
 
Пусть зычно золото зовет
И сердце устоять не властно,
Но толща неподвижных вод
Всегда безмолвна и бесстрастна.
 
 
Пусть зажигает зов во мне
Безудержное напряженье, -
В немой туманной глубине
Он не находит отраженья.
 
 
И, ход безличных темных сил
Во мгле почуяв безучастной,
Я вдруг пойму: меня взманил
На смерть мой промысел опасный.
 
 
Никто уже не защитит,
Когда, возникнув ниоткуда,
Ко мне, недвижная, летит
В вуалях света барракуда.
 
 
Сплетают тягостный венец
Упругих туловищ изгибы;
Сулит чудовищный конец
Немая беспощадность рыбы.
 
 
Все населяющие риф
Глядят в узорчатые окна,
Как тонет схватка, распустив
Багрово-дымные волокна.
 
 
И ужас бесится во мне,
Как зверь, безвыходно плененный,
Не отдаваясь в тишине,
В туманной глубине придонной.
 

 
Истекая сама из себя
И втекая в себя самое,
По песку проползает змея,
Ибо мыши тревожат ее.
 
 
Суетятся они, исказив
На песке монотонный узор,
И змея замирает, вонзив
В их глаза укоризненный взор.
 
 
И вокруг воцаряется тишь,
Только шорохи ветра слышны
Да дрожит бестолковая мышь,
Поглощенная чувством вины.
 
 
Стыдно ей за свое бытие,
Что смутило змеиный покой,
И змея облекает ее
Переливчато-вязкой рекой.
 
 
Как змея, лишь себя возлюбя,
Сладко всюду обиды искать,
Как змея, истекать из себя
И в себя же обратно втекать.
 

 
Сосет луна из почвы
Болезнетворный сок.
Пойдете в эту ночь вы
Размяться на часок.
Но в роще возле дачи
Вдруг смолкнут соловьи,
И станет воздух вкрадчив,
Как язычок змеи.
И тихо, слишком тихо
Становится вокруг,
И ужас, как шутиха,
В мозгу взорвется вдруг.
И где в долине спящей
Разлегся водоем,
Над тростниковой чащей
Беззвучно мы встаем.
 
 
Над черной водой,
Над тяжелой черной водой
Встаем седой чередой,
Когда кричит козодой.
 
 
Мы – не туман болотный,
Не шаткий лунный блик.
Мы – ужас ваш животный,
Дрожащей плоти крик.
Оцепененьем страха
Все тело вам свело
Глядящее из мрака
Бесформенное зло.
И губы враз обвисли,
Иссохли, как зола.
Мы – те, кто знает мысли
И тайные дела.
Для вас, кто нежно любит
Себя и плоть свою,
Мы – те, кто молча губит,
В ночи ползет к жилью.
 
 
Над черной водой,
Над тяжелой черной водой
Встаем седой чередой,
Когда кричит козодой.
 

 
Мне хотелось бы маленькой птичкою стать,
С механической легкостью всюду скакать,
Быть всегда возле вас – оттого лишь милей
Жить отдельной и хлопотной жизнью своей,
Всё, что сыплете вы, суетливо клевать,
Но потрогать себя нипочем не давать
И с обидным упрямством отдельность блюсти,
Улетая, чуть кончатся крошки в горсти.
Но особо приманчиво птичье житье
Тем, что мне представляет мечтанье мое:
Ярким солнечным днем смертный час ваш придет,
Отлучится родня, и сиделка уснет.
Сквозь балконную дверь я в палату влечу,
Безучастно-размеренно там поскачу
По столам, равнодушно валя пузырьки,
На рецепты пуская помета кружки,
И по полу, стараясь все крошки собрать, -
И так страшно покажется вам умирать!
В безучастной отдельной заботе моей
Смерть увидите вы многократно ясней;
Совладать не умея с текущей слюной,
Из-под век наблюдая тоскливо за мной,
Беспредельность тоски вы не выльете в крик -
Лишь мычанье пропустит разбухший язык.
Я замру, настороженно глядя на вас,
Но пойму, что вы мне не помеха сейчас,
И, ища пропитанье, примусь я опять
С механической легкостью всюду скакать,
Но коситься на вас перед каждым скачком
Выраженья лишенным блестящим глазком.
 

 
Преобразившийся в муравья,
Чтобы вернуть к бытию интерес,
Старательно изучаю я
Злаковых трав корабельный лес.
 
 
Метелки верхушек качает ветр,
В подлеске же – тишь, сырой полумрак.
Прелые дебри на добрый метр
Обшарю я, за зигзагом зигзаг.
 
 
Теперь я сбросил сомнений гнет,
Излишний ум – обузу людей.
Перед сообществом долг живет
Напряжением вечным в плоти моей.
 
 
Едва добычу я усмотрю -
Забегаю судорожно-легко,
Серпами резцов свирепо вспорю
Нежное гусеницы брюшко.
 
 
Вмиг с облегченьем выпущу я
В рану весь запас кислоты,
И пусть не понять мне всей полноты
Этого нового бытия, -
 
 
От жизни не нужно мне ничего,
Лишь доволочь бы добычу домой.
Я даже не вижу огромность того,
Кто наблюдает сверху за мной.
 

 
Устав от шагов осторожных,
От вкрадчивых слов устав,
Сожру десяток пирожных,
Смиряя свой гордый нрав.
 
 
Услада, войдя со сластью,
Вопьется в нёбо, как резь.
Одной блаженною пастью
Я словно сделаюсь весь.
 
 
О зверь, гордыни бесплодье
Поймешь в тот же самый миг,
В который чревоугодье
До самой сути постиг.
 
 
И я гордыню забуду -
Ведь что она может дать? -
И все подношенья буду
В урочный час поедать.
 
 
Нежное мясо лениво
Плавя на языке,
Позволю я даже гривы
Касаться людской руке.
 
 
Но некогда день наступит,
В который кто-то из вас
С излишней смелостью вступит
Ко мне в обеденный час.
 
 
Без должного уваженья
Коснется меня рукой -
И ярости пробужденье
Разом сомнет покой.
 
 
Без всякой зримой причины
Свирепо я зареву,
Метнусь мгновенней пружины -
И горло вам перерву.
 
 
Пугающе хрустнут кости -
И сразу наскучит гнев,
И я вас брошу – без злости,
Лишь для острастки взревев.
 
 
Походкой волнисто-валкой
Меряя свой загон,
Я труп изломанно-жалкий
Позволю вынести вон.