Текст книги "Профессор Жупанский"
Автор книги: Дмитрий Дереч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
«А вдруг отыщется и грамматика![10]10
До 1955 года обнаружен только один экземпляр грамматики Ивана Федорова. Он хранится в Гарвардском университете в США.
[Закрыть] – подумал про себя Станислав Владимирович. – Везет же Духнию! Никто никогда не находил таких сообщений, а он нашел».
Другой голос, резкий, укоризненный, добавил едко: «Труд. Все дается трудолюбием, друже!.. Не забывай, что у Степана Михайловича интерес к общерусской тематике возник еще в начале столетия...»
Перевернул несколько страниц подшивки, а продолжал думать о Духние. «Опять газеты и радио будут кричать о его находке, напечатают, пожалуй, не одну статью. Да и в университете снова поднимется шумиха... А я лишь копаюсь в бумагах. Карточки скоро хранить негде будет. А печататься? Когда же наконец я выйду со своими мыслями к людям?»
Со страниц «Громадського голосу» дохнуло стариной. В комнате словно бы зазвучал голос великого Франко. «Да, да, все эти страницы проникнуты борьбой. Все эпохи, вся история проникнута борьбой. Но о чем писать в сборник? Чтобы это актуально прозвучало?»
Сначала у него возникла мысль дать туда почти готовую работу «Эмиграция украинского населения Галиции за океан в начале двадцатого столетия». Но тут же подумал: а украсит ли такая работа юбилейный сборник? Не далека ли тема от современных интересов? Да и потом – выезжали ведь из Галиции не только украинцы! Не пришьет ли ему Линчук какую-нибудь политическую ошибку?
Откинулся на спинку стула, задумался. «Недоброжелатели могут выдумать все, что только захотят выдумать. И потом... Разве в работах Степана Михайловича все так и дышит современностью? Например, его сегодняшняя находка? Какими эталонами здесь пользоваться?»
– Интересно, авторы первых грамматик на Украине и в Белоруссии знали о существовании грамматики Ивана Федорова? – спросил вдруг академик, отрываясь от архивной папки.
Жупанский не расслышал, удивленно повернул голову.
– Что, что, Степан Михайлович?
– Я говорю, знали ли Лаврентий Зизаний и Мелетий Смотрицкий о существовании грамматики Ивана Федорова?
Станислав Владимирович неопределенно развел руками.
– Наверное, не знали, – высказал свое предположение академик. – А ты чем недоволен, Станислав?
Профессор поднял на Духния усталый взгляд.
– Недоволен? Как тут будешь доволен, когда за спиной чувствуешь одни неприятности.
Духний участливо посмотрел на коллегу.
– А если конкретно? Что тебя угнетает, волнует?
– Все к одному. Вот нужно написать статью в юбилейный сборник, а что и как писать, не представляю, хотя материалов, ты знаешь, у меня предостаточно.
– Ну и ну! – протянул с улыбкой Духний. – Вот бедный человек, его в сборник тянут, а он не знает, что и как писать!
Академик встал из-за стола, заваленного грудой рукописных материалов, стал медленно прохаживаться по комнате, разминая руки. Худая сгорбленная фигурка, но лицо... Брови и губы – в постоянном напряжении. Глаза – живые, мечущие искры. «Откуда у него столько энергии? – завидовал Станислав Владимирович. – Он постарше меня, послабее здоровьем: как-никак – четыре года в Талергофе... А вот не сдается».
– Ты знаком с Андреем Волощаком?
– Близко нет... Знаю, что поэт, слепой. Кажется, еще со времен первой мировой войны.
– Правильно. Так вот – до тридцать девятого года этот самый Волощак издал всего лишь один сборничек тиражом в тысячу экземпляров, да еще на свои собственные деньги. А за это время, после войны, целых три сборника вышло, общим тиражом свыше двадцати тысяч экземпляров. Вот и сравнивай! Три сборника за каких-нибудь шесть лет Советской власти. А как печатаются Гаврилюк, Тудор, Галан, Козланюк?! А возьми Ирину Вильде!
– Не всех же печатают! – возразил Жупанский.
Степан Михайлович перестал ходить.
– Нужно писать так, чтобы твоими работами интересовались... Нужен твой труд народу, пиши, а коль не нужен – и не берись!
При последних словах Духний многозначительно посмотрел на Станислава Владимировича. Но выражение лица академика было благожелательным.
Что ему ответить? И надо ли отвечать?
Профессор молча уставился в потолок; Духний продолжал неторопливо ходить по комнате.
«Это он меня имеет в виду, – думал Жупанский. – Премного благодарен за откровенность. Такое тоже не всегда и не от каждого услышишь... Только кто знает, что ныне народу нужно... Не так все просто!»
Однако вслух возражать Духнию не стал.
– Все это верно, Степан Михайлович, – заметил он примирительно, – только как я могу писать, когда меня все ругают да поучают!
Академик сел на стул неподалеку от Жупанского, заговорил тихо, но проникновенно, все время стараясь смотреть Станиславу Владимировичу в глаза.
– Знаю, Станислав, тебе нелегко. Менять убеждения – дело трудное, порою даже непосильное, особенно в таком возрасте. Ты всю жизнь думал, что верно служишь народу, а на самом деле нередко, сам того не желая, вредил ему... Ты уж извини за откровенность, – вставил Степан Михайлович, когда Жупанский отвернулся, – но кто, как не я, тебе правду скажет! Ты согласен?
Наступило продолжительное и неприятное для обоих молчание. Наконец Станислав Владимирович, тяжело вздохнув, внимательно посмотрел на Духния.
– Одни ориентировались на Австрию, другие на Россию... Была в России абсолютная монархия – вы были за самодержавие. После девятьсот пятого года расплодились в России либералы, – и вы туда же! Свергли русские царя, вы примирились и с Временным правительством. Деваться некуда! Я, конечно, упрощаю метаморфозы, но в принципе было именно так.
Духний не выдержал и расхохотался. Станислав Владимирович от удивления умолк. А Духний так хохотал, что у него даже слезы выступили. Но вот он вытащил из кармана носовой платок, вытер глаза.!
– Ну, Станислав, молодец! Правду врезал. Как это у русских: «Хлеб-соль ешь, а правду режь!» Продолжай, я тебя слушаю. Как же мы, сукины сыны, дальше себя повели? Как Октябрьскую революцию встретили?
Жупанский попытался улыбнуться, но улыбка получилась довольно сдержанной.
– После Октября, считаю, все было несколько иначе. Тут и вы толком не знали, что делать, ведь Россия, которую вы обожали, исчезла. Но раздумывали вы недолго. Многие из вас подались даже в Коммунистическую партию. Теперь вам доверяют... Говорят, что тебя даже пригласили разбираться в германских архивах, правда?
– Правда. А вот к России тянулись мы вовсе не из расчета. Мы руководствовались одной незыблемой истиной: украинцы, русские и белорусы – народы-братья, и не пытались искать духовные истоки украинского народа за пределами культуры Киевской Руси, где-то в Европе, Ватикане, вообще на Западе. Москвофилы, между прочим, в чем оказались правы? Да в том, что Западная Украина все-таки воссоединилась с Россией. Правда, это сделала Советская Россия, точнее Советский Союз, но главная роль в этом, конечно, все равно принадлежала России. А вот твои единомышленники, прости, я хочу сказать, бывшие единомышленники, на кого только не ставили: на Австро-Венгрию, Германию, Ватикан, кланялись полякам, французам, англичанам, даже сионистам. Сейчас кое-кто из этих людей надеется на Америку, на ее атомную бомбу. Твой кумир Грушевский был сторонником германской ориентации, некоторые галичане в годы фашистской оккупации даже жалели, что они не немцы. Но им предложили роль рабов в великогерманском рейхе. Так-то!
Духний умолк. Лицо его пылало, в глазах застыли боль и гнев. Станислав Владимирович чувствовал себя подавленным. Словно болезненный спазм перехватил горло, душил, не давал свободно дышать.
– Ты, наверное, и сам чувствуешь теперь шаткость былых своих концепций. Не можешь не чувствовать, ибо чем же тогда объяснить, что ты так долго молчишь, Станислав, не выступаешь в прессе. А ныне, когда история, извини за громкую фразу, так четко поставила точки над «і», твое молчание непонятно. Ведь ты человек рассудительный, знающий – и молчишь, – закончил Духний.
Встал, подошел к профессору, пристально посмотрел в лицо.
– Мы ведь давно знаем друг друга. Много повидали, много пережили. А потом, у нас с тобой такой возраст, что никак не можем фальшивить друг перед другом. Ты согласен?
Жупанский поднял на Духния глаза, молча кивнул.
– Тогда я скажу тебе, почему ты никак не найдешь себя, почему мучаешься. Подсознательно ты не можешь примириться с тем, что от твоих богов, которым ты поклонялся со студенческих лет, осталось одно лишь бесславие. Это были боги глиняные.
У Жупанского было такое безнадежное выражение лица, как будто ему вдруг открыли, что неизлечимая болезнь уже отсчитывает не месяцы, а дни. Профессор вдруг почувствовал ужасную усталость, опустил на подшивку обмякшие руки, скрестив их, и положил на них свою налитую тяжестью голову...
– А все-таки ты злой человек, Степан.
– Бываю и злым... Ты тоже, между прочим, волком на меня только что смотрел. Эх, Станислав! Я не утешаю тебя, а сказал то, что думаю, сказал правду, потому что знаю: ты честный, порядочный человек. Жизнь подсказывает десятки тем.
Духний сделал небольшую паузу.
– Вот давай поразмыслим: «Историческая обусловленность воссоединения украинского народа в едином государстве». – Он начал загибать пальцы на левой руке. – Раз!.. «Западные земли Украины под гнетом Австро-Венгерской монархии». Два! «Предательская роль националистических партий в годы революции и гражданской войны на Украине». Это тебе третья тема... Разве все это не просится на перо? Что ты на это скажешь?
– Темы, темы... Темы, конечно, есть, но... – тихо промолвил Жупанский и умолк.
– Что означает твое «но»? Не знаешь, как подавать материал? Да очень просто. Смотри в корень и пиши. Я понимаю, что мы говорим с тобой по-дружески, доверительно, здесь нет ни трибуны, ни аудитории, но все же скажу: писать надо для народа, а народ воспринимать таким, как он есть... Историческая беда нашей галицкой интеллигенции в чем? Далеки мы были от народа. Униатство, католическая церковь отшибли у нашей интеллигенции историческую память. Говорить наша интеллигенция старалась по-украински, но думала на западный манер. Народовцы только по названию были связаны с народом...
– А москвофилы? – вдруг насмешливо перебил академика Жупанский.
– Ты хочешь сказать, что народовцы и москвофилы – два сапога пара?.. Это не всегда было так, но итог, собственно говоря, очень сходный... Но позволь закончить мысль... Простой люд униаты не разложили, нет, хотя сколько усилий к этому прилагали! А знаешь, Станислав Владимирович, что помешало? Православная обрядность да сохранившийся церковно-славянский язык. В догматике наш галицкий крестьянин не очень разбирался. Римский папа был далеко, а старинный обряд – рядом. Вот и оставался он русином, православным человеком по духу! А интеллигент наш, выдрессированный в Вене, все еще мерит жизнь западными мерками.
Степан Михайлович остановился напротив Жупанского, по-дружески улыбнулся.
– Да, запутались мы, галичане, в свое время да и теперь путаемся, – вздохнул профессор.
– Не галичане, – поправил его довольно резко Духний, – а галицкая интеллигенция, значительная ее часть.
Станислав Владимирович промолчал, начал опять перелистывать подшивку «Громадського голоса». Академик в свою очередь взял шариковую ручку, начал что-то быстро записывать. В комнате установилась тишина.
Но вот Жупанский оторвался от газет, повернулся к Духнию.
– У меня к тебе небольшой вопрос, Степан Михайлович.
– Пожалуйста, – продолжая писать, промолвил академик. – Я тебя внимательно слушаю, Станислав Владимирович.
Жупанского всегда поражало умение Духния писать и одновременно слушать. Поэтому Станислав Владимирович не стал дожидаться, пока академик закончит писать.
– Как ты думаешь, в какой мере правомерно называть теорию происхождения украинского народа, которую изложил в своих работах академик Грушевский, хазарской? Разумеется, не в пропагандистском, а в чисто академическом плане.
Духний перестал писать, быстро встал, прошелся по комнате.
– Это тебе сейчас пришло в голову или ты давно думал об этом?
Академик был явно удивлен.
– Это не мое высказывание, а моего бывшего ученика, которому ты симпатизируешь, Линчука. Он не так давно, правда, в частной беседе, заявил: Грушевский, мол, норманнскую теорию происхождения русского и украинского народов заменил теорией хазарского толка.
– Да, я смотрю, твой ученик молодец! И тебе спасибо, что воспитал такого... Можно ли назвать теорию Грушевского хазарской? Думаю, можно, и без всякой оглядки! Твой кумир, Станислав Владимирович, относил место формирования украинской культуры к региону, где долгое время господствовали хазары. Он поет дифирамбы хазарскому каганату, его порядкам, видит в хазарской культуре первопричину некоего извечно присущего нашему народу «плюрализма», веротерпимости. Если бы Грушевский был действительно объективным и последовательным, а главное – честным ученым, он бы и сам сделал подобный вывод. Но он в своих книгах – хочешь ты это замечать или нет – всюду юлит, изворачивается, а то и просто лжет. В моральном отношении твой Михаил Сергеевич Грушевский совершенно гнусный тип. Извини, конечно, что я не удержался от такого комплимента.
– Бог с ними, с комплиментами. Не извиняйся. Скажи лучше о другом. По современным меркам теория Грушевского, тут вы с Линчуком на коне, довольно уязвима, а «хазаризм», будем пока что пользоваться твоими и Линчука определениями, только усугубляет проблему. Но странно – этот «хазаризм» плохо вяжется со сверхпочтительным отношением историка к немецкой культуре.
– Ты это сам понял или опять Линчук?
– Нет, здесь я обошелся без Линчука.
– Втройне молодец. Надо бы нам вместе над этим подумать. Да и не мешало бы затронуть принадлежность Грушевского к масонам.
– Ты точно знаешь, что он был масоном?
– А ты этого не знаешь? – резко спросил Духний.
– Откуда?..
– Зато я это знаю из достоверных источников. Ты помнишь сообщения западной прессы о разгроме масонских лож, захвате их архивов в Германии и Австрии еще в тридцатые годы?
– Было такое. Но где эти архивы сейчас?
– Где они сейчас, неважно, но теперь уже точно установлено, что Грушевский был масоном, и больших степеней... А масоны всегда были врагами славян, врагами России и, разумеется, Советского Союза. А сколько масонов входило во Временное правительство в России! Н. В. Некрасов, А. Ф. Керенский, М. И. Терещенко, А. И. Коновалов... Беру самых крупных... Ленин очень недоверчиво относился к масонам... И не случайно Коминтерн в свое время категорически заявил, что членство в коммунистической партии несовместимо с пребыванием в масонстве.
– Ты так много знаешь, а молчишь...
Духний с укоризной посмотрел на Жупанского.
– А ты?.. Как будто сам не знаешь... Хоть бы о наших – бароне Штейнгеле, Григоровиче-Борском, Н. П. Василенко, Л. В. Писаржевском... Все они, – академик заговорил тише, – матерые масоны. А знаменитый Маркотун! Вот тема для статьи – адвокат, в 1919 году в Париж ездил, представлял Великую ложу Украины «Соединенные славяне» в международном масонском парламенте «Братство народов». Добивался признания самостийности Украины странами Антанты. Герой? Борец за дело Украины? Как бы не так! Так называемая самостийность нужна была лишь для того, чтобы оградить Украину от посягательства других стран. Зачем? Затем, чтобы безраздельно подчинить ее «Великому Востоку»!.. Но интересы Франции столкнулись с интересами Германии и тогда...
– Послушай! – удивился Жупанский. – Откуда ты это знаешь? Может, ты все это выдумал?..
– Откуда? Интерес был... Определенный интерес как историка. Так вот, а когда пост великого мастера «Соединенных славян» перешел к другому «брату» – Симону Петлюре, приверженцы французской ориентации подняли шум о петлюровском антисемитизме. – Духний рассмеялся. – И они грызутся! Не договорились, к чьим ногам бросить растерзанную Украину. Маркотун французский был холуй, Петлюра – германский, как и твой незабвенный учитель. А очутился Симон в Париже, так там ему быстро шею свернули. А инспирировали убийство как месть за еврейские погромы. Эх, написать бы когда-нибудь об этом. Показать народу, каким мелким бесом был почтенный пан Грушевский в этих играх!
– А я думаю, нельзя судить так однозначно. Великий Котляревский тоже был «вольным каменщиком», а написал «Энеиду». И Грушевский любил Украину и служил ей, как мог. А то, что надо было чью-то сторону принимать, по себе, Степан, знаешь, как бывает. Может, он из двух зол меньшее выбирал...
– Да ты, я вижу, тертый калач... Не вали все в одну кучу. – Духний уже сожалел о том, что так разоткровенничался с Жупанским: «Кто его знает, что он за птица?.. Да нет, не может быть! Просто обычное упрямство».
Жупанский отошел и снова погрузился в чтение подшивки.
Так в абсолютном молчании они проработали еще минут сорок...
Первым нарушил тишину Духний:
– Да, кстати, еще о теме... Почитай книгу Мстиславца[11]11
Псевдоним писателя В. П. Беляева, жившего перед войной и после войны во Львове.
[Закрыть] «Под чужими знаменами». Она неплохо сделана. Но Мстиславец – беллетрист и, разумеется, не исчерпывает исторического аспекта темы. Мне кажется, об украинской вспомогательной полиции в годы оккупации следовало бы рассказать народу подробнее, прибегнув к новым архивным документам.
Жупанский и на этот раз посчитал за благо промолчать.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
У профессора Жупанского сложилось неопределенное отношение к Иосифу Феоктистовичу Груневскому. Он не мог назвать его выскочкой, как называл за глаза Линчука, не мог зачислить и в разряд одаренных ученых. И все же в глубине души Станислав Владимирович уважал проректора за точность и пунктуальность. Иосиф Феоктистович умел сдержать данное им слово и не менее решительно требовал этого от других. Поэтому Станислав Владимирович в среду, в пять часов дня, сидел в приемной проректора с планом, который он обещал представить именно в это время.
Секретарша куда-то на минутку выбежала, и профессору пришлось ждать ее возвращения. Входить к Груневскому без предупреждения Станислав Владимирович не решался. На это у него были свои причины.
Минут через десять вернулась секретарша, удивленно остановилась на пороге.
– Вы все еще ждете?
Профессор виновато встал, засуетился. Девушка укоризненно покачала головой, поправила косу и поспешно скрылась за дверью проректорского кабинета. Жупанский тоже подошел к двери и тут же столкнулся с Иосифом Феоктистовичем.
–Как же так можно, Станислав Владимирович?! – воскликнул проректор, пропуская профессора впереди себя. – Вы же знаете мое правило. Заходите, прошу!
Станислав Владимирович не ответил. Он был поглощен мыслями о предстоящей беседе. В этом, собственно говоря, тоже заключалось одно из правил, которое он выработал в последние годы, – сосредоточивать свое внимание на главном, чтобы в суете чего-то не забыть, не упустить.
Проректор усадил его в кресло и, словно извиняясь, начал рассказывать о своем уважении к нему, о том, что он, Груневский, никогда не считал и не хочет себя считать «чиновником от науки», поэтому и не любит, чтобы кто-нибудь из преподавателей, и особенно заведующие кафедрами, высиживали у него в приемной. Лишь после такого объяснения Иосиф Феоктистович подошел к своему рабочему столу, сел в кресло.
– Я к вашим услугам, Станислав Владимирович. – Он скрестил на столе пальцы, приготовился слушать.
Жупанский вместо ответа достал из потертого портфеля отпечатанный на машинке план сборника, подал Груневскому. Тот быстро пробежал глазами текст, произнося потихоньку «так, так», а иногда неопределенно морщась.
– Хорошо, хорошо! – сказал он наконец. – Принимаем за основу. Только...
Он еще раз перелистал план.
– Только вашей фамилии я здесь не вижу. Не так ли?
Иосиф Феоктистович вопросительно посмотрел на Жупанского.
– Сами знаете, в каком я состоянии, – почти простонал профессор. – Даже стыдился к вам заходить. Мне сейчас, Иосиф Феоктистович, очень трудно что-нибудь написать. Поэтому прошу...
Проректор не дал ему закончить, принялся заботливо расспрашивать о здоровье, а потом осторожно намекнул об ответственности за выпуск сборника.
«Началось», – недовольно подумал профессор.
– Вы ведь понимаете: моральный долг и все такое прочее, – надоедливо тянул Иосиф Феоктистович. – Я, например, не представляю, как на это посмотрит ректор. Тем более...
«Может, лучше дописать себя и будь что будет?» – заколебался профессор, рассеянно выслушивая Гру невского.
– Вам ведь очень трудно будет требовать от других, не принимая личного участия в сборнике, – не унимался проректор. – Поймите – это не категорическое требование, а скорее дружеский совет, так сказать, глас моей к вам симпатии.
Станислав Владимирович встал, потянулся к плану сборника.
– Видите ли, Иосиф Феоктистович, я именно и хотел с вами посоветоваться по этому поводу, – промолвил он, избегая смотреть на проректора. – Помните, в сорок первом я собирался опубликовать статью об украинской эмиграции за океан. Помните? Но война, сами знаете, перечеркнула намерения... Недавно я просмотрел эту небольшую работу...
– И теперь вы не прочь опубликовать ее в сборнике? Хорошо! Принципиальных возражений нет. Я поддерживаю, хотя откровенно замечу: ваша работа об эмиграции из Галиции, наверное, требует отдельного издания.
– Иными словами, она не подходит, – нахмурился заведующий кафедрой.
– Станислав Владимирович! – артистично развел руками проректор. – Милый Станислав Владимирович! – добавил он еще громче и встал с кресла. – Мы с вами советуемся, а не ведем спор. В принципе я «за». Хотя не буду скрывать: надеялся, вы возьмете более современную тему. Вы – живой свидетель и даже участник бурных событий восемнадцатого года... А сроки сдачи позволяют...
– Я подумаю, Иосиф Феоктистович, – наконец пообещал он, не отрывая глаз от нахмуренного лба проректора. – Подумаю и позвоню, с вашего разрешения.
– Хорошо, Станислав Владимирович, – улыбнулся проректор. – Подумайте, а пока разрешите вписать в план вашу работу об эмиграции. Согласны?
Жупанский кивнул головой.
Весь вечер он был под впечатлением разговора с проректором. Сел за стол, попытался продолжить работу. Просидел с полчаса и встал, разгневанный на себя, на Груневского и на весь белый свет.
«Неужели я в самом деле дряхлею? Неужели у меня нет сил, чтобы написать статью объемом в тридцать – сорок страниц?..»
Вошла домработница, сообщила о приходе Кошевского.
– Только его не хватало! – проворчал хозяин. – Чего ему нужно?
– Хочет вас видеть. По важному делу, говорит, забежал.
– И ты его пустила?
– Вы ведь не предупреждали, – оправдывалась старушка.
Станислав Владимирович поморщился, забарабанил нетерпеливо пальцами по столу. Как осточертел ему Кошевский! Но если его не принять...
– Ладно, приглашай. Пусть войдет! – сказал, а сам нервно прохаживался по кабинету.
Кошевский влетел словно вихрь.
– Я безумно рад, Станислав, что застал тебя! – еще с порога затараторил он. – Ты представляешь?..
Хозяин прикрыл ладонями уши.
– Извини! – вытаращив глаза, все так же громко продолжал Кошевский. – Но я сначала присяду.
Не дожидаясь приглашения, гость бесцеремонно отодвинул кресло.
– Не будешь возражать, если я закурю папиросу?
Станислав Владимирович пристально посмотрел на Кошевского и не ответил.
– Чего ты молчишь? – удивился Кошевский.
– Любуюсь твоей беззаботностью.
– А отчего мне волноваться? Потеря высокой должности мне не грозит, не назначали на такую. Зарабатываю на хлеб и пиво. И доволен этим. А у тебя, стало быть, серьезные неприятности, Станислав?
– Неприятности бывают разные... Ступил в грязь – неприятность: нужно после этого тщательно чистить туфли.
Кошевский прищурился.
– Я имею в виду служебные неприятности, дружище.
Станислав Владимирович пожал плечами, взял сигарету.
– В работе, голубчик, всегда случаются какие-нибудь просчеты.
– Э, Стась, оставь! – поморщился гость. – К чему этот тон в разговоре с другом? Я имею в виду твою отставку и назначение на должность заведующего кафедрой Линчука.
Профессор почувствовал, как учащенно забилось у него сердце. Отложил прикуренную сигарету, снова взял ее в руки, несколько раз подряд затянулся.
– Откуда у тебя такие сведения? – стараясь быть сдержанным, поинтересовался он. – Для меня, например, это неожиданная новость.
– Станислав! – улыбнулся Кошевский. – Бойся бога! Об этой новости говорит весь город. Я могу лишь удивляться. Думал, ты давно проинформирован, даже подумал, извини за откровенность, о твоей неискренности... Тебе плохо?
Гость вскочил, помог хозяину сесть в кресло, предусмотрительно налил стакан воды.
Станислав Владимирович отпил несколько глотков, поблагодарил. Кошевский сел рядом, фамильярно зашептал:
– Однако не думай, что у тебя нет верных друзей. Старые друзья никогда не подведут тебя, Стась.
Жупанский молчал. Бывший богослов воспринял это молчание как хороший симптом и перешел в решающее наступление.
– У тебя есть законченная работа по истории нашего края. Передай ее мне и будешь купаться в деньгах, обретешь огромную славу...
Станислав Владимирович не отвечал. Может, даже как следует не расслышал слов Кошевского. Думал только о своем поражении. Да, да, большом и, наверное, фатальном для него поражении.
«Все-таки выжил! – размышлял он, имея в виду Линчука. И чем больше думал, тем сильнее закипала у него злость на доцента. – Но я этого так не оставлю!»
Тем временем внутренний голос насмешливо возразил: «А что ты сделаешь? Ну что?.. Кого поддерживают сильные мира сего, тот и побеждает. Разве это не альфа и омега борьбы?»
В самом деле, что он может сделать с Линчуком? Публично назвать негодяем? Неблагодарной свиньей? Но разве это помешает ему возглавить кафедру? Впрочем, не обратиться ли к Степану Михайловичу? Как-никак – академик! К его голосу прислушивается весь университет. Или бросить все, перейти в другое учебное заведение?
В самом деле, надо бросить университет и переехать в другой город. Или же здесь поискать приличное назначение.
Станислав Владимирович отпил еще несколько глотков воды и, уже немного успокоившись, пристально посмотрел на гостя.
– Итак, Стасик, согласен? – спросил Кошевский, пожимая профессору руку. – Я устрою издание твоей книги, а ты...
– Оставь! – недовольно попросил хозяин. – О каком еще издании может быть речь?
Кошевский придвинулся ближе, тихо объяснил:
– Есть такая возможность, Станислав. Ты, наверное, не забыл профессора Старенького?
– Того, что в Канаде?
– Конечно... Ты ведь ценишь его эрудицию!
Жупанский молча кивнул головой.
– Так вот, я недавно получил из Канады письмо. Некоторые друзья профессора Старенького, разумеется, не без его ведома, интересуются твоими трудами. Пишут, что могли бы за два-три месяца издать большим тиражом.
– Где, в Канаде?
– Стасик! – завопил уже во всю комнату Кошевский. – Да разве тебе не все равно? Наука, друг мой, не знает границ. Разве мало советских ученых публикует свои лучшие труды за границей? Правда, за это ругают на собраниях, в газетах... Но разве ты не можешь прикинуться наивным, сказать, мол, что с новыми порядками хорошо еще не ознакомился. Будь уверен, тебе простят, Стась!
– Заниматься такого рода делами желания у меня нет, – вяло возразил Станислав Владимирович.
– В таком случае поручи взять хлопоты на себя верным своим друзьям. Давай рукопись – и через два месяца получишь книгу. И пусть тогда завидуют тебе все твои враги, пусть провалится кафедра вместе с Линчуком, и пусть тогда никто не спрашивает тебя: камо грядеши? В жизни все зависит от случая. Это нам, историкам, хорошо известно. Помнишь, как Чарльз Оман[12]12
Английский историк-консерватор. Умер в 1946 году.
[Закрыть] провозглашал на весь мир: «История – это только куча случайных явлений, а неожиданных зигзагов истории не могут предвидеть даже мудрецы...» Ну, снимут тебя с кафедры, а может, это пойдет только на пользу тебе. Я думаю, что так оно и случится.
– Ты уже предвидишь будущее? – поморщился профессор. – Только что говорил совсем другое, а теперь становишься в позу мудреца – пророчествуешь.
Кошевский проглотил пилюлю, но тотчас пошел в новое наступление:
– Мы говорим, Станислав, о деле, а не об истории. В Канаде тебя издадут, а здесь нет. Ты честный человек, добросовестно подходишь к анализу событий, не кричишь большевикам: «Ура!» Ты поступаешь как истинный ученый, а не какой-нибудь там карьерист Линчук. Вот и решай!
Станислав Владимирович молчал. Вспомнил свою беседу с дочерью в прошлый раз, когда приходил Кошевский, и ему стало не по себе.
– А кто такой Роздум?
Нечто похожее на страх мелькнуло в глазах Кошевского. Но в следующий миг он уже похихикивал:
– Отличный парень, черт его подери! Файный, – переходя на городской жаргон, воскликнул Кошевский. – Работает мастером и зарабатывает о-го-го. Честное слово. И в вине знает толк. Ну, а кто разбирается в вине, тот умеет оценить и женскую красоту, – добавил он заговорщицким тоном, торжественно поднимая указательный палец. Сам не выдержал серьезности и расхохотался на всю комнату.
Жупанский в ответ только пожал плечами.
– Итак, согласен, Стась? Да? Я беру рукопись и действую. Не возражаешь?
– Нет, возражаю.
– Почему? – насторожился гость.
– Рукопись надо еще дорабатывать, редактировать... И вообще дай мне собраться с мыслями. Сейчас я просто не готов принять какое-нибудь определенное решение, мне надо хорошенько подумать.
В словах Жупанского звучала категоричность.
– Хорошо, Стась! Я зайду в конце недели. Извини за откровенность, но такой счастливый случай может больше не повториться. Так что – «лови момент!», как советовал старик Гораций.
– Я сказал же – подумаю! – сдержанно ответил профессор.
Кошевский в душе праздновал победу.
На другой день раньше обычного Станислав Владимирович был на ногах. Он вышел в парк с намерением встретить Духния. Знал привычку Степана Михайловича выходить на утренние прогулки в любую погоду.
В глубине души Жупанский не очень надеялся на помощь академика, но встреча с ним могла бы кое-что прояснить в разглагольствованиях Кошевского. Ведь Духний влиятельный человек, ректор с ним часто советуется. При случае Степан Михайлович мог бы за него и заступиться.
Утро выдалось холодное, сырое. Чувствовалось, что в горах выпал снег. Жупанский застегнул плащ на все пуговицы, поднял воротник. Роса висела на ветвях деревьев мелкими капельками. Даже дорожки были влажными. Не очень приятно прогуливаться в такую погоду...
Духний почему-то задержался, и это начало беспокоить Станислава Владимировича. Он злился на себя, упрекал в наивности. В самом деле, чем ему поможет академик? Советом? Но разве от его слов станет легче? Каждый должен знать, что ему предпринимать...
Занятый невеселыми раздумьями Жупанский не сразу заметил Духния, который выходил из боковой аллеи и, казалось, что-то бормотал, разговаривая сам с собой, и доверчиво улыбался.
«Почему ему так весело? – думал Станислав Владимирович. – Неужели его ничто не беспокоит или он только прикидывается беззаботным? Не может же человек в такие годы чувствовать себя бодро, как юноша?»