Текст книги "Профессор Жупанский"
Автор книги: Дмитрий Дереч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
В глазах матери заметна тревога: наверное, догадывается, что за статью отнес он в редакцию. А как успокоить мать? Что ей сказать?
К счастью, раздался телефонный звонок, от которого Николай Иванович вздрогнул, а лицо матери заметно напряглось, словно перед каким-то важным ожиданием.
– Это Галинка! – предположила Екатерина Петровна.
Сын поспешил снять трубку.
– Да, да!.. Добрый вечер... Наоборот, я свободен, Галя, – отвечал он хрипловато на вопросы девушки и сам удивлялся – почему это вдруг. Ведь мать его предупредила, что Галинка позвонит, а вот спокойно говорить не может. – Что-то случилось?
Жупанская взволнованно просила выйти на угол Центральной и Киевской: есть очень и очень важное дело. «Я буду ждать возле универмага. Ты выйдешь?»
– Что за вопрос?.. Через шесть минут буду возле универмага.
Екатерина Петровна встревоженно подошла к сыну.
– Какое-то несчастье?
– Не знаю. Но, наверное, что-то неприятное. Она очень взволнована. Я пошел, мама.
Торопливо накинул плащ и, на ходу застегивая пуговицы, выбежал на улицу. Что же могло случиться? Может, Галинка узнала о статье? Но как? А впрочем, какое это имеет значение? Ведь он сам ее предупреждал.
Предпочитал не думать ни о своем разговоре с профессором, ни о резонансе, который непременно вызовет выступление в газете, но ничего не мог поделать с собой – думал именно об этом: «Было бы, конечно, лучше, если бы статью написал кто-нибудь другой... Только почему-то никто не пишет, а Станислав Владимирович продолжает забивать студентам головы вредной мякиной. Чего уж закрывать глаза?»
Вскоре он был на Киевской. Еще издали заметил одинокую фигуру Галинки. Девушка тоже, по-видимому, узнала Николая Ивановича, торопливо пошла ему навстречу.
– Как хорошо, что ты так быстро, – начала она, поздоровавшись.
– Но что с тобой, Галинка?
– Со мной ничего, Коля.
Она прижимала к груди руки, волнуясь, объясняла:
– Возможно, это мелочь, фантазия... Не упрекай, прошу. Ты помнишь Кошевского?
Николай Иванович кивнул. Волнение Галинки уже передалось и ему. Стиснул губы, пытался быть внимательным, сдержанным.
Галинка тем временем встревоженно объясняла:
– Сразу же после войны ходили слухи, что Кошевский выехал в Канаду. Помнишь?.. Ты не слышал об этом?.. Странно. Но не в этом дело. Только что Кошевский был у отца. По какому делу – не знаю. Они сидели вдвоем в кабинете, о чем-то спорили. А я стояла на балконе. В последнее время мне часто бывает грустно... Неподалеку от нашего дома прогуливался какой-то человек. Этот незнакомый очень пристально смотрел на окна нашей квартиры. Побывал даже в подъезде, а возможно, и на лестнице. Это мне показалось подозрительным. Представь себе...
– А я думаю, что он просто-напросто посматривал на балкон, – пошутил Линчук. Страхи его рассеялись, уступив место хорошему настроению, – ведь перед ним стояла любимая девушка.
– Нет, Коля, меня он не видел: я была за виноградной лозой... Но слушай, что было дальше, – продолжала она серьезно. – Как только Кошевский вышел, тот, в плаще, приблизился к нему и поздоровался, будто они только что повстречались. Тихо разговаривая, они прошли под нашим балконом, и я отчетливо слышала, как Кошевский сказал: «Клюнуло. Считайте, что карп уже на сковороде», – и захохотал. Меня это встревожило больше всего: неужели это он так об отце? Я набросила пальто, проследила издали за ними.
– Зачем?
– Сама не знаю, – искренне призналась девушка. – Хотелось увидеть лицо незнакомого.
– А дальше?
– А дальше ничего особенного. Они вошли вон в ту дверь, Коля, – указала Жупанская на ресторан, – и пока еще не выходили.
– Чего же ты хочешь? – не мог сдержать улыбки Николай Иванович. – Зайти в ресторан?
– Да! – не колеблясь ответила она.
– Давай зайдем. Выпьем пива или, может, шампанского.
– Не шути, прошу тебя, – попросила Галинка настоятельным голосом. – Я непременно хочу знать, кто этот человек. Пусть все это мелочи, но назвать отца карпом, сказать, что он у них на сковороде...
Николай Иванович взял Галинку выше локтя, и так, под ручку, они вошли в широкий вестибюль «Интуриста».
В залах ресторана было малолюдно. Линчук подозвал знакомого официанта, спросил, не видел ли тот, где сидят полный мужчина и с ним – помоложе.
– В очках, – уточнила Галинка.
– В третьей от входа кабине. Вы хотите войти? – склонился низко официант с рыжими залихватскими усами.
– Нет, нет, мы только полюбопытствовали – не наш ли это знакомый... Пожалуйста, кофе и какое-нибудь пирожное, – попросил Линчук.
– Что ты надумал? – тихо спросила Галина, когда они снова остались одни.
– Будем ждать, – точно так же шепотом ответил Николай Иванович. – Они обязательно пройдут мимо нашего столика... Тогда мы подойдем к Кошевскому и... познакомимся с таинственным незнакомцем. Кстати, он молодой, красивый?
– А если они будут сидеть долго? – тревожно взглянув на Линчука, спросила девушка, снова не обращая внимания на шутку. – Кроме того, твой знакомый официант непременно сообщит им о нашем любопытстве... Я, например, в этом не сомневаюсь!
Николай Иванович пожал плечами.
– Ну и что же? Пусть себе сообщает. Мы даже сами скажем Кошевскому, что заключили пари – он или не он так громко смеется.
– Хорошо, но не будем же мы сидеть здесь до утра?
Линчук в ответ только улыбнулся: ему было приятно видеть Галинкин испуг, слышать взволнованный шепот. «Боже, какая она красивая!» – думал он про себя.
Но как ни тянули время Линчук с Галинкой, они успели выпить по две чашечки, а там, за занавеской ближайшей кабины, все еще не могли угомониться. Туда часто забегал официант, приносил бутылки с пивом, забирал пустые. Только без четверти одиннадцать занавеска наконец сильно покачнулась – из кабины вылез, не вышел, а именно вылез Кошевский. Его напарника сначала почти не было видно. Но вот Кошевский отступил на шаг, и Галинка узнала мужчину, ходившего возле их дома.
– А-а, пан Линчук и панянка Галя! – пьяными глазами вытаращился Кошевский. Его плотная фигура покачнулась, однако Кошевский пытался продемонстрировать свою изысканность. – Очень приятно, – сказал он, стукнув каблуками и низко поклонившись.
Линчук и Галя встали со своих мест. Николай Иванович сдержанно поздоровался с Кошевским, шагнул навстречу незнакомцу в очках.
– Николай Линчук, – промолвил подчеркнуто громко, протягивая незнакомцу руку.
– Роздум! – ответил тот с почтительной сдержанностью и не проронил больше ни слова.
Зато Кошевский говорил за двоих.
– Это мы зашли отметить встречу, – самодовольно хвастался он. – Мой земляк. Работает на заводе. Живем в одном городе, а встречаемся случайно, да и то крайне редко... Но почему же мы стоим? Может, панянка Галя разрешит нам сообща выпить бутылочку-другую пива?
– Нам пора домой, – возразила девушка.
– Ясно! Понимаю, – подмигнул Кошевский и артистически вздохнул. – А на какие весы бросит свое согласие пан Линчук? Что думает относительно пива крестьянский сын?
До войны Кошевский преподавал в университете латынь. Бывал у Жупанских. Хорошо знал Линчука, его происхождение. Встречаясь с Николаем, всегда фамильярно похлопывал его по плечу, называл крестьянским сыном.
– Пана Линчука, разумеется, тоже тянет домой.
– О, понимаю! – засмеялся Кошевский и погрозил пальцем. – Понимаю и завидую, как ангел Адаму.
Николаю Ивановичу надоела бесцеремонная болтовня опьяневшего толстяка. Он искал предлога, чтобы поскорее избавиться от неприятного общества. Не терпелось, наверное, и Роздуму, он то и дело недвусмысленно посматривал на часы.
Из ресторана вышли вместе. Роздум поспешил нанять такси, подчеркнуто сообщил земляку, что завтра должен выходить на работу в первую смену. Кошевский начал прощаться, рассыпая в адрес Галинки банальные остроты.
Роздум лишь слегка приподнял шляпу и сразу сел рядом с шофером. Линчук с Галинкой молча проводили взглядами сероватую автомашину.
– Как ты думаешь, кто такой этот Роздум? – спросила девушка.
– Обыкновенный человек, – ответил Николай Иванович. – Возможно, молчаливый и несимпатичный.
– Но почему же в таком случае Кошевский угождает ему? Ты заметил, как он все время посматривал на него?
– Очевидно, угождает потому, что пил на его деньги, – засмеялся неожиданно Николай Иванович, беря Галинку под руку. – Пьяницы всегда преклоняются перед теми, кто за них платит. Это тоже нужно учитывать, Галинка.
Девушка вздохнула, задумалась.
– Я бы хотела, чтобы и на самом деле было только так, – промолвила она тихо после длительного молчания. – Но я почему-то боюсь. Проводи меня, пожалуйста, до самого подъезда.
Линчук от радости улыбнулся.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Профессор Жупанский все ходил и ходил по кабинету, считал шаги и думал о Кошевском.
«Чего ему нужно?.. Может, снова будет проситься преподавателем университета? Ведь дилетанты всегда переоценивают свои возможности».
Почувствовал усталость, приблизился к креслу, тяжело сел, не сел даже, а почти упал в него. Давнишняя привычка – позаимствовал ее у своего отца еще в ранней молодости.
Закрыл глаза и думал. Через месяц стукнет шестьдесят. Старость подкралась тихо, как лиса. Стар и одинок. И это, пожалуй, самое страшное в старости. Да, одиночество – это Ахиллесова пята старости. Чем дряхлее человек, тем уже круг его знакомств. Здесь какая-то закономерность, о которой сейчас не хочется думать. Галинка уже совсем взрослая – скоро закончит университет, вылетит из родного гнезда. Но куда полетит? А главное – с кем?
Прислонился головой к спинке кресла, скрестил ноги – так почему-то было удобнее отдыхать. Но воспоминания подступали со всех сторон, тревожили, будоражили...
Давно ли он был стройным и сильным? Кажется, совсем недавно. Мог ходить с небрежным видом денди, перехватывать взгляды знакомых и незнакомых женщин. Ко всему холодный, не ощущал и от этих взглядов большого наслаждения. Разве что приятное щекотание.
К Оксане тоже относился с небрежным превосходством. Чернявая красавица с тонким станом, Оксана прежде всего поражала всех своим гордым видом. Приятно было ходить с ней в театры, многолюдные места: где бы они ни появлялись, за Оксаной всюду следили десятки мужских глаз. А женщины смотрели на нее, как кошки на птичку, пожирали глазами, завидовали ее красоте. Оксана же в такие минуты лишь плотнее прижималась к его плечу, будто искала защиты, смотрела на своего Стасика с каким-то набожным выражением. И это было для него самым приятным.
Только через пять лет после женитьбы у них родилась Галинка. Сначала он не чувствовал особой нежности к крикливому розовому созданию с небольшими черными кудряшками. Лишь после смерти жены полюбил дочь по-настоящему. Теперь отдавал ей всю свою нежность.
Вспомнил о покойной Оксане и застонал. Это был стон души, горький и болезненный. Быстро вскочил на ноги, прошелся по комнате.
«Не уберег я тебя, родная, не уберег», – думал он, передвигаясь взад-вперед по мягкому ковру. Был нежен к умершей – куда более нежен, чем когда-то к живой. Если бы случилось невероятное и она вернулась, на руках бы носил дорогую Оксану, на руках! На всю жизнь остался в памяти укоризненный предсмертный взгляд ее больших глаз, тихое, еле слышное: «Я ведь не раз говорила, Стасик, не надо...»
– Прости меня, Оксанка, прости, – шептал он, сжимая обеими ладонями взлохмаченную голову.
И, как всегда бывало с ним в минуты возбуждения, начал считать шаги.
– Восемь, девять...
Пытался скорее успокоиться, взяться за работу, а успокоение не приходило.
– Шестьдесят один, шестьдесят два...
И все из-за Кошевского. Чего ему, собственно, надо? Может, хотел попросить денег взаймы?
«Чтобы, конечно, никогда их не возвращать», – бормотал себе под нос, вспомнив визит бывшего однокурсника.
Они вместе поступали в Венский университет, но через год ловкий попович помчался в Рим – духовная карьера сулила многое.
Встретились через пять лет в Риме. Кошевский знакомил Станислава с городом, с какими-то молодыми людьми в сутанах, водил в таинственные места...
Потом пришел бурный восемнадцатый год. Упала корона с чванливой головы императора, распалась, разлетелась на куски «могучая» Австро-Венгрия. Будто и не было никогда этого странного государства на белом свете.
Станислав Владимирович считал, что теперь настало желанное время. Его время, черт возьми! Пробил его час! Писал открытки к землякам, верил сам и убеждал других верить в «самостийность» Западной Украины. На этой почве судьба свела его с Кошевским снова.
Было это где-то в начале марта девятнадцатого года. Кошевский только что возвратился из Рима. Ходил бледный от злости и пьянствовал, пил по-черному. По его мнению, обстоятельства требуют немедленно отказаться от идей самостийности Западной Украины; необходимо начинать переговоры с Пилсудским. Сговор с Пилсудским Станислав Владимирович считал национальным предательством. В ответ Кошевский лишь презрительно морщился. А потом... Станислав Владимирович на все махнул рукой и углубился в изучение прошлого Украины. Метаморфозы Кошевского уже не удивляли. В двадцать седьмом теолог-неудачник посвящал оды Пилсудскому, через десять лет – Гитлеру. Когда же Народное собрание Западной Украины объявило Декларацию о воссоединении, Кошевский начал славить Красную Армию. В июле сорок первого организованная гитлеровцами украинская националистическая газетенка, начавшая тогда выходить в оккупированном фашистами городе, в первом же своем номере поместила послание Кошевского «великому фюреру». И вот этот субъект снова навестил его с каким-то коварным намерением. Безусловно!
Станислав Владимирович не менее часа ходил по комнате, считал шаги, а успокоение так и не приходило. «Может, пойти к Тыну?» – подумал он, останавливаясь возле двери кабинета. В самом деле, почему бы не навестить соседа, не поговорить, не развеяться.
Снял пижаму, надел костюм и спустился на первый этаж...
С Леопольдом Феоктистовичем Тыном Жупанский был знаком еще со времен далекой юности. Тын преподавал историю античной литературы, прекрасно знал латынь и древнегреческий. Любовь к древним языкам он перенес и на старославянский язык, который считал близким древнегреческому по благозвучию и выразительности. «Без старославянизмов, – бывало, уверял он Жупанского, – невозможно перевести ни Гомера, ни Эсхила, ни Горация и вообще – никого из великих древних». Отказ от книжного славянского языка Тын гневно называл расправой над родной культурой, предпринятой в угоду Ватикану.
Слушая подобные речи, Станислав Владимирович снисходительно улыбался и молчал. Другие были не столь терпимы. Кое-кто не на шутку обижался на Тына, готов был наброситься с кулаками. Но Леопольд Феоктистович, добряк из добряков, никогда не сердился, даже когда его вульгарно поносили. Так за Тыном закрепилась репутация чудака.
В сорок втором году у соседа умерла жена. В горе, как говорят, все люди равны, горе сближает. Жупанский чуть ли не каждый день заходил к соседу в гости. Потом и Леопольд Феоктистович стал подниматься к соседу. Обнаружилось, что оба до безумия любят старину. Эти пристрастия их окончательно сдружили.
Была у доцента еще одна привычка, роднившая его с профессором: Леопольд Феоктистович считал непременным правилом никогда не спешить с выводами, ответами, даже в тех случаях, когда его поторапливали. Жупанский тоже терпеть не мог поверхностного, небрежного отношения к делу.
Детей у Тына не было. Домашним хозяйством занимались старенькая сестра и какая-то дальняя родственница-сирота. Обе они редко выходили из квартиры, находя постоянную работу в бесконечных натираниях пола, чистке посуды, вязании всевозможных кружев, теплых носков и рукавиц. Собственно, этот домашний промысел и помог семье Тына спастись от голода в годы гитлеровской оккупации. Леопольд Феоктистович и сейчас избегал шумных компаний. Свой досуг он проводил уединенно: за перечитыванием произведений древнегреческих, древнеримских и славянских авторов. На этот раз Станислав Владимирович застал соседа за томом Тита Ливия.
– Читаешь? – спросил он, останавливаясь в дверях просторной комнаты.
– В этом теперь вся моя радость... Прошу садиться, Станислав.
Леопольд Феоктистович был значительно ниже Жупанского и потому не любил разговаривать стоя, чтобы не ощущать «неравенства». Хотя и у него были свои преимущества – смолисто-черная шевелюра и зычный голос.
Станислав Владимирович сел на диван, смежил глаза.
– Устал я очень, Леопольд... Кажется, никогда еще не чувствовал себя так скверно, как нынешней осенью.
Тын не ответил.
– Я порой завидую тебе, Леопольд, – ты ко всему относишься как стоик. А я... – Станислав Владимирович беспомощно развел руками... – А меня раздражает всякая мелочь.
Хозяин сдержанно улыбнулся.
– Ты ведь знаешь, Станислав, я на все смотрю с высоты вечности. Какой смысл в том, что я буду волноваться, принимать близко к сердцу, выучил студент заданный материал или не выучил. От этого мировая история не изменится. Каждый студент учится для себя, а не для меня. Нравится человеку по нескольку раз перечитывать Горация, пускай читает. А если человека привлекает футбол, зачем его принуждать? Пусть становится футболистом. В Бразилии, например, талантливых футболистов уважают и знают лучше, чем президентов.
Кажется, эти несколько фраз исчерпали весь заряд желаний Леопольда Феоктистовича говорить. Он вздохнул, подчеркнуто умолк.
– А если человеку ничего не хочется делать, как тогда быть?
Тын молчал.
– Не могу я так, Леопольд, – после минутной паузы признался Жупанский, нисколько не удивляясь поведению хозяина. – Когда мои студенты проваливаются на экзаменах, я, по всей вероятности, волнуюсь больше, чем они. У меня тогда такое ощущение, будто я самому себе ставлю двойку.
Тын улыбнулся, но снова промолчал.
– В такие минуты меня подмывает вскочить со стула, закричать, пристыдить лентяя.
Тын еле заметно кивнул головой.
– Как можно равнодушно относиться к знаниям, которые тебе преподносятся? И притом за эти знания еще и стипендии платят!
– А почему я должен волноваться за лентяя или бездарь? – спросил хозяин. – Стремящийся к знаниям у меня всегда найдет поддержку. Таким я не отказываю. Я готов с ними сидеть по нескольку часов на консультациях, раскрывать перед ними все величие античной культуры, античной мудрости. Но на равнодушие я предпочитаю отвечать только равнодушием. Лентяям и бездари я спокойно ставлю двойки, а если деканат протестует, я, конечно, подчиняюсь, но виноватым себя не считаю. Я так и говорю: «Вам нужны оценки, пожалуйста! Но эта оценка не отражает знания». Трудолюбие человеку необходимо прививать с детства, до десяти лет, а не тогда, когда он уже стал взрослым, научился находить себе утешение в пиве или вине.
В глубине души Станислав Владимирович не вполне соглашался с выводами Тына, но фактов для возражения почему-то не находил. Может, действительно надо ко всему относиться спокойнее, равнодушнее. Разве сегодня можно чем-нибудь удивить мир? Трудно удивить, даже при большом желании. Сколько великих мужей, неповторимых гениев дала человечеству античность! И каковы результаты? Знает ли о них сегодняшняя молодежь? Очень скудно. Назовут Архимеда, Пифагора, Аристотеля, может быть, Платона, Сократа, Вергилия. И это закономерно...
Тын рассматривал обложку сочинений Тита Ливия, будто искал в ней новых для себя откровений. Станислав Владимирович следил за движениями хозяина квартиры и продолжал размышлять вслух:
– Жизнь просеивает приобретения человеческого разума через сито столетий. Немногие из них остаются вечными, ибо если бы все оставалось неизменным, не было бы и прогресса... Разве можно современного юношу или девушку упрекать в том, что они не в таком объеме знают древность, как знали ее, скажем, студенты наших с тобой времен, Леопольд? Ведь за эти тридцать – сорок лет жизнь отодвинула на задний план изучение античной мудрости, поставила перед молодежью новые и, возможно, куда более важные задачи, проблемы.
Леопольд Феоктистович перестал рассматривать обложку и предложил сыграть партию в шахматы.
– Популярность этой древности, пожалуй, возрастает в геометрической прогрессии. Не так ли?
Станислав Владимирович не очень любил эту игру, потому что она, как ему казалось, отнимает много драгоценного времени и не дает настоящего успокоения. Однако лучше играть в шахматы, чем вести ненужные разговоры. Сегодня такой тяжелый день: с утра собрание преподавателей исторического факультета, рассматривался вопрос о воспитательной работе среди студентов, потом спорил с дочерью по поводу какой-то мелочи, вечером пришел Кошевский... Не слишком ли много отрицательных эмоций для одного дня?
– Сыграем, Станислав?
– При условии, что ты не будешь слишком долго думать.
Хозяин достал шахматную доску, начал расставлять фигуры. Жупанский с удовольствием рассматривал старинной резьбы шахматы, играл с улыбкой, пытаясь внушить себе, что нельзя принимать близко к сердцу ошибки на доске. Наверное, именно это спокойствие и позволило Станиславу Владимировичу еще в дебюте начать рискованное наступление на королевский фланг Тына.
– Теперь тебе следует подумать, Леопольд.
Хозяин не ответил. Он то и дело прикусывал нижнюю губу, тер подбородок и при этом похмыкивал. Наконец Тын победоносно взглянул на профессора, сделал неожиданный для него ход. Станислав Владимирович рискнул на еще более отчаянное наступление, проигнорировав тем самым выпад Тына и усилив давление на королевскую пешку, которая занимала важную позицию.
– Сегодня ты очень хорошо играешь, – заметил Леопольд Феоктистович.
– Это потому, что я наступаю, – улыбнулся Жупанский. – В жизни сколько угодно подобных парадоксов.
Тын не ответил.
Вошла сестра хозяина. Высокая, худая-прехудая женщина – полная противоположность своего коренастого брата. Лишь глазами была похожа на него.
– Тут какая-то листовка, Леопольд. Ты меня слушаешь? – промолвила не без волнения женщина, прижимая к черному платью небольшую бумагу.
– Какая еще листовка? – спросил брат, не отрывая взгляда от фигур на доске. Он был явно недоволен, что его тревожат в самый напряженный момент игры.
Иванна Феоктистовна заколебалась. Брат, не дождавшись ответа, протянул руку.
– Что-нибудь ужасное?
По мере знакомства с содержанием листовки брови Леопольда Феоктистовича поднимались все выше и выше. Он, казалось, совсем забыл о шахматах, о своем ходе.
– Ты не видела, кто принес эту пакость? – наконец спросил хозяин с нескрываемой тревогой.
Сестра покачала головой.
– Я лишь три минуты назад заметила, – объяснила она. – Вышла в коридор, смотрю, в почтовом ящике что-то белеет.
– Гм-гм! – поморщился брат. – И это уже в третий раз...
– В четвертый, – сказала Иванна Феоктистовна.
Доцент подал бумажонку гостю. Станислав Владимирович вздрогнул: листовка дышала нечеловеческой злобой.
«...Большевики вывозят в Сибирь всех, кто не хочет им прислуживать, кто не хочет быть покорным, кто верит в бога, ходит в святую церковь, читает библию...»
Профессор выпрямился.
«Как можно писать такую бессмыслицу? – подумал он, возвращая Тыну листовку. – На кого она рассчитана?»
Пристально взглянув на хозяина, будто пытаясь угадать его мысли, добавил вслух:
– Подобные выдумки рассчитаны на крайне наивных людей.
– В печь! – коротко велел Леопольд Феоктистович, возвращая сестре листовку. – Сожги и никому ни звука об этом. Прошу тебя, дорогая.
Иванна Феоктистовна взяла листовку и, часто покачивая головой, вышла из комнаты. Брат проводил ее долгим взглядом, вздохнул.
– Чей же ход? Мой? – спросил он Станислава Владимировича, опять склонясь над шахматами.
– Твой.
Жупанский видел: листовка вывела Леопольда Феоктистовича из равновесия. Может, боится неприятностей? Почему это листовку подбросили Тыну, а не кому-нибудь другому? Неужели на что-то рассчитывают?
«А может, и мне подбросили листовку, а я не заметил?» Профессор невольно вспомнил Кошевского, его неприятные намеки. Ведь Кошевский – это такой тип, от которого можно ждать всего.
– Ты тоже получаешь подобную писанину? – поинтересовался Тын, подняв на гостя внимательные глаза.
– Бывало, – признался Станислав Владимирович.
– И как ты реагировал?
– Так же, как и ты, – жег!
– А по закону мы обязаны об этом сообщить. Листовки сами по себе в дом не приходят, их кто-то приносит.
Жупанский никак не ожидал услышать от Тына подобных речей и в ответ только крякнул.
Некоторое время они сидели молча.
– Откуда тебе известен этот закон? Тебя что, уже вызывали? – наконец спросил Станислав Владимирович.
Тын пожал плечами.
– Раз ты знаешь закон, то должен пойти заявить, – посоветовал с напускным равнодушием Жупанский.
– Не пойду! – буркнул хозяин. – Ты ведь тоже не заявлял? – с этим вопросом Леопольд Феоктистович снял у профессора коня, объявил шах.
На висках у Станислава Владимировича выступил пот. Он понял, что и на этот раз проиграл, причем из-за небрежности упустил почти выигранную партию.
– Сдаюсь! – вздохнул он и кисло улыбнулся. – Ого, да мы с тобой просидели за шахматами почти полтора часа.
– Не пора ли пойти на прогулку, Станислав? – спросил хозяин.
Жупанский от прогулки отказался, сославшись на то, что ждет дочь, поблагодарил Тына за гостеприимство и поднялся к себе. Галины еще не было. Тем лучше: нужно подумать о предстоящей беседе. А беседа с дочерью, безусловно, состоится, если не сегодня, так завтра. Да, да...
«Калинка ведь не любит Кошевского, хотя он обращается с ней галантно, с подчеркнутой изысканностью. Неужели чувствует его темное нутро, неискренность?»
Стоило ему вспомнить о Кошевском, как сердце снова заныло. Станислав Владимирович поморщился, настроение опять испортилось. Он переоделся, принялся ходить по комнате.
«Двадцать три, двадцать четыре... Боже, что же это происходит? Чем все закончится? Где это она так поздно? Сорок семь, сорок восемь...»
Наконец в коридоре прозвучал звонок – Калинка! Сейчас он ей откроет. Или нет... Пусть Олена.
Скрипнула дверь, и Галинкин голос, похожий на звоночек, спросил об отце. Может, пригласить ее в кабинет, поговорить о каких-нибудь пустяках, например, спросить, где она была. Только удобно ли взрослую дочь об этом спрашивать?
«Нет, нет, сначала я должен сам успокоиться. Калинка очень впечатлительна. – И Станислав Владимирович отступил от дверей. – Встану-ка я сначала под душ».
Да, да, как он раньше этого не сделал? Ведь в меру холодный душ лучше всего успокаивает нервы.
Станислав Владимирович подождал, пока дочь зайдет в свою комнату, и поспешил в ванную.
