Текст книги "Профессор Жупанский"
Автор книги: Дмитрий Дереч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
– Это святая правда, Станислав Владимирович, – заверил Линчук. – Ваши собственные ошибки и неудачи я переживаю с мукой в сердце... Я очень хочу, чтобы между нами все стало по-прежнему, как в лучшие времена...
Профессор посмотрел на Линчука долгим открытым взглядом. «Друзья не бьют так резко, так беспощадно...»
– А теперь давайте поговорим более конкретно о подготовке сборника, – промолвил с улыбкой Сергей Акимович, в который раз перелистывая какие-то бумаги в зеленой папке.
С неопределенными мыслями возвращался профессор домой. Разумеется, лучше жить в согласии, чем враждовать. Это бесспорно! Но ведь Линчук может снова зачастить в его дом, будет и в дальнейшем кружить Галинке голову.
Одно лишь воспоминание об этом испортило Станиславу Владимировичу настроение.
«Пять, шесть...» – пытался успокоиться, но успокоение не приходило. Наоборот, волнение вроде бы усилилось, даже руки начали дрожать.
«Пускай только попробует переступить порог без моего разрешения! – настраивал себя на воинственный лад профессор. – Выставлю вон!» – даже рукой махнул, представляя, как он будет выпроваживать доцента из своей квартиры. Но кто будет ее избранником?
«Может, тот студент? – вспомнил Станислав Владимирович Пилипчука. – А Калинка? Не влюблена ли и она в него? Не зря, наверное, спрашивала о его отношении к тому студенту».
Как все-таки трудно быть отцом взрослой дочери! Может, в самом деле влюбилась в Пилипчука? Был Линчук, теперь Пилипчук – странное совпадение в фамилиях... А с Калинкой надо поговорить. Обязательно!
– Ой!
Больно закололо сердце, даже в глазах потемнело. Чтобы отвлечь внимание от неприятных размышлений, начал снова считать шаги. Сколько, например, будет вон до того универмага, который на этих днях открыли? Шагов сто тридцать, не больше?
И зачем, собственно, так истязать себя? Разве не все равно, за кого выйдет? Главное, чтобы она была довольна, чувствовала себя счастливой. Разве ее счастье не принесет и ему радость? Должно принести! Какой же он тогда отец, если не будет радоваться счастью своего ребенка?.. У Калинки появятся детишки, а он, Станислав Владимирович, будет водить их на прогулку. Возьмет за крошечные ручонки и поведет в дендрарий, покажет им лебедей. А розовые создания будут называть его дедушкой. Разве это не радость?
Шел и смотрел на новенькие туфли. Калинкин сюрприз. Встал однажды и не нашел своей истоптанной обуви, на ее месте в коридоре стояли вот эти, новенькие, из желтой кожи туфли. Немного поморщился: цвет не тот, но Калинка убедила, что такой цвет профессору больше к лицу, чем черный.
«Ты и так ходишь во всем темном, будто ксендз». Так и сказала – ксендз. Пришлось подчиниться. А теперь привык и даже доволен: как бы там ни было, а эти туфли куда лучше прежних, истоптанных. Даже странно, что они ему когда-то нравились!
Пришел домой немного утомленный. Но ничего – сейчас он выпьет кофе, потом час-другой поработает. Небольшая статья, которую начал готовить для сборника, уже увлекла его. В архиве отыскал необычайно интересные документы. Наверное, о них и расспрашивал Кошевский. Ну что ж, пускай побегает...
Кипенко советует расширить статью, издать ее отдельной брошюрой. Все-таки страшно за такое браться.
«Одиннадцать, двенадцать... Почему страшно? Кто мне может угрожать? Кошевский? Тридцать семь, тридцать восемь...»
Конечно, лучше было бы совсем не писать об этом, если бы не пообещал Сергею Акимовичу, – теперь отступать поздно. Собственно, статья может и не содержать тех ужасающих документов. И потом, это же для научных записок. А кто, кроме студентов и преподавателей университета, будет читать эти записки?
«А документы очень интересные, – признался самому себе Станислав Владимирович, раздеваясь в коридоре. – Очень и очень интересные: Юзеф Галлер ищет и в конце концов находит общий язык с Курмановичем и Тарнавским – создателями и заправилами так называемой Украинской галицкой армии».
Посмотрел на вешалку и замер: шуба Кошевского.
«Нахал!» – чуть не воскликнул от гнева.
Вышла Олена, предупредила, что в светлице сидит пан Кошевский, ждет уже не менее часа.
– Сейчас, сейчас, – раздраженно бормотал хозяин. – Скажи, что я сам только что...
Недоговорил, из светлицы вылетел Кошевский, чуть не бросился обниматься.
– Как хорошо, что ты пришел! А я уже собирался уходить, чтобы заглянуть к тебе в другой раз. Но разве можно откладывать самое неотложное?!
Профессор не ответил. Он все еще не мог опомниться: неожиданный визит Кошевского вывел его из равновесия. Безусловно, речь снова пойдет об архивных документах.
«И почему он так ими интересуется? Может, его кто-то подослал? Или в самом деле хочет прославиться?»
– Предпочитаю говорить с тобой, Стась, тет-а-тет. Пошли в твой кабинет. Олена туда меня даже на порог не пустила.
– Без моего разрешения в кабинет никто из посторонних не заходит! – отрезал хозяин, сурово поглядывая на прислугу. – Даже для моей дочери из этого правила нет исключения...
– Вижу, – дисциплина! Го-го! Или какие-то важные секреты?
Взялся за живот, загоготал. Хохот был просто ненавистен Станиславу Владимировичу. А Кошевский будто нарочно вел себя все более вызывающе.
– Разве я для тебя посторонний? Ведь мы вместе с тобой, Стась, ходили на свидания! Или ты уже забыл о наших приключениях в Риме?
– Если правило имеет много исключений, оно само становится исключением. И кроме того, неужели тебе в светлице менее приятно ждать, чем в кабинете?
Произнося эти слова, Станислав Владимирович отпер двери своего «музея», пригласил Кошевского войти. Тот медленно двинулся, не дожидаясь дальнейших приглашений, сел в кресло.
«Нахал!» – снова вспыхнул хозяин, но вслух ничего не сказал, лишь с каким-то удивлением взглянул на большой живот Кошевского, макитрой выпиравший под пиджаком.
– Где это ты разгуливаешь, Станислав? – спросил панибратски гость.
Станиславу Владимировичу захотелось попасть в самое уязвимое место бывшего богослова, поиздеваться над ним.
– Был на приеме у секретаря горкома партии Кипенко. Очень сердечный и умный человек, с которым всегда приятно поговорить.
Наблюдал, как вытаращился на него Кошевский, даже подался всем своим грузным телом вперед. Однако Станислав Владимирович не желал уступать, взгляд Кошевского не смутил его.
– Ты был на приеме у секретаря горкома партии? Ты...
– Ну я! Это тебя очень удивляет?.. Я ведь все-таки заведую кафедрой истории СССР.
– Меня не это удивляет... Меня удивляет твоя симпатия к большевикам: ты считаешь Кипенко сердечным человеком, приятным собеседником, готовишься услужить ему. Что же это творится, Станислав?
– Не понимаю! – в свою очередь нетерпеливо пожал плечами хозяин. – Большевики – реальная сила. Перед умом Ленина, например, преклоняется весь мир.
– Пусть будет так, но ты слишком восторженно обо всем говоришь. Что это означает, Станислав? – допытывался гость. В его тоне теперь отчетливо улавливались нотки угрозы. Но профессор уже не мог остановиться, промолчать.
– Ты считаешь, что коммунисты – люди более низкого достоинства? Или как тебя понимать?
Гость встал, подошел к Станиславу Владимировичу так близко, что прикоснулся своим животом.
– Не то говоришь, Станислав. Недавно коммунисты называли тебя преступником, клеймили в газете твои труды, твою репутацию ученого, а теперь ты ходишь к ним на поклон и, как видно, готов им служить: читаешь лекции и все такое прочее...
В словах Кошевского было столько едкого сарказма, слегка скрытой угрозы, что профессор решил прекратить разговор. Вспомнил о некоторых таинственных убийствах не так давно, уже после войны... Гость, очевидно, понял, что зашел слишком далеко: он снова расположился в кресле, пристально посматривал на хозяина. Вел себя так, будто он, а не Жупанский был здесь хозяином.
– А впрочем, я тебя знаю – умеешь хитрить. Скажи, Станислав, что маневрируешь... Не бойся, я тебя не упрекаю – маневрировать надо. – Пощелкивал пальцем и хохотал, при этом его живот вздрагивал.
После некоторой паузы Кошевский перешел в новое наступление.
– Я тебе говорил, Станислав, о диссертации, нужны лишь документы. Ну хотя бы письмо президента Вильсона к генералу Галлеру и тому подобное. Помнишь, в восемнадцатом году об этом много говорили? Достань хоть какое-нибудь газетное сообщение об этих документах. Я тебя очень прошу, Стась.
– У меня таких сообщений нет, – решительно ответил профессор. – А в архиве ты и сам можешь поискать. Сам! Ты же знаешь: общее правило для всех – архивный материал не передается в другие руки. Если бы я и захотел, все равно ты бы не смог в своей диссертации воспользоваться моими разысканиями!
Такой ответ не опечалил Кошевского. Он начал атаковать хозяина с другой стороны.
– Понимаю, Стась, понимаю... Только укажи фонды и единицы хранения. Подскажи, чтобы долго не рыться. И я больше не стану докучать тебе. А я и сам соображу, как использовать эти документы в диссертации. Только окажи мне, Станислав, эту маленькую услугу. Имей в виду: я хорошо тебя отблагодарю. – Подошел ближе и что-то тихо сказал.
– Сколько можно об одном и том же говорить! Тебе не кажется иногда, что повторение порой возмущает?
– А ты не сердись: я о твоем деле забочусь. Итак, узнай, Стась. Ты же профессор! И доверие горкома...
– Попробую, – неопределенно пообещал Жупанский. – А сейчас пошли, там скоро закрывают... Можем не успеть.
Кошевский схватил хозяина за плечи, встряхнул изо всех сил.
– Благодарю, дружище! Заранее благодарю. Украина не забудет твоей услуги. Если я стану кандидатом...
Станислав Владимирович с трудом вырвался из его объятий.
По дороге богослов был внимателен и предупредителен. Поддерживал Жупанского под локоть, весело шептал о прошлом, о далеких студенческих годах, о тавернах Рима.
– Помнишь, Стась, какое там вино? А женщины? Я от одного лишь воспоминания пьянею больше, чем от бутылки здешнего коньяка.
Станислав Владимирович в ответ лишь кивал да поддакивал, почти не принимал участия в разговоре. Поведение Кошевского, его назойливый интерес к архивным документам вынуждали быть особенно осторожным.
– Хотя бы раз еще так погулять, а тогда уж пускай и смерть приходит, – разглагольствовал Кошевский. – Дожить бы до такой минуты. Но, может, доживем, Стась? Кстати, какую именно статью ты думаешь подать в научный сборник? – неожиданно спросил Кошевский, забежал наперед и остановился.
Станислав Владимирович тоже вынужден был остановиться.
– Что именно ты имеешь в виду?
– Разве ты не понимаешь? Я говорю о твоей новой статье для научного сборника.
Жупанский наклонил голову.
– Я еще окончательно не решил... А тебя это очень интересует? Или, может, не хочешь, чтобы я выступал?
На этот раз Кошевский с ответом не спешил.
– Видишь ли, Стась, – начал он неторопливо, – я предпочитаю, чтобы мы были в творческом согласии, помогали друг другу, не конкурировали.
Да, давно не видел Станислав Владимирович Кошевского таким внимательным и предупредительным.
«Какой же сюрприз готовит он мне?» – думал профессор, входя в читальный зал.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
– Что с тобой? – удивлялась Олена, высвобождаясь из объятий Галинки.
Девушка сняла с головы платок, прищурилась.
– Не знаю!
На самом же деле знала! Перед ее глазами стоял Владимир. Он был такой красивый. Ох, как же это хорошо – любить! На душе свободно, особенно сейчас, после его первого поцелуя. Галинка вспомнила, как это случилось, и снова крепко стиснула в объятиях Олену.
Они ходили по перрону. Владимир рассказывал о родном селе. Вдруг пассажиры засуетились, начали заходить в вагоны. Рядом молодая женщина прощалась с капитаном пограничных войск, целовала его и плакала. Капитан косился в сторону Галинки и Пилипчука, пытался успокоить жену. Галинка украдкой посматривала на незнакомую пару, ей тоже хотелось обнять Владимира. Словно бы угадывая ее желание, Владимир слегка обнял ее, губы ее были открыты...
Поцелуй опьянил девушку. От волнения она не находила себе места...
– ...Ну, что с тобой? – все больше удивлялась Олена, посматривая на свою баловницу.
– Я так счастлива, мама, так счастлива...
Галинка снова закрыла глаза.
– Да не влюбилась ли ты случайно?
– Да! Весной выйду замуж.
– Не шути, Галя!
Девушка посерьезнела, задумалась. Стояла настороженная, будто прислушиваясь к чему-то. Глаза были затуманены...
«Что бы это значило?» – терялась в догадках старуха.
– Чего ты присматриваешься? Думаешь, уж не рехнулась ли я? Нет, я не сошла с ума!
Галинка снова обняла домработницу и принялась целовать.
– Я просто безумно влюбилась. Вот и все! – продолжала девушка, не выпуская Олену из объятий.
– Смотри, чтоб твоя любовь да быстро не угасла. Что-то она уж больно горяча, – тихо произносила старуха, гладя Галинкины руки.
– Ой нет, теперь – навсегда!
– Не хвались, доченька, – погрозила ей пальцем Олена. – Хвалиться таким нельзя... Нет, нет, ты меня отпусти, – прибавила она, когда Галинка снова попыталась ее обнять. – У меня вон, видишь, сколько работы...
– А мы вдвоем! А рыбу поджаришь, когда папа придет. Согласна?
– Согласна, согласна, – замахала обеими руками старая женщина, скрываясь за дверью своей каморки.
Галинка вошла к себе в комнату, приблизилась к зеркалу. Долго и внимательно рассматривала свое лицо.
«Нет, я в самом деле привлекательная, – думала с удовольствием она. В эту минуту ей вспомнилась гоголевская Оксана. – Наверное, все влюбленные девчата похожи друг на друга, как капельки росы».
Будущее... Каким оно будет? Теперь Галина не хотела представлять своей жизни без Владимира. Он стал для нее воздухом, которым она дышит. А Владимир? Что он? Какие у него желания? Они будут вместе работать. У них появятся дети. Тотчас же спохватилась: «Почему это я так часто думаю о детях?.. В народе говорят, что это нехорошая примета, когда девушка думает о младенцах. Может, и в самом деле так не годится?»
На пороге появилась Олена. В руках у нее было несколько пар носков; на носу – новые, красивые очки. Почти все новые вещи в квартире – результат усилий Галинки. Она покупала их, приносила и немедленно выбрасывала все старое. Вот и очки старушке тоже она купила.
– Я буду штопать, а ты почитай вон ту книжку.
Галинка вдруг вспомнила, обрадовалась, что может развлечь добрую Олену.
– Я сейчас найду.
Несколько недель назад начала она читать старухе «Молодую гвардию». Пять вечеров читала вслух, а потом наступили экзамены, и было не до этого...
– А на чем остановились, не помню, – призналась Галинка, перелистывая книгу.
– Ты прочитала, как Олег пришел к девушке, которую он любил, а она развлекалась с немцами.
Галинка быстро отыскала нужное место. Ее голос то наполнялся грустью, то звенел металлом. Галина читала об отважных поступках Любы Шевцовой, о ее врожденном таланте артистки и незаурядном даре разведчицы.
– Вот девушка была, царство ей небесное, – не выдержала Олена и утерла слезу.
– В самом деле, какая смелая, – согласилась Галинка. На миг представила Любу, хрупкую девушку с голубыми глазами, железной волей.
Вдруг в коридоре пронзительно зазвенел звонок. Галинка и Олена переглянулись. Обе они все еще находились под сильным впечатлением от прочитанного. Звонок в коридоре вернул их к действительности.
– Наверное, отец возвратился, – промолвила Олена, вставая с кресла.
Галинка опередила ее, выбежала первой. Да, это был Станислав Владимирович. Он вошел немного заснеженный, отряхивался, вытирал платком лицо.
– У тебя кто-нибудь есть?
– Нет, никого, – ответила дочь.
Она помогла отцу раздеться, заглянула в глаза.
Отец заметно суетился, щурился. Он вынул из бокового кармана пальто завернутый в газету пакет.
– Что это? Книжка?
– Да. Умная книжка, которую ты, наверное, читала, – добавил и лукаво подмигнул дочери.
«Значит, в хорошем настроении», – подумала Галинка. Она не спрашивала, какую именно книжку он принес ей, лишь подхватила отца под локоть, потащила в свою комнату.
– А вы чем развлекаетесь?
– Олена штопает, а я читаю «Молодую гвардию», – ответила дочь.
– Вот как!.. Поэтично и полезно. Тогда не буду вам мешать. Пойду тоже поработаю.
Станислав Владимирович развернул газету, снова лукаво подмигнул дочери.
– «Марксизм и национальный вопрос», – вслух прочитала Галина, и пристально взглянула на отца.
– Это мне Кипенко посоветовал.
Станислав Владимирович забарабанил пальцами по столу.
– Как просто Ленин пишет о чрезвычайно сложном, запутанном и непонятном!
Олена прервала их беседу:
– Подавать ужин или только кофе будете пить?
– Кофе? От кофе не откажусь, а ужинать не хочу. Кофе буду пить у себя.
– Хорошо, я принесу, – сказала дочь. – А ты сиди, пожалуйста! – кинулась она к Олене. Взяла ее за плечи и снова усадила в кресло. – Такая неугомонная.
И та покорилась. Под очками, в уголках старческих глаз собрались морщины, а на душе – легко-легко. Любовь к Галинке согревала ее. Вся жизнь Олены прошла в доме Жупанских. Помнит еще покойного Владимира Станиславовича, грозного пана. Очень боялась его сурового взгляда из-под припухших красных век. А вот Станислава Владимировича совсем никогда и не боялась: знала – право на хлеб и тепло в доме заработала честным трудом.
От души любила она Галинку. Девушка еще с малых лет привязалась к Олене. Это было самой дорогой платой за труд, наградой за безрадостную молодость, за сиротскую жизнь. В двенадцать лет Олена лишилась матери, а отца не знала вовсе. Никогда не расспрашивала о нем, сердце подсказывало – об этом и не надо спрашивать.
После смерти матери батрачила и, кроме батрачества, ничего не знала: ее мать была батрачкой, значит, и она должна быть такой же. Сначала работала у сельских мироедов, а когда стали невыносимыми издевательства и ругань, ушла в город. И какой же счастливой почувствовала себя, попав в дом Жупанских. Старалась изо всех сил. Каждому стремилась угодить. Особенно боялась старого пана, его всегда насупленного выражения лица. А потом в дом пришла Оксана, добрая, чуткая и ласковая...
Галинка с отцом вышли, а Олена все штопала и штопала носки. И думала о героях-краснодонцах...
Галинка вскипятила молоко, заварила кофе. Станислав Владимирович любил свежий, горячий кофе.
– Пей, папа, – нежно приглашала дочь, ставя перед отцом маленькую фаянсовую чашечку.
– Хорошо, хорошо, – закивал профессор, не отрываясь от книги. – Сейчас буду пить.
Дочь ждала. Станислав Владимирович встал с кресла, потер ладони.
– А я начал готовить статью в научный сборник. В архиве нашлись просто сенсационные документы. Я даже никогда не думал о чем-то подобном.
– Значит, тебя можно поздравить!
Галина поцеловала отца в голову, вышла. На сердце так радостно, так легко. Подумать только – ее отец, который раньше не хотел ничего слушать о политике, читает марксистские произведения, пишет какую-то интересную статью.
Станислав Владимирович тоже чувствовал себя приподнято, может, от найденных документов, а может, от нежных забот родной дочери. Маленькими глотками отпивал кофе и думал о своей будущей статье. Как это здорово, что он одолел свой пессимизм, согласился принять участие в сборнике. И вообще очень хорошо, что не впал в отчаяние, послушал товарищеские советы проректора, Духния, Кипенко.
«Вот если бы еще избавиться от посещений Кошевского, – подумал профессор, допивая кофе. – И чего ему, собственно, надо от меня? Неужели он и в самом деле намеревается написать диссертацию, стать ученым?»
Не хотелось портить настроение, а оно портилось поневоле. И уже сколько раз портилось при одном лишь воспоминании о Кошевском.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Владимир соскочил с подножки вагона, оглянулся. В ту же минуту прозвучал гудок, вагоны вздрогнули, покатились в сизую мглу ночи. До села Владимиру оставалось километров пять. Если бы дело было летом – за полчаса добрался бы домой.
Студент немного постоял на перроне – никого; вошел в небольшое помещение полустанка, но и здесь никого из односельчан не встретил. Пускаться в дорогу одному опасно: как-никак сын председателя колхоза, бывший организатор «истребителей».
«Придется заночевать у дядьки Прокопа», – подумал Владимир.
Дядя Прокоп работал на железной дороге стрелочником, жил неподалеку от полустанка. Владимир уже намеревался направиться к родичу, как вдруг его кто-то окликнул.
– Это вы, дядя Илько? – обрадовался парень.
– А то кто же! Разве не узнал? – заговорил мужчина в овечьем кожухе.
Это и в самом деле был Илько Подгорный. Владимир пошел ему навстречу.
– Приехал на каникулы или как? – дядя Илько слегка щелкнул кнутом.
– Да, на каникулы, – ответил Владимир. – А вы почему так поздно?
– Женщин к поезду подвозил. – И, глядя под ноги, Подгорный объяснил:– На совещание в Киев поехали. – Постоял немного, пощелкал кнутом, добавил скороговоркой: – Пускай едет, разве я что? Только, думается, большую волю женщинам в колхозе дают. Ни к чему это...
Владимир знал, что Подгорный примерно перед Новым годом подал заявление о вступлении в колхоз, но прикинулся незнающим.
– Разве ваша жена в колхозе, дядя?
– А то как же. Все нынче в колхозе, – объяснил Подгорный равнодушным тоном. – Осталось, может, с десяток семей, только этого уже и считать не следует.
– И вы в колхозе?
Вспомнил, как прошлой осенью дядьку Илька агитировали и отец, и секретарь парторганизации Лобанова, а дядька всем отвечал одинаково понуро: «Еще есть время, еще подумать надо». Ходил в селе слух, что из-за своего упрямства он даже с женой рассорился. После этого все махнули на Илька Подгорного рукой, оставили в покое, мол, нравится человеку хрен, так пусть им и лакомится.
– Ты, парень, будто дома бог весть когда был. Да я уже третий месяц как в колхозе работаю.
– Не знал, – с напускным удивлением ответил Владимир.
– В колхозе, брат, в колхозе... Ну, так как? Может, поедем? – начал торопиться дядька.
– Конечно, поедем.
Подгорный снова щелкнул кнутом, немного потоптался на одном месте и тронулся в направлении каменного железнодорожного забора, возле которого стояли сани. Конь, почуяв хозяина, тихо заржал, ударил копытами.
– Ну что, замерз, Гнедой? – промолвил хозяин, похлопывая коня по крупу. Потом поправил чересседельник, затянул хомут. – Садись, Володя, – и сам первым вскочил в сани, раздвинул солому, приготовил место для студента. – Не боишься ехать на ночь глядючи?
– А вы? – вопросом на вопрос ответил молодой Пилипчук.
– Мне-то чего бояться? Я никого не трогал и не трогаю, вот и меня не тронь!
Владимир покачал головой.
– Напрасно, дядя! Помните Ивана Осиповича?
Подгорный будто не расслышал. Он деловито управлял вожжами и, казалось, был целиком поглощен этой нетрудной работой. Тем временем сани выехали на торную дорогу.
– Почему же не помню, – возобновил дядька незаконченный разговор. – Человек это был славный. Только это другое дело, я так думаю. Это был учитель, коммунист, а я...
Дядька Илько споткнулся на слове, умолк.
– К тому же и защищаться у нас есть чем, – промолвил он чуточку погодя, доставая из-под соломы охотничье ружье.
– Вот за это вы молодец! – похвалил Владимир, беря в руки старое ружьишко. – Давно вы из него стреляли?
– На той неделе двух зайцев убил.
Вокруг, сколько охватывает глаз, белое марево. Лишь по обочинам дороги чернели силуэты деревьев. Владимир всматривался в светлое небо зимней ночи, в звездную реку Млечного Пути и думал о Галинке Жупанской. Как все-таки странно сложились их отношения. Галина нравилась ему чуть ли не с первого дня, с первого взгляда. Следил за каждым ее движением, когда сидели на лекциях, встречались на переменах, знал ее вкусы, привычки даже до того, как они полюбили друг друга.
– Ну и снега нынче навалило, – нарушил молчание дядька. – А ты словно уснул?
Студент не ответил. Ему было тепло, хорошо со своими мечтами-воспоминаниями. Так хорошо, будто Галинка сидела рядом. Дядька Илько наклонился, заглянул ему в лицо.
– Что с тобой?
– Ничего. Задумался малость, – искренне признался юноша.
Подгорный щелкнул кнутом. Потом повернулся к Владимиру всем туловищем, тихо начал жаловаться:
– Меня недавно бригадиром назначили. А я что? Какой из меня бригадир? Говорю, разве это мудро? Я, можно сказать, еще только одной ногой в колхозе, а вы меня в начальники. Но разве всех переубедишь? Знаем, говорят... Не отказывайся, мы хорошо тебя знаем... Ну, думаю, ежели так, то ставьте. Вот и выходит, что я нынче не просто так себе Илько Подгорный, а товарищ бригадир. Полевой бригадой руковожу. Понял?
Владимир выпрямился.
– Понял, да не все, – в тон дядьке ответил студент. – Вы вот говорите: одной ногой в колхозе стоите, а другую в единоличном хозяйстве еще держите. А это плохо!
– Э-э, к слову придрался. Я гимназий, хлопче, не кончал. Пускай себе малость не так сказал, – беды от этого не будет. А крестьянин во мне сидит глубоко – в печенках.
– Вы и теперь крестьянин, только не единоличник, а колхозник.
Дядька Илько не ответил.
На все село славился Илько Подгорный своим упрямым характером. Труженик, не любивший зря терять ни одной минуты, он долго и с осторожностью смотрел, как его село Сбоково становилось колхозным. Замысел объединения для дядьки Илька был понятен. Не верил только людям, их коллективному духу. За всю жизнь ему никто и никогда ничем не помогал. «Не думай ни о ком, лишь о себе самом», – поучал сосед Гайдук. И Подгорный видел, что Гайдук из года в год богатеет.
– А более всего вот он меня сдерживал, – кивнул крестьянин, указывая кнутовищем на коня. – Жаль расставаться. Он ведь для меня что дитя родное – жеребенком выкормил! Без коня хозяин не хозяин, нищий! Вот и жаль было. Раз пять заявление писал. Напишу вечером, а утром относить не решаюсь.
– Вы ведь, кажется, дядя, прошлой осенью в Шполянский район ездили? – спросил Владимир.
– Ездил. Если бы не эта поездка, то, наверное, до сих пор выжидал бы. Благодаря Крутяку съездил. В «Здобутку Жовтня» был. О тамошнем колхозе, где председателем Дубковецкий, может, слышал? Хорошо там люди живут! А главное – по-людски живут. Это мне прежде всего в глаза бросилось.
– Как это бросилось?
Дядька не торопился отвечать. Он смотрел куда-то в простор ночи, о чем-то напряженно думал. Возможно, вспоминал свою жизнь, сравнивал с тем, что видел в Шполе, а может, думал о жене, которая поехала в Киев на совещание. Вдруг дядька остановил коня, схватился за ружье.
– Что там? – прошептал Пилипчук.
Подгорный не ответил, молча всматриваясь во тьму. Владимир привстал, напряг зрение. Но, как он ни силился что-нибудь заметить, кроме чернеющих по обочинам деревьев, ничего не видел.
– Что случилось? – повторил студент через некоторое время.
Подгорный вместо ответа засунул ружье под солому, недовольно признался:
– Сам не знаю. Испугался чего-то так, что даже заячий пот выступил, – ему было немного неловко, и, чтобы скрыть свою неловкость, дядька Илько принялся сворачивать цигарку.
– Самосада отведать хочешь?
– Нет, благодарю, я уже бросил курить.
– Это почему же? Разве студентам возбраняется?
– Не возбраняется, только удовольствия от этого не испытываю. Вот и бросил.
На самом же деле он бросил курить из-за Галинки Жупанской. С ее стороны это вовсе не было девичьим капризом. Нет. Было это прошлой осенью, когда Галинка ездила со всеми в Сбоково.
На другой день после убийства секретаря сельсовета Владимир тянул цигарку за цигаркой. «А я почему-то считала, что вы не курите, Володя. Курение вам даже не к лицу», – сказала тогда Жупанская. «Выходит, она думает обо мне», – обрадовался он и немедленно затоптал папиросу ногой. С того дня перестал курить. Теперь и папиросы, и самокрутки вызывали у него отвращение.
Дядька Илько пустил коня рысью. Морозный воздух резкой волной ударил в лицо. Владимир закашлялся. До села было совсем близко. Вон на холме виднеются силуэты деревьев, за ними дорога спускается в долину к колодцу, за которым начинается село. Еще с детства Владимир любил толстенные, в два-три обхвата, буки, любил взобраться на верхушку. Далеко-далеко видно с этих буков. А к колодцу подходить боялся. Когда-то давным-давно, еще во времена крепостничества, в этом колодце утопилась сельская красавица Ксеня, спасаясь от посягательств барчука на ее честь. Ходили легенды, что ночью из колодца доносятся отчаянные всхлипывания, поэтому колодец время от времени крестили.
– Ты спрашиваешь, как шполянцы живут? А вот так – за прошлый год по восемь рублей получили да по четыре килограмма хлеба на трудодень. Да, кроме того, овощи, сено, солому. Хорошо живут. Я бы тоже хотел так жить. И это, считай, после такой войны, после таких разрушений!
Зашел я к одному колхознику, разговорились. Вышло, что он тоже таким «мудрым» был, как и я, – последним в селе в колхоз заявление подал. Остап Решетко пишется.
Очень порядочный человек и, видно, добрую голову на плечах носит. «Ну, а нынче вам каково?» – спрашиваю его. Он подумал, подумал и ответил: «Колхоз, – говорит, – вещь хорошая, лишь бы только люди были бы дружными, да председатель хозяйственным». У них один и тот же председатель с самого начала коллективизации. Сообразительный человек – люди его уважают, а он о людях заботится. Вот у них и дела хорошо идут. Колхозники не хаты строят, а настоящие хоромы.
Подгорный умолк. Владимир был поражен: таким разговорчивым он дядьку Илька еще не знал. Неужели это экскурсия так повлияла на его поведение?
Подъехали к букам. Владимир поднял голову, молча поздоровался со столетними великанами. Ему хотелось даже снять шапку, пожелать им «доброго здоровья»!
Конь, почуяв приближение к дому, понесся с горы галопом, даже громко заржал. Залаяли собаки. Маленькие огоньки из окон словно приветствовали Владимира. Странное чувство! Впервые охватило оно его после возвращения с войны. Владимир не был дома целый год. Да еще какой год! За год на войне он узнал жизнь и людей больше, чем за все восемнадцать предыдущих лет. До самой смерти не забыть ему широкоплечего Ваню Мажаева из-под Калинина, который спас ему, Владимиру, жизнь во время форсирования Дуная и погиб от руки бандеровца в июне сорок пятого года, когда возвращался домой.
Владимир каждый раз, вспоминая о фронтовом друге, испытывал угрызения совести.
Подгорный повернул коня в переулок, где жили Пилипчуки.
– Хочу тебя привезти, как пана, чтобы на магарыч от матери получить. Или как ты считаешь? – шутил дядька Илько, хотя никогда раньше Владимир не замечал за ним таких способностей.
– Паны уже отошли в историю, – ответил студент, прислушиваясь к гомону в центре села.
– Это радио, – объяснил дядька.
– Уже провели? – обрадовался Владимир.
– Все Никифор старается. Молодцеватый парень! Работа у него колесом вертится. Иногда в клубе такую комедию покажет, будто в театре. Теперь Никифор – первый парубок на селе... Н-но, Гнедой, к чужим разговорам не прислушивайся! Делай свое конячье дело да об овсе думай.
