Текст книги "Год без лета (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Чайка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Пусть Беотия сама отбивается, – продолжил сопеть Эгисф. – Они не дети тебе, клятву верности не давали. Они вообще никто, чужаки. Зачем нам класть за них своих людей?

– Затем, что мы будем воевать не за них, а за себя, – поправил его я. – Сначала сметут Беотию. Потом разорят Афины, потом Коринф, а уж за ними придет черед Микен, Аргоса и Пилоса. От твоих земель, Эгисф, только пепел останется.

– Может, и не пойдут они на Микены, – с нешуточной надеждой в голосе произнес Эгисф. – Наберут добычи и уйдут. Или в Беотии останутся. А если и придут, у нас стены крепкие, отсидимся.

– Они точно на Микены пойдут, – уверил его я. – Там царевич Орест со своими людьми. Помнишь такого? Мы его долго искали. А он, оказывается, почти до самого Данубия убежал. Он теперь зять одного из самых сильных вождей. И никакие стены тебе не помогут. Они тебя осадой возьмут. Много у тебя еды скоплено? Вот то-то же!

– Орест? Этот бродяга что, жив? – Эгисф с лязгом захлопнул челюсть, замолкнув теперь уже надолго. Блудный сын Агамемнона – законный царь Микен, не менее законный, чем он сам. И это для Эгисфа очень большая проблема, да и для его сына Алета тоже. В моей реальности Орест расправился с ними всеми без малейшей жалости. Атриды – семейка поганая, режут друг друга почем зря.

– Если они прорвутся здесь, – сказал я, поведя рукой, – будем останавливать их уже у Коринфа. И скорее всего, у нас ничего не получится. Они осядут в Фокиде, Беотии и Локриде южной, а потом, через год-два построят лодки и обойдут перешеек вплавь. И тогда Ахайе конец. Разорят в дым. А еще лет через десять они построят совсем серьезные лохани, и тогда уже кровью заплачут мои острова и твоя, Элим, Фессалия.

– Да уже все понятно, – махнул вдруг рукой Менелай. – Если с ними Орест, то он нипочем не успокоится. Им даже проводник не нужен. Эта сволочь тут каждую тропу знает. Сколько лет в Дельфах прятался. Я тоже думаю, они тут пойдут. Есть еще тропы в Дориде, но они узкие и неудобные. И жрать там нечего. Люди говорят, у Аристомаха, Клеодаева сына, с зерном совсем плохо. Дорийцы теперь сами, как козы, траву жрут.

– Пойдемте, царственные, в шатер, – сказал я, краем глаза отмечая, как Ил мерит ущелье шагами и делает какие-то пометки на вощеной дощечке. Недоработал я. Надо срочно блокнот придумать.

Мое предложение цари и архонты поддержали довольным гулом. Выпить хотелось всем, а закусить тем более. Затянуть пояса пришлось даже этим, весьма небедным людям. И если завтракали, обедали и ужинали они примерно, как прежде, то о пирах все стыдливо забыли. Каждый пифос с зерном и каждый кувшин вина или масла были наперечет. У нас в этом году ни винограда, ни оливок не вызрело. И, судя по всему, и в следующем не вызреет тоже. Вулканическая зима – штука не слишком быстрая. Года три она продлится точно, и лишь потом понемногу начнет теплеть. И переживут ее, как сказал классик, не только лишь все. Впрочем, и через три года счастье не наступит. Даже когда солнышко вновь выглянет из-за пыльных туч, прежних урожаев мы не увидим еще много лет.

А у меня в шатре царей ждет небольшой пир. Ничего особенного, все по-походному. Тонкие блинчики с разной начинкой, прямо со сковороды. С черной икрой, с тертыми финиками, с медом и даже с заварным кремом Англез. Кто бы мог догадаться, что все эти эпические герои и суровые воины такие сладкоежки. Если бы сам не видел, как Менелай облизывает пальцы, в жизни бы не поверил. М-да… Иногда Великий пост нужно прерывать, иначе люди сойдут с ума от тоски и безысходности жизни. А нам с ума сходить никак нельзя. Нам еще мир спасать. Так что сладкие блинчики – это как раз то, что нужно…

Глава 3

Год 17 от основания храма. Месяц первый, Посейдеон, Морскому богу посвященный. Январь 1158 года до новой эры. Энгоми.

Двухэтажный дом у подножия акрополя курился белесым дымком. Дрова в этом году подорожали как никогда, и даже обрезки, обрубки и прочие отходы с царской лесопилки в горах Троодоса стоили теперь несусветных денег. Опилки раньше в компостных ямах заквашивали, чтобы удобрение для полей получить. Или в огромном чане кипятили, чтобы получить бумагу. А вот теперь нет. Все, что могло гореть, горело в печах и в очагах людей, измученных непривычной стужей. Мыслимо ли дело, лед на лужах появился!

Цилли-Амат даже за голову хваталась, когда приходилось покупать новый запас дров вместо старого. Она попробовала сократить расходы на отопление немалого дома, пытаясь обойтись свитерами и одеялами, но тщетно. Младшая дочь простыла тут же, и тогда Кулли посмотрел на нее так, что она чуть сама не побежала за дровами в подвал. С тех пор она безропотно оплачивала тепло в своем доме, проливая горькие слезы над каждой драхмой.

– Что же дом-то такой большой построил, – бубнила она по утрам, вылезая из постели, одетая почти так же, как если бы шла на улицу. – Не протопить его.

Вот и сейчас она повторила то же самое, только уже за ужином.

– Государь сказал, не навсегда это, – возразил ей Кулли, намазывая на хлеб сливочное масло. Почему-то, как только похолодало, горожане распробовали и его, и даже свиное сало, выяснив внезапно, что когда на рассветной улице лежит снег, лучше еды нет.

Цилли-Амат окинула взглядом небогатый стол. Трое ее детей чинно хлебали густую похлебку из пеммикана, полученного по великому блату с армейских складов. Они выскребали жирную жижу до капли. Блат… да… Опять новое слово с Царской горы прилетело. И ведь не скажешь точнее, когда нужно достать что-то такое, чего нельзя купить. Как хорошо, однако, что у ее мужа этот самый блат есть.

– Корабль вчера пришел с того берега, – как бы невзначай обмолвился Кулли, и она навострила уши. – Рапану из Угарита вернулся.

– Да как он рискнул-то? – удивилась Цилли. – Погода – полная дрянь!

– Сами удивляемся, – развел руками Кулли. – У него большой дом там, еще прапрадед строил. Решил семью увезти сюда. Говорит, арамеи обнаглели вконец. Даже конницы не боятся, до самых стен города доходили.

– Что рассказывает? – спросила Цилли, промокнув куском лепешки каждую каплю в своей миске.

– Ничего хорошего не рассказывает, – хмуро ответил Кулли. – Царь Шутрук на Вавилонию такую дань наложил, что там стонут все. А ведь он всю страну только что ограбил.

– Сколько? – подняла голову Цилли-Амат.

– Золота сто двадцать талантов и четыреста восемьдесят серебра, – ответил ей муж, и Цилли ахнула, со звоном уронив ложку.

– Сколько? – ее и без того круглые глаза расширились совершенно неприлично.

– Сколько слышала, – ответил Кулли. – Воет народ. Многие из купцов, кто еще остался на Великих реках, уходить хотят. Нет там теперь никакой жизни.

– А у нас она есть? – Цилли оскалила редкие зубы. – Весь год без работы сидишь. Да и в прошлом году почти не было ее. Я так и вовсе какой-то клушей, цесаркой на яйцах становлюсь. Ем, сплю и детям сопли вытираю. Так и петлю можно на шею набросить.

– Что ты предлагаешь? – вызверился на нее Кулли. – Я еще недавно ходил и земли под собой не чуял, а теперь какая торговля в Вавилоне? Нет ее вообще. Кое-как через Каркемиш товар в Сузы везем, спасибо брату твоему. А это и дальше, и дороже.

– Предлагаю в спальню подняться и заняться делом, – сказала Цилли.

– Да неужели! – приятно удивился купец. – Ушам своим не верю! Что это, жена, на тебя такое нашло? Как молодая прямо.

– Ты похотлив, как бог Думузи! – недовольно скривилась Цилли. – Только об одном и думаешь. Иди в баню и там с девками покувыркайся, если приперло. А у меня никакого желания нет задницу морозить. Только хлебом не вздумай платить, попробуй всучить пару оболов. Вдруг на этот раз дура попадется. Я тебе про настоящее дело говорю. Надо денежки посчитать. У меня для тебя, муженек, плохие новости имеются.

Они отдали детей служанкам и поднялись в спальню, набросив на петли запорный брус. Окошко здесь было крохотное, забранное частой решеткой, а дверь сделана из дуба в четыре пальца толщиной, полежавшего пару лет в воде.

– Давай, двигай кровать, – шепнула Цилли, и ее муж с кряхтением отодвинул супружеское ложе в сторону, освободив резную панель. Простой египетский замок, где ключом служила деревянная пластина с вырезами, давно уже использовали только разбогатевшие деревенские старосты. Запоры теперь делали железные, с хитрыми зубцами на бородках ключей.

– Отвернись, – сказал Кулли, и Цилли послушно отвернулась. У него ключ от верхнего замка, а у нее от нижнего. И ни один из них ключа супруга не должен был видеть, чтобы не запомнить всех его вырезов. Они придумали это вместе, и их это полностью устраивало. Кулли вот ее ключа не видел, Цилли-Амат знала это точно. А вот дубликат его собственного ключа давно уже лежал в одной из ее шкатулок. Так-то оно вернее будет.

– Теперь ты отвернись, – сказала Цилли, доставая свой ключ. Она подцепила крючком зубья на засове и, покрутив туда-сюда, отворила святая святых.

– Вроде на месте все, – повернулся к ней Кулли, пересчитав на полках одинаковые ларцы, в которых лежала строго оговоренная сумма. – И все печати на месте. И моя, и твоя.

– Расходный ларец тащи сюда, – вздохнула Цилли, словно удивляясь его непонятливости.

Они начали считать халки, оболы, драхмы, дидрахмы, тетрадрахмы и статеры, расфасованные для удобства в отдельные кошели по номиналам. Каждый взял свой кошель, пересчитал, сложил монеты назад и сверился с бумажкой, где была написана сумма. Потом они поменялись кошелями, пересчитали друг за другом и сверились еще раз. Священный ритуал, приносивший им истинное наслаждение, закончился, и ларец вновь занял свое законное место.

– Ты чего мне сказать-то хотела? – спросил Кулли, задвинув кровать.

– Капитал! – Цилли снова посмотрела на него с легкой грустью. – Вспомни, что государь говорил! Капитал – это самовозрастающая стоимость. Я, когда эти слова услышала, три дня потом не спала. Великая мудрость в этих словах сокрыта, муженек. Потому что в этом ларце у нас деньги, а в тех, которые опечатаны – наш капитал. И это совсем не одно и то же. Понимаешь?

– Нет, – замотал головой Кулли. – И там деньги, и там.

– Ты дурак! – взвизгнула Цилли. – И вроде умный, и купец дельный. И люблю я тебя! Да только слепой ты! С тобой же сам государь великой мудростью поделился, а ты мимо ушей пропускаешь ее. У нас опечатанные ларцы прибавляться должны, а они убывают. И не в товар они превращаются, который продать можно, а в дым, который из печной трубы идет! Проживаем мы денежки, а должны наживать. Тает наш капитал! На глазах тает! Мы не из капитала своего должны дрова покупать, а из прибыли. А она есть, прибыль эта? Мы же нищими скоро станем, если будем и дальше так дела вести.

– Я все это и без твоих воплей понимаю, – хмуро посмотрел на нее Кулли. – Что ты предлагаешь? Вавилон разорен. Если царю Шутруку ту дань выплатят, то городу и вовсе конец. Купцов догола разденут, а серебро только у храмов и останется. Они даже кувшина с пивом не дадут. Я этих живоглотов знаю.

– Эламиты уже нашу страну разорили, – зло ответила Цилли. – Отцовского дома больше нет. Сожгли его. Римат-Эа, жена твоя бывшая, написала, что Сиппар обобрали до нитки. Оттуда даже стелу с законами Хаммурапи увезли. Статуи богов из храмов увозят в Сузы. Умирает наша земля, а мы сидим и ждем, когда на небе снова солнце воссияет. Оно непременно воссияет, муженек, раз сам государь так сказал, да только нам с тобой это уже не поможет. Не вернем мы старой торговли, потому что не с кем в Вавилоне торговать будет. Мы на золотой жиле сидели и оттерли оттуда кого смогли. А если мы теперь в чужие дела полезем, нас с дерьмом съедят, и в своем праве будут. Да и государь не позволит тебе других тамкаров подвинуть. У них тоже дела скверные сейчас.

– Да ты к чему ведешь? – взорвался Кулли. – Я все это и без тебя знаю! Чего ты хочешь? Войну царю Шутруку объявить? Ха-ха-ха… ха…

Последнее ха вышло из него уже в виде какого-то позорного скрипа, потому что по глазам жены он понял, что только что угадал. Кулли вытер ледяной пот, крупными каплями проступивший на лбу. Он только и смог сказать.

– Государь не станет воевать с Эламом!

– А я и не говорила, что он должен воевать, – удовлетворенная его понятливостью Цилли-Амат выразительно посмотрела в сторону кладовой.

– Нет! – обреченно опустил плечи Кулли.

– Да, – твердо сказала Цилли. – Да! У нас все равно выбора нет. Или забрать все, или всего лишиться. Это всего лишь вопрос времени, Кулли. Мы-то с тобой кое-как протянем до старости, а вот наши дети переедут куда-нибудь в Гнилые дворы, а то и еще дальше. Я уже все продумала, слушай и запоминай. Завтра к государю пойдешь…

* * *

Креуса так и не смогла понять моей привязанности к дочерям. Для нее, как и почти для всех здесь, девочка – это производственный брак, обуза для своей семьи. Дочь не возьмет копье и щит. Она не пойдет воевать, защищая постаревших родителей. А еще нужно дать немалое приданое, чтобы ее взял замуж хороший человек. А вот я любил сажать дочерей к себе на колени, слушать их милую чепуху и периодически чмокать в нежные щечки. Клеопатру теперь не сильно почмокаешь, она замужняя женщина, зато десятилетняя Береника и четырехлетняя Арсиноя пока оставались в полном моем распоряжении. Одной я привез из Микен новые сережки, а другой – синие бусы и зеркало. И это стало моей ошибкой. Если вы думаете, что четырехлетняя девочка не сможет отобрать зеркало у старшей сестры, то это глубокое заблуждение. Арсиноя не только отобрала, но и спряталась за моей спиной, не давая сестре ее же зеркальце, пока сама не насмотрелась всласть.

– Верни!

Береника чуть не плакала, а я даже не знал, как поступить. Не отбирать же его у такой крохи самому. А Арсиноя умело прикрывалась моей спиной и разглядывала сережки, придирчиво изучая каждую деталь.

– Да на, забери! – сунула она зеркало сестре, когда насмотрелась вдоволь. – Вот ты жадина все-таки! А еще сестра мне!

Теперь в зеркало смотрелась Береника, а Арсиноя снова залезла на колени и начала упоительный, почти бесконечный рассказ о том, как Мурка украла на кухне рыбу. Вот ведь гадство. Мы специально эту кошку из Египта привезли, а она как не ловила мышей, так и не ловит. Только жрет от пуза и спит. И это в наше нелегкое время. На острова ее сослать бы за тунеядство, но это чревато бунтом дворцовых обитателей! Мурку обожают даже гвардейцы из Фракии, те самые, что из всей фауны любят только шашлык.

– Тамкар Кулли просит принять, государь!

– Веди его в кабинет, – сказал я.

Архий, мой секретарь, родился в семье горшечника, и он был рекомендован Тарисом. Удивительный малый, с невероятной памятью, работоспособный, как мул. Он взлетел на самый верх в считаные годы. И глядя на него и таких, как Архий, я все время задавал себе один и тот же вопрос: а сколько еще в моем государстве будут работать социальные лифты? Не случится ли так, что чиновное сословие окуклится, как в Китае, и станет закрытой кастой? Я снял с колен Арсиною, чмокнул обеих дочерей на прощание и пошел в кабинет, около которого уже переминался с ноги на ногу смущенный вавилонянин.

– Говори, – сказал я, глядя, как он крутит в руках четки, – еще одно мое изобретение, ушедшее в народ. Видимо, у него нервы.

– Ты, государь, – прокашлялся он, – знаешь, наверное, что последний год я денег тебе совсем мало приношу.

– Знаю, – кивнул я. – Недалекие вельможи в Вавилоне разозлили-таки царя Шутрука. К тебе претензий нет.

– Претензий-то нет, государь, – поморщился Кулли. – Но ведь и денег нет. Я, сам знаешь, человек небедный. Но капитал, он расти должен, а не тратиться.

– Это я понимаю, – кивнул я. – Сидишь без дела, проедаешь накопленное, а у самого слуги, погонщики, приказчики и их семьи. И всех ты кормить обязан, как хозяин. А если не будешь кормить, то позор тебе великий на весь Энгоми. Сочувствую. Ты к делу переходи, я уже понял, что у тебя торговля совсем плоха.

– Думаю я воинов нанять, государь, – выдохнул Кулли. – Тысяч пять-семь. И эламитов из Вавилонии выбить.

– Однако! – крякнул я ошалело. – Да тебе денег-то хватит?

– Нет, – покачал он головой. – Я все, что есть готов вложить, но хотел еще занять у тебя. А потом, когда побеждать начнем, я отдам. Соберу с купцов и храмов и отдам все до сикля.

– А потом, когда победишь, сам царем станешь? – я до того ошалел, что употребил слова «когда победишь», а не более правильный вариант «когда эламиты сдерут с тебя шкуру».

– Хаммурапи из тебя никак не получится, – продолжил я. – Тебя знать и жрецы не поддержат. Да и я тоже. Ты же не воин, жидковат ты для царской шапки.

И тут он меня добил.

– Нельзя мне царем, худородный я. Когда мы победим, я бы царем какого-нибудь мальчишку поставил, и торговым людям власть отдал. Тем, что побогаче. Смотрю вот на Афины, а ведь ты там неплохо придумал. Не нужны Вавилону цари-касситы. Одна морока от них и разорение. Ни защиты они не дают, ни исполнения законов. Дармоеды, одним словом! Прости за прямоту, государь. От тебя как раз толк есть.

– Ты не мог сам до этого додуматься, – догадался я. – Я ведь тебя много лет знаю. Ты хороший купец, нюх на прибыль имеешь, но это не твои мысли. Ты человек вполне здравый, а тот, кто это придумал, либо скорбный на всю голову, либо у него ума на семерых. И прости, это точно не ты.

– Второе, государь, – понурился вдруг Кулли. – Это жена моя придумала.

– Веди-ка ее сюда, – скомандовал я. – Жду вас обоих через час.

Они зашли в мой кабинет ровно в означенное время, и я с удивлением любовался той, с кого, по всей видимости, Анхер ваял статую Немезиды. Ту самую, от созерцания которой впечатлительные особы теряют аппетит, спокойный сон, а иногда и сознание. Худая как хлыст, с крючковатым носом и круглыми совиными глазами, она была чрезвычайно некрасива. Но думать об этом я перестал ровно в тот момент, как только она заговорила. Чеканная, экономная речь, железная логика и безупречная аргументация. Елки-палки! Да это же не баба, а чистый бриллиант! А ведь я заметил, что энное количество лет назад один ушлый, но довольно-таки заурядный купец воспарил вдруг в небеса, проявляя неимоверную прыть. А у нас вон кто серый кардинал, оказывается.

– А скажи, почтенная Цилли-Амат, – спросил я ее. – У царя Шутрука, как ни крути, пятьдесят тысяч войска. Ты его пятью тысячами не побьешь никак. Невозможно это.

– Шутрук стар, государь, – спокойно ответила она. – За Двуречьем присматривает его сын, Кутир-Наххунте. Знать Вавилонии царя Эллиль-надин-аххе посадила, но все знают, что тот слаб. Царь Эллиль не сможет выплатить наложенную на него дань, а значит, вот-вот начнет войну против Элама. Войну он проиграет, и эламиты его уничтожат. Трон опустеет.

– И тогда? – заинтересованно посмотрел я на нее.

– И тогда, когда эламиты уже победят, ударим мы, – ответила эта необыкновенная женщина. – Ровно в тот момент, когда обе стороны истощат свои силы. Если ударить раньше, то мы принесем победу либо одному негодяю, либо другому. Ну и зачем бы нам это было нужно?

– А кто править будет? – с любопытством спросил я ее. – В Вавилонии испокон веков цари были. И без твердой власти ни каналы, ни дамбы обслуживать не получится. Развалится ваша олигархическая республика.

Ни она, ни Кулли не поняли, что я сейчас сказал, пришлось пояснить.

– Олигархия на ахейском – это власть немногих. А республика это на языке… А, вы все равно не знаете этого племени… Это когда управляют выборные чиновники, а не цари. В Вавилонии власть всегда была сильной и даже жестокой. И все потому, что люди, как муравьи, должны исполнять свой долг. Если они этого делать не будут, то разрушатся дамбы, затянет илом каналы, и тогда упадут урожаи, и наступит голод. Республика для этого подходит не слишком хорошо, в вот сильная царская власть подходит прекрасно.

– А разве сейчас власть в Вавилонии сильна, государь? – спросила меня она, грустно усмехнувшись. – Власть есть только у храмов, но эламиты и их грабят нещадно. Они не почитают наших богов и увозят их статуи в Сузы. Так враги крадут нашу силу. Народ черноголовых плачет. Он думает, что боги покинули землю у Великих рек.

– У меня есть серьезные сомнения в твоем плане, почтенная, – я задумчиво побарабанил пальцами по столу, – но я не стану говорить нет. Сейчас нельзя лезть в эту заваруху, пока что нужное время не наступило. Ты, Кулли, можешь сходить в земли восточнее Ассирии. Туда пришла с севера новая сила. Они подвинули касситов и лулубеев. Ассирийцы называют их матай. Мне они известны как мидяне или арии. У них отличные кони. Пригони несколько табунов, и тебе не придется думать о том, как кормить своих слуг. А ты, почтенная Цилли-Амат, должна будешь поехать к верховным жрецам храмов Мардука, Иштар и Шамаша. Ты должна узнать, поддержат ли они такое решение.

– Они не станут разговаривать с женщиной, господин, – удивленно посмотрела она на меня.

– Они будут разговаривать даже с моей Муркой, – показал я на нахальное животное, дрыхнувшее около камина, – если у нее будут полномочия посла Талассии. А я тебе такие полномочия дам. Уверяю, они не только станут разговаривать, они тебе еще и в рот заглядывать будут. Жрецы понимают, что сейчас помочь им смогу только я. Если они тебя поддержат, ты встретишься с крупными купцами. А потом, через год, может, через два, мы снова вернемся к этому разговору.

– Почему через два, государь, осмелюсь спросить… – она удивленно посмотрела на меня желтоватыми глазами ночной птицы.

– Солнце должно засиять снова, – ответил я. – Должен снова созреть ячмень. Иначе, чем кормить армию в походе? Да и царь Шутрук к тому времени умрет, а с его сыном у меня никаких договоров нет. Нам нужно будет договариваться заново.

– А с сильным противником договариваться невыгодно, – впилась она в меня совиными глазищами. – Лучше его сначала ослабить.

– Безусловно, – кивнул я. И правда, не женщина, бриллиант. Повезло Кулли.

Глава 4

Год 17 от основания храма. Месяц четвертый, Пенорожденной Владычице посвященный, повелительнице змей, победы приносящей. Энгоми.

Если солнце не светит, то и гелиограф не работает. Эта несложная истина известна мне уже год как. Сидим без связи, как будто не в просвещенном Бронзовом веке живем, а в каком-то Каменном. Питаемся редкими письмами, которые по Кипру возят конные гонцы, а из других земель раз в месяц доставляют почтовыми корабликами.

Зима давно прошла, но первые листья на деревьях только-только начали робко распускаться, опаздывая чуть ли не на месяц. На улице холодно, а навигация в сторону юга, которая в это время года уже работает вовсю, все еще остается рискованной. На север пока не плавает вообще никто, по-дедовски ожидая восхода Семи Сестер. Откровенно говоря, плавать стало особенно незачем. Торговля пала. Никто не тратит денежки, а зерно и масло – основа, из которой у нас проистекает любой бизнес, – ценятся теперь куда больше, чем серебро, ткани и стекло. Все еще неплохо продается оружие, и причина этого банальна до невозможности: кровь по окраинам льется рекой. А когда станет понятно, что и в этом году урожая не будет, голодный люд валом повалит на юг. Туда, где тепло и растет олива.

Я снова стою на башне акрополя и смотрю на панораму города, покрытого мутным маревом ледяного тумана. Порт непривычно пуст, а все горожане или чинят сети, или плетут сети, или стройными колоннами идут на юг острова. Там, у мыса Греко, в двух часах от столицы – самое рыбное место Кипра. Сезонная миграция тунца уже началась, и у нас отбоя нет от желающих поработать. На путине кормят и дают дополнительные талоны. Все марш-броски легионеров у нас тоже идут в то направление. Целые когорты упражняются в метании пилумов по мишеням, используя для этого гарпуны и тунцовые туши. Ни один еще протестовать не посмел. У меня, слава богам, не воины, а солдаты. Знатные воины меня за такое глумление на копья подняли бы. А тут ничего, вкалывают до кровавого пота и ни слова не говорят. Понимают, что для самих себя стараются.

Люди начали есть тунцовый ливер, которым раньше даже собаки брезговали. Печень вымачивают в соленой воде, отваривают, сливая воду, а потом понемногу добавляют в пищу. Без этого ее вообще есть невозможно, отравиться проще простого. Впрочем, когда жрать нечего, еще и не то съешь. Потому как в этом году даже вездесущая лебеда, основа всех наших салатов, и та не уродилась. Ей, оказывается, тоже солнце нужно. Ну кто бы мог подумать.

Кто-то стоит за спиной, я это чувствую. Или Креуса, или Клеопатра. Никого другого ко мне без доклада не пустят. Если обнимет сзади – Креуса, если шаловливо закроет ладонями глаза – Клеопатра. Она, хоть и замужем, все еще большой ребенок. Пятнадцать лет, ну что вы хотите. Да, это Клеопатра.

– Угадай, кто, – раздался звонкий девичий голос.

– Наверное, это царь Одиссей, – искрометно сострил я и услышал заливистый смех.

– Да, пап! Почему Одиссей-то? Он не будет тебе глаза закрывать!

– Да мне их, кроме тебя, вообще никто не закрывает, – ответил я ей. – Чего тут угадывать! Ну ты сама подумай, дочь. Кто посмеет-то?

– Скука с тобой, – фыркнула она.

– В храме была сегодня? – спросил я ее.

– Ага, – ответила она. – Тетку Кассандру замещала. Она приболела что-то. Кашляет.

– Мед с маслом – первое дело для больного горла, – ответил я. – И горячий чай. Как у нее с мужем-то?

– Да хорошо все, – махнула рукой Клеопатра, кутаясь в пелеринку из горностая. – Ругаются, не без этого. Она ему в новом образе не нравится.

– А по-моему, она красотка стала, – совершенно искренне удивился я. Слегка изменившая пищевые пристрастия Кассандра оказалась на редкость симпатичной бабой. Не Лаодика, конечно, но очень даже ничего себе.

– А он в теле женщин любит, – улыбнулась Клеопатра.

– У тебя с Тарисом как? – словно невзначай спросил я.

– Тоже хорошо все, – кивнула она. – Не ругаемся вроде. Да, забыла сказать. Ты к зиме второй раз дедом станешь.

– Чего-о? – я резко повернулся и впился глазами в свою девочку.

Елки-палки, как время-то летит. Хотя… А чего я ждал, когда замуж ее выдавал? Я смотрю на дочь и как будто не узнаю. Передо мной не ребенок, настоящая женщина стоит, пусть и очень еще молодая. Смоляные волосы, забранные в затейливую прическу сотней заколок, смуглая кожа, как у всех нас. Но кожа у нее такая, какая бывает только у дамы из знатной семьи, где женщины поколениями не видят палящего солнца. Тонкая у нее кожа, очень нежная, и она как будто светится изнутри. В ушах и на шее – крупный жемчуг, привезенный из Бахрейна, дорогущий неимоверно. У него редкий насыщенно-розовый оттенок. И он хорошо сочетается с ее карими глазами.

– Дедом, говорю, станешь, – непонимающе посмотрела она на меня. – Рожать мне к зиме. Я думала, ты обрадуешься.

– Так, я и радуюсь, – растерянно сказал я, всеми силами имитируя восторг. Не получилось, по лицу дочери вижу. – Иди ко мне, солнышко!

Я притянул ее к себе и крепко обнял, поглаживая по спине. А она, привыкшая к ласке с детства, вдруг спросила.

– Пап, а почему ты не такой, как все?

– А? – глупо спросил я, отодвинув ее от себя.

– Ты не такой, как другие мужчины, – пояснила она. – Я думала, что все должны быть такими же, как мой отец, но поинтересовалась немного и выяснила, что ты такой один. Вот мой муж точно не такой. Он обычный, а ты нет.

– О чем ты говоришь? – недоуменно спросил я.

– Никто из знати не водит гулять своих детей, – пояснила она. – Тем более девочек. Девочки живут на женской половине, и на них никто не обращает никакого внимания. Дочери никому не нужны, пока не придет пора выдать их замуж. И тогда о них уже забывают навсегда.

– Я люблю своих детей, – пожал я плечами. – Что тут такого?

– Да все тут такое, – прикусила губу Клеопатра. – Дети часто умирают. Их нельзя сильно любить, потому что иначе сердце разорвется от горя. Так говорит мама. Да и не только она, многие так говорят… Почему ты не такой, как все? Расскажи мне все!

– Расскажу, – неожиданно для самого себя сказал я. – Но не сейчас, а потом как-нибудь. Может быть, когда стану старый, и смерть уже будет близка.

– Обмануть меня хочешь? – погрозила она пальчиком и шаловливо улыбнулась. – Ты никогда не умрешь, ты же бог. А боги бессмертны.

– Ну вот, ты сама и ответила на свой вопрос, – усмехнулся я. – Где сейчас Тарис?

– Я же тебе говорила, – поморщилась Клеопатра. – Мой муж – обычный человек. Он не станет обсуждать со своей женой дела службы. Ему такое даже в голову не придет.

* * *

Ежегодная коллегия силовых структур. Новые слова, которые ввел в оборот сам господин. Служба Охранения изрядно разрослась и проникла своими щупальцами во все земли, где царь царей правит напрямую, а не через царей-подручников. Приехали к сроку префекты из Трои, Сиракуз, Угарита, Пилоса, Милаванды и Сифноса, столицы эпархии Острова. Приехали начальники из всех десяти диоцезов Кипра. Все эти люди, почти что боги в своих провинциях, смирно сидели на скамьях, поставленных вдоль стен, и ели начальство преданным взглядом. Коллегию ведет сам диойкет, он же царский зять, шутка ли!

– За разбой казнить на месте! – вещал Тарис. – Кто рот раскроет и начнет государя хулить – казнить на месте! Старостам-коретерам всех бродяг вязать и сдавать в службу Охранения. Если нет на бродягах никакой вины – пусть идут прочь из земель царя царей. Если этот бродяга – вор или разбойник, тут же на крест у дороги вешайте. Пусть другим бродягам неповадно будет. Вопросы?

– Осмелюсь сказать, господин, – поднялся начальник, приехавший из самой Трои. – Из Сехи шайки лезут. Жалуется народ. Три деревни разграбили, овец угнали. Это не дело Охранения, но…

– А эпарх куда смотрит? – рыкнул Тарис, пометив что-то в блокноте. – Зачем мы туда конную алу послали? Разберемся.

– Простите, господин! – поднялся префект из Пилоса. – У нас много народу с аркадских гор идет, земли ищет…

– Гнать назад! – отрезал Тарис. – Если не слушают, пусть конные патрули с ними разберутся. Ни один человек, если он к общине не приписан, в наши земли ходу не имеет. В портовых городах по головам всех считать. Сколько приплыло в порт, столько и уплыло. Людей много, еды мало. Нам чужая голытьба не нужна, своей хватает.

– А если в рабство люди себя отдают? – спросил вдруг тот же самый префект. – Детей приводят, господин. Умоляют даром забрать.

– Всех прочь! – Тарис упрямо сжал зубы. – Будем своих детей кормить, а не чужих. Кто посмеет чужака принять, тому талонов не давать больше. Пусть сам пропитание находит, раз умный такой. Сиятельный Кноссо!

– Да, господин! – увешанный по своему обычаю золотом, критянин поседел, но не поправился ничуть. Он по-прежнему был худ, как весло, и резок, как мальчишка.

– Лодки с людьми идут?