Текст книги "Профессор Жупанский"
Автор книги: Дмитрий Дереч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
– Куда-нибудь собрался или прогуливаешься? – спросил Духний, протягивая Жупанскому руку.
– Хочу малость освежиться. Лег с тяжелой головой, а встал... еще хуже... – пожаловался профессор, внимательно присматриваясь к академику. – Ты был вчера в университете?
– Был! – оживился Духний.
– Есть какие-нибудь новости? – осторожно повел Жупанский.
– Всегда есть какие-нибудь новости. А что тебя, собственно, тревожит? – спросил академик, покачиваясь, будто ему было трудно стоять на одном месте без дела. – У тебя такой обеспокоенный вид. Какие-нибудь неприятности?
Станислав Владимирович понял, что Духний уже успел догадаться о причинах его беспокойства.
– Может, пройдемся? – предложил академик. – Ты, кажется, замерз?
Жупанский решился пойти на откровенность. Так, пожалуй, будет лучше – обиняками у Духния ничего не выспросишь, а потом еще и рассердится, вовсе не захочет говорить. Откровенная и горячая натура Степана Михайловича хорошо известна. И особенно не любил академик фальши.
– Говорят, Линчука назначают заведующим кафедрой.
– Какой кафедры? – остановился Духний.
«Неужели не знает? Или не хочет причинить мне боль?» – подумал Жупанский. Внимательно взглянул на академика, но ничего, кроме искреннего удивления, не мог заметить в его добрых глазах.
– Истории СССР. Неужели не слышал?
– А ты? – еще больше удивился Степан Михайлович. – Ведь ты ею заведуешь!
– До вчерашнего дня заведовал, – хрипло ответил профессор, словно у него застрял ком в горле.
Духний рассмеялся.
– Глупости. Ей-богу, глупости ты мелешь, Станислав. Ну кто тебе наговорил таких небылиц? Кто?
Разумеется, профессор не мог ссылаться на Кошевского. Знал: академик и слышать не мог фамилии «теолога». Еще со студенческих лет враждуют между собой. Что именно послужило этому причиной, Станислав Владимирович не знал.
– Мне сказала дочь, так говорят в университете, – наконец пробормотал профессор, пряча глаза.
– Глупости! – безоговорочно возразил академик. – А тебе, дружище, не стыдно прислушиваться к студенческой болтовне? Линчук, конечно, человек с будущим, однако руководить кафедрой ему еще рано.
Жупанского невольно покоробило от похвалы в адрес Линчука.
«Что в нем особенного? Почему всюду и везде Линчука ставят в пример? Ну, имеет сильную глотку, произносит речи, входит в экстаз на лекциях...»
Аллея, по которой они шли, закончилась, за парком начиналась улица. Там уже скрежетали на поворотах трамвайные вагоны, пробуждали город ото сна. Духний пожелал пройтись улицей. Станислав Владимирович не возражал, и они направились вниз по Центральной, к Оперному театру.
– Ты помнишь, что здесь творилось в тридцать шестом? – обратился академик. – Или тебя здесь, кажется, не было?
Жупанскому не хотелось признаваться, что во время бурных революционных событий 1936 года он счел за благо не показываться на людях, не быть свидетелем кровавых столкновений.
– Я ездил в горы, – сказал тихо, а чтобы не продолжать неприятной темы, снова заговорил о делах на кафедре.
– А эти события ждут вас, историков, – не сдавался Степан Михайлович, возвращая разговор в прежнее русло. – Хорошо, что ныне тут растут цветы, но надо не забывать о крови и слезах, которые здесь пролиты.
«Ну чего он вечно меня прорабатывает? – думал тем временем профессор. – Почти при каждой встрече напоминает о гражданском долге».
– Ты только, Станислав, не сердись, – будто угадав его настроение, попросил академик. – Мы все, наверное, без исключения в известной мере виноваты перед своим народом.
Решительно остановился, взял Жупанского под локоть.
– Народ боролся за воссоединение, за Советскую власть, а мы чем ему помогли? Ну вот ты скажи, чем?
«Опять за свое! Как с ним трудно говорить! Всегда ударит по больному месту».
– Ну ладно. А кто из писателей с такой же самоотверженной страстью продолжил дело Франко? – сам же спросил Духний и ответил: – Никто! – Жупанский стоял понурившись. – За это дело взялись представители младшего поколения – Гаврилюк, Тудор, Козланюк, Галан. Правду я говорю или нет?
...Конечно, писательские традиции Ивана Франко продолжали Стефаник, Черемшина, Бордуляк, но они стояли значительно дальше от общественной борьбы, чем Франко. Тут двух мнений быть не может. В этом он, Жупанский, согласен со Степаном Михайловичем.
– А знаешь, Станислав Владимирович, я тоже взялся за историческую тему, – вдруг признался Духний. – Пишу о подрывной деятельности Ватикана... Может, поработаем вместе? Где-нибудь и о масонах скажем. Надо же просвещать народ!
Жупанский смутился...
– Сейчас у меня не найдется времени. Должен писать статью в сборник. Кроме того, я отвечаю за его выпуск. Потом слухами об отстранении меня от кафедры тоже не следует пренебрегать. А главное: зачем тебе такой соавтор? – оживился профессор, найдя, как ему казалось, удачный аргумент.
Академик на миг перестал раскачиваться, резко повернулся к Жупанскому лицом.
– Может, ты боишься Кошевского?
Станислав Владимирович не выдержал пристального взгляда, опустил глаза. На этом, собственно, и кончилась их беседа во время прогулки. Духний свернул на почтамт купить газеты, а Жупанский сразу направился домой.
Как быть?
Уже поднимался на ступеньки своего дома, когда его позвал Кошевский.
– К тебе, Станислав, можно? На пять минут.
«Боже! Какой же он назойливый, как овод», – подумал профессор.
– Я тебя, Стась, не задержу.
– Заходи, – недовольно промолвил Станислав Владимирович, протягивая Кошевскому руку.
Бывший богослов не заставил себя приглашать дважды. Через несколько минут он уже властно ходил по кабинету Жупанского, ошеломляя хозяина новостями.
– Я к тебе, Стась, забежал ненадолго, у меня тьма дел. Ты, наверное, не слышал, что сегодня ночью передавала «Свободная Европа»? Не слышал! Значит, я угадал. Потому-то и забежал предупредить.
Станислав Владимирович хорошо представлял, что сейчас будет: Кошевский сядет в кресло, начнет развязным тоном передавать грязные сплетни. Тайком он даже завидовал бесцеремонности своего ровесника.
– Какие же у тебя дела, Юлиан?
– Какие?! – снова воскликнул гость. – Прежде всего – бегу в сберкассу снять деньги...
Жупанский быстро взглянул на непрошеного гостя.
– У тебя так много денег?
– Немного, – сдержанно ответил Кошевский, – а все же не хочу, чтобы они зря пропали... Для меня большевики не сделали ничего приятного, так почему я должен дарить им свои копейки? Лучше куплю себе часы или приемник. Лучше поглядывать на часы, чем на пустую сберкнижку.
– Я тебя не понимаю, – начал сердиться хозяин. – Ты изъясняешься, Юлиан, странными намеками.
Кошевский иронически покачал головой:
– В каком мире ты живешь, Станислав! Не сегодня завтра начнется война, а ты и в ус не дуешь! Не веришь мне, пойди к своему соседу Тыну, спроси, зачем он вчера бегал в сберкассу. Пойди, Стась! Он твой приятель, все растолкует. А я больше ничего не добавлю, тороплюсь.
Кошевский встал, сделал несколько шагов в направлении к двери.
– Я должен предупредить кое-кого еще. Выходит, Стась, Тын очень внимательно слушает новости. Не успели большевики сбить американский самолет, как он сориентировался... До свидания, Станислав!
Жупанский проводил гостя до лестничной клетки. Наблюдал за Кошевским и думал, как быть. Может, в самом деле купить какие-нибудь вещи, чем потом смотреть на пустую сберкнижку? И хотя совесть его протестовала, не хотелось становиться заурядным обывателем, Станислав Владимирович решил действовать. Прежде всего необходимо заглянуть к Тыну. Сейчас Леопольд Феоктистович, по-видимому, дома, значит, можно не откладывать дело в долгий ящик.
Жупанский спустился вниз, позвонил в квартиру доцента. За дверью молчание.
Станислав Владимирович позвонил еще раз. Подождал. Откуда-то издалека послышались шаркающие неторопливые шаги.
– Кто там?
Жупанский назвал себя. Неторопливо щелкнул английский замок, загремела цепочка, и дверь приоткрылась.
– Ты один? – тихо спросил Тын.
– Да. Добрый день!.. К тебе можно?
– Прошу!
Доцент поздоровался, пропуская Жупанского вперед себя. Лицо его показалось зеленоватым. Возможно, потому, что Тын был одет в зеленую пижаму.
– Что-нибудь случилось? Проходи.
Станислав Владимирович замялся, упрекнул себя за поспешность.
Тын всегда относился к Станиславу Владимировичу с холодноватой любезностью. Причиной сдержанности, видимо, было одно давнее интимное приключение. В свое время между Жупанским и будущей женой Леопольда Тына возник легкий флирт. Это случилось еще до знакомства с Оксаной. Жупанский быстро забыл об этой истории, но Мария Тын не смогла простить ему такой забывчивости. Видно, от уязвленной Марии и передался Тыну холодок отчуждения. Мария – давно покойница, а отношения между соседями никак не наладятся...
– Прошу! – еще раз напомнил Леопольд Феоктистович, когда они вошли в просторную светлицу. – А я собирался в магазин, купить лишнюю пачку соли.
Станислав Владимирович решил не маневрировать. Зачем? Если Тын намекает на панику, значит, Кошевский говорит правду.
– Извини за откровенность, Леопольд... Ты слыхал о событиях в городе?
– Конечно.
– Говорят, в сберкассах образовались очереди.
– Здесь нет ничего удивительного, – пожал плечами Тын.
Станислав Владимирович понял: Кошевский на этот раз не соврал. Но правду ли тот сказал о Леопольде, в самом ли деле он забрал деньги из сберегательной кассы?
– Какое это имеет значение? Свои деньги я вправе забрать, когда захочу, и даже бросить в огонь. Это мое личное дело и никого не касается.
Жупанский наклонил голову, задумался.
– Неужели война? – промолвил тихо, будто у самого себя спрашивал.
Тын и на этот раз пожал плечами.
– Разве это так удивительно? – холодно заметил он после некоторой паузы. – Тебе как историку хорошо известно: человечество без войн не обходилось. Даже дикари, не умевшие обрабатывать землю, не знавшие железа, даже они вели жестокие войны.
Станислав Владимирович пожалел, что вызвал Тына на такую откровенность. Цинизм соседа был ему неприятен. Особенно сейчас. Как можно с таким холодным равнодушием говорить о человеческой трагедии? Откуда это у него?.. Конечно, у Леопольда Феоктистовича нет детей, а его жизнь уже подходит к закату...
В памяти неожиданно всплыл разговор с Духнием. Спросить Тына сейчас или в другой раз насчет масонов?
– Послушай, Леопольд! – проговорил Жупанский и тут же осекся.
– Ну, – недовольно буркнул Тын, – чего ты замолчал?
Станислав Владимирович решился.
– Скажи, действительно Грушевский был масоном?
Тын удивленно поднял брови.
– При чем здесь масоны? – недоуменно проговорил он, а на лице выразились удивление, любопытство и даже, как показалось Жупанскому, настороженность. – Тебя это интересует?
– Да... – как мог сдержаннее подтвердил Станислав Владимирович.
– Думаю, это так.
– Значит, ты тоже догадывался?..
– Разумеется. Как будто ты не догадывался?
– Да вот представь себе, хотя и был его учеником...
– Для тебя Грушевский был богом, но если бы ты задумался о некоторых странностях своего божества...
– О чем именно?
– Хотя бы о том, что этот фактически восточный украинец так быстро прижился в нашей Галиции. А почему? Других, например Кулиша, наши галичане быстро спровадили подальше на Запад, а Грушевскому даже устроили теплый славянский прием. Он тут верховодил, командовал, вершил крупные дела. Чужак, а командовал... И это при наших-то нравах! Конечно, тут, надо полагать, без австрийской помощи не обошлось. Доказательств у меня, сам знаешь, никаких, но подозрения есть.
Часы пробили одиннадцать. Тын ахнул, засуетился. Распорядок дня его явно нарушался.
– Уже поздно, Станислав.
– Да, да! Извини, ради бога!
Они попрощались. Станислав Владимирович медленно поднимался к себе, держась за перила. Болело сердце, шумело в голове, настроение было отвратительное.
«Циник все же мой сосед, – думал со злостью о Тыне. – Но в житейских вопросах разбирается лучше, чем я. Более, пожалуй, практичный... В университете все его считают аполитичным, а он сегодня мне и в политике фору дал... Неужели всю жизнь я так ошибался? Я – историк... А что знаю о жизни?
Неужели я так же слеп, как те обыватели, что снуют сейчас по городу в поисках дорогих вещей, стоят в очередях за мылом, солью, спичками? А мне всегда казалось, что я стою на несколько ступеней выше их...»
От этих мыслей стало невыносимо больно.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
За окнами – туман, серое осеннее предвечерье; на стеклах еле заметные капельки осевшей влаги. Станислав Владимирович смотрел в окно и печально покачивал головой. Вот такой же серой стала и его жизнь. А вскоре и вовсе наступит зима. Ну и пусть!
Осенняя мгла, кажется, заползает в окна, разливается по полу холодком. Возможно, вот так завтра или послезавтра к нему подкрадется смерть. И он исчезнет, растворится в небытии.
Вздрогнул.
Легко сказать – исчезнет! А мечты? А дело всей его жизни – история Галиции? Разве не ставил он перед собой цель – воскресить историю родного края, вернуть народу?..
– Лучше не думать! – пробормотал профессор вслух, расчесывая пальцами белые локоны волос.
«А можно ли не думать? Вон как все гладко складывалось у Степана Духния!»
«Ты ему завидуешь?» – спросил внутренний голос.
Станислав Владимирович прошелся по комнате.
– Одиннадцать, двенадцать... А все-таки я ему и впрямь завидую! – прошептал вслух и вздохнул.
Остановился возле стола. Старое, знакомое место... Немой свидетель его поисков, дерзаний! Ночами он просиживал за ним над книгами, архивными документами, чтобы на основании фактов, и только фактов воссоздать прошлое Украины, показать многовековые страдания Галиции. Подумать, сколько столетий западноукраинский люд был в ярме, в рабстве, под чужеземным игом!
Станислав Владимирович снова приблизился к окну, прижался лбом к холодному стеклу. «На каком этапе жизни я ошибся? И в чем заключается моя ошибка?»
– Тридцать два, тридцать три...
В злонамерении еще не обвиняют. Пока лишь ставят ему в упрек трактовку некоторых исторических событий, фактов... Но как можно требовать пересмотра суждений, концепций?! Каким образом историк может быть абсолютно объективным? И потом, кто поднимает шум по поводу и без повода? Линчук! И почему? Потому что сам рвется к заведованию кафедрой...
– Ничтожество!
И как он раньше не заметил этого? Приголубил, взял на кафедру, помог стать кандидатом наук, потом доцентом. И вот «благодарность» за добро.
Вошла домработница. Без стука вошла – только ей одной разрешал хозяин входить без предупреждения в свой кабинет. Старушка входила неслышно и так же тихо исчезала, осторожно переступая по мохнатому ковру в таких же, как и он, мягких тапочках.
– Что новенького, Елена Михайловна? – спросил профессор ласково.
«Елена Михайловна? Так хозяин никогда не называл. И чем я перед ним провинилась?» – с тревогой подумала старушка.
– Что новенького?
Старуха удивленно подняла голову, посмотрела на Станислава Владимировича поблеклыми сизоватыми глазами, потом улыбнулась широкой улыбкой и тихо промолвила:
– Какие там у нас новости! – махнула рукой и добавила:– Нам с вами не к новостям прислушиваться надо, а к ней – не идет ли с косой, не стоит ли за плечами? Пускай молодые думают о новостях, следят за ними... Ныне мне сон приснился такой прескверный...
Стояла посреди комнаты, перебирала руками серенький, изрядно поношенный фартук, всматривалась в лицо хозяина, будто о чем-то вспоминая. За сорок пять лет жизни в доме Жупанских Олена слишком хорошо изучила привычки Станислава Владимировича, чтобы не заметить его волнения. Как только она заговорила о плохом сне, хозяин забегал по комнате. Поняла: лучше сейчас не рассказывать об этом, не волновать зря профессора.
– Прочтите вот свеженькие газеты – недавно вечернюю почту принесли, может, и о новостях что-нибудь узнаете. В магазинах бог знает что творится, за солью люди по нескольку раз в очередь становятся.
Станислав Владимирович счел за благо промолчать. Подошел к столу, развернул принесенные газеты.
Домработница постояла минуту-другую, убедилась, что хозяин больше ничего не скажет, ничего не попросит, и вышла из кабинета.
Профессор развернул центральную газету, пробежал глазами зарубежные сообщения и, отложив газету, начал просматривать местную периодику. Пробежал глазами рубрику международных сообщений – нет ли чего-нибудь новенького? Но местная пресса и на этот раз отставала от центральной. И вдруг, перевернув страницу, Станислав Владимирович ахнул: «Против националистических извращений исторической правды» – маячил через всю страницу крупно набранный заголовок.
Такие статьи в последнее время часто печатались, они не были для профессора большой неожиданностью, однако его бросило в пот.
– «Против националистических извращений...» – тихо повторил он, испытывая внутреннюю дрожь. – И кто на этот раз пишет статью? Боже, Линчук!.. Нашли авторитетного автора.
От возбуждения затряслись руки. Снял очки, начал протирать и без того чистые стеклышки. Однако успокоение не приходило. Тогда он бросил очки и заходил по кабинету.
– Двадцать пять, двадцать шесть, – не считал, а выкрикивал он.
В комнате было почти темно, однако Станислав Владимирович, не включая света, принялся читать статью. Он настолько разнервничался, что даже не заметил, что сидит в полумраке.
«В своих исторических «трудах» М. С. Грушевский и его последователи...»
– Он даже слово «труды» берет в кавычки, – шептал профессор. – Значит, у Михаила Сергеевича не было трудов, а у Линчука они есть. Открытие!
Одной рукой держал газету, а пальцами другой барабанил по подоконнику. Буквы двоились, сливались. Нужно было наконец включить свет. Отбросил газету в сторону. Снова начал быстро ходить по комнате. Руки скрестил за спиной, а взгляд словно прикипел на недочитанной статье.
– Тридцать восемь, тридцать девять... Однако же, однако же! – щелкая толстыми пальцами, промолвил вслух Жупанский. Протер кончиками пальцев вспотевшее стекло, нарисовал на нем кольцо, потом второе, третье. Получилась своеобразная цепочка. Жизнь тоже состоит из множества цепочек событий и фактов, которые цепляются друг за друга, переплетаются. – Но ведь я всегда стремился к истине, – наконец закончил он свою мысль, – и этого факта никто не посмеет отрицать, в том числе и Линчук.
Воспоминание о Линчуке будто подтолкнуло к столу, он снова принялся за статью. Включил настольную лампу и углубился в чтение. Вскоре увидел свою фамилию и содрогнулся от ярости, но глаз от газеты уже не отрывал.
«Профессор Жупанский и его коллеги-единомышленники должны понять тот неоспоримый факт, что так называемые «теоретические» разработки Грушевского, особенно дооктябрьского периода, а также периода революции и гражданской войны, служили «идейными основами» петлюровщины, точно так же, как они служат теперь «обоснованием» кровавого бандитизма бандеровских стай. Следовательно, тот, кто ныне бросает в сознание наших людей, нашей студенческой молодежи зерна националистической отравы, тот идейно вооружает националистическое охвостье, кулацкие элементы села и тем самым помогает им в озверелой борьбе против Советской власти, против...»
Станислав Владимирович почувствовал, что ему становится плохо, что он вот-вот упадет. Судорожно вцепился в подлокотники кресла, напрягая остатки сил...
«Наша общественность смотрит на вас, профессор Жупанский, как на человека глубоких знаний. Только почему вы отмалчиваетесь по поводу зверств националистических банд, терроризирующих народ?»
– Неужели ты, паршивец, считаешь, что я с ними? Что я должен писать в газетку, как ты? – сорвавшись, закричал Жупанский, утрачивая контроль над собой. – Я еще отвечу тебе. Подожди-ка!..
Вдруг он обмяк.
«Никто мне не поверит. Никто! – назойливо зудела тревожная мысль. – Никто теперь не поверит!»
Так как же быть? Что сказать в ответ на эту грязную писанину? Как защитить свой авторитет, свое честное имя?
– Один, два, три...
Ох, как тяжело дышать!.. Может, завтра пойти к ректору, категорически заявить, что он больше не может и не будет работать на одной кафедре с Линчуком? Пусть выбирают: или – или!
«А Линчуку этого только и надо. Ты уйдешь с кафедры, а он сядет на твое место, будет считать себя победителем, новым Иоанном Златоустом и хохотать над «великомучеником», – подсказывал внутренний, правда, не очень уверенный голос.
Вышел в коридор, накинул пальто, взял зонтик. Встречаться с Оленой ему не хотелось. Дочь еще не пришла. Успокоиться бы до ее возвращения, прийти к какому-то выводу... Ведь разговор с Галинкой неизбежен.
На улице он сразу попал под дождь. Куда же пойти? В конце концов это все равно, лишь бы только не встречаться с людьми, не видеть знакомых... Свернул в парк, прошелся по центральной аллее. Присел на мокрую скамью, закрыл глаза. Станислав Владимирович склонил голову, затих. Может, это последняя его прогулка? Может, пришел конец его существованию? Однако он еще думает, следовательно, существует. С гимназических лет помнил старую декартовскую мудрость.
Вдруг кто-то легонько прикоснулся к плечу. Станислав Владимирович не поднял головы, не раскрыл глаз.
– Вы не спите?
Кто же это к нему подошел? Интересуется здоровьем, присвечивает фонариком? Раскрыл глаза: перед ним стоял плечистый мужчина в темном пальто. Он, безусловно, его знает, но вспомнить никак не может.
– Извините, – промолвил мужчина обеспокоенно. – Вам, наверное, нужна помощь?
Спросил и пристально всматривается... Нет, он этого человека не знает. Какая-то добрая, искренняя душа.
На губах промелькнула горькая улыбка, глаза смотрели куда-то поверх головы незнакомца.
– Мне сейчас никто не поможет... Если кто и успокоит меня, так только мои размышления...
– Почему?
Мужчина, не выключая фонарика, сел на скамью, пытаясь заглянуть ему в глаза. На чисто выбритом лице – неподдельное беспокойство.
– Моя фамилия Жупанский.
В ответ мужчина в кожаном пальто улыбнулся, откинул голову назад – тень от ветки, падавшая на лоб незнакомца, теперь закрывала глаза.
Некоторое время сидели молча.
– Я знаю вас, Станислав Владимирович, – сказал мужчина, возобновляя разговор. В густом баритоне звучали теплые нотки.
– Меня? – Профессор наклонился ближе, с удивлением всматриваясь в мужчину, который так неожиданно подошел к нему. – Вы меня знаете? – не скрывал удивления Жупанский. – А впрочем, мне и самому теперь кажется, что мы где-то с вами встречались. Может, вы заочник?
– Нет, Станислав Владимирович, я учился в Харькове еще до войны. А встречались мы с полгода назад.
– Не могу припомнить, – признался профессор. – Годы берут свое. А где именно, извините?
– На собрании интеллигенции города, затем в университете. Помните?
– Ах, да! Теперь припоминаю. Да, да! – оживился профессор. – Не ожидал. Такой странный случай...
– Что же, случаи бывают разные: приятные, неприятные, счастливые...
– Нет, это очень приятно. Извините, ваша фамилия Кипенко?
– Кипенко, – кивнул собеседник, не отводя от Жупанского внимательного взгляда.
– А зовут вас Сергей Акимович? Вы секретарь горкома?
– Да, вы не ошиблись.
Кипенко заметил, как оживился старый профессор: несколько минут назад он выглядел значительно хуже.
– Я искренне благодарен вам за внимание, Сергей Акимович, – продолжал тем временем Жупанский. – Я просто искал уединения. Вы, наверное, читали в сегодняшней газете статью, в которой...
– Вас немного покритиковали, – спокойно закончил Кипенко.
– Ничего себе! До сих пор отдает здесь. – Станислав Владимирович потер рукой грудь в том месте, где учащенно билось его немолодое сердце, полез в карман, вынул таблетки.
– Может, вызвать «скорую»?
– Она ничем не поможет мне, – горько сказал профессор. – Но это пройдет... Вот мне уже лучше. – Он несколько раз глубоко вздохнул, вытер платочком лоб, поспешно добавил: – Критика теперь стала модой. А моде присущи преувеличения... Нет, нет, не возражайте, Сергей Акимович, – замахал руками профессор. – Автором статьи руководила зависть! Жажда карьеры! Втоптать в грязь старого профессора, чтобы выскочить самому. О-о, я очень хорошо знаю подобные манипуляции.
– Дорогой Станислав Владимирович, поговорим об этом в другой раз. А сейчас вам необходим покой. Покой – лучший врач. Не правда ли? Разрешите, я вас провожу?
Жупанский немного отодвинулся, чтобы лучше разглядеть лицо Кипенко. «Вроде бы не притворяется. Сочувствует... Никак не ожидал!..»
– Итак, решено: я вас провожу, Станислав Владимирович.
– Нет, нет, благодарю! Мне уже совсем хорошо. А до дома близко. Совсем близко.
В парке вспыхнули электрические фонари. Жупанский зажмурился.
– А теперь еще лучше: свет всегда бодрит, – попытался шутить профессор. – Еще чуточку посижу и пойду работать. Ведь мне теперь необходимо доказать, что я – это я... А вам, Сергей Акимович, очень благодарен и не смею больше злоупотреблять вашим вниманием. Прошу лишь, скажите одно слово – какого вы сами мнения об этой статье?
– Какого мнения? – переспросил секретарь.
С минуту сидел сосредоточенный, очевидно, обдумывал ответ.
– Я считаю, что вам придется признать некоторые ошибки, – сказал он твердо, улыбаясь такой широкой улыбкой, что казалось, ей тесно было на бледном лице. – Признание ошибок всегда успокаивает душу. Знаю по себе, по собственному опыту.
Кипенко снова улыбнулся. И странно, улыбка не обидела Жупанского. Он доверчиво смотрел на Кипенко, даже сам попытался улыбнуться.
– До некоторой степени я с вами согласен. Но если говорить о деталях...
– А о деталях мы поговорим в другой раз, – торопливо, но в то же время тактично возразил секретарь.
– Вы мне не верите? – не без боли в голосе спросил Жупанский.
– Что вы, что вы!.. Я хочу пригласить вас зайти как-нибудь ко мне, вот тогда и поговорим о деталях. А сейчас вам следует отдохнуть, Станислав Владимирович... Ну, вот и хорошо! – добавил Кипенко, когда профессор в знак согласия протянул ему руку.
Попрощались, как старые знакомые. Жупанский долго провожал взглядом невысокую фигуру Сергея Акимовича.
На улице совсем стемнело. Дождь припустил с новой силой. Станислав Владимирович медленно встал. Представляя предстоящую встречу с дочерью, снова утрачивал уверенность в себе. Она, конечно, будет плакать, упрекать. А Кипенко не упрекал. Значит, надо первым заговорить с дочерью, рассказать об этой встрече в парке.
А сам с тревогой, с болью думал об одном и том же: «Неужели она и теперь будет на стороне Линчука?»
