Текст книги "Предел тщетности (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Сазанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

– Ладно, не коррелируются и не разжигаю. Пусть будет смышленый народец, скажем так. Сдается мне, толи в ихних Палестинах пустыни с гулькин нос, толи Моисей был знатный водила, но с русскими такие приколы не прокатывают. Нас по лесам и равнинам гоняют уже тысячу лет Моисеи разных мастей, по повадкам смахивающие на Сусанина, а впечатление такое, что мы, всей оравой, ежедневно с утра пораньше…

– Не срамши, – вставил Ширак свои пять копеек.

– Хорошо, не срамши, – я не стал спорить попусту, – отправляемся, как на работу, нарезать по пустыне, причем точка отсчета злополучных сорока лет соответственно постоянно меняется и путешествие становится бесконечным и потому бестолковым.

– А также безкайфовым и беспонтовым, – подсказал гриф, как бы уточняя, растягивая при этом слога, явно наслаждаясь произносимым.

– Не скажи, прогресс все-таки есть. Тот же Петр прорубил окно в Европу, – возразила Евдокия почему-то не мне, а, ухмыльнувшемуся при упоминании «о прогрессе», Варфаламею.

– Кстати, это тоже чисто русская черта, рубить не дверь, через которую можно спокойно пройти, как следовало бы по здравому разумению, а окно. Да и оконце получилось так себе, не пластиковое трехстворчатое с балконом и видом на море, а кривое, с косыми наличниками. Не окно, а фрамуга узкая, чуть больше форточки, лаз, одним словом. Вот и шастаем мы с тех пор по Европам, как ворье, с трудом протискивая зад, который у нас всегда шире плеч, да швыряем мешки с награбленным туда-сюда. В основном, конечно, туда, а в Европе по мелочи тырим, как шантрапа.

А Моисеи наши доморощенные все норовят либо лаз заколотить, либо Карацупу с волкодавом рядом поставить, дабы мы не отвлекались от чрезвычайно важного хождения по пустыне, будь она неладна. Мне, как строителю по специальности, вечный нулевой цикл просто осточертел.

– Что-то ты, Никитин, сегодня в миноре, – поставила диагноз сердобольная крыса.

– Ему за державу обидно, – в голосе грифа не угадывалось и нотки сочувствия.

– А не хрен меня библейскими баснями кормить, приводя их в качестве аргумента. Может у Моисея все кончилось землями с медом и молоком, только мы-то топчемся по кругу, посему одна грязь и слякоть кругом.

Жизнь у меня одна и на сорок лет я не загадываю даже в безумном оптимизме. Впрочем, по Варфаламеевым записям мне тринадцать дней осталось небо коптить, а потом вуаля.

* * *

– Не факт, – возразил черт, достал рукописный фолиант из кармана, полистал страницы, найдя искомую, развернул книжицу каракулями ко мне, – смотри…

– На что смотреть, – перебил я Варфаламея, – тут нужен зоркий сокол, чтобы микроскопические буквы читать.

– Пожалуйста, – охотно согласился черт, щелкнул пальцами свободной руки, и тетрадка увеличилась в размерах, будто клацнули мышкой плюсик на мониторе, – внимательно смотри.

Но не успел я даже прочитать и пары строк, как гриф, завернув басовым ключом шею, наклонился над тетрадкой, разинув клюв, мазнул языком низ страницы, где, по всей видимости, располагалась дата моей смерти. Язык у Ширака оказался не раздвоенный, змеиный, как я предполагал, а широкий, лопатой, шершавый, как у кота, меня даже передернуло от звука, скрежет стоял, словно тупым напильником провели по кромке стекла. На месте последних трех абзацев сияла мокрая белизна, гриф слизнул их к чертовой бабушке, если она у черта, конечно, существует.

– Фокусники, мать вашу, Гудини и компания. Только в чем вы меня пытаетесь убедить? Что можете одним мазком шершавого жала изменить мою жизнь? Спешу вам доложить – эффектно, но не впечатляет.

– Why not? – спокойно поинтересовался черт. Варфаламей, откинулся на спинку дивана стоящего на полке, закурил, прищурился, чернота его глаз с жемчужным отливом отдавала холодом. Всегда ироничная лиловая рожа супостата стала серьезной, застыла в ожидании ответа неподвижно, как гипсовая маска с лица покойника. Настроение черта, по эстафете передалось компаньонам. Гриф нахохлился, витиеватым иероглифом приоткрыв крылья, смотрел на меня немигающим оком, напоминая усеченный российский герб с одной орлиной башкой, а Дунька, сидя на принтере, схватилась обеими лапами за держатель для бумаги в ожидании того, что я сейчас скажу такое, от чего она тотчас же рухнет вниз, сраженная замертво. Усы ее блестели, словно покрытые инеем провода.

– Конкретизируй, – выдавила из себя Евдокия.

– С превеликим удовольствием, – охотно согласился я. Возможно, такое поведение слегка отдавало безрассудством, но отчаяние висельника целиком овладело мной. Я ощутил небывалую свободу приговоренного к смерти. Мне теперь дозволено нести все, что в голову взбредет. Хуже-то уже не будет, по любому.

– А вот помнишь, – сказал я, обращаясь к черту, – как ты по поводу Мишкиной смерти оправдывался?

– Врешь, малохольный, не было такого, – влезла, очнувшись, Дунька. – Варик констатировал, всего-то и делов.

– Помолчи Дуняшка, – перебил ее черт, не спуская с меня глаз. – Продолжай, любезный.

Ледяное спокойствие черта, казалось, не предвещало ничего хорошего, но я себя поймал на мысли, что углядел-таки еле заметный изъян в том представлении, которое они устроили на пару с грифом минуту назад. Отступать некуда, на весах моя жизнь, если уже все решено и непоправимо, так хоть оторвусь напоследок. А если не решено?

Я впервые подумал, что плохо быть атеистом – в неверии есть не только хладнокровная трезвость неизбежности небытия, но и ущербное сомнение в существовании чуда. Меня никогда не занимали свидетельства о НЛО, начавшиеся появляться еще при советской власти, в конце семидесятых, не поразил документальный фильм «Воспоминание о будущем», вышедший на экраны приблизительно в то же время. Снежного человека я считал плодом больного воображения психически неуравновешенных индивидов, желающих внимания и славы. Не ставил заряжать воду перед телевизором, относя Чумака к откровенным прохиндеям на пару с Кашпировским от бычьего взгляда которого у впечатлительных людей, преимущественно женщин, исчезали спайки. Когда же с экранов телевизоровобильно повалило магическое фуфло, я просто перестал даже спорить на эту тему с некоторыми знакомыми, не желая портить отношения из-за пустяков, внутренне считая вопрос для себя закрытым раз и навсегда. Хотя и не осуждал фанатичных поклонников того или иного модного течения – в конце концов каждый развлекается, как может.

С религией дела обстояли еще проще – у меня до нее руки не доходили, а голова была занята совсем другими проблемами бытового свойства. Я наблюдал за проявлениями веры со стороны, как бы извне, с доброжелательным, ироническим скептицизмом, не вступая в полемику еще и потому, что был в этом вопросе туп, как пробка. Согласитесь, глупо спорить с кем-либо, не имея аргументов за пазухой, не то чтобы весомых, а и вообще никаких. Эдакий, знаете, атеизм не от большого ума, а по ощущениям. Отлично помню, когда атеист окончательно убил агностика. Перестройка, я работаю бригадиром в кооперативе по изготовлению сварных решеток, дверей и прочей лабуды, отвечая за установку. Умер какой-то хмырь из руководства овощной базы, по тем временам чин немалый. Похоронили его на закрытом Преображенском кладбище, купив бесхозную могилу, нас послали установить ограду и скамейку. Осенний день, промозглый, мелкий дождь будто укутывает тебя со всех сторон, ветра нет, но мерзко, аж с души воротит. Желание только одно – побыстрей развязаться с заказом, заползти под крышу или навес, желательно прижавшись спиной к батарее и выпить горячительного.

Естественно, мне тоже пришлось включиться в процесс – пока мужики ставили ограду, я взялся выкопать две глубокие и узкие ямы под скамейку. Когда я одолел сантиметров пятьдесят вниз, вычерпывать землю лопатой стало неудобно, пришлось взять продолговатый совок, но вскоре и он работал вхолостую, слишком узкой была лунка под стойку. Проклиная жизнь, погоду, мокрую спину парусом, себя на четвереньках в грязи, я отбросил бесполезный шанцевый инструмент в сторону и стал черпать рыхлую землю рукой. Пальцы зацепились за что-то, я вынул руку и увидел на раскрытой грязной ладони два желтых человеческих позвонка. Потом, не раз вспоминая тот день, в голову лезли аналогии, в основном про Гамлета с черепом Йорика, но тогда мне было не до «быть или не быть». Я подбросил, как монетки, позвонки на ладони и зашвырнул их в ближайшие кусты. Закончив работу, мы быстренько переоделись, побросав барахло в сумки, метнулись с кладбища, будто за нами черти гнались, разыскав рюмочную, заказали водки с горячими пельменями, и уже за стойкой, приняв на грудь сто пятьдесят, я отчетливо понял – после смерти ничего нет.

Я чуть было не превратился в воинствующего атеиста – строго-настрого запретил жене крестить наших детей, когда же Наталья на мое грозное вето пообещала ввести ответное эмбарго на некоторые удовольствия земного порядка, быстро отыграл назад, сделав вид, будто она меня неправильно поняла.

Дальше уже жил без антирелигиозных закидонов с редкими срывами. Последний произошел лет десять назад – одна, скажем так, знакомая на полном серьезе начала убеждать меня, что помнит, как шла родовыми путями внутри тела матери. Сейчас я бы не стал возмущаться, обзывать ее разными словами, награждать эпитетами, из которых «сумасшедшая дура» было самым приличным.

К слову, полгода назад столкнувшись лицом к лицу с коллегой покойного отца, некогда секретарем парторганизации, мужиком паршивым во всех смыслах, увидев торчащую из его кармана брошюру «Послание к коринфянам», даже не удивился, посчитав подобный пируэт в жизни человека возможным.

«Why not?» – как сказал Варфаламей.

Более того, отрицая существование Бога, мне казалось вполне допустимым наличие всеобщего Зла. Попросту говоря, в моих фантазиях Дьявол имел более отчетливые контуры, хотя лица не разглядеть. Следовательно, я просто-таки обязан был при появлении его посланников, а на добрых самаритян мои зверушки не тянули, впасть в когнитивный диссонанс, учитывая мой атеизм, однако разрыва шаблона не случилось – я упорно продолжал считать их порождением белой горячки, деллириум тременс, по-научному.

Другие-то: жена, сосед, Танька их не видели, за исключением милицейского капитана. Но и тут я нашел ловкое оправдание – капитан был такая же пьянь, как и я, почему бы нашим отдельным деллириумам не слиться в едином экстазе на набережной. Оставалось ответить на вопрос, каким макаром у меня появились шестнадцать тысяч и золотая запонка, но я только отмахнулся – в самом деле, в исчезновении денег из кармана никто не видит божественного начала, тогда почему при их внезапном появлении я должен подозревать силы зла.

И все же, все же, все же – ниточки не связывались в узелок, а общая картина рассыпалась на части, собранная же воедино усилием воли зияла провалами неопределенностей и черными пятнами двусмысленностей. Как тут не пожалеть об отсутствии веры?

Сейчас бы призвал господа на помощь, он погладил бы меня ласково по неразумной голове, да и расставил бы все по полкам, наведя марафет в расхристанном сознании. Тут пишем, здесь не пишем, сюда можно, туда нельзя, того бди, этого чти, а по смрадной тропинке, ведущей в греховные кусты, нельзя ни в коем разе, иначе…

Лафа!

– Что застыл, любезнейший? – обратился черт, возводя меня в превосходную степень.

– Мысли в кучу собирает, – услужливо разъяснил гриф.

Я мотнул головой, стряхивая пелену воспоминаний.

– Повторяю еще раз, во избежание кривотолков и досужих домыслов, – тут я притормозил, как перешедший с галопа на шаг скакун, начал медленно артикулировать слова, будто разговаривал с иностранцами, – ты, Варфаламей, оправдываясь по поводу Мишкиной смерти, объяснил это тем, что случайно увидел пустое место на месте записи, где Мишка должен был жениться на моей жене.

– Место на месте – несуразица получается, – не удержалась Дунька.

– Жениться на жене – еще нелепее, – добавил гриф.

– Е-мое, будто жениться на вдове при живом еще муже – звучит привычно, обыденно и не режет слух, – возразил я в сердцах.

– Господи, – всплеснула лапами крыса в притворном отчаянии, – для чего человеку дан язык?

Не успел я ответить за все человечество, как гриф опять опередил меня.

– Язык помогает жратву в глотку запихивать.

– Язык – это половой орган, – Варфаламей будто обрадовался перемене темы разговора и в глазах его снова заплясали черти.

Дунька зарделась, поправила юбочку на коленях, искоса посмотрела на меня, ожидая, что я брошусь в бой и начну опровергать черта, но я молчал как сфинкс, решив про себя – пусть выговорятся.

– Я имела в виду язык, как функцию речи.

– Так и я подразумевал коммуникабельную, разговорную функцию языка, как органа речи, особенно у мужчин. Женщины любят ушами. А ты о чем подумала?

– Сволочь, – заорала Евдокия, – не подкузьмишь, так объегоришь!

Дунька перевела дух, немного успокоилась и, подражая мне, начала рубить слова, рассекая воздух лапкой в такт.

– Я вопрошала Никитина, зачем нам даден язык, а ты, Варфаламей, вторгнулся со своим половым членом совершенно не к месту.

– Ты меня, Дунька, с сексуальным оккупантом путаешь, никуда я не вторгался, и про член слова не сказал. Это у тебя одни члены на уме, – черт говорил беззлобно, расслабленно, немного устало, так седой наставник объясняет нерадивой ученице косинус двойного угла.

Евдокия не ответила черту, видно было, что обида захлестнула ее. Она достала платок, демонстративно вытерла несуществующие слезы, показательно высморкалась и продолжила.

– Ты, Никитин, собираешься стать писателем. Русский язык – это твоя лира, арфа, скрипка, гусли, лютня…

– Послушайте, – перебил я крысу и обратился сразу ко всем соратникам, – вы что, специально мне голову морочите?

– Конечно, специально, – парировал гриф, наполняя фужер.

– Зачем?

– Затем, – гриф отхлебнул из фужера, и впервые его буркало, обращенное в мою сторону не выражало злобного презрения.

– Видишь ли, у тебя умопомрачительно длинные заходы непосредственно перед вопросом, – черт тоже решил разрядить обстановку и накатил себе рюмочку водки, – как у старого ловеласа, давно растерявшего мужскую силу, что растягивает прелюдию бесконечно долго лишь бы не перейти непосредственно к соитию.

– Вот уж точно, морочит бедной женщине голову вместо того чтобы удовлетворить ее потребности, – Дуняшка вслед за чертом выпила и глаза ее вдохновенно заблестели.

– А вот помнишь? – передразнивая меня, повторил черт. – Все я помню. Хотел бы забыть, да не суждено. Ты, у себя в голове даже простенькую мысль сформулировать не в состоянии, не спорь, – Варфаламей выставил лысую ладошку перед собой, – я, как-никак, твои мысли могу разобрать.

– Хорошо. Но я не игральный автомат, который нужную мелодию по запросу выдает. Я думаю.

– Тоже мне открытие. Это ты думаешь, что ты думаешь, милок, а в действительности, – Ширак поднял крыло и приглашающим жестом обвел комнату, обозначая действительность, – давно уже соображать разучился.

– Ладно, – я собрался с духом и выдал, – Мишка умер, потому что стерлась запись, так?

– И так, и не так, – Варфаламей хрустел овсяной печенькой, отплевываясь, роняя крошки вниз, – перетасуй местами слова и сразу причина со следствием поменяется – запись стерлась, потому что Мишка умер. Why not?

– Но стер-то ее не гриф своим поганым языком, он был даже не в курсе Мишкиной смерти.

– Я попросил бы, – Ширак нахохлился, гордо распушив перья, – оградить меня от жирного куска сала, грязными инсинуациями пытающегося вывести из безоблачного равновесия благородную птицу семейства ястребиных, коим представителем я на данный момент являюсь.

– Ты прав. Шарик тут не причем, – подтвердил черт.

– А кто причем. Кто стер запись?

– О, брат, да ты решил узнать, в чем причина причин, начало начал, истоки истоков? – черт посмотрел на меня как на умалишенного.

– Метафизику Аристотеля читай, – Ширак послал мне ответный реверанс.

– А ты читал, скажешь? – Евдокия чуть не вцепилась в грифа, придя мне на помощь.

– Читал.

– Врешь.

– Вру, – согласился гриф, – пролистывал. А Никитин даже в руках не вертел.

– Тебя я вертел и не в руках, а на другом месте, – оскоромился я, понимая, что зверушки опять пытаются увести разговор в сторону.

– Вот. Я всегда говорила, что все мужчины зоофилы, – Дунька засмеялась радостно, поправила юбочку и поерзала в кресле, будто искала задом предмет, на котором ее могут вертеть.

Я не знал, смеяться мне или плакать. Отчаяние вперемешку с негодованием полностью овладело моим разумом и чувствами. Я понимал, что никак не могу пробиться, перелезть через частокол ненужностей, выстроенный блудливыми репликами непрошеных гостей.

Наши диалоги напоминали мне бег с препятствиями, бессмысленное тысячелетнее хождение русских по равнинам, с чего и начался нынешний спор, где вопрос не подразумевает ответ, а ответ не нуждается в вопросе, эдакий алфавит, в котором буквы расставлены произвольным образом в зависимости от предпочтений спорщиков. Ну да, хаос – одна из форм порядка, одна шестая часть света почти что тьма, сам демагог каких поискать, но не до такой же степени.

– Никитин, а почему ты не допускаешь, что запись сама стерлась, – будто подслушав мои мысли, предположил Варфаламей, – подчиняясь определенным законам?

– Логики нет, если законы есть, значит, их кто-то определил.

– Логики вообще нет, ее человеки придумали для засирания собственных мозгов. И почему обязательно кто-то, может быть что-то.

– Что же?

– Эволюция, к примеру.

Зазвонил мобильный телефон, я привычно стал искать глазами источник звука, но сообразил, трель звонка не с моего мобильника.

По комнате плыла мелодия «Imagine» Леннона, Варфаламей полез в задний карман брюк, достал плоскую оранжевую коробку, вытянул антенну и приложил к уху.

– Одиннадцать тысяч пятьсот двадцать третий, – доложился он в трубку и больше не произнес ни слова, а только кивал через разные промежутки.

Я весь обратился в слух, пытаясь разобрать, что ему вещают, но даже тональности голоса не разобрал – сплошное бульканье. «Устаревшая у него мобила, – только и успел прикинуть я, – интересно какой фирмы и кто сотовый оператор?», – как Варфаламей выслушав указания, кивнул соратникам – снимаемся, и, прежде чем исчезнуть вслед за остальными в стене, развел руками – извини, дескать, дела.

«Твой номер даже не шешнадцатый, а одиннадцать тысяч пятьсот двадцать третий, – подумал я злорадно, – не велика в поле ягода», – и вздохнул с облегчением. Нет, каков фрукт! Все-таки черт, верящий в эволюцию, неординарное явление, как ни крути.

Глава 8. Двенадцать дней до смерти

Танька заехала за мной в девять часов утра. Позвонила снизу и я спустился во двор, где она поджидала меня возле такси – своей машины у нее никогда не было. Пока я пересекал заасфальтированный пятачок от подъезда к тарантасу, чувствовал себя как манекенщица на подиуме под пристальным взором одной ценительницы прекрасного. Подошел. Татьяна откинула полу куртки, чтобы рассмотреть в придирчивым взглядом профессионала мой прикид. На мне были джинсы, темно-зеленая, почти черная водолазка и пиджак от нового костюма.

– Чувствуется указующая длань Натальи, – деловито сказала Танька и поинтересовалась, – не слишком ли демократично для похорон?

– Ты тоже не в траурном брючном костюме, – огрызнулся я, закуривая на свежем воздухе.

– Но и не в платье в цветочек.

– Интересно, где ты у меня цветочки нашла, – мне показалось, что наша утренняя пикировка с Танькой, что-то напоминает, до боли знакомое. Я даже задержал в легких дым, пытаясь вспомнить. Выдохнул. Ну, конечно же, диалоги у принтера между крысой и чертом, как я сразу не догадался. Остается только выяснить who is who, кому лиловую масть, кому серую.

– Мишка не лауреат всех премий и не космонавт, – продолжил я, будто оправдывался, – не будет ни речей, ни духового оркестра, ни почетного караула с залпами из карабинов – соберутся родственники, близкие друзья, ну и я в том числе, с боку, с припеку.

– Себя ты, значит, к друзьям не причисляешь.

– Я, можно сказать, до сих пор пытаюсь определиться. Ты давеча вспоминала, как я на всех углах кричал, что хочу видеть Мишку в гробу, в белых тапочках. Видишь, мое желание исполнилось, теперь спешу удостовериться, ибо по сию пору сомневаюсь, так ли это, не подсунули кого другого вместо Мишки.

– И откуда в тебе столько злости?

– Так оглянись, – я обвел рукой окрестности, – вокруг капитализм, человек человеку волк, черт и крыса.

– А черт с крысой тут при чем? – удивилась Танька.

– Как знать. Может и не при чем. А может оказаться очень даже при чем. Ну что, двинем? – подытожил я и мы сели в машину.

Такси ехало в одну из Московских больниц, где при морге располагалась судмедэкспертиза. Больница находилась в Измайлово. Поначалу Танька молчала, перебирала бахрому черной шали, служившей и платком и шарфом одновременно, потом нервное напряжение одержало верх над желчью, что я вызывал. Танька не выдержала, прервав молчание начала рассказывать про вчерашнюю беседу со следователем.

– Бессонов его фамилия, Сергей Поликарпович, – доложила она.

– Прямо Порфирий Петрович, – съязвил я.

– С чего это тебя на классику потянуло? На Раскольникова ты не подходишь хотя бы по возрасту.

– А что? Его наверняка следственные коллеги так за глаза и кличут. Голову даю на отсечение.

– Не клянись головой, может статься, она тебе еще пригодиться, – Танька посмотрела на меня с печалью мудрой женщины, и я увидел в ее взгляде любовь, смешанную с раздражением. Снова, как и в разговоре с женой, беспокойная нотка зазвучала внутри, и я не мог распознать причину тревоги. Разлюбезные мои женщины чего-то знали, о чем я не догадывался, хранили секрет, не торопились поделиться тайной не из заботы о моем душевном самочувствии. Тут что-то другое, не та подоплека. Они были честны, но не до конца, говорили правду, но не договаривали, а недомолвки иногда страшнее самой гнусной лжи. Мне бы сесть хорошенько подумать с трезвых глаз, только где их взять? Я достал из кармана плоский металлический шкалик, припасенный загодя, открутил пробку и сделал глоток. Танька следила за моими манипуляциями спокойно, без осуждения, будто находила выпивку единственным верным выходом из создавшегося положения. А может быть, они думают, что я грохнул Мишку? Не железобетонно, во сне разбуди – ни один мускул не дрогнет, а ненароком посещает мыслишка, исподволь проникая все глубже и глубже в сознание. Внутри идет борьба между хорошим отношением к человеку и реальным положением дел, отсюда и раздражение. Опять же Макар. Знает меня со школьной скамьи, как облупленного, тем не менее, вертел такой вариант, алиби припер за пазухой, обдумав заранее.

– Ну и что следователь, – вернул я разговор в первоначальное русло.

– Молодой. По-моему, нет и тридцати, – охотно продолжила Танька, – Вежливый, но не нарочито любезный, что меня всегда раздражало в мужиках. Побеседовали с часок, он записал показания, я расписалась. Тебя ведь не это интересует. Удовлетворю любопытство, про тебя он спрашивал.

– Что именно? – я постарался придать вопросу будничный тон, но вышло неудачно, в конце фразы будто поперхнулся. Чтобы скрыть конфуз, пришлось закашляться.

Танька усмехнулась. Я снова полез за шкаликом.

– Слушай, Никитин, ну что ты из себя пофигиста изображаешь? Тебе же не все равно, как бы ты не пытался уверить меня в обратном.

Эх, рассказать бы Таньке обо всем, но как? Ведь не скажешь: «Дорогая Таня, ко мне на прошлой неделе заглянули на огонек черт, крыса и гриф», – дальше уже можно не продолжать. В ответ на такое откровение в лучшем случае получишь – пить, дескать, меньше надо. Что еще хуже – собеседник украдкой станет пересчитывать вилки на столе, да прикидывать на безопасном ли расстоянии от твоей руки лежит нож для нарезки сыра. Начнет заговаривать зубы, одновременно пытаясь скумекать, за сколько времени приедет скорая, чтобы отвезти тебя в дурдом.

– Если честно, я не знаю. Беспокоит? Несомненно. Любопытно? Безусловно. Но по гамбургскому счету, выходит, что и наплевать.

– Темнишь ты чего-то. Вот и следователь считает, что ты мутный мужик.

– Наблюдение достойное Нобелевской премии и бронзового бюста на родине Сергея Поликарпыча. То-то я погляжу все вокруг сплошь незамутненные. Прозрачные, как крыло стрекозы после дождя.

– Ты его идиотом не выставляй, он совсем не дурак. И ты у него явно на подозрении.

– Еще шикарнее. Он на то и следователь, чтобы всех подозревать. Было бы удивительно, если бы я отсутствовал в списке потенциальных убийц Мишки. Тут бы и первоклассник сложил в уме два плюс два.

– Да, но твоя фамилия, судя по всему, первая в списке.

– Остается только выяснить, сколько в списке народу, только сдается мне – фамилий там, раз, два и обчелся.

– Болтун, демагог, – мне показалось, что Танька хочет меня ударить, – он меня прямо спросил, мог ли ты убить Мишку.

– Интересно, что ты ему ответила.

– Что ответила, что ответила, – задумчиво повторила Танька, будто подбирала точное выражение, – сказала, запросто мог убить, – она замолчала, вспоминая, – но в таком случае рана у Мишки была бы не на затылке, а на лбу. Ты бы не стал бить со спины и уж тем более, никогда бы не начал копаться в его вещах после убийства, вытряхивать землю из цветков. Плюнул бы и ушел, хлопнув дверью. Кстати, вылезай, приехали.

Такси остановилось, Танька наклонилась к шоферу отсчитать деньги, а я вышел из машины, прошелся вдоль ограды, разминая затекшие ноги. Танька, рассчитавшись, вылезла следом за мной, направилась к воротам и остановилась, хлопнув себя ладонью по лбу.

– Вот дураки-то, цветы забыли купить.

– Ну и что, – я пожал плечами, – Мишке они без надобности. Он не обидится.

Нам пришлось пройти всю территорию больницы, морг находился в дальнем углу, чуть в стороне, чтобы не мозолить глаза больным и выздоравливающим, навевая мысли о печальном. Чужое человеческое горе обязано быть на задворках. Становясь повседневным, оно теряет остроту – у людей итак невзгод навалом, у каждого за плечами полон короб с верхом, нельзя требовать от них сопереживания по любому скорбному поводу, путая защитную реакцию с бесчувственностью.

Ненавижу март. Казалось бы, кончились вьюги и холода, весна наступила. Судя по календарю, доели блинную неделю, ан нет, зима продолжает куражиться напоследок, выматывая душу и нервы. Солнце блеснет, пригревая и подавая надежду, но тотчас скроется за пудовыми облаками и налетит колючий ветер, пронизывающий до печенок.

Около белого в подтеках двухэтажного здания стояли два похоронных автобуса, кучковались группы, с цветами и без, с буднично-печальными лицами. Если закрыть глаза на несколько траурных венков с лентами, стоящих у стены по обе стороны от входа, да на черные полосы по бокам автобусов, нестройное скопище людей вполне можно было спутать с группой туристов, выезжающих за город посетить усадьбу любимого поэта.

Мы подошли и остановились с краю, невдалеке от трех мужиков, с серьезными лицами рассказывающих друг другу анекдоты, судя по доносившимся обрывкам, да мелькающим куцым улыбкам. Когда становилось совсем невмоготу сдерживать смех, они отворачивались от основной массы народу и поворачивались к нам, гасили хохот, покашливая в кулак. Танька пошла на разведку, а я, чтобы занять руки, закурил. Когда коту делать нечего, он яйца лижет, а я закуриваю.

Захотелось выпить, я повернулся лицом к серому бетонному забору, достал плоскую фляжку и в последний момент передумал. Таким галопом мне до поминок точно не доскакать, либо упаду без сил, либо овес раньше времени кончится.

Танька возвращалась деловито – быстрым шагом, мудрое ее лицо озарялось истиной – она была уже не просто красивой женщиной в годах, а носителем информации, великой тайны буржуинской. С похожим выражением лица старый еврей перед смертью рассказывал пожилым детям секрет заварки чая.

– В общем, мы вторые. Сначала идет девушка, разбилась в автокатастрофе, а потом уже наша очередь, – выдохнула Татьяна на подходе.

– Не уверен насчет тебя, но я очередь не занимал и в те ворота не спешу, могу подождать пару десятков лет, – Танька хотела что-то резко возразить, но я ее опередил, – Не обижайся ради бога, просто я не знаю, что сказать, а молчать – язык замерзнет.

Как бы в подтверждение моих слов Танька поежилась, потом притянула меня к себе поближе и почему-то зашептала на ухо.

– Вон та женщина в синем пальто – Мишкина дочь, жена не прилетела, не успевает, дела неотложные в забугорье немецком, рядом с дочерью сестра с мужем, ты ее помнить должен, она на четыре класса раньше нас училась, левее еще какие-то родственники, вон те трое одногруппники институтские. Остальные девушку пришли провожать.

Она хотела еще что-то важное добавить, но тут из-за поворота показался мужчина лет пятидесяти в дорогом, я бы даже сказал, неприлично дорогом, неподобающе случаю шикарном сером пальто. Он нес букет белых хризантем. Описание мужчины с крупным солнцеобразным лицом, короткой шкиперской бородкой, глубоко посаженными черными глазами, приплюснутым широким носом, желто-коричневым естественным загаром не из солярия могло бы стать началом большого монументального романа, если бы не безмятежная улыбка до ушей, улыбка, которую практически все ненавидели, кроме близких друзей.

– Петруччо, – радостно ахнула Танька и замахала рукой. Мужчина среагировал на Танькин призыв мгновенно, изменил траекторию пути и направился в нашу сторону.

Петруччо, Петька Сапожников, Сапог появился в нашей компании нежданно-негаданно, благодаря одному совершенно возмутительному происшествию, случившемуся в школе. Учился Петька в параллельном классе, однако вечная сияющая рожа была знакома всем, начиная от учителей кончая гардеробщицей. Других достоинств за Петруччо не наблюдалось.

Однажды, будучи дежурным, он пришел после уроков в класс географии, чтобы убрать мусор из парт, привести в порядок карты и другие наглядные пособия. Название мухи, которая его тогда укусила, осталось покрыто мраком, но последствия укуса оказались катастрофическими. Как все произошло на самом деле, никто до сих пор не знает, ибо сам творец безобразия не желал никого посвящать в подробности. Расположить последовательность действий в строгой очередности помогла народная молва из уст в уста передававшая события того злополучного вечера. Итак. Петька долго смотрел на стол географички, потом снял с него толстое сантиметровое стекло, смахнул листки, вскочил на столешницу, снял портки и сходил, как говорится, по большому. При этом он забыл закрыть дверь, которая в самый ответственный момент отворилась. Далее история с географией трактуется по разному – то ли неизвестный был так очарован открывшейся перед ним живописной картиной, что сразу же решил присоседиться к бесчинству, то ли.