Текст книги "Профессор Жупанский"
Автор книги: Дмитрий Дереч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Из клуба Владимир возвращался усталым, но в хорошем настроении. Он с малых лет был приучен к труду, умел ценить старательность других. Но сегодня молодого Пилипчука посетила новая, ранее неведомая ему радость: он почувствовал прилив сил от того, что университет дал ему знания, которые будут полезными не только для него лично. Лекция прошла с успехом, хотя готовился к ней он всего несколько дней.
Неподалеку от их двора его догнала Фекла. Еще издали узнал ее шаги и заторопился. Фекла несколько раз звала его, но Владимир сделал вид, что не слышит, запел песню:
Пливе човен, води повен,
Та все хлюп-хлюп...
Фекла кинулась к нему, догнала, повисла на его руке.
– Убегаешь?
Владимир промолчал.
– И здороваться со мной не хочешь? А я так ждала тебя, сколько раз писала письма.
– Добрый вечер, – сдержанно ответил юноша.
– Говорят, ты вовсе потерял голову от какой-то там Жупанской. Я все, глупая, не верила, а теперь вот сама вижу...
Похоже было, что Фекла собирается расплакаться. Это еще больше возмутило Владимира.
– Чего тебе нужно?
– Тебя, Володенька, тебя. Только тебя одного. Веришь? – шептала таинственно, прижимаясь к плечу, наклонялась близко и заглядывала в глаза: – Тебя, Володенька, только тебя!
Пилипчук стиснул губы. Внутри у него клокотало от возмущения. Фекла висела на руке, шептала какие-то слова. Понимал: нужно немедленно закончить игру с этой «романтической», как любила себя называть Фекла Слепая, дамой. Она каждую неделю писала ему письма, от которых приходилось краснеть. Владимир сжигал письма, иногда вовсе не читая их. Тогда Фекла прибегла к шантажу, начала угрожать, что напишет в деканат, в комитет комсомола. Во избежание неприятностей Владимир написал ей несколько слов – ледяных, сердитых. Слепая ответила потоком новых слащавых и нахальных писем. Так повторялось несколько раз. Продолжалось это недоразумение вот уже четвертый год.
Иногда юношу охватывало такое отчаяние, что он не знал, куда деть себя. Такое же чувство овладело им и сейчас. Владимир проклинал себя, Феклу и тот вечер, когда он впервые проводил ее домой, поцеловал.
«Нет, так дальше невозможно. Она просто шантажирует меня. А я трус. Жалкий трус! Ну, пусть пишет в деканат, в комитет комсомола. Что, собственно, она может написать?»
Не было ни сил, ни желания думать о своем давнишнем легкомысленном поступке.
– Давай поговорим откровенно.
– Поговорим, мой хороший, поговорим, – страстно зашептала Фекла в ответ.
Владимира передернуло от этих слов. Но нужно было сдерживаться, во что бы то ни стало довести дело до конца.
– Ты ведь знаешь: между нами не может быть ничего общего. Очень хорошо это знаешь и все же...
– И все же ты будешь моим! – воскликнула Фекла, еще крепче прижимаясь к его плечу.
Пилипчук не выдержал – не было больше сил сдерживать себя, вырвал свою руку, закричал:
– Меня тошнит от твоих слов. Оставь меня в покое, слышишь? Не приставай!..
В глазах Феклы сверкнул хищный огонек.
– Не приставать? Теперь тебя тошнит? А тогда, в саду? Ах ты...
Видно, хотела добавить что-то резкое, но сдержалась. Лишь испепеляла Пилипчука разъяренным взглядом. Парень отвернулся, быстро пошел прочь. Он не слышал последних слов, которые Фекла прошептала ему вслед, не видел, как угрожающе стиснула она кулаки.
Владимир почти влетел во двор и только здесь перевел дыхание. Входить в хату в таком состоянии не хотелось, поэтому он пошел в сад, сел на скамью.
«Вот влип! Такая паскуда, и она еще смеет угрожать!»
Внутренний голос безжалостно издевался над ним: «И теперь, после всего этого, ты протягиваешь свои нечистые руки к Галинке? Эх, ты!»
Владимир искал оправданий и не находил их. Одно лишь его немного успокаивало – наконец откровенно все сказал Фекле. Пусть Галинка и разлюбит его, когда узнает об этой грязной истории с Феклой. А что она непременно узнает, можно не сомневаться. Тут двух мнений быть не может – это ведь ясно как день, Фекла отомстит, напишет Галинке, добавив от себя и то, чего никогда не было на самом деле.
«Пускай пишет! Ты не маленький. Умей отвечать за свои поступки! – упрекал все тот же суровый внутренний голос. – Умей, умей!»
Мурашки пробежали по спине.
Вдруг на плечо легла чья-то рука. Владимир встрепенулся.
– Что с тобой, сынок?
Услышал голос, а потом уже понял, что перед ним стоит отец.
– Что случилось, сынок? – еще раз спросил Михаил Тихонович.
Нужно что-то говорить, но разве он может рассказать о своих переживаниях? Да еще отцу!
– Зашел вот садом полюбоваться. Очень красив сад ночью.
Отец осмотрелся вокруг. Владимир тоже. В самом деле, сад, покрытый лапчатым инеем, выглядел сказочно. Вот орех склоняет ветви, испещренные белыми узорами.
В лунном сиянии он кажется огромным, сказочным. На пушистой изморози сверкают-переливаются бриллианты – красные, синие, фиолетовые!
Михаил Тихонович положил на плечо сына руку в большой рукавице, заговорил тихо, но с некоторой суровостью:
– Я ведь тебе не враг, Володя... И не думай, что отец ничего не понимает, что вместо головы у него на плечах пустая тыква. Пусть я не учился в университете, зато жизнь кое-чему научила, может, и подскажу что-нибудь, дам какой-нибудь совет. Как ты думаешь, сынок? Кто же для тебя лучший друг и советчик, если не отец, не мать?
Владимиру хорошо была известна отцовская решительность, настойчивость. В самом деле, кто даст лучший совет?
– Фекла ко мне пристает, а у меня другая на сердце.
Умолк и напряженно ждал.
Старый Пилипчук откашлялся.
– Это та, что прошлой осенью ночевала? Дочь профессора?
– Откуда вы узнали?
– А слухи по земле всегда быстро катятся.
Оба умолкли. Каждый чувствовал неловкость. Первый нарушил молчание отец.
– Не много ли берешь на себя, сынок? Хотя теперь и другие времена, но все же профессор – это вчерашний пан. За год или два людскую душу не обновишь. Не так ли я говорю, сынок?
Владимир расстегнул пальто.
– Она вместе со мной учится... Комсомолка.
– Смотри сам. А если из этого дива не сваришь пива, то нечего и сердце зря сушить. Хороших девчат и в нашем селе много. Но Феклу, сынок, обходи десятой дорогой: ее не зря женщины называют гитлеровской паскудой. Понимаешь?
Сын сдерживал спазмы в горле. Что он может сказать в ответ на такое предостережение? Может, и в самом деле Галинка не для него, никогда не согласится стать его женой. Да еще если узнает... Разве он после этого имеет право на чистую любовь?
– Не пора ли нам, сынок, в хату? Мать, наверное, уже давно ждет...
Михаил Тихонович встал, распрямил поседевшие от инея усы. Из-под густых, тоже прибеленных морозом бровей на сына смотрели пытливо-веселые глаза. В приземистой фигуре чувствовались спокойствие, уверенность.
После ужина Владимир пошел в свою комнату.
Лежал и думал о Гале. Она его любит – это безусловно, и он никогда не изменит ее любви. Никогда! А черное пятно от прикосновения к Фекле исчезнет, затянется, как рана, шрамом, не будет тревожить. Может, только изредка взглянет он на рубцы от этой раны, чтобы еще крепче беречь любовь к Галинке.
Из комнаты, где спали родители, уже доносился могучий храп Михаила Тихоновича.
Он знал: отец очень устает, часто не может долго заснуть, большое хозяйство требует больших забот, а еще больше знаний, которых у отца почти нет – три класса сельской школы; от этого, наверное, и возникают просчеты, неполадки. Отец нервничает, часто страдает от бессонницы. Может, и в самом деле нужно было ему, Владимиру, учиться на агронома? Отец частенько жалеет, что оторвался сын от земли.
Спать не хотелось, хотя стрелки часов показывали уже четверть второго ночи. Владимир потянулся рукой к столику, взял томик Николая Островского. Однако читать долго не смог и, сам того не замечая, углубился в размышления.
«Когда жизнь каждого человека станет похожей на жизнь Островского, Маресьева, Ангелиной, Стаханова, чтобы каждый жил прежде всего во имя общего, а потом для себя, как далеко пойдет тогда страна... Чтобы сегодняшние идеалы стали нормой для каждого человека, чтобы каждый мог использовать свои, данные природой способности – развить их, а потом применить... Очевидно, именно в этом и состоит человеческое счастье, суть коммунизма. Чтобы исчезли выродки, подобные Гайдуку, Фекле, всем тем, кто вешал Ивана Осиповича, убил Тарасевич, стрелял в Крутяка...»
Воспоминание о Фекле снова откликнулось болью. Стиснул зубы и затих. Сон не приходил. Владимир почувствовал потребность поговорить с Галинкой. Набросив на плечи пиджак, начал писать письмо.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Новые инструкции обескуражили Злотого. Господин полковник требует акций, новых и новых провокаций. Все требуют! Акций и акций. Хорошо приказывать, сидя за границей. Он тоже умеет это делать – требовать от Гайдука, Кошевского. Но сейчас, при таких обстоятельствах...
Злогий бегал по комнатам своего домика, брызгал слюной, свирепствовал.
«Новых акций! Новых акций! – Эта мысль, как опиум, дурманила, давила на мозг. – Какие тут к чертям акции, когда все расползается, будто старая тряпка. Поручал Гайдуку и его приспешникам убить Крутяка, не убили, а только легко ранили. Председателя колхоза Пилипчука до сих пор не укокошили. Наверное, и с его сыном Владимиром тоже ничего не сделали, молчат до сих пор. Боятся, чертово отрепье!»
Скрежетал зубами и снова бегал по комнатам. Вот это и все акции. Зато провалов больше, чем когда бы то ни было.
Звякнул телефон – и сразу же умолк. Злогий приблизился к аппарату. Снова звонок. Злогий взглянул на секундную стрелку часов: если через сорок секунд еще раз прозвонит звонок, он через полминуты снимет трубку. Береженого и бог бережет.
На этот раз говорил с ним молодой Голод – всего несколько фраз. Но и этого предостаточно – еще один провал. Виктор Голод сказал, что звонил тетке Гафийке, но она куда-то уехала и неизвестно когда будет дома.
Злогий поблагодарил за заботу и дрожащей рукой положил трубку: вот и Гайдук провалился. Там провал, тут провал! Вчера, сегодня!.. Нет, так дальше невозможно! Не выдержит и когда-нибудь пустит себе пулю в лоб. Раньше хоть морфий помогал, а теперь и он уже не успокаивает нервы. Что же делать? «Боже, Гайдук попался! Такой осторожный, хитрющий – и тоже попался».
Это, можно сказать, самый ужасный провал за последние два года. Правда, в том районе остается Кушпит, затем Слепой, его дочь Фекла, но никто из них Гайдука не заменит: все трое пугливые, как зайцы. Без Гайдука они совсем утихомирятся, разве что кому-нибудь пошлют угрожающую записку. Но ныне такими бумажками хлеборобов не запугаешь.
Подошел к серванту, достал бутылку с недопитым коньяком. Налил рюмку, потом еще одну.
Весть о Гайдуке обжигала болью, угнетала, вызывала отчаяние. Неужели конец? Неужели кольцо замкнулось и вокруг него?
Отгонял эти мысли прочь, а они, будто воронье, возвращались снова и угрожающе-зловеще каркали.
– А черт бы все побрал! – ругнулся вслух, прикуривая папиросу.
Все летело вверх тормашками. Третий район области завершал сплошную коллективизацию. Даже Кошевский, этот отпетый пьянчуга, и тот отказывается раздобыть неопубликованную рукопись Жупанского. Какую угодно, это не имеет никакого значения – большая или маленькая рукопись, лишь бы только она попала в их руки, чтобы можно было напечатать за рубежом и поднять шум о «большевистской узурпации» старой галицкой интеллигенции. И даже это простое поручение Кошевский боится выполнить. Что же в подобной ситуации делать? Бежать? Или все еще полагаться на собственные руки? Но их всего две. Нет, надо убегать. Куда глаза глядят. Залезть в щелку, сидеть до поры до времени. Ждать лучших времен.
На работе тоже неспокойно. Вчера приехал представитель из главка, и он, Злогий (для представителя он, разумеется, был Роздум), должен теперь давать всякого рода объяснения. А гость интересуется даже мелочами: запасами угля, расспрашивает о причинах перебоев в подаче электроэнергии. Вот и приходится выкручиваться, валить вину на других... Но глазастый инженер, кажется, обладает особым нюхом.
– Чтоб оно все провалилось! – швырнул окурок в металлическую пепельницу. – Надо просить разрешения на переход границы. Лучше рискнуть один раз, чем сходить с ума каждодневно.
Пробило пять. В комнате сгустились сумерки. Мрак успокаивал Злогого, может быть, потому, что способствовал осуществлению его планов, намерений и в конечном итоге приносил деньги.
– Что ж, Михель, будем действовать! – обратился он к самому себе.
Михель! Когда-то был Михелем. Так его называла мать. Потом стал Янеком, Стефаном и вот теперь Иван...
Подошел к шкафу, достал выходное пальто, начал одеваться.
Итак, на совещание сторонников мира!
Держа в руке пригласительный билет, смотрел на него, как на врага. Сверкали в темноте золотые зубы, а сам передергивался, как от озноба: он идет на совещание сторонников мира, будет подписывать воззвание о запрещении атомного оружия.
Включил свет, чтобы посмотреть в зеркало – похож ли на сторонника мира? На всякий случай сунул в карман небольшую финку и вышел.
Выбирал темные улицы. Не потому, что боялся быть узнанным кем-то из старых знакомых, нет, это его почти не тревожило: за несколько лет он так изменился, что его вряд ли узнала бы даже родная мать, если бы встала из могилы. Сказывалось постоянное употребление морфия.
Шел не торопясь. Плохо, когда считаешь себя обреченным. Но не надо впадать в отчаяние, может, еще до начала лета ему удастся перемахнуть границу и хотя бы с месячишко отдохнуть на берегу Средиземного моря.
Мрак глухой улицы, бодрящий зимний воздух постепенно успокаивали. Теперь можно подумать о некоторых деталях.
«Прежде всего сегодня надо еще раз поговорить с Кошевским... Не захочет, возьмусь за это дело сам. А его, негодяя, проучу – ни копейки взаймы, ни одной кружки пива. Хватит! Интересно, о чем думал Жупанский, получив письмо от Олексы Деркача? Наверное, ломает себе голову, пытается вспомнить и никак не вспомнит Деркача. Как он выглядел? В конце концов, один Деркач до войны действительно учился на факультете германской филологии – это точно, что учился, знать бы только, где он сейчас и что с ним. А потом – смелость во всем! Может, эта комедия с письмом принесет успех? Разве счастье порой не зависит от случайности? Только бы не повстречаться с дочерью профессора. Ох, каким неуместным было тогда знакомство в ресторане! И как пристально эта студенточка смотрела на него! Потом сама встреча. Неужели она была чисто случайной? Или, может, дочь профессора специально следила за ним?
Остановился прикурить папиросу и тут же услышал за спиной торопливые шаги. Не оглянулся, но пошел медленнее. Торопливые шаги приближались. Роздум дошел до угла улицы, еще раз остановился, будто решал, куда ему идти дальше, по какой дороге. На самом же деле хотел пропустить вперед человека... Неторопливо сосал папиросу и наблюдал.
– Товарищ Роздум? – спросил высокий молодой человек, останавливаясь. – Добрый вечер!
Это уже совсем плохо. Должен был повернуть голову, чтобы сориентироваться, с кем именно имеет дело, как вести себя дальше. Рядом стоял Ласточкин.
– Не узнаете?
Узнал, но сказал совсем другое:
– Извините. Вы, наверное, с кем-то меня спутали. Я такой неприметный, что меня всегда с кем-то путают.
Смотрел удивленно, внимательно наблюдая за переменами на лице Ласточкина. Молодой и наивный. Но руку надо подать, почтительно поклониться, чтобы не возникло никаких подозрений.
Токарь крепко пожал сухощавую руку.
«Медведь! Даже пальцы захрустели... И чего ему, собственно, нужно?»
Ласточкин виновато улыбнулся.
– Извините, мне туда, – сдержанно объяснил Роздум, указывая в направлении площади.
– Мне тоже.
Ласточкин шел рядом, размахивал руками, пытался завести беседу.
– Вы ведь прошлым летом приезжали к нам. Помните? На машиностроительный. Именно тогда подключали механический цех. Вы еще об Урале меня расспрашивали. Помните? Моя фамилия Ласточкин.
Этого Роздум и в самом деле не мог вспомнить, но, услышав об Урале, сделал вид, что вдруг все вспомнил.
– Знаю, знаю! Токарь Ласточкин, токарь-новатор. А у меня, видите, зрение притупляется. После контузии никак не могу стать нормальным человеком. Вот слышу, голос вроде знакомый, а узнать не могу. Теперь вспомнил.
Токарь кивал, – дескать, очень хорошо понимаю.
– А вы на прогулку?
– В театр, – промолвил Роздум, чтобы избавиться от лишних вопросов. – А вы?
Ласточкин искренне обрадовался. Он тоже туда – на конференцию сторонников мира. Роздум-Злогий осторожно спросил, как поживает Онисько Рубчак.
– Работает! А вы его знаете? Это наш председатель завкома.
– Я о нем в газете читал – очень хвалят.
– Такого человека и похвалить не грех... Он за рабочего всегда горой стоит. За справедливость.
Неторопливо беседуя, дошли до театра. Роздум предложил сесть в ложу поблизости от дверей. Ласточкину было все равно, и он без возражений пошел следом за золотозубым мастером.
Ораторов было много. Злогий на всякий случай записывал их фамилии – пригодится. Знал это из опыта службы в гестапо.
Более всего обеспокоила речь Галана. Широкоплечий, с пышным светлым чубом над высоким лбом, с сурово сведенными бровями, он уже одним внешним видом приковывал внимание, вызывал симпатию. А голос! Голос писателя звучал громко, внушительно, слова буквально впивались острыми булавками в душу. Трудно было удержаться, чтобы не заскрежетать зубами. Но он сдерживал себя.
– Они готовятся к войне! Папа Пий XII дрожащим голосом оповестил: «Мир стоит перед огромными потрясениями, которые, возможно, будут иметь большее значение, чем исчезновение в древние времена Римской империи». На первый взгляд, это паника, а на самом деле – призыв к новому «крестовому походу», призыв к новой войне, которая, по мнению Черчилля и ему подобных, – единственная панацея для умирающего империализма. Против кого же готовится война?
Спросил и минуту стоял молча, чтобы потом рассечь воздух властным и суровым предостережением:
– Против Советского Союза и стран новой демократии. В ответ на эти сатанинские поползновения мы твердо и торжественно заявляем: «Наш народ-победитель мечтает о длительном, лучше сказать, вечном мире между всеми народами земного шара. Мы за этот мир боролись, боремся и будем бороться изо всех сил!»
Слова оратора тонули в аплодисментах. Галан несколько раз поднимал руку, дескать, хватит, товарищи, аплодировать, но аплодисменты звучали снова и снова. Наконец зал притих. Галан выпрямился.
– Все честные люди мира знают, что мы спасли Францию от фашизма, перемолов силы третьего рейха под Москвой, Сталинградом...
Злогий сидел будто на иголках. «Опасная птица, очень опасная, – со злобой думал он. Внимательно присматривался к коренастому писателю. – И что-то твоя речь очень напоминает мне писанину Мирона Яро[15]15
Один из псевдонимов Ярослава Галана.
[Закрыть]. Не родные ли вы братья с Росовичем?»
Разъяренный мозг искал способа, как бы расправиться с этим большевиком, к голосу которого прислушивается вся Украина.
«Надо как можно скорее пресечь жизнь этой птице, как можно скорее!» – Он уже не слушал, что говорил оратор: и так все ясно. Закрыл глаза и прикидывал, сколько ему заплатят за организацию такой акции. На какой-то миг забыл даже об осторожности. Спохватился и закивал головой, делая вид, что он взволнован словами писателя.
Ярослав Галан тем временем заканчивал выступление. Его убежденность передавалась всем слушателям.
– Товарищи! Все честные и прогрессивные люди планеты на своих знаменах пишут теперь одно краткое слово – мир. Кто борется за мир во всем мире, тот борется за счастье своих детей, своей семьи, родной страны. И я верю, друзья, что силы мира победят! Стремление к миру сотен миллионов людей сильнее атомной бомбы!
Аплодисменты заглушили последние слова оратора. Даже Злогий захлопал в ладоши: не мог не аплодировать, чтобы не вызвать подозрения. Украдкой посматривал на Ласточкина, который, как и все в зале, горячо аплодировал Галану.
Злогий с трудом отрывал ладонь от ладони, чувствуя, что силы ему изменяют, что лицо его бледнеет.
– Вам плохо? – обеспокоенно спросил Ласточкин.
– Что-то закружилась голова, – слабо прошептал Злогий. – Я, наверное, выйду.
– Может, проводить вас?
– У меня тут поблизости живет знакомый аптекарь, я зайду к нему, выпью валерьянки, и все пройдет. Со мной так частенько бывает. Знаете, война, контузия, да и всякие другие невзгоды дают о себе знать.
Ласточкин закивал ему в знак сочувствия, зачем-то потер рукой об руку, будто сожалея, что не может помочь больному. На его худощавом лице с маленьким, чуточку вздернутым носом, отразилось волнение. Роздум встал. Токарь в тот же миг предупредительно открыл дверь, проводил его в вестибюль.
– Ну так как? Может, все-таки помочь вам?
– Нет, нет, мне лучше! Просто сердце требует свежего воздуха. Прошу вас, не беспокойтесь. Я очень благодарен вам за внимание...
«Больной» низко поклонился Ласточкину, вышел на улицу. Токарь стоял у дверей, смотрел ему вслед – хотел убедиться, дойдет ли Роздум без посторонней помощи до знакомого аптекаря. К его удивлению, больной довольно быстро свернул за угол дома. «Значит, ему стало лучше», – с облегчением подумал Ласточкин, возвращаясь в зал.
Облегчение почувствовал и Злогий, избавившись от неожиданного попутчика. Будто камень с плеч свалился. Теперь можно было уже свободно подумать о неотложных делах. Прежде всего необходимо решить, как обвести Жупанского вокруг пальца, чтобы авторитет этого старого ученого послужил святому делу борьбы с большевизмом. Главное, раздобыть какую-нибудь рукопись профессора, переслать ее тотчас же, чтобы напечатали, а потом подняли шумиху. Господин полковник был бы очень доволен подобной акцией. Но как достать рукопись? Каким образом? Может, позвонить старику, напомнить об Олексе Деркаче? Так он, наверное, и сделает: сначала зайдет в аптеку, попросит пана Яська сделать привычный укол – ввести очередную дозу морфия, а потом позвонит на квартиру профессора.
«Надо как можно скорее покончить с этим делом. А потом... Потом необходимо любой ценой ликвидировать Галана!»
Приблизившись к аптеке, постояв у витрины, осмотрелся по сторонам. Людей в аптеке мало, значит, можно войти.
Через полчаса Злогий прогуливался по боковой аллее парка и внимательно наблюдал за домом, в котором жил профессор Жупанский. Пока все шло хорошо, намного лучше, чем можно было ожидать. Старик пригласил его к себе, сказал, что с удовольствием встретится с бывшим своим студентом. Единственной помехой для такой встречи может быть дочь профессора. Надо же было ему так неосторожно познакомиться тогда с молодой Жупанской! А все из-за олуха Кошевского.
Холодный ветер пронизывал до костей. Особенно коченели ноги, а из дома никто не выходил. А что, если подняться на второй этаж, послушать, что происходит на квартире старика? Дома ли его дочь? Как правило, в такие часы она сидит в библиотеке. Но ведь все может быть!
Снова ходил по заснеженной аллее, наблюдал за окнами. Светятся, но за ними – ни малейшего движения. Так, того и гляди, простудишься в ожидании.
«Действительно, нужно войти в подъезд, послушать, не обнаружит ли себя как-нибудь дочь. А если кто-нибудь увидит, скажу: ищу квартиру доцента Максимовича. И все будет в порядке. В крайнем случае, можно будет даже позвонить Максимовичу, спросить, не согласится ли он дать консультации по эксплуатации турбин».
Легенда понравилась, и Злогий, выйдя из парка, направился к серому с широкими окнами дому. План у него был четкий: еще раз передать привет от профессора Старенького, сказать несколько слов о Канаде, рассказать о своих заокеанских скитаниях, потом осторожно поинтересоваться новостями, судьбой очерков Жупанского о Галиции и вообще его последними работами. Вот, собственно, и весь разговор. А потом присмотреться и либо выманить у старика, либо попросту выкрасть какую-нибудь рукопись, либо, по крайней мере, раздобыть копию через сговорчивых машинисток. Главное – не встретиться с дочерью профессора!
С небрежным видом городского старожила, для которого на свете не существует никаких чудес, поднимался на второй этаж. Именно в эту минуту из своей квартиры вышла Галинка. Злогий остановился, изобразил на лице как можно более приветливую улыбку. Он умел делать это в совершенстве, у него был большой опыт...
В глазах девушки сверкнуло отчетливое удивление или страх. На улыбку она не ответила совсем и весьма неохотно кивнула в ответ на его галантное приветствие. Стояла в нерешительности, а бледность ее лица была заметна даже при коридорном освещении.
«А она испугалась. Неужели подозревает? Тогда, в ресторане, все время молчала и присматривалась. Теперь снова».
Однако Галинка Жупанская была всего лишь неопытной овечкой, столкнувшейся с матерым волком.
– Вы, наверное, живете в этом доме? Не правда ли?
Галина молча кивнула.
– Тогда вы мне поможете, – с вежливо-независимым видом продолжал Злогий.
Галинка и на этот раз не ответила. Все ее внимание, наверное, концентрировалось во взгляде, и вообще девушка выглядела собранной, чем-то похожей на сжатую пружину.
– Я ищу доцента Максимовича, преподавателя политехнического института. Он электрик по специальности, а нам...
Говорил неторопливо, наблюдал, какое впечатление производят его слова. В самом деле, перемена просто внезапно отразилась на впечатлительной натуре. Глаза Галинки посветлели, испуг и неприязнь, которые нетрудно было заметить в первые минуты их встречи, исчезли.
– Доцент Максимович живет на третьем этаже. Но не знаю, увидите ли вы его сейчас, – из института он возвращается значительно позже.
– Бардзо дзенькуе паненци! – промолвил Роздум-Злогий по-польски, надеясь окончательно развеять подозрения девушки к своей особе.
Сняв шляпу, он несколько раз поклонился.
– Целую паненке ренци!
Галина сдержанно ответила на бурную благодарность и, не поворачивая головы, пошла вниз. Под мышкой у девушки Злогий увидел книги и догадался, что она идет в библиотеку.
Если бы Галинка оглянулась, наверняка заметила бы злую мину на лице вежливого пана. Но Галинка не оглянулась!
«А все-таки ее раздирают какие-то подозрения, – подумал Злогий. – Неужели ждет, пока я выйду?»
На четвертом этаже не горел свет, и Галинка не могла видеть, что за нею наблюдают. Она еще с минуту постояла возле дома, потом медленно двинулась в сторону университета. Злогий быстро сбежал на второй этаж, где жили Жупанские, решительно нажал на кнопку электрического звонка. За дверью в тот же миг послышался шорох, сквозь дверной глазок на Злотого смотрела Олена.
– Пана профессора, – выпалил Злогий заготовленную фразу. – Я уже сообщал Станиславу Владимировичу о себе. Напомните ему, прошу, что пришел его бывший ученик Олекса Деркач.
Глазок закрылся. Послышался легкий стук дверей, потом на несколько минут все затихло.
«Неужели не пустят?» – подумал Злогий, нервно поглядывая на часы.
Его мозг лихорадочно работал. В том, что профессор Жупанский не помнит никакого Деркача, Злогий не сомневался. А если бы даже и вспомнил какого-нибудь Деркача, так это еще лучше: скажет старику, что он родич, вот и все. Значительно сложнее будет начинать разговор о рукописи. Да и нужно ли его начинать сегодня вообще?
За дверью снова послышался шорох. Щелкнул замок. Злогий задрожал от радости.
– Прошу вас, проходите, пан, – сказала приветливо Олена, она привыкла почтительно встречать всех знакомых и незнакомых ей людей, какие приходили в дом Жупанских.
Злогий вежливо поклонился. Он в известной мере был суеверным. Нельзя сказать, что верил в приметы, но приятные приметы всегда поднимали его настроение. Подобный подъем почувствовал и сейчас – впустили в квартиру, стало быть, неплохое начало.
Старуха проводила его в кабинет профессора, открыла дверь. В широком кожаном кресле Злогий увидел Жупанского.
– Станислав Владимирович! – голос его трогательно задрожал, как он и должен был задрожать у благодарного ученика при встрече с любимым учителем после долгих лет разлуки. – Не узнали, Станислав Владимирович? Помните Деркача?
Станислав Владимирович снял очки и с удивлением, не мигая посмотрел на незнакомца. Морщил лоб. Видно было, что он изо всех сил старается воскресить в памяти воспоминания о своем ученике.
– Не помню, – искренне признался профессор, хлопнув руками о полы старинного домашнего пиджака. – Извините, вы давно учились?
Но расспрашивать, держа гостя у порога, было невежливо. Жупанский пригласил войти, сесть. Гость расположился в кресле. Профессор сел в свое, стоявшее напротив кресло.
– Я слушаю вас, почтенный.
Гость улыбнулся, не отрывая от профессора зачарованного взгляда, и в то же время внимательно следил за каждым движением старика, изучая малейшие перемены в его лице. Как опытный психолог, Злогий не мог допустить, чтобы старик завладел инициативой в разговоре, поэтому поспешил сам перейти в наступление:
– Я учился еще до войны. Потом родители мои обнищали, выехали в Канаду. Там я продолжал свою учебу у профессора Старенького. Вы должны его хорошо помнить.
Станислав Владимирович широко раскрыл глаза.
– Вы ученик профессора Старенького?!
Гость малость смутился. Но отступать нельзя. Лучше идти на риск, чем отступать.
– Да, я ученик профессора Старенького. Я уже вам об этом писал. Ведь вы получили мое письмо, Станислав Владимирович.
Жупанский кивнул.
– Надеюсь, вы не обиделись, что я так, без предупреждения...
Станислав Владимирович не дал ему договорить:
– Мне очень и очень приятно...
Что говорил профессор дальше, Злогий не слушал. Для него было важно другое: эксперимент удался, все идет как нельзя лучше. О Стареньком Злогий имел весьма смутные представления: видел его несколько раз, читал некоторые его статьи, знал, что это свой человек. Следовательно, если Жупанский так хорошо отзывается о своем заокеанском коллеге, он либо плохо его знает, либо считает себя единомышленником Старенького. Значит, начало чудесное!
Станислав Владимирович познакомился со Стареньким в Париже еще где-то в начале 1918 года. Несколько лет переписывались, потом настали другие времена. Станислав Владимирович отошел от политики, забыл о Стареньком, как и тот, наверное, забыл о нем. И вот вдруг... Станислав Владимирович из деликатности не спросил гостя, как именно он попал в родные края. Об этом Злогий рассказал сам. Оказалось, его очень потянуло на родную землю. Продав за океаном скромное наследство, оставшееся после смерти родителей, добился разрешения возвратиться в Советский Союз.
– Визу выдали без лишних хлопот, ведь я не беглец! Мои родители выехали из Польши, а не из Советского Союза. Я никогда не мог забыть родной край, нашу Галицию. И вот, видите, прибыл, – закончил рассказ гость. – Я вас не очень утомил, Станислав Владимирович?
