Текст книги "Год без лета (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Чайка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Цилли ждала этой встречи около недели. Верховный жрец Мардука оказался куда хитрей, чем слуга Шамаша. Он внимательно выслушал ее, но отделался самыми общими словами. Он выражал свое почтение царю Энею, но так и не сказал ничего определенного. Впрочем, от будущего золота слуга бога отказываться не стал. Расставшись с ним, Цилли шла по улице, сопровождаемая пятью воинами, и бормотала себе под нос.

– Он не сказал да. Но он не сказал и нет. А что это значит? Это значит, что мой талант золота он возьмет с удовольствием, но если у нас не получится, то этот святоша сделает вид, что не взятка это была, а подношение богам. А ведь это и будет выглядеть как подношение богам. Вот ведь хитрая сволочь. Он на это особенно упирал. А вот его намек для меня очень полезен. Энту, великая жрица Иштар – баба из царского рода, и она какая-то дальняя родня этому выскочке Энлиль-надин-ахе. Значит, не с руки мне с ней этот разговор начинать. Что ж, я теперь самое главное поняла. Пока тут война идет, жрецы торгуют милостью богов, как портовые шлюхи своим телом. Вот и будем исходить из того, что все они продажны. А раз так, то и дело сделано. Если мы победим, то они все до одного прибегут, протягивая раскрытую ладонь. И в каждую из них придется что-то положить, и даже не по разу.

Цилли-Амат шла к своему дому, и сама не понимала, зачем. Ей ведь передали, что их квартал выгорел весь. И все равно… Она смотрела на почерневшие руины места, где родились ее дети, а по ее щекам катились горошины слез. Она шептала:

– Я славлю Иштар, Царицу Небес,

Владычицу всех людей, могущественнейшую из богов.

Грозную львицу, чей гнев потрясает миры,

И милостивую мать, дарующую жизнь и любовь.

Ты – утренняя звезда, несущая свет,

Ты – вечерняя звезда, несущая покой.

В твоей руке – сила Ану и Энлиля,

Без тебя не решается судьба ни одного бога.

Ты – воительница, сеющая смятение в строю,

Ты – та, чей лук разит врага без промаха.

Ты одеваешься в ужас, сияя в битве,

Перед тобой склоняются цари и герои.

Но также ты – та, что сводит мужчину и женщину,

Ты возжигаешь страсть в ночи.

Ты – сладость объятий, ты – радость брачного чертога,

Без тебя нет потомства ни у людей, ни у зверей.

Твоя воля – буря, что не может утихнуть,

Ты – полынь и мёд на устах у влюблённого.

Когда ты являешься, горы трепещут,

Боги бегут в свои храмы, затворяя двери.

К тебе взывают на поле брани,

О тебе шепчут в тиши опочивален.

Ты внемлешь молитве смиренного раба,

И ты же низвергаешь гордого царя с престола.

Да будет хвала тебе, Иштар, великой в силе!

Да благоговеют перед тобой все страны!

Ты – жизнь и смерть, любовь и война в одном лике.

Нет бога, равного тебе в небесах и на земле!

Она надолго замерла, будучи не в силах оторвать взгляда от пепелища, а потом пошла к постоялому двору, откуда уже завтра начнет свой путь назад. На душе ее было поганей куда. Если бы могла, Цилли собственными руками вырвала бы сердце эламскому царю. Да только она не могла. Вот и приходится ей уповать на Богиню и толику хитрости, данную при рождении. Она поняла вдруг, что впервые в жизни ей плевать на деньги. Она просто хочет счастья своей земле. Такого же, какое получили люди на Кипре. Она хочет спокойно растить детей, сытно есть и иногда ходить на ипподром, чтобы поорать вволю. Ей претит кровь, она человек дела.

– Но если понадобится пустить кое-кому кровь, – шептала она, завернувшись в плащ на жесткой лежанке постоялого двора, – пусть видят боги, я ее пущу. Именем Иштар клянусь, я ничего не пожалею, чтобы все назад вернуть. Чтобы снова моя земля как сад цвела. Только вот как бы половчее извернуться, чтобы великие мира сего делали то, что мне нужно? Да…непросто слабой женщиной быть. Все время думать приходится. Ну, ничего, я еще домой невесть сколько добираться буду, что-нибудь точно соображу.

Она замолчала вдруг, поймав себя на мысли, что уже целый день не думала о том, что доставляло ей истинное наслаждение: о маленьких, кругленьких золотых статерах. И это так удивило почтенную купчиху, что у нее даже сон пропал.

– А чего это вдруг со мной? – она ощупала себя сверху донизу, но ничего подозрительного не обнаружила. – Может, порча какая приключилась? Неужели у самого шангу Мардука глаз плохой? Да нет! Не может быть? А-а… Кажется, я поняла! Чего мне думать о деньгах, когда я думаю о царской шапке для своего мужа. А раз он будет царем, то и я буду царицей… И статеров у меня будет столько, сколько захочу. И уж тогда мне точно не придется больше на верблюде задницу бить, и эту проклятую скотину нюхать. Цилли-Амат, ты красавица и умница! У тебя все получится.

* * *

Менелай крутил письмо из Энгоми в руках, вглядываясь в непонятные закорючки. Ни он, ни сын Никострат, ни Гермиона, ни тем более ненаглядная женушка Хеленэ читать не умели, находя это искусство загадочным, сродни изготовлению стекла или заварного крема. Не всем дано. Слава богам, старший сын Мегапенф, обученный в Энгоми, читал довольно бегло. Вроде совсем мальцом прислали его сюда, а не забывает он ту науку, проверяя документы на масло и шерсть.

И вот теперь Менелай, весело посвистывая, доставал из кладовых запылившийся доспех, который уже год как не был в деле. Они тогда с царями Аргоса и Микен так врезали оголодавшим аркадянам, что надолго загнали их в самые горы. Позолоченный панцирь, начищенный до блеска шлем, на котором кое-как выправили вмятину, широкий пояс, выложенный чеканными пластинами, затейливо украшенные поножи, еще дедовские, и длинный бронзовый меч. Неописуемое богатство лежало перед Менелаем, который вновь почуял вкус к жизни. Все же немолод он. Скоро четыре дюжины лет, как по свету ходит. И, хоть и крепок царь, как вековой дуб, но по утрам уже ломит поясницу, а в густой гриве льняных волос пролегла обильная проседь.

Его прощальный пир был непривычно скуден. Хлеб, бобы, вино и немного оленины. Тяжко сейчас с яствами. В селениях под царской горой дети ходят голодные, с провалившимися щеками и с животами, раздувшимися от травы. Вот-вот урожай подойдет, но он до того скуден будет, что хоть плачь. Едва хватит, чтобы снова посеяться. Одни бобы и спасают, да репа. Крестьяне трясутся над коровами и козами, выгоняя скот на пастбища с тройной охраной. А когда остригли овец, даже каменное сердце Менелая сдалось в тоске. До того худа скотина, что о ребра порезаться можно. Поздней весной и в начале лета – самая сочная трава, когда бараны после зимы наедают жир на боках. Шерсть становится гладкая и блестящая. А в этом году трава словно осенью поздней – редкая, чахлая и желтоватая какая-то. А еще полумрак этот, как будто в полдень солнце к закату клонится. Пугает он Менелая до колик.

– Я хочу эту чашу поднять, – Менелай взял в руку вино и окинул взглядом сыновей и знатнейших воинов, – за наш поход. Царь Эней отдает мне под начало войско Беотии и Афин. Боги открыли ему, что несметная орда идет сюда с севера. И что никто не остановит ее, кроме меня.

Тут Менелай малость приврал, но вид знати, смотревшей на него, раззявив рты, до того ласкал взор, что небольшой грешок царь себе все же позволил. Когда еще так похвастаться выйдет.

– А еще царь сказал, – добавил он. – Что если я победу одержу, то поставит он мне статую из мрамора, высотой в двенадцать локтей. А аэды сложит хвалебную песнь, которая останется в веках.

– О-о-о! – завистливо протянуло благородное собрание. – А нам с тобой можно? И мы тоже в веках хотим!

– Да там добычи особой не будет, – поморщился Менелай. – Много ли с бродяг возьмешь. Баб только с детьми, да к чему они сейчас! Их и кормить-то нечем.

– Да мы за еду пойдем! – уверили его воины. – Еду-то дашь?

– Еду дам, – кивнул Менелай, которому вместе с письмом прислали запас пеммикана и сушеной рыбы из Пантикапея. – Еда отменная будет.

– Да мы все пойдем! – возбудились воины.

– Все не нужны, – покачал Менелай кудлатой башкой. – Трех сотен достаточно будет. А то вдруг аркадяне налетят, а у нас и копье держать некому.

– Жребий потянем! – возбудились воины. – Как тогда, когда на Трою пошли.

– Ну ты и вспомнил, – поморщился Менелай. – Да пропади она пропадом, Троя эта. Все с ног на голову с тех пор встало.

Пир закончился, и Менелай собрал свою семью в мегароне. Сюда вложено немало. Скудная когда-то обстановка поменялась полностью. И столы, и ложа изготовлены из резного кедра, а стены расписаны бригадой египтян из Энгоми, которые опустошили его казну. Но зато теперь тут красота неописуемая, все вокруг завидуют и уважают. Со стен грозно взирает сам царь Менелай, разящий врагов длинным копьем, разящий их мечом и даже топчущий копытами коней.

– Итак, дети, жена, – сказал Менелай. – Я на войну ухожу. И как там боги рассудят, не знает никто. Если погибну, тебе, Никострат, отойдет Спарта. А тебе, Мегапенф – Амиклы. Правьте по справедливости, соблюдайте дедовские обычаи, слушайте стариков и воинов, не обижайте крестьян. Они тоже, какие-никакие, а люди. Не ссорьтесь, стойте друг за друга, как и пристало братьям. На войне помогайте.

Хеленэ, сидевшая тут же, нервно мяла в руках платок. Она уже немолода, а дочь Гермиона подарила ей внука. Привлекательное когда-то лицо обрюзгло, и его прочертили морщины – гусиные лапки у глаз и горькие складки в углах рта. Она все так же чтит память Париса, принося за него жертвы, а с Менелаем они порой и за месяц парой слов не перемолвятся.

– А я? – невесело усмехнулась Хеленэ. – А мне скажешь что-нибудь? Это мой дом, вообще-то. Тут отец мой и дед правили. А ты его сыну рабыни отдал.

– Что же ты мне сына не родила? – с ледяным равнодушием повернул к ней голову Менелай. – Может, тогда и было бы кому защитить тебя. Пока я жив, ты за мной. А если я погибну, у сына рабыни придется милости просить. Он царем станет. Я думаю, он старуху не обидит.

– Не обижу, отец, дам ей конуру и кусок лепешки, – хохотнул Никострат.

Буйный, неотесанный паренек не признавал иных занятий, кроме охоты и войны. В дела он вникать не любил, а свою мачеху всем сердцем ненавидел. И она ему отвечала полнейшей взаимностью.

– Не хочу так больше жить, – тусклым, каким-то серым голосом произнесла Хеленэ. – Дозволь мне свое добро забрать и уехать отсюда. И чтобы выродки твои мне не препятствовали. Или повешусь прямо в мегароне, на потолочной балке. Ты будешь в проклятом месте жить, а я гарпией стану. Стану в ночи приходить и душу твою мучить кошмарами.

– Куда же ты поедешь, глупая баба? – презрительно посмотрел на нее Менелай. – Пропадешь ведь без меня.

– В Энгоми поплыву, – спокойно ответила та. – В храме Великой Матери жрицей стану. В ноги ванаксу Энею упаду, он не откажет мне. Я все же родня ему по жене. Никого из вас видеть больше не хочу. Пусть молния сожжет это место! Я тут как будто на пытке каждый день, смерти у богов прошу, а все не идет она. Отпусти, молю. Ты же знаешь, как я ненавижу вас. А тебя больше всех.

– Собирайся, – равнодушно кивнул Менелай. – С этого дня ты никто мне. Знатным людям сама скажешь, что отрекаешься от наследия Тиндарея и уезжаешь отсюда добром. И что я тебя не прогонял, а все имущество отдал честь по чести. С войском до Аргоса дойдешь, потом купишь в Навплионе место на корабле, и через дюжину дней попадешь в Энгоми. Заодно и письмо ванаксу передашь. Его Мегапенф напишет. Уф-ф, я не знаю, как тебе, Хеленэ, а мне даже как-то на душе легче стало. Уезжай отсюда поскорее! Здесь по тебе никто не заплачет. Мне ты позор принесла, родной дочери слезы, а остальным людям – горе. У тебя тогда промеж ног зачесалось? Нового мужа себе захотела? Выйди из дворца, взгляни в глаза вдовам, у которых из-за твоей прихоти мужья сгинули. И как тебя еще земля носит, блудливая ты сука!

* * *

Месяц спустя. Энгоми.

С медициной у нас весьма туго. И даже несколько перекупленных за немыслимые деньги лекарей из Египта решали эту проблему из рук вон плохо. Если отбросить кое-какие знания по лечению переломов, умение сделать трепанацию и убрать с глаза бельмо, то все остальное было печально, если не сказать хуже. И окончательно я убедился в этом, когда в расходах храма Сераписа увидел такую статью затрат, как закупка крокодильего дерьма. Этот целебный продукт использовался при купировании лихорадки, при гнойных заболеваниях глаз, а основным спектром его применения была остановка кровотечений. И эту дрянь армейские лекари хотели везти с собой в разбросанные по отдаленным провинциям гарнизоны.

– Твою мать! Да что же делать-то мне! – я сидел, обхватив голову руками, и понятия не имел, как поступить. Лекари – народ капризный, высокооплачиваемый. Многие из них – действующие жрецы богини Нейт. Они покушение на священные знания, передаваемые им из тьмы веков, посчитали бы святотатством. Впрочем, был у меня один лекарь, довольно вменяемый. И он мой родственник.

– Достопочтенного Астианакта позовите ко мне, – приказал я, и гонец понесся к храму Сераписа, где при больнице трудился жрецом мой племянник, сын Гектора и Андромахи. Паренек оказался настолько толков и безобиден, что я рискнул и отправил его сначала учиться в Египет, а потом перевел в столицу. На захолустном Сифносе ему больше делать было нечего.

– Вызывал, государь? – бывший царь Трои поклонился. Ему за двадцать, и он по примеру своих египетских коллег бреет голову и лицо. Он усвоил эту привычку в Саиссе.

– Заходи, Астианакт, – приветливо взмахнул я рукой. – Как мама, бабушка? Я слышал, ты навестил их недавно?

– Бабушка совсем плоха, государь, – поморщился он. – Не встает почти.

– Ну так и ведь и годы какие, – сочувственно произнес я. – Жаль! Она, конечно, потрясающая женщина.

– Разве ты не считаешь ее врагом? – удивленно посмотрел он на меня.

– В какой-то мере, – признался я. – Но я всегда ей восхищался. Железная баба. Я вот о чем поговорить хотел… Я вижу, вы крокодилий помет закупаете. А ты вообще знаешь, как определить силу того или иного лекарства?

– Я читал папирус из Дома Жизни, государь, – не задумываясь, ответил Астианакт. – Там очень определенно написано, что нужно подобное лечить подобным, а сильное сильным. В этом великий смысл заложен. Осмысляя болезнь, изучая причины ее возникновения, нужно подбирать и лекарство. Помет крокодила – сильнейшее средство, только его использовать надо умело. Например, он должен быть высушен так, чтобы в нем и капли влаги не было. А потом его требуется в порошок растолочь…

– Остановись! – прервал его я, едва сдерживая тошноту. – Скажи, ты доверяешь мне?

– Конечно, – изумленно посмотрел он на меня. – Все жрецы и лекари почитают тебя величайшим из мудрецов. Твой метод лечения гнойных ран посредством широкого их рассечения и наложения повязки с раствором соли – это просто чудо какое-то. Да и родильных горячек стало куда меньше, и кровотечений после родов. Мы теперь сами огненным пойлом руки моем, когда прикасаемся к больным. А уж про гипсование я и вовсе молчу. Тут ты самого божественного Имхотепа посрамил.

– Ну, раз я великий мудрец, – сделал я страшные глаза, – готов ли ты принять еще одну мою мудрость? Ты воплотишь ее в жизнь, и тогда твое имя прославится в веках.

– А почему ты сам не хочешь ее воплотить? – прошептал Астианакт, глаза которого расширились в радостном предвкушении.

– Во-первых, мне некогда, – честно ответил я. – Во-вторых, мне лень. А в-третьих, я врачей боюсь, особенно зубных.

– Да, – вздрогнул от ужаса Астианакт, и у него для этого имелись все основания. Египетская стоматология – это что-то!

– Я обещал тебе мудрость, – продолжил я, – и вот она: крокодилье дерьмо – это просто дерьмо, а никакое не лекарство.

– Но ведь папирус! – взвился племянник и посмотрел на меня с возмущением. – Там написано!

– Докажи, – уставил я на него палец. – Ведь так предписывает твой долг. В деле врача доказательств требует абсолютно все. И только на большом количестве наблюдений, чтобы отсеять случайность. И когда ты это поймешь, то узнаешь, что ни жабьи глаза, ни яйца годовалой гиены, ни даже паучья слюна, собранная в полнолуние обнаженной девственницей, не помогают ни от чего.

– Но у нас нет таких лекарств! – промямлил растерянный Астианакт.

– Значит, вы небезнадежны, – милостиво сказал я. – Ты понял мою мысль?

– Да, государь, – кивнул он. – Наблюдать, проверять, записывать результаты. И только потом верить написанному.

– Молодец, – похвалил его я. – Так что насчет крокодильего дерьма?

– Больше не применяем, – обреченно кивнул он. – Скажи, государь, получается, что если человек хочет избавиться от седины, то он не должен есть черную ящерицу? Или пить кровь черного быка? Мы ведь лечим подобное подобным. – Он горестно вздохнул, а потом добавил. – Не нужно отвечать, я прочел ответ в твоих глазах. Тогда и заплесневелый хлеб в рану мы больше совать не будем.

– А вот это точно работает, – удивил его я. – В плесени есть полезные вещества, которые убивают заразу1.

– Государь! – секретарь робко засунул голову в дверь. – Прощения прошу. Корабль пришел из Навплиона, а на нем спартанская басилейя Хеленэ. Говорит, письмо у нее от царя Менелая.

– Зови! – махнул я, отпуская племянника, который вышел из моего кабинета на негнущихся ногах.

А она постарела. Легендарная красавица никогда не была такой, как ее описывали. До Феано и Лаодики ей и раньше было как до неба, а теперь так и вовсе. Она не просто превратилась в старуху, она всякое желание жить потеряла. В ее глазах больше нет огня. А ведь я помню, когда и она, и Парис горели страстью. Да от нее прикуривать можно было. А сейчас передо мной тень стоит, жалкое подобие той Хеленэ, из-за которой началась великая война, перевернувшая этот мир.

– Приветствую тебя, басилейя, – я встал ей навстречу и довел до кресла, стоявшего у моего стола. – Что привело тебя к нам?

– О милости прошу, государь, – глухим, безжизненным голосом произнесла она. – Ушла я от мужа. Навсегда ушла. И от наследия отца отреклась при людях. Нет у меня больше дома, и идти мне больше некуда. Места прошу в храме Великой Матери. Хочу ей служить. Все, что с собой привезла, отдам на храм, чтобы обузой не быть. Ты не думай, у меня немало добра.

– Да я бы тебя и без добра приютил, – ошалело посмотрел я на нее. – Ты же родня жене моей. Но если хочешь поступить в храм, то конечно…

– Спасибо, спасибо! – зашептала она, глядя на меня глазами, залитыми слезами.

– Ты мне хотела письмо передать, – напомнил я, и она засуетилась, доставая из складок одежды кожаный тубус.

– Да! Вот! – протянула она его мне.

– Архий! – я позвонил в колокольчик, и секретарь бесшумной тенью возник напротив меня. – Басилейю на первое время разместить во дворце. Свяжись с сиятельной Кассандрой. Передай, что госпожа хочет при храме служить. Пусть примет ее.

– Благодарю, благодарю, государь, – безостановочно кланялась она. – Великую мать за тебя молить буду. За доброту твою…

Она вышла из кабинета, а я погрузился в текст послания. Дочитал и отложил в сторону.

– Надо же, – хмыкнул я. – Да что за место такое заколдованное. Опять битва у Фермопил. Опять триста спартанцев. И наверное, опять Эфиальт… – тут я застонал, обхватив голову руками. – Да что же я за осел! Да как же можно было так опростоволоситься!

Я вытер вспотевший внезапно лоб, бросил колокольчик в камин и заорал.

– Абариса сюда! Срочно!

1 Приведенные в главе рецепты взяты из Папируса Эберса, древнейшего медицинского трактата, записанного около 1550 года до н.э. В нем есть как абсолютно рабочие методы лечения, как например, использование меда и хлебной плесени в качестве антисептика, так и совершенно невероятные.

Глава 9

Год 17 от основания храма. Месяц седьмой, Эниалион, богу войны посвященный. Энгоми.

Тело незаменимого специалиста, весьма падкого на вино, разметалось на полу лаборатории, усугубив и без того царящий здесь беспорядок. Син-аххе-эриба испускал носом сложные рулады, а на лице его застыло выражение необыкновенного счастья. Блаженная улыбка и тягучая капелька слюны, свисавшая с уголка его рта, без лишних слов свидетельствовали о том, что почтенный мастер, имеющий монополию на производство тончайших ароматов, все же смог взломать золотую клетку, в которую его поместила великая жрица. Говоря простым языком, он таки умудрился нажраться, хотя отдельным приказом было запрещено отпускать ему вино во всех заведениях, где им торговали. Сейчас, когда виноград не вызревает, почти все спиртное идет на нужды армии, и в свободной продаже его нет. А посему Кассандра, морщившая лоб в умственном усилии, решить возникшую загадку не могла. А ведь она приставила к нему лично вышколенного соглядатая, но, видимо, даже это не помогло.

– Как он мог напиться, Линна? – спросила Кассандра у этого самого соглядатая, который по совместительству был женой почтенного мастера и матерью двух его детей.

– Ума не приложу, госпожа, – развела руками невысокая плотненькая женщина, отличавшаяся собачьей преданностью и необыкновенной исполнительностью в отношении приказов своей госпожи.

– Он должен выпивать одну чашу вина в день, на ужин, – пристально посмотрела Кассандра на нее, и та не отвела взгляда.

– Так и есть, госпожа, – Линна склонила голову. – Великой Матерью клянусь. И финики он у меня получает поштучно, и даже съедает их при мне. Из фиников он никак не мог брагу сварить, сиятельная.

– Верю, – бросила Кассандра и, гадливо приподняв подол нарядного платья, обошла лабораторию, где царил весьма тяжелый дух.

– Я ведь тебя предупреждала, Линна, – брюзгливо проговорила она, осматривая и обнюхивая каждую емкость в немалом помещении. – Муж твой может сварить хмельное пойло даже из обгаженных порток фракийского всадника. Ты проявила недопустимое легкомыслие!

– Простите, госпожа, – побледнела та. – Не представляю даже, из чего он его сделать смог. Я с него глаз не спускала.

– Он любит изюм? – спросила Кассандра, бестрепетно отхлебнув из какого черпака, стоявшего около глиняной корчаги.

– Очень, госпожа, – закивала Линна, потрясенная ее отчаянной смелостью. – Все время с собой горсть брал, чтобы силы подкрепить.

– Вот он их и подкрепил, – усмехнулась Кассандра, кивая на неподвижное тело. – Он накопил запас изюма, а потом заквасил в горшке и перегнал. Изюм пусть теперь тоже при тебе ест, как финики. Кстати, очень вкусно получилось! Ну надо же! До чего все-таки изобретательный негодяй!

– Простите, госпожа, – без конца кланялась Линна. – Клянусь, этого не повторится больше.

– Как проспится, пусть свежее огненное зелье готовит, – на прощание сказала Кассандра. – Государь в поход идет. Если не успеет, я его… Ну, ты поняла.

Она вышла из лаборатории, стоявшей неподалеку от святилища Немезиды, и села в коляску. Скоро служба в храме Великой Матери, ей нельзя опаздывать.

* * *

Хор жриц окончил пение, и женщины всех возрастов рассыпались по огромному храму, где у стен были сделаны глубокие ниши. Там они принимали страждущих, исповедовали и благословляли грешниц. Там они давали советы по родам и материнству. Там наставляли священным истинам.

Клеопатра, одетая в форменный белоснежный хитон, накидку и чепец, не отличалось от остальных ничем. Здесь все равны. В храме служат безродные простушки и дочери царей. Все они сейчас обязаны принести облегчение несчастным и дать им надежду.

– Благослови, госпожа, – перед ней склонила голову баба лет двадцати с большими, натруженными руками. Ее лицо показалось Клеопатре странно знакомым.

– Меня следует называть сестрой, – ровным голосом ответила царевна. – Мы с тобой в храме богини.

– Конечно, как госпожа прикажет, – согласилась та. – Ты не помнишь меня?

– Почему, помню, – спокойно ответила Клеопатра. – Ты продавала пирожки. Они были вкусные. Особенно с грушей. Я маленькая была, хотела поторговаться с тобой и купить пирожки со скидкой. А ты не уступила.

– Сейчас я ими не торгую, – лицо женщины окаменело. – Нечем стало торговать. Государь выдает съестное только по бумажкам. Наш улов царские люди выкупают прямо в порту.

– Ты хочешь оспорить волю царя? – спокойно спросила Клеопатра. – Или ты не понимаешь, для чего он это сделал?

– Понимаю, – кивнула баба. – Он делает благо для многих. Я не оспорить его волю хочу, а улучшить. Так, как нам это Серапис заповедовал. Пусть разрешит рыбакам торговать тем, что они выловили сами. Пусть писцы забирают половину, мы выловим вдвое больше. Мой отец, муж и братья умеют ловить осьминогов. Они знают, куда заходят стаи кефали и морского окуня. Мы не просим зерна, мы сами поменяем его на рыбу. Мы вообще ничего не просим, только позволения работать, как раньше. Мой муж неделями пропадает на путине, а мы с матерью чиним царские сети, чтобы получить талоны на ячмень. Моя семья совсем скоро превратится в нищих побирушек.

– Но для пирожков нужна мука! – удивилась Клеопатра.

– Мы будем торговать жареной рыбой, госпожа, – упрямо посмотрела на нее женщина. – Люди устали, они хотят немного веселья даже сейчас. А что может быть лучше, чем окунь, только что снятый с огня?

– Я спрошу государя, – задумалась Клеопатра.

– У меня острый глаз, и я не забываю лица человека, если видела его когда-то. Я давно знаю, кто ты, – с неистовой надеждой в голосе зашептала торговка. – Я видела вас с ним. Тогда мы всей семьей шли на лов тунца. Вы с государем стояли на башне. Ты закрыла ему глаза руками, а он смеялся и обнимал тебя. Он хороший человек, раз делает так. Умоляю, госпожа, помоги! Нас ведь много таких.

– Я постараюсь, – прикусила губу Клеопатра и положила ладонь на склоненную макушку. – Иди с миром, добрая женщина. Великая Мать дарит тебе свое благословение.

* * *

Завтра я отплываю в Кирру, главный порт Дельф. Готов поспорить, Орест именно там поведет свое войско. Я решил оставить на Кипре две сотни пехоты и сотню конницы, а остальных заберу с собой. Здесь пока нет предпосылок к большой войне или к бунту. Мне нужно срочно плыть в Ахайю, ведь я сморозил изрядную глупость. Да, я перекрыл тропу, по которой Эфиальт провел отряд персов в тыл спартанцам, но я не посмотрел на шаг вперед. Фермопилы неприступны, но что сделают иллирийцы, которые тоже это поймут? Будут раз за разом бросаться на штурм или просто покорно умрут? Конечно же, нет. Они пойдут в обход. Путей на юг предостаточно. Есть тропы около горы Эта, есть путь у города Анфисса. Он узкий и крутой, но нагруженный поклажей ослик там точно пройдет, а следовательно, пройдет и армия. Дорида и область Дельф мне не подчиняются, но это вовсе не значит, что через их земли нельзя пройти в тыл Менелаю. Можно, и еще как. И не просто пройти, а попутно разграбить нетронутые земли Фокиды. Орест знает те места как свои пять пальцев. Он много лет охотился там. Те дороги охраняют сильные отряды, но что будет, если там пойдет вся армия северян? Вот то-то…

Впервые за много месяцев в порту многолюдно. Когорты грузятся на корабли. Фессалийские всадники ведут коней в утробу гиппогогов, нежно шепча им на ухо ласковую чушь. Кони боятся узких мостков и моря под собой. Они прядают ушами и рассерженно фыркают, но слушаются своих хозяев и покорно идут в трюм корабля.

– Рыба! Жареная рыба! – раздался пронзительный крик неподалеку.

Это было до того неожиданно, что я даже вздрогнул. Я знаю, кто это. Эта та девушка, которая раньше торговала пирожками. За нее Клеопатра еще просила. Я тогда подумал и согласился. И впрямь, то подобие военного коммунизма, которое я устроил, уже начало изрядно утомлять людей. Нужно понемногу ослаблять гайки, тем более что солнышко становится как будто чуть ярче. Или мне это только кажется…

– Отведай, государь, не побрезгуй! – торговка вдруг склонилась, протягивая одуряюще пахнувшую рыбину на простой глиняной тарелке. Охрана встала перед ней не подпуская.

– Заплатите ей, – кивнул я страже.

– Не надо денег, – замотала она небрежно расчесанной головой. – Не возьму я. От души даю. Сделай милость, государь, прими мой дар.

– Ну, если от души, то возьму, – улыбнулся я ей и подцепил пальцами нежную мякоть, распадающуюся на крошечные белые лепестки. – Вкусно, спасибо!

– Великую Мать за тебя молить буду, – поклонилась она. – Дай тебе боги побед и жизни долгой.

– Прими на память! – я бросил ей тетрадрахму с собственной физиономией. Мой ответный дар был дороже раз этак в пятьдесят.

– Приму, – сказала она, ловко поймав монету. – Амулет сделаю на счастье, и на шее носить его буду. Храни тебя боги, господин. Они послали тебя, чтобы ты спас нас всех. – И она ушла к своей жаровне, куда снова положила рыбу.

– Они послали, чтобы я спас всех, – невесело посмотрел я на сумрачное небо. – Да что я против такого сделаю-то? Я же не могу разжечь солнце, чтобы оно светило как раньше.

– Конная ала готова к отправке, государь, – ко мне подошел Абарис. – Кноссо говорит, что сегодня ветер добрый, и что волна шепчет ему ласковые слова. Морской бог сбережет их в пути. А мы выйдем завтра…

* * *

В то же самое время. Фермопилы.

Менелай окинул взглядом место будущего сражения. Перестраховался государь изрядно. За такое даже статую и хвалебную песнь получать стыдно. Народу у него столько, что половину он назад, на равнину отправил. Их тут даже разместить негде. Пять сотен парней из Фокиды охраняют какую-то кривую козью тропу, по которой можно в тыл ударить. На этом царь Эней особо настаивал. Там течет река Асоп и, при некотором желании, пехота без обоза там пройдет. В том месте даже каменную башню сложили. Но главное совсем не это. Главное то, что в самом узком месте Фермопильский проход перекрыт каменной стеной. Она идет прямо от скалы и уходит в море, на глубину, для чего насыпали песчаную косу, которую венчает круглая башня. По центру дороги тоже стоит башня, закрытая невысокими воротами. А на ее вершине немногословные мастера из Энгоми разместили неимоверных размеров баллисту с деревянным коробом и цепью. Ее недавно прямо к берегу доставил талассийский корабль.

Стратег Беотии первые отряды северян перед стеной встречал, отойдя от нее на десять стадий1. Он не хотел, чтобы о ней знали, а то вдруг еще какой путь искать станут. Вот они и не стали. Несметная орда запрудила земли Малиды, объев их дочиста. Они пришли сюда вместе со скотом, женами и детьми. И сразу развернуть такую толпу не получится никак. Ведь каждый день на равнину у Фермопил подходят все новые и новые роды, которые никак не поймут, что за остановка такая случилась.

– Раз плюнуть! – презрительно посмотрел на покрытое кострами поле Менелай и равнодушно отвернулся. Стена высотой в десять локтей, ворота из дуба, обитого бронзовым листом. Этой швали нипочем не взять такую твердыню. Воины Менелая, снабженные сытной едой, отсидятся. А вот парням за стеной придется туго. Там, где они пошли, еды уже нет. Меналай хмыкнул. И впрямь, не покрытая тысячами огненных звездочек земля интересовала его сейчас, а огромный лук, с которым возились жрецы Гефеста. Ему страсть как хотелось увидеть его в деле.