Текст книги "Профессор Жупанский"
Автор книги: Дмитрий Дереч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
– Убегаю, Михайловна, – сдержанно кинул доцент, хотя и знал: старушка спрашивает для приличия.
– Поспорили? – с сожалением поинтересовалась Михайловна. – И чего вы не поделили?
На добром с глубокими морщинами лице отразилось беспокойство.
– Михайловна! – голос Линчука дрожал, выдавал волнение. – Передайте, прошу вас, Галинке, что я больше не мог... Не мог дольше задерживаться в вашем доме. Пусть, если сможет, позвонит. Я...
Хотел что-то добавить, но голос не подчинялся. Николай Иванович махнул рукой и выбежал на лестницу.
– Трудно будет тебе, хлопец, с профессором ладить. Ой трудно!
Михайловна покачала седой головой, минутку постояла у порога, потом заперла дверь на два замка и, вздохнув, принялась натирать уже и без того зеркалом блестевший паркет коридора.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Линчук не шел, а почти бежал по улицам города. Не заглянул даже в научную библиотеку, как это делал чуть ли не каждый вечер.
Быстрая ходьба утомляла и чуточку успокаивала.
«Вы хотите жить по-новому, не расставаясь со старым? – продолжал он диалог с Жупанским. – Извините, профессор, извините. Этого еще никто не достигал. День и ночь никогда не наступают одновременно!.. Да, профессор, да!»
Свернул на широкий проспект. Здесь поток людей был больше. Подчиняясь общему ритму, Николай Иванович вынужден был замедлить шаг, начал осматриваться по сторонам. На какой-то миг его внимание привлекла огромная пестрая афиша: на сказочной скале стояла Хозяйка Медной горы, улыбаясь, кого-то манила рукой.
«Новый цветной художественный фильм «Каменный цветок», – прочел Линчук.
Может, пойти в кино? Позвонить Галинке и пойти вместе.
Мысли уже текли спокойнее.
«Станислав Владимирович капризен, горяч, но как ученый всегда стремился к истине. Следовательно... Никаких «следовательно»! Если быть до конца принципиальным, то о своей позиции в отношении наследия Грушевского нужно заявить публично и, учитывая ситуацию в университете, лучше бы сделать это в печати, чтобы вынести на суд общественности... И как можно скорее. Скажем, написать статью «Переяславское соглашение и измышления М. С. Грушевского». Или, например, так: «Освещение исторических вопросов с позиций буржуазного субъективизма».
Но ведь это же будет означать, что я бросил камень в своего учителя и первого наставника! – энергично противился и протестовал внутренний голос. – Разве ты забыл, сколько добра сделал для тебя этот человек? Разве ты не обязан Станиславу Владимировичу своей научной карьерой?»
Слово «карьера» не понравилось Линчуку, и он поморщился, поняв, что повторяет излюбленное выражение Жупанского. Снова Жупанский! Перед мысленным взором промелькнуло утомленное лицо профессора, его чуточку сгорбленная фигура. Николаю Ивановичу даже показалось, что старик укоризненно покачал головой.
Вспомнился первый экзамен по истории древнего мира, на котором он впервые беседовал с Жупанским. Его тогда очень пугала высокая фигура профессора, солидная и неуклюжая, пристальный взгляд поверх очков и особенно суровая бороздка поперек высокого чела. Но он, Николай, сын простого крестьянина с Покутья, восемнадцатилетний парубок, был безмерно счастлив, что профессор поблагодарил его за глубокие ответы на все вопросы. Это событие, собственно, и стало началом их сближения. Вскоре Жупанский привлек его к научной работе, пригласил к себе в дом. Думалось, что дружба эта будет длиться вечно. Однако, вернувшись с войны, начал замечать во взглядах Станислава Владимировича множество противоречий... Конечно, Станислав Владимирович не пошел служить оккупантам, очень бедствовал, распродал многие ценности, одежду покойной жены и, притворяясь тяжело больным, остался в стороне от внимания эсэсовцев и местных «национальных деятелей».
Так что же делать? Писать или не писать статью?
«Ясно, что мое выступление в прессе Станислав Владимирович и его сторонники воспримут как критику в адрес всей кафедры... Не будет ли выглядеть мой шаг архинеприличным? – напряженно думал Линчук. – И что скажет Галинка?»
Почувствовал, как стало подергиваться левое веко. Так часто бывает, когда он нервничает. Врачи говорят, что это тик, советуют принимать хвойные ванны, больше бывать на воздухе. А мать как-то сказала, что у нее тоже такое случалось; «мышка» под кожей побегает, побегает и затихнет.
Но как быть сегодня? Пойти в кино одному или попытаться где-то разыскать Галинку?
Только подумал, как его окликнули. Не послышалось ли? Нет, голос вроде Галинкин. Оглянулся. Нет, это ему просто послышалось. Слуховая галлюцинация. Снова оглянулся и на самом деле увидел Галинку. Боже, какая счастливая случайность! Как это кстати!
– Куда это мы так спешим? – спросила она с милой иронией.
– Куда? Скажу, не поверишь: искал тебя. Взглянул на афишу и вспомнил, что ты хотела посмотреть «Каменный цветок».
– Искал меня?.. Ты, кажется, в хорошем настроении, Коля.
О, она хорошо знает Колю, его привычку бродить в одиночестве по шумным улицам и таким способом отвлекать себя от мыслей, ни на миг не оставляющих в покое. Но сегодня он, кажется, слишком утомлен. Между тем кино – не средство от усталости или нервного возбуждения.
– Может, нам лучше навестить наш Высокий замок?
– Не возражаю, – быстро согласился он.
– Тогда я на минутку заскочу в библиотеку...
Галинка не договорила. Да в этом и не было необходимости: за несколько лет они научились понимать друг друга без лишних слов.
Живым серебром рассыпала ночь по небу звезды – большие, поменьше и совсем крохотные, дохнула прохладой, зашелестела верхушками старых кленов и тихим мраком опустилась на землю. Старый парк Высокого замка стал казаться густым, непроходимым. Могучие каштаны протянули друг к другу огромные ветви, а Княжья гора, кажется, настолько выросла, что даже упрятала свою макушку в серой мгле неба. В долине шумел, смеялся тысячами огней большой город, а здесь стояла удивительная тишина.
Отсюда, с почти полукилометровой высоты, город казался не таким большим, каким был на самом деле. Поблизости горели огни предприятий, еще ближе к Высокому замку были видны оперный театр, башни горсовета...
– Пойдем дальше?
– Конечно! Смотри, Коля!
Медленно приблизились к кленам, которые как шесть братьев-великанов сошлись вместе, обнялись от радости и, похлопывая друг друга ветвями, развлекали самого младшего, седьмого, тянувшегося к ним неокрепшими руками.
– Помнишь, Галя, – тихо промолвил Линчук, – день Победы? Мне тогда казалось, что и звезды на небе вычерчивают эту святую дату.
Девушка молча кивнула ему. Как она может не помнить тот незабываемый майский вечер? Радость наполняла сердца людей... А к этой общей радости прибавилась еще одна, только ей принадлежавшая, – радость встречи с Николаем Линчуком. Даже теперь, через три с половиной года, когда вспоминает тот майский вечер, у нее спирает дыхание, будто сожалеет она о неповторимом. Рядом идет Коля, ее умный сероглазый Николай Иванович, умеющий зажигать сердца студентов. И тот и не тот Коля, которого она тайком ждала. Но почему не тот? Разве он изменился? Или, может, она сама ошиблась в своих чувствах? Приняла желания за искреннюю любовь? Нет, нет, она не ошиблась!
Галинка заглянула Линчуку в глаза, и, если бы не ночь, Николай Иванович, пожалуй, увидел бы, как на выпуклом девичьем лбу легла складка, шевельнулись тонкие чуткие ноздри.
– Ты чем-то недоволен? Хотел что-то сказать мне и не говоришь...
Наклонилась к Николаю Ивановичу так близко, что пряди тонких волос коснулись его щеки. От этого прикосновения Линчук почувствовал прилив радости. Все, что он собирался сказать Галинке, вдруг показалось мелким, лишним, отступило прочь, почти исчезло. Он взял ее за руки, счастливо улыбнулся. Но Галинка не ответила на улыбку.
– Почему ты молчишь, милый?.. Что случилось?
О, если бы она знала... что не дает ему покоя.
– Что случилось? – переспросил он тихо. – Случилось то, милая, что я больше не смогу бывать в вашем доме. Мы сегодня, Галинка, слишком откровенно поговорили со Станиславом Владимировичем, и он почти выпроводил меня из своего кабинета. Да, да!..
Николай Иванович тряхнул головой, будто хотел отогнать робость, внимательно посмотрел на девушку.
А Галинке захотелось сесть. Вот прямо на холодную осеннюю траву. Сесть и заплакать, как маленькой. Она давно предчувствовала неизбежность стычки отца с Колей, но все как-то не задумывалась над этим, надеялась. А теперь... Неужели этого нельзя было избежать? Неужели ее
Коля не мог промолчать, уступить отцу хотя бы из уважения к его седине? Мог бы в конце концов предупредить ее...
Николай Иванович гладил нежную шелковистую Галинкину руку и, волнуясь, сбивчиво говорил:
– Я знаю, милая... это горькая развязка моих со Станиславом Владимировичем споров. Но это произошло... Очевидно, должно было произойти.
После первых, таких трудных для него фраз, он говорил теперь значительно спокойнее.
– У Станислава Владимировича свои убеждения, свой взгляды на историю. Если бы эти убеждения не шли дальше его личности, были, так сказать, обретением сугубо индивидуальным – пусть, с этим можно было бы мириться. Но он преподаватель, заведует кафедрой. Ты понимаешь, к чему это может привести?
Он, похоже, не замечал, как от этих слов Галинка все больше съеживалась, не зная, как защитить отца. Да и нужно ли его защищать? Отец, может быть, кое в чем заблуждается. Но кто же не ошибается? И все же надо подумать и о ней!
А Линчук тем временем продолжал:
– Я не могу, Галочка, молчать. Не могу!.. Вся беда в том, что он твой отец. Мне так тяжело. Если бы ты могла мне помочь...
Последние слова он произнес почти шепотом.
– Помочь? – Она сначала не поняла его, удивленно подняла глаза.
– Да, милая! Ты должна мне помочь, – подтвердил он, хотя и не без колебаний. – Это очень и очень важно.
Девушка выпрямилась, с упреком посмотрела на Линчука.
– Ты требуешь, чтобы я рассорилась с отцом? Самым родным для меня человеком?! – воскликнула она, нервно пожимая плечами. – Ты ведь знаешь, что он для меня – все?!
Николай Иванович втянул шею в плечи, сник.
Какое-то время они шли молча. Асфальтированная дорожка вела все выше и выше. По обочинам развесистые клены тихо шелестели листьями, будто жаловались елям на свою старость. Идти становилось все труднее. А дорожка весело бежала и бежала вверх, скрываясь во тьме звездной ночи.
– Я ученик твоего отца, Галинка, – собравшись с духом, возобновил разговор Николай Иванович. Растягивал слова в такт медленным шагам, и каждое его слово вылетало теперь из груди будто со свистом. Беседа невольно обретала некоторую официальность. – Как ученик я испытываю к нему чувство уважения. Но молчать мне больше нельзя. Просто долг не позволяет! Ты это понимаешь?
Девушка смотрела куда-то в сторону. Николай Иванович чувствовал смятение. Хотелось заглянуть Галинке в глаза, найти в них желанное успокоение.
Невольно с силой стиснул пальцы девушки.
– Я хочу одного, Галинка, – чтобы ты меня поняла, – тихо, но твердо проговорил он. – Поняла мой долг, боль, искренность.
Он достал из кармана платочек, вытер лоб. Ждал и не ждал ответа. Но девушка молчала. О чем она думает?
Николай Иванович робко посматривал на Галинку, а она, как бы забыв о нем, направилась к узкому выступу, где они, бывало, часами стояли вдвоем, любуясь красотой родного города. Там даже можно было присесть на пологом стволе сухого клена. Здесь один раз за все время их знакомства он поцеловал ее в губы – в День Победы, когда Галинка, казалось, опьянела от радости. А потом она попросила никогда этого больше не делать. Пришлось подчиниться и ждать. Терпеливо, порой невыносимо, до боли.
– Как все-таки здесь хорошо! – воскликнула девушка.
Он порывисто взял ее за руку, прижал к губам.
– Галинка!
...Тихо на Княжьей горе, все затихло во мраке. И деревья, и стена разрушенного древнего замка, и каменный лев возле нее, немой страж старины, – все дремотно молчало. Молчала и Галинка.
Плыла теплая звездная сентябрьская ночь...
Николай Иванович Линчук познакомился с Галинкой Жупанской вскоре после того, как начал приходить к ее отцу на домашние консультации. Ей тогда шел шестнадцатый, ему исполнилось двадцать. Галинка с удовольствием слушала студента-историка, интересовалась его работой над архивами Научного общества имени Шевченко. А еще приятнее было ходить с Колей по аллеям парка, играть с ним в теннис, петь. Для молодого историка посещение Жупанских было радостью.
Война разлучила их почти на четыре года. Она окутала жизнь и будущее не только ужасной опасностью, но и страшной неизвестностью. Во время походов, во время боев, когда вокруг витала смерть, он думал о Галинке; порой в свободную минуту доставал из планшетки небольшой, завернутый в пергамент фотоснимок и молча беседовал с дорогой для него девушкой.
– Ты хотел сказать мне что-то важное, – сказала вдруг Галинка. – Я слушаю тебя. Или ты все главное уже сказал?
Верно, хотел. Но нужно ли об этом говорить сегодня или закончить этот тяжелый разговор в другой раз? А девушка внимательно смотрела на него и ждала.
Николаю Ивановичу почему-то захотелось сначала протереть платочком уголки глаз, хотя в этом не было никакой необходимости. Привычку он позаимствовал, кажется, у Жупанского – тот в минуты беспокойства протирает очки, а он – глаза.
– Можно подумать, ты собираешься произносить речь, – подзадорила Галинка, – и боишься сбиться. – Ее голос звучит спокойно и чуть насмешливо.
Линчук вздохнул. Да, ему в самом деле страшно, словно собирается перепрыгнуть через пропасть, а уверенности, что прыжок будет удачный, нет.
– Порой мне кажется...
– Что все это пройдет!.. – шутливо прервала девушка.
Николай Иванович умолк.
– Извини, – попросила Галинка.
Темнота скрывала их лица, и девушка была рада, что Николай Иванович не видит румянца на ее щеках.
«Представляю, как я покраснела», – подумала она.
Сколько раз давала себе обещание быть сдержанной в любой ситуации и не могла. Стоило кому-нибудь задеть ее «я», хотя бы невзначай ущемить ее гордость, хотя бы чуточку пристыдить, как она тотчас же вспыхивала. И так с детских лет.
– Что, Калинка, двойка? – спрашивал, бывало, отец, когда она возвращалась из школы с красными пятнами на щеках. Так и прозвал ее Калинкой.
А сейчас Галинкина шутка Линчука бросила в жар. Однако он принадлежал к категории хотя и не слишком решительных, но все же настойчивых людей, которые, раз придя к определенному выводу, не умеют отступать.
– Мне порой кажется, Галинка, что Станислав Владимирович напоминает человека, который доплыл до середины неизвестной ему реки и попал на быстрину. Река широкая, а оба берега далеко. Куда плыть? Хватит ли сил выбраться на берег? Или, может, лучше вернуться назад, пока не поздно?
– И что же дальше? Какие мы сделали выводы?
– А такие, Галинка, что мы с тобой уже на другом берегу, стоим на твердой почве. А Станислава Владимировича с нами нет. Близкий нам человек все еще раздумывает на быстрине. А это опасно.
– Но послушай, Коля! – прерывает Галинка каким-то незнакомым ему голосом.
Николай Иванович хотел разглядеть во тьме ее лицо и не мог.
– Ты понимаешь, Коля, что отец не умышленно так поступает.
Линчуку показалось, что она сдерживает рыдания. Схватил девушку за руки, прижал к груди.
– Успокойся, милая. Я убежден, что Станислав Владимирович просто заблуждается. Но он в таком возрасте, когда трудно в этом себе признаться.
– Он любит нашу Украину! – задыхаясь от сильного волнения, промолвила Галинка.
Николай Иванович выпрямился.
– Все мы любим нашу Украину! Но любим ее такой, какая она есть. Не так ли?
Жупанская промолчала.
– Галинка! – продолжал Линчук, поглаживая девичьи руки. – Кто, как не мы, должны помочь твоему отцу?
Девушка склонила голову на его плечо. Николай Иванович притих. Молчать было куда приятнее, чем продолжать этот тяжелый разговор. Но от этого разговора может зависеть их счастье!
– Пойми, дорогая, борьба с национализмом не закончена. В наших краях еще свирепствуют бандеровские банды. Только за прошлый год в нашем районе от рук этих негодяев погибло пятьдесят лучших активистов. Их место, конечно, займут другие, и в том числе выпускники нашего университета, мои студенты. Они должны быть непреклонны в своих убеждениях.
– Ты веришь в добросовестность и искренность отца?
– Вне всяких сомнений! – ответил он, не задумываясь. – Об этом и речь, Галинка. Однако Станислав Владимирович живет не на необитаемом острове. Он заведует кафедрой истории СССР, учит студентов. Разве меньше вреда, если он искренне заблуждается?
Галинка поднялась с сухого клена. Ей хотелось побыть наедине со своими мыслями.
– Я уже хочу домой, Коля, – сказала она равнодушно и первой ступила на дорожку.
Николай Иванович злился на себя и даже на сегодняшний день, принесший ему столько неприятностей. Убедил ли он хоть чуточку Галинку?
Не разговаривая, дошли до парка имени Франко. Еще несколько минут, и Галинка будет дома. Николай Иванович остановился.
– Может, еще пройдемся?
Девушка покачала головой.
– Я очень устала, – тихо призналась она, замедлив шаг.
– Галинка! – воскликнул он.
– Почему ты остановился? – сдержанно спросила Жупанская.
– Я дальше не пойду! – заупрямился Николай Иванович и подумал о себе с укоризной: «Не похоже, что мне скоро тридцать, что я преподаватель университета. Ей богу, не похоже».
Галинка тоже остановилась. Теперь, при свете уличных фонарей, она казалась особенно привлекательной. Голубое шелковое платье плотно облегало стройное тело. Николай Иванович с умилением посмотрел ей прямо в глаза, но они отсвечивали металлическим блеском. Точно такие же глаза были сегодня днем у Станислава Владимировича во время их спора.
«Неужели конец? Получается, я совсем плохо ее знаю?»
– Ты сердишься?
Вместо ответа Галинка взглянула на него долгим открытым взглядом и, прошептав «до свидания», быстро отошла.
«Неужели не оглянется? – думал он беспокойно, наблюдая, как отдаляется его любимая. – Нет, не оглянется! И правильно».
Галинка вот-вот скроется за углом дома. Линчук, казалось, хотел запомнить каждый ее шаг. Он напряженно ждал... Ведь она всегда напоследок махала приветливо рукой.
– Нет, не оглянулась, – в отчаянии промолвил он тихо.
Но Жупанская замедлила шаг, подняла правую руку и только после этого скрылась за домом. Этого движения было достаточно, чтобы Николай Иванович обрадовался, как радуется ребенок подаренной заводной игрушке. Он снова почувствовал себя счастливым.
На башне городского Совета часы пробили полночь.
– Что ж, пора и мне домой!
Он был доволен и недоволен собой.
«Нет сомнения, ей жаль отца, – размышлял Линчук, идя по безлюдной улице засыпающего города. – Она понимает его ошибки, но ведь он остается для нее самым дорогим человеком. И что удивительного, если дочь так любит и уважает отца?.. Переубедить же профессора необыкновенно трудно. Необыкновенно. Может, даже вовсе невозможно... И не ставлю ли я бедную Галинку перед выбором – я или он?»
Приблизился к своему дому, с минутку постоял, вдохнул полной грудью настоянный на сентябрьских сухих листьях воздух, вошел осторожно в подъезд.
«А нужен ли ей этот выбор? Нужна ли ей моя правда?»
Поднимался по ступенькам лестницы решительно, с твердым намерением не уступать ни старому профессору, ни Галинке.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Прошло две недели после неприятного для Линчука разговора с профессором Жупанским. Все эти дни Николай Иванович напряженно работал. Он прежде всего старался не задерживаться в университете, спешил после лекций домой, закрывался в своей рабочей комнатушке, отключал телефон и до глубокой ночи читал и перечитывал Грушевского, а также труды своего бывшего учителя Жупанского, делая на полях книг легонькие пометки.
Еще в школьные годы, будучи гимназистом, Николай Линчук приучил себя работать по-крестьянски, как работали его отец и мать, до седьмого пота. Ночами, при свете керосиновой лампы, вгрызался в науку, да иначе и не назовешь того рвения, с каким он постигал науку, – штудировал книги по истории и философии; совершенствовал свои знания в латыни, русском, польском и немецком языках. Сохранил этот стиль и в студенческие годы, заставляя сокурсников шутить, что спит он с открытыми глазами, когда идет в университет и возвращается в общежитие, а ест как верблюд – раз в две недели, когда получает из дому скромную передачу.
Когда работал – забывал все. Вот и теперь за две недели он ни разу не виделся с Галинкой. Это были мучительные и напряженные для него дни. Николай Иванович побледнел, осунулся.
«Конечно, работал он в архивах, и много. Труды, что и говорить, у него основательные; педантизм, европейская школа! – размышлял Линчук, перечитывая помеченные в томах Грушевского места. Эти тома он купил сразу же после возвращения с фронта на самом большом тогда базаре возле оперного театра, где продавали всякую всячину. Но каким же провидцем оказался друг Ивана Франко – Павлик, который предостерегал украинскую общественность от зловредности мифотворчества Грушевского».
Николай Иванович даже пытался в эти дни затворничества мысленно поговорить с Жупанским. «Как же так, Станислав Владимирович, более девяти лет тому назад вы согласились возглавить кафедру в советском вузе. Вы охотно ездили и до войны, и после войны в Киев, Москву на различные семинары, совещания. У вас было достаточно времени для анализов, сравнений, осмысления. А годы ужасной оккупации! Неужели и они ничему вас не научили, не заставили взглянуть по-иному на многие вещи? Нехорошо получается, Станислав Владимирович, нехорошо!»
Развернул очерки по истории Галиции Станислава Жупанского, отыскал нужное место, потом начал читать помеченные страницы в томах Грушевского, в десятый, если не в двадцатый, раз сопоставлять мысли обоих авторов относительно так называемой «украинской идеи, решающей силы в эволюционном развитии украинского народа».
«Как все это тенденциозно, узко для серьезного ученого, – думал Линчук, перелистывая очерки Станислава Владимировича. – То он буквально тонет в фактаже, то умалчивает о документах, которые, по-видимому, ему не нравятся...»
«Эх, профессор, прошли бы вы такую войну, как мы, молодое поколение, вы бы иначе рассуждали!»
За время войны сам Линчук многое передумал, сделал несколько важных для себя выводов. Понятие Родины в сознании и сердце раздвинулось. Он по-прежнему любил родные полонины, милую Коломыю и сохранивший средневековое свое лицо Львов, но появилось что-то совершенно новое, чего не ощущал раньше, – широкое, бескрайнее, рассудком непостижимое.
Больше чем полгода находился в госпитале за Уралом. В конце мая сорок четвертого, когда войска 1-го Украинского фронта начали решительную подготовку, ставя целью окружить и уничтожить большую группировку противника в районе Бродов, Линчук стал коммунистом.
Последний раз он был ранен под Жолквой. Здесь он и пролежал более двух месяцев в замке польского гетмана Станислава Жолкевского, который в 1596 году захватил украинское село Винники и переименовал в свою честь. В начале семнадцатого столетия в Жолкве служил Михаил Хмельницкий, отец великого Богдана. А в сентябре 1914 года прославленный русский летчик Петр Нестеров первый в мире применил здесь в воздушном бою таран.
– Коля!
Материн голос вывел его из глубокой задумчивости. Удивленный, повернул к двери голову.
– Уже восьмой час, Коля, – напомнила Екатерина Петровна мелодичным голосом. – Ты просил приготовить кофе. Будешь сейчас пить или позже?
Мать обеспокоенно смотрела на сына, хотя ее моложавое, с заметными следами былой красоты лицо казалось совсем спокойным. Ей никто не давал больше сорока, на самом же деле было под пятьдесят: даже пряди седых волос, окружавшие высокий лоб, не очень старили ее.
– Ты что-то хотела, мама? – как будто выныривая из какой-то непостижимой для нее глубины, спросил Николай, откинулся на высокую спинку стула и виновато улыбнулся.
– Я говорю, что уже восьмой час, а ты просил к четверти восьмого приготовить кофе, – повторила мать. Провела рукой по голове сына. Вдруг рука остановилась. – Ты уже лысеть начинаешь, – заметила она грустно.
– Ведь мне почти тридцать, мама, – попытался он отделаться шуткой, но, увидев в глазах матери грусть, притих.
– Тебе скоро тридцать, Олесю – двадцать пять, – задумчиво сетовала Екатерина Петровна, – а невестки у меня все еще нет.
На ее худощавом лице промелькнула улыбка, а глаза жадно ловили взгляд сына. Николай Иванович понимал: мать продолжает спрашивать молча, одними глазами. К сожалению, он не может, вернее, не знает, что ответить, как ее успокоить.
Екатерина Петровна постояла минутку, вздохнула и пошла к двери легкой своей походкой.
– Через пять минут я кофе поставлю на стол. Но тебе же еще и побриться надо, Коля, – бросила она на ходу.
Николай Иванович взглянул в зеркало.
– В самом деле, зарос, словно цыган в крещенские морозы. Но в моем распоряжении еще есть немного времени.
– Ты не задержишься? – спросила мать уже с другой половины квартиры, может, только затем, чтобы рассеять грустное впечатление от беседы.
– Не задержусь, мама. Отнесу статью и сразу же домой – хочу как следует выспаться.
Сложил бумаги и подумал о Галинке. А что, если из-за этой статьи он навсегда ее лишится?
На улице моросил холодный дождь. Николай Иванович поднял воротник пальто, надвинул на лоб велюровую шляпу, ускорил шаг. Трамвайная остановка находилась рядом, но его подгоняло нетерпение, казалось, что трамвай обязательно задержится, что пешком можно дойти быстрее. Ему очень хотелось сегодня же закончить с хлопотным делом, а там уж – будь что будет.
Почти безлюдные улицы – ничто не задерживает, не мешает. Николай Иванович приблизился к почтамту и, взглянув на голубые ящики у его входа, вспомнил материн упрек. «Приду и напишу Олесю. Непременно сегодня же напишу!»
Младший брат после войны остался в армии, служил в танковых войсках. Он был на пять лет моложе Николая, тем не менее между братьями с детских лет установилась трогательная дружба. Может, потому во время войны Николай больше думал об Олесе, чем о себе, а когда узнал, что танк брата одним из первых прорвался в дорогой для него Львов, заплакал от радости. Недавно они с матерью получили от Олеся письмо и фото. Брат стоял на лесной опушке с какой-то девушкой. Они щурились от солнца.
– Очевидно, это твоя будущая невестка, мама, – полушутя, полусерьезно сказал он тогда, передавая матери любительское фото.
Екатерина Петровна долго и внимательно всматривалась в черты незнакомой девушки, словно хотела угадать, будет ли счастлив ее Олесь с такой подругой. У девушки – приятный овал лица, в глазах, возможно, серых, возможно, голубых, затаился неудержимый смех.
Пообещал матери в тот же день написать брату, расспросить о девушке, но прошло уже больше недели, а он так и не написал.
– Сегодня обязательно исполню мамину просьбу, – сказал самому себе, искоса посматривая на почтовый ящик.
«Красивая девушка... Возьмет Олесь да и опередит меня. А у нас с Галинкой о женитьбе даже и речи не было».
Мысли тяжелые, как осенние тучи, сеявшие сейчас мелкий дождь. Николай Иванович ссутулился, еще глубже надвинул шляпу, ускорил шаги.
В приемной редакции посетителей не было. Лишь у телефона сидела пожилая женщина, громко с кем-то разговаривала и что-то быстро записывала.
– Редактор у себя?
Женщина молча кивнула и тут же немного сердито крикнула в трубку:
– Василий, не проглатывайте окончаний, я совсем их не слышу... Прошу!
Линчук открыл обтянутые черным дерматином двери. Редактор сидел за широким рабочим столом, заваленным ворохом бумаг.
– Разрешите?
– А, Николай Иванович! – откликнулся он живо, снимая с носа массивные очки. – Раздевайтесь. Рад вас видеть. Я даже хотел звонить, почему вас нет.
Редактор вышел из-за стола, пожал доценту руку, усадил в кресло и, защищая ладонью глаза от настольной электрической лампы, внимательно всматривался в Линчука, будто пытался лучше изучить черты его лица.
– Принес вам, как договаривались, статью, – сразу начал Николай Иванович. – Вот поглядите, что получилось...
Вынул из папки схваченные скрепкой листы, протянул их редактору.
– А, значит, о Грушевском! – промолвил редактор, перелистывая страницы рукописи.
– О Грушевском и его приверженцах в нашем университете, – уточнил Линчук.
– Даже так?.. Это очень и очень важно!
Подвижное лицо редактора стало внимательным. Он надел очки, углубился в чтение.
Линчук все это время не переставал думать о Галинке, снова и снова мучительно терзаясь: поймет ли она его поступок или воспримет все это с обидой? А может, уже обиделась?
– Какую цель ставили вы перед собой, Николай Иванович, работая над статьей? – неожиданно спросил редактор, положив на стол очки.
Линчук, хотя и готов был услышать подобный вопрос, все же заволновался. Достал платочек, вытер лоб, ответил осторожно:
– Название статьи в какой-то мере говорит о намерении автора.
– Пусть будет так, – согласился редактор. – Только я имею в виду более широкие аспекты. Постараюсь уточнить свою мысль: вот вы лично, Николай Иванович, желаете, чтобы ваши коллеги по университету, и прежде всего, вероятно, заведующий кафедрой профессор Жупанский, с которым, я знаю, вы дружны, стали настоящими советскими учеными? В полном смысле этого слова... Или вы считаете, что кое-кто в университете все-таки потерянный для нашего общества специалист?
Николай Иванович был несколько обескуражен, покраснел. Понимал, что ему сейчас никак нельзя смущаться, и все же вспыхнул.
– Я никогда не считал своих университетских коллег, тем более Станислава Владимировича, потерянным человеком. Жупанского я очень уважаю. Это добросовестный ученый, трудолюбивый, пытливый человек...
– Я того же мнения, – подхватил редактор, подслеповато мигая глазами. – Ваша статья серьезная и необходимая. Но мы еще здесь почитаем, посоветуемся... Критика должна быть всесторонне аргументирована фактами, которые заставили бы приверженцев Грушевского, даже скрытых, пересмотреть свои взгляды. Не оттолкнуть, а привлечь на нашу сторону. Согласны вы?
– Согласен, – улыбнулся Линчук.
Из редакции Николай Иванович вышел в хорошем настроении. Сдав статью, он словно бы почувствовал облегчение. Вскочил по-мальчишески на подножку трамвая, который должен был вот-вот тронуться, озорно подмигнул миловидной кондукторше, будто извиняясь за свою торопливость. Через несколько минут он был уже дома: хотел еще сегодня написать брату письмо и отнести на почтамт.
– Тебе Галинка звонила, Коля, – сказала многозначительно мать, открыв дверь. – Обещала через полчаса позвонить снова, – добавила она скороговоркой. – Ну как тебя приняли в редакции?
