Текст книги "Предел тщетности (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Сазанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Особенно меня раздражало ее вранье про «Дом 2». Скажите, остался ли в нашей стране счастливчик, не знающий эту передачу? Нет, может быть, какие-нибудь староверы, живущие в тайге на подножном корму, без газет и электричества, слыхом не слыхивали о существовании, по заявлениям депутатов ГосДумы, гнезда молодежного разврата, но как поверить в то, что современный человек в столице нашей Родины, пользующийся Интернетом никогда не встречал упоминания о Ксении Собчак? Режьте меня на кусочки длинными полосками тупой пилой, жгите мне звезды на спине паяльной лампой, такого быть не может.

Если же девица врет в деталях, что стоит ей соврать в целом, к ее заявлениям про «пишут все» я тоже отнесся крайне скептически. Мало того, будь на ее месте солидный литературовед, убеленный сединами, я бы воспринял его слова с пониманием и возможным одобрением. Этой же кикиморе болотной очень хотелось возразить, даже не так, досадить не только словом, но и делом.

Я решил написать роман, правда еще не знал о чем, но завтра мне есть что предъявить лиловому черту. Главное не спешить и затянуть написание великого произведения дольше восемнадцати дней и губошлеп Мишка не окажется в кровати моей жены, а там посмотрим по обстоятельствам. Не имея ни сюжета, ни героев, ни завязки, ни развязки в голове, я, тем не менее, не унывал.

Будто другие мои будущие коллеги из литературного прошлого начинали как-то иначе, как же – рожали в муках свои творения, обличая общественные пороки и вскрывая нравственные язвы общества. Такое пусть детям в школе рассказывают, чтобы раньше времени не узнали, что дела обстояли значительно прозаичнее.

Занятие литературой является по сути одной из форм эскапизма, это я вам говорю от всей моей склонной к эскапизму натуры. Чем, скажите, я занимался последние полгода, как не бегством от действительности? Другое дело, поход в мир иллюзий неплохо предпринимать с небольшим количеством денег в кулачке – монетки, отражаясь в свете мрачной Луны, будут веселыми фонариками освещать тропинку к месту очередного привала.

Внезапно я чихнул – слуховой аппарат вылетел пробкой из уха. Чихнув еще раз, я обнаружил, что хорошо слышу, будто никогда не лишался естественного очарования окружающих меня звуков. Перед приходом жены я водрузил его на место и весь вечер скрывал от нее вернувшуюся ко мне способность слышать всех и вся без помощи усиления, предварительно вынув из слухового аппарата батарейки, чтобы не вздрагивать от крика.

Глава 2. Семнадцать дней до смерти

Утром, прежде чем сварить кофе, я подошел к компьютеру, надеясь не найти вчерашнего посетителя. На мониторе никто не сидел, над принтером пустота. Я даже погладил стену, желая еще раз убедиться, что она твердая. Размышляя над природой устойчивой вчерашней галлюцинации, я сходил на кухню и, вернувшись с кружкой в руке, вновь обнаружил лилового черта на краю монитора. Да не одного, а в компании серой крысы, сидящей рядом. Крыса в отличие от черта сверкала босыми пятками, верхняя ее половина эротично куталась в красную кофту на пуговицах, а ниже – желтая плиссированная юбочка до крысиных колен. Они не обращали на меня никакого внимания. Крыса упоенно ела бутерброд с сыром, время от времени отламывала от него кусочки и подбрасывала их вверх, а черт ловко хватал жратву, разинув пасть, запрокидывая голову к потолку. Со стороны они напоминали двух деревенских дурачков, расположившихся на завалинке в ожидании заката.

Сжав разочарование в кулак, я не позволил себе ни взглядом, ни неосторожным действием выдать перед непрошенными гостями удивление, смешанное с крайней досадой. В самом деле, не появись вчерашний визитер, да еще в обнимку с крысой, я бы плюнул на все, продолжая сжигать время в ничегонеделании. Я бы моментально забыл о своем желании стать писателем, выкинув из головы не только ненаписанный роман, но и все прочитанные прежде. Теперь, раз уж они приперлись, надо либо начинать изворачиваться и лгать о романе, либо согласиться на семнадцать оставшихся мне дней жизни. Проигрывать следует с достоинством, поэтому пусть они первыми начнут разговор, решил я, и стал читать новости, прихлебывая кофе. Мои ожидания оправдались.

– Евдокия, душа моя, смотри, какой у нас Никитин занятой и невежливый, – заговорил черт, обращаясь к крысе, – уперся взглядом в монитор, будто ему там девки срамные прелести показывают.

– Душа я, допустим, не твоя, а Никитина, – мягко возразила крыса, – может он в Интернете название своему роману подыскивает.

Вот тебе бабушка и Юрьев день, теперь у меня не только совесть есть в форме черта, но и душа объявилась в виде крысы, которая уже в курсе дел. А впрочем, от души ничего не скроешь. Это совесть можно загнать в дальний угол и не замечать, с душой такие шутки не проходят.

– Гости первые должны здороваться, согласно правилам хорошего тона, – ответил я, понимая, что дальнейшее молчание бессмысленно.

– Представляешь, Дуня, он нас сейчас будет этикету учить. Джентльмен хренов. Осталось только выяснить, кто тут гость? Помнится, в позапрошлом веке, ровно на этом месте, только семью этажами ниже, мы землянику на полянке собирали, когда Никитина еще в помине не было, – игнорируя меня, опять обратился к крысе Варфаламей.

– Тебе бы только придраться к человеку.

– Черт кроется в деталях, – ответил многозначительно черт.

– Да ладно, тебе Варик, – так крыса ласково назвала Варфаламея, – не видишь, Никитин мучается, название роману подыскивает. Название, скажу вам по секрету, чрезвычайно важно, словно девственность для девушки перед женитьбой, – при этих словах она скромно поправила юбочку. – Как книгу назовете, так ее и издадут. Название должно быть короткое и броское, как у Коэльо. Парфюмер. Как звучит! Я, между прочим, читала и плакала, можно сказать, рыдала.

Надо же, как интересно, душа моя Евдокия читала Парфюмера, а я не удосужился. Мне всегда претило бежать со всеми в толпе, меня не согревало чувство локтя, я из чувства протеста, а может из вредности, никогда не интересовался любыми модными течениями, что в кино, что в литературе. Поэтому и Парфюмера не читал и Титаник до сих пор не посмотрел, помня томные вздохи одной моей знакомой: «Ах, Леонардо ди Каприо! Какой милашка! Так бы и съела целиком!». Что она подразумевала под этим «съела»?

Не уверен, что она заглотила бы его разом, как кит, но, учитывая ее половую распущенность, вполне себе представляю, с какой части мужского тела проказница начала бы трапезу.

– Должности и профессии в названиях у писателей нарасхват. Пианист, часовщик, парикмахер, мытарь, прости Дуня, крысолов… Чем плох, например, Синоптик? – предложил осторожно черт.

– Не пойдет. Кино с таким названием есть, кажется американское, – сказал я.

– И песня у Земфиры, – поддержала меня крыса, – я слушала и плакала. Все профессии уже обмусолены неоднократно, хотя есть еще неохваченные. Мне очень нравится, например, – крыса полезла в карман юбочки и вынула записную книжку, – авербандщик, шпрендингист, мацератор, стивидор, гильошир.

– Последняя очень колоритна на слух. У меня сразу, как услышал «гильошир», перед глазами встала, как влитая, картина «Дебошир на гильотине». Кстати, чем не название для книги? – черт вопросительно посмотрел на крысу, как на несомненного авторитета, так его впечатлил предложенный ею список.

– Пафосно очень. Дебошир на гильотине хорошо смотрелся бы под рубрикой «Награда нашла героя» или «С небес на землю», точнее, наоборот «С земли на небеса» Мы же не детектив пишем, а серьезную вещь, надеюсь? – крыса повернулась в мою сторону.

Я молча пожал плечами, не зная, что ответить. Разве Сименон, писавший в основном детективы, несерьезный автор? Что смешного в убийстве, ограблении, изнасиловании, если только у вас не своеобразное чувство юмора и вы ухмыляетесь там, где остальные полны печали. Дело с написанием романа затягивалось. Это меня радовало. Раз уж мы с названием так долго определяемся, благодаря литературным советчикам, то наверняка не уложимся в оставшиеся мне дни. Губошлеп Мишка пролетает однозначно.

Я вспомнил, как прикнопил Мишкин портрет к внутренней стороне двери туалета и каждый раз, сидя на унитазе, методично плевал в его улыбающуюся рожу.

– Как это не гигиенично, – укоряла меня жена, порываясь остановить вакханалию слюноотделения, пытаясь вернуть меня в цивилизованное русло человеческих взаимоотношений.

– Зато хорошо лечит душевные раны. Раз уж деньги не вернуть, – парировал я.

Крыса и черт продолжали искать названия. Погруженный в собственные мысли, я упустил значительную часть их спора, подоспев лишь к концу.

– И все-таки, метеоролог мне нравится, – уговаривал Евдокию черт. – Звучит. И не надо объяснять каждому, кто это такой в отличие от твоего авербандщика. Все знают метеоролога, проклинают его, но каждое утро жадно внимают его речам. Вот тебе, к слову, и первая строчка романа.

– Эффектная строка. Не спорю, – согласилась крыса, – но метеоролог не подходит. Метеоролог, эндокринолог, уролог, проктолог. Ковыряются непонятно где. Ну их всех в баню. Назовем так – Предсказатель погоды.

– Плохой, – добавил я.

– Кто плохой? – в один голос спросили выдумщики.

– Не кто, а что. Предсказатель плохой погоды.

– А почему плохой?

– Потому что погода в нашей стране никогда не бывает хорошей. То понос, то золотуха, то дожди некстати, то жара невпопад. И потом, какая разница? Мы же даже не знаем о чем роман.

– О чем, о чем. О жисти нашей горемычной, что тут гадать, – сказал Варфаламей. – Запомни первую строчку, как Отче наш. «Все в городе знали предсказателя плохой погоды, столкнувшись случайно на улице, опускали глаза, стараясь не встретиться с ним взглядом, проклинали его прогнозы, несколько раз покушались на его жизнь, но каждое утро жадно внимали его речам».

Черт обнял крысу за плечи, и они исчезли.

Вечером я напился. До поросячьего визга. Перемещаясь из комнаты в коридор, я ударился со всего маху о холодильник, очки с толстыми линзами упали и разбились. Только собрался заплакать над треснувшими окулярами вкупе с разбитой судьбой, как обнаружил, что прекрасно вижу и без очков. Предметы, их очертания стали четкими, лицо жены хоть и двоилось, но не расплывалось двумя мутными пятнами перед глазами. Уже засыпая, повернувшись привычно к стене, я долго разглядывал рисунок на обоях, абстрактный, состоящий из перепутанных ломаных линий и геометрических фигур разного цвета и размера, так напоминавший зигзаги собственной непутевой жизни – смурной, неудачной, в которой потери далеко обогнали приобретения.

Глава 3. Шестнадцать дней до смерти

Проснулся я рано, чем сильно удивил жену. Любые перемены во мне она теперь воспринимала с опаской и имела на то все основания – последние полгода я стремительно катился вниз, не обращая внимания на протестующие возгласы близких мне людей.

Мы с женой не разговаривали – мне было лень что-либо говорить, да и событий в моей жизни не происходило никаких, чтобы ими делиться с окружающими. Жена же молчала из чувства самосохранения – я за это время успел наговорить ей столько гадостей, наделив ее безобразными чертами характера, что оставалось диву даваться, как она это все снесла, как она мне не подсыпала мне в утренний кофе отравы, чтобы остановить водопад несправедливости, обрушившийся на ее голову.

Я настолько очерствел и поглупел, что, казалось бы, простая и очевидная мысль о все еще любящей меня жене даже не приходила мне в тупую башку. Мужики, вообще, странные создания. Они сумели придумать колесо, бумагу, порох, пенициллин, Диснейленд, да что там говорить, презерватив – практически все, что двигало и двигает человечество вперед, но в личных, житейских вопросах, ей Богу, ведут себя, как дети малые.

Когда я зашел в ванную комнату, то даже не узнал ее поначалу, ведь я не был в ней целый месяц. Глянул в зеркало над раковиной – на меня смотрела чужая рожа с сальными, взлохмаченными волосами, при бороде, да еще с синяком под глазом. Я решил немного привести себя в порядок, побрился начисто, как перед расстрелом, почистил зубы, обратив внимание, что сбоку спереди вверху одного не хватает, попробовал причесаться, не получилось – волосы от месячной грязи, будто покрытые лаком, застыли на голове в причудливой форме, не поддающейся описанию. Хлопнула входная дверь, жена ушла на работу, и я остался один, наедине с самим собой, с неизвестно откуда взявшимся чертом, с крысой Евдокией и с тем ужасом, в который превратилась моя жизнь. Я вздохнул полной грудью и почувствовал смрад исходящий непонятно откуда. Впрочем, это было секундное замешательство, так вонял я сам, мое тело, мои мысли, моя вновь появившаяся душа в обнимку с совестью. Странно, как я раньше не замечал этого. Видимо обоняние притупилось одновременно со зрением и слухом, и сейчас, восстановившись, показало мне всю гамму того амбре, которым я благоухал. Встав по душ, долго тер себя мочалкой, намыливая ее снова и снова, пока вода, стекавшая вниз, не сменила цвет, приобретая прозрачность. Волосы на голове удалось вымыть с шестого раза. Вытершись насухо, одевшись во все чистое, я кинул взгляд на комок грязного тряпья, валявшийся на полу. О том, чтобы все это хозяйство бросить в бак для белья и речи не шло. Я взял целлофановый пакет для мусора, брезгливо, двумя пальцами поднимал шмотки по отдельности и запихивал в мешок. Потом вынес на лестницу и швырнул в мусоропровод, знаменуя тем самым переход в новое качество бытия. Спускаясь по лестнице в квартиру, я непроизвольно понял глубину терпения жены и детей по отношению ко мне – ведь у них с обонянием все в порядке. Мне стало невыносимо стыдно, больной кузнечик внезапно заныл в голове, напоминая о вчерашнем. Я стал прикидывать, хватит ли моей заначки, чтобы унять, заставить смолкнуть его пронзительную скрипку, его шершавый смычок, которым он водил по моим распухшим нервам. Нет, переход в новое состояние будет не так быстр, как бросок кобры, и потери я понесу значительные, и победа вполне может обернуться не поражением, а катастрофой.

Я пришел в комнату с обязательной кружкой кофе в руке. Наверху, на полке, рядом с принтером, расположилась веселая компания – черт, крыса и какая-то облезлая птица, в которой я с трудом узнал грифа. Они сидели на длинном, тронутом молью диване, перед ними стояла деревянная крашеная табуретка с водкой и закуской. Кузнечик заныл с новой силой, хмуро посмотрев на представителей фауны, я обреченно полез за заначкой. Бутылка водки оказалась ополовиненой, горлышко заткнуто вместо пробки куском бумаги. Я налил рюмку, выпил и услышал вместо приветствия.

– Смотри-ка, Никитин-то сегодня – красавец. Выбрит, причесан, благоухает, словно ведро одеколона выпил, одет во все чистое. Можно сказать, мужчина с обложки, – Евдокия улыбалась в сто свечей на люстре, – Одно смущает, баклажан у него непонятный под левым глазом.

– Это он холодильник на таран взял. Вместо того, чтобы роман писать, напился до чертей и куролесил, – пояснил черт крысе.

– С чего это куролесил? Весь день сочинял, – соврал я, – набросал сюжет. Могу озвучить.

– Валяй.

Я откашлялся и начал рассказывать то ли виденное где-то, то ли читанное.

– Катя, русская, красавица, стала случайным свидетелем бандитской перестрелки, получив шальную пулю в руку, попала в логово главаря банды чеченца Руслана, который не столько проявил жалость к эффектной, можно даже сказать, умопомрачительной женщине, сколько решил увезти с места события раненого очевидца, чтобы он не стал легкой добычей правоохранительных органов.

Пропасть, разделяющая интеллигентную, начитанную, образованную Катю и неинтеллигентного, неначитанного, необразованного, но мужественного Руслана огромна. Катя живет в его доме, залечивает болячки, присматриваясь к чудовищу, но, ощущая внутреннее благородство негодяя, начинает невольно тянуться к нему. Руслан, ежедневно чистя личное оружие, тайком присматривается к Кате. Необъяснимая сила, опутав с ног до головы осьминогом, тащит его на дно неизбежного любовного омута. Ничто не смогло стать преградой их чувственности. Роковая страсть бросила их в объятья на кровать в атласных подушках под балдахином. Выросшая в строгой семье Катя словно стала одержима сексуальным бесом, а уголовник Руслан, неожиданно оказался очаровательно нежен. Любовь, пронзившая их с ног до головы сплетением одиноких сердец, слиянием под недобрым знаком Козерога, несла в себе неразрешимые противоречия – этические, социальные, религиозные, нравственные. Катя не находила себе места, Руслан кусал локти до крови, пытаясь болью заглушить проклятия в адрес несправедливой монеты судьбы, вечно падающей на ребро. Родня Руслана, узнав, что он спутался с иноверкой, нанимает его врагов с целью похищения Кати, ее дальнейшего изнасилования хором в извращенной форме, осмеяния, осквернения ее влюбленной души и тела.

Катю, вышедшую из дома Руслана в библиотеку за томиком стихов Ахматовой, похищают среди бела дня, насильно зашвырнув в черный джип, привозят в загородную сауну с глухонемыми банщиками и собираются надругаться над ней. Руслан не находит себе места и поднимает на уши свою разношерстную банду. Банда рыщет в окрестностях и не обнаруживает Кати. Вдруг Руслану приходит смс от глухонемого банщика, учившегося по случайному совпадению в одном с ним классе, сообщая о местонахождении возлюбленной.

Влюбленный несется на машине по бездорожью, заряжая на ходу автомат. Приехав в сауну, выбив ногой дверь, он находит распластанную на кафеле обнаженную догола Катю в окружении очень неприлично возбужденных мужчин мерзкого вида, дает короткую прицельную очередь, положив недругов, освобождает из грязных лап любимую. Он привозит ее, завернутую в халат с чужого плеча, в свой особняк на горе. И тут узнает, что его разыскивает милиция по обвинению в массовом убийстве и притоносодержательстве.

Что мы будем делать, Русланчик? – спрашивает Катя, склонив голову на его ответственное, в шрамах и наколках плечо.

– А где финал? – спросила крыса, незаметно достав из плиссированной юбки платок и промокнув им глаза.

– У меня три конца.

– Неужели? – Евдокия всплеснула руками, поправила юбочку и как-то загадочно посмотрела на меня.

– Да ты половой Змей Горыныч, Никитин, – ухмыльнулся черт.

– Три конца, в смысле, окончания. Первый. Катя и Руслан погибают под пулями милиции. Второй. Руслана судят, дают пожизненное. Катя выходит за него замуж, страдает. Третий. Они убегают за границу. Живут своим трудом. Бедно, но счастливо.

– Херня это все, – неожиданно подал голос гриф, – Он вам краткое содержание сериала пересказал, а вы и рады. Небось вчера с пьяных глаз включил телик, а там идет очередная мутотень.

– Ты не прав, Шарик. Все, что рассказал Никитин – очень жизненно. Я слушала и плакала.

– Потому что ты, Дунька, сентиментальная дура, – сказал, как отрезал гриф низким, прокуренным голосом.

– А вы, простите, кто такой? – возмущенно поинтересовался я.

Я сразу почувствовал неприязнь к этому облезлому воробью, возомнившему себя важной птицей. Сидит тут непрошенным гостем, да еще в душу мою, в лице Евдокии, плюет.

Гриф не ответил, даже не удостоил взглядом, будто я задал вопрос в пустоту, взял бутылку водки с табуретки, резко подхватив ее крылом, так что вниз полетел пух, налил сорокоградусную в фужер и сунул в него клюв. Кадык на тонкой шее без перьев заходил ходуном. За грифа вступился Варфаламей.

– На самом деле, он не Шарик, а Ширак, просто его Евдокия так ласково называет. Знаменит тем, что умудрился прицельно какнуть…

– Капнуть, – поправила Вафаламея культурная крыса.

– … капнуть на голову президента Франции, Жака Ширака, во время его официального визита в США. Был в ответ обстрелян президентской охраной, получил ранение в голову, за ним гнались три боевых вертолета, но он сумел оторваться и спрятаться в расщелине скалы. Легендарная личность. А вообще-то он к тебе имеет прямое отношение. Он – твой ум.

– Б-р-р, – меня аж передернуло, – не хочу я такой ум иметь.

– А кто тебя спрашивать будет? – поставил точку Ширак и посмотрел на меня недобрым взглядом.

Я обратил внимание на его веки, тонкие, почти прозрачные, как у змеи. Не удивлюсь, если он раскроет клюв, а там окажется раздвоенное жало.

Итак, все в сборе – ум, душа и совесть моей эпохи. Совесть у меня лиловая, мохнатая и с хвостом, душа сентиментальная, чуть что плачет, ум облезлый, злой и, судя по всему, не умище. Единственное, что их роднит – все пьют водку, и это не удивительно, ведь их физическое воплощение, ваш покорный слуга, большой любитель заложить за воротник. Правда, на пьяниц не похожи, больше на раздолбаев смахивают.

Наверху на диване послышался шум. Черт, накатив очередную рюмку, приставал к Евдокии с сальными шуточками. Наблюдая за ними, я тоже решил выпить еще одну. Я ж не пьяница какой, чтоб по часам пить.

– Ты, Варфаламей, не в моем вкусе. Вот Никитину я б дала, – услышал я голос Евдокии и чуть водкой не поперхнулся. У меня богатая фантазия, но представить себя совокупляющимся с маленькой крысой, было выше моих сил.

– Ты, это, поосторожней. С выражениями, – проворчал я, отряхивая рубашку.

– А что я такого сказала? – недоумевала Евдокия. – Миллионы мужчин живут с крысами всю жизнь и счастливы. Добавлю до кучи, мужчины в большинстве своем сплошные зоофилы – живут с непарнокопытными лошадями, парнокопытными коровами, козами, свиньями. С грызунами типа мышь…

– Будто бабы лучше, – встрял черт.

– Женщины тоже склонны к бездумному скотоложству. Любят козлов, баранов, особенно обожают лосей сохатых, одна моя знакомая души не чает в странном мужчине под названием «Вилорогий антилоп».

– Тащатся от дятлов, – добавил гриф.

– Не перебивай, Шарик. Еще. Женщины живут с кошельками, желудками, дубами, огрызками, обмылками, початками, арбузами, лысинами, с чертями, в конце концов. Весь мир есть сплетение людей и животных в порочной страсти. Кстати у тебя есть порок? – обратилась крыса ко мне.

– Надо подумать. А тебе-то зачем?

– Ты же собираешься стать писателем, а у любого уважающего себя писателя должен быть порок, – крыса опять поправила юбочку на коленях. Чувствовалось – все, что связано с пороком волнует ее чрезвычайно.

– Писатель без порока, что кузнец без горна, – добавил Варфаламей, посмотрел на меня хитро и добавил, – что Степа без мобилы, что кролик без ушей.

– Так ты что и мысли мои читать умеешь? – возмутился я.

Дело в том, что меня порой посещали мысли порочного характера. Не скажу, чтобы частенько, но иногда накатывало, причем, в самый неподходящий для таких фантазий момент. Не в ванной, когда тело расслабленно нежится в теплой воде, не под душем, не в кровати в предвкушении сладкого, ни даже в ночных грезах. Снились мне в основном политики со свиными рылами, которые из ночи в ночь гонялись за мной оравой по пустому городу, кидались мне в спину всем, что попадалось им под руку и постоянно предлагали в обмен на мой голос всякие гнусности. Народные избранники соблазняли меня возможностью поменять рубли на монгольские тугрики по выгодному курсу, звали разделить с ними трапезу в качестве гостя, но при этом не отодвигали приглашающим жестом стул рядом с собой, а почему-то указывали на пустующее место посреди стола, плотоядно облизываясь.

В моих снах доминировало разлагающее влияние телевидения. Развратные же мысли всегда возникали спонтанно, когда мне надо было что-либо сделать. Так как последние полгода я ничего не делал и даже поливание цветов считал титаническим трудом, не говоря уже о выносе мусора, после которого я, обессилев, отдыхал весь оставшийся день, то любое действие, отвлекающее от компьютера, вызывало во мне целый поток безнравственных помыслов эротического содержания.

Например, звонок телефона мог нарисовать в моем воображении похабный букет картинок порнографического характера, с обескураживающей откровенностью показывающих, что я предполагаю сделать со звонившим мне человеком. Трубку я не брал, поэтому мог представлять себе, кого угодно – от кредитора до сутенера. Самые неправдоподобные истории происходят именно в нашей обычной, непридуманной жизни. Расскажи любителю сенсаций, какие судьбоносные кульбиты ежедневно вытворяет мой сосед с перепоя, ни за что не поверит, презрительно ухмыльнувшись. Конечно, Афанасий Егорович, токарь шестого разряда на пенсии, не Леди Гага, но по части креатива даст ей сто очков вперед. Посему не вижу ничего удивительного в том, что мне могла бы позвонить после первого завтрака, взять хоть, Моника Беллучи. Почему нет, если принять на веру теорию о шести рукопожатиях разделяющих всех жителей планеты. Правда я не знаю итальянского, а она ни бельмеса по-русски, но ведь не разговаривать мы с ней собрались в моих порочных видениях. Мне самому иногда стыдно вспомнить, что мы вытворяли на пару с кинозвездой, так что черту точно об этом лучше не знать.

– Я могу читать только четко оформленные мысли, а таковых в твоей, набитой всяким хламом башке – раз, два и обчелся, – ответил мне Варфаламей.

– Опарыши съели его мозг, – добавил бесцеремонный гриф.

– То-то я гадаю, чего ты такой скукоженный? – огрызнулся я.

– Мальчики, не ссорьтесь, – примирительно заговорила Евдокия, – Никитин, вспоминай, есть у тебя пороки, тайные или явные, особенно тайные.

– Нет, – соврал я.

– Врет он, – сказал гриф. – Тайные пороки есть даже у лазерных принтеров.

– Я беден.

– Бедность не порок, а отсутствие ума и, следовательно, денег, – многозначительно высказался гриф.

– Я курю.

– Скучный ты, Никитин – Варфаламей рассматривал ногти.

– Я много курю.

– Еще скучнее, – добавил черт, – Толстой за селянками бегал, Достоевский играл, Хемингуэй пил, только кого теперь этим удивишь? Вот если бы ты, Никитин, в юности изнасиловал кабана в лесу – это был бы неплохой штрих к твоему портрету.

– Неправдоподобно, никто не клюнет, – Евдокия повернулась к черту и покачала головой.

– Ладно. Тогда наоборот – кабан изнасиловал Никитина в лесу.

– Не вижу разницы, – гриф налил себе еще водки в фужер, – порок должен быть безобразен и манящ, отвратителен и притягателен одновременно, как горб у красавицы.

– Надо заглянуть внутрь себя, Никитин, зайти, так сказать, с непарадного входа и сразу порок найдется, – настаивала крыса.

– Если зайти в фешенебельный ресторан со служебного входа, можно открыть для себя столько интересного, что навсегда отобьет всякую охоту к поглощению пищи вне дома, – ухмыльнулся черт.

– Это ты НТВ насмотрелся, «Скандалы и расследования», – вынесла приговор Евдокия.

– Дуня, откуда, у меня и телевизора нет.

– Врешь. В углу стоит, салфеточкой накрыт.

– Это патефон.

– Патефон плоский и плашмя лежит. А у тебя стоит.

– Что за пошлые намеки, у меня давно уже не стоит.

– Ну да, на последнем шабаше я собственными глазами видела, как у тебя не стоит. Шорты парусом вздулись, когда ты с гейшей одноглазой танцевал.

– Гонишь Дунька. Это у меня фонарик в кармане неудачно повернулся.

– Ага, и в живот гейшин уперся, пупок освещать. Я смотрела и плакала от досады и отвращения.

Пока они спорили, я решил вздремнуть.

– Ба, да он спит, услышал я возглас Евдокии и открыл глаза, – как тебе не стыдно, Никитин, мы тут распинаемся, можно сказать, надрываем жилы, готовы биться до последней капли крови, чтобы сделать из тебя писателя, а ты дрыхнешь.

– Мурло неблагодарное, – добавил гриф.

– Вот тебя анкета с вопросами, – крыса нажала кнопку на принтере и он, застучав, выплюнул лист бумаги, – ты должен на них ответить. Те строчки, где стоит звездочка в квадратике, обязательны для заполнения.

Я пробежал глазами анкету – в конце всех вопросов стояли звездочки. Кто бы сомневался. Первый вопрос был про фамилию, имя, отчество и год рождения. Второй был обескураживающим и наглым – занимаетесь ли вы онанизмом?

– Зачем, извиняюсь, такие интимные подробности? – спросил я, вкладывая в вопрос весь сарказм, которым обладал.

– Проверить твою искренность, – не реагируя на яд в моем голосе, деловито парировала Евдокия. – Если ответишь «нет», остальные ответы анкеты можно не читать, потому что ты лжец.

– А может я импотент с детства?

– Импотенты, да будет тебе известно, самые, что ни на есть онанисты, – Дуня почесала за ухом и добавила. – Бери шире, импотенты постоянно забавляются не только со своими личными причиндалами, но и делают это во всех областях народного и не народного хозяйства.

– Гоняют лысого всю жизнь до кровавых мозолей, – добавил мерзкий гриф.

– Точно, Шарик. Заняты с утра до вечера, сетуют на усталость и загруженность, а коэффициент полезного действия равен нулю.

Черт с ними, подумал я и поставил в графе плюсик. Черт, кстати, курил и посматривал на меня с лукавинкой, вполне добродушно. Третьим вопросом шло уточнение – как часто вы занимаетесь онанизмом? Это уже ни в какие ворота не лезет.

– Слушайте, вы тут что, издеваетесь надо мной? А это зачем?

– Предыдущим вопросом мы хотели узнать, искренен ли ты с нами, данным же вопросом мы выясняем степень твоей откровенности, недогадливый ты наш, – улыбнулся Варфаламей.

– Тогда по вашей логике, четвертым вопросом надо копнуть до конца и спросить какой рукой я дрочу. И дать четыре ответа.

– Как четыре? – взвилась крыса. – Я насчитала три – левой, правой и попеременно.

– Двумя сразу, – добавил гриф, – есть еще и пятый вариант, распространенный среди котов, но, судя по животу, он Никитину не доступен.

– Мой живот это временное явление, – огрызнулся я и продолжил исследовать анкету.

Четвертый вопрос был – кто ваш самый нелюбимый писатель?

Столь резкий переход от онанизма к литературе мне показался довольно-таки неожиданным.

Будто сидишь за компьютером, внимательно рассматривая похабные фотки, а в комнату неслышно заходит посторонний человек в форме и с кобурой, встает за спиной, смотрит на монитор, приобщаясь к прекрасному, потом осторожно постукивает тебя по плечу дубинкой и вежливо спрашивает: «Простите, что помешал. Как вы думаете, на кого сильнее оказало влияние творческое сотрудничество двух поэтов – на Шиллера или Гете? Эффект получился бы приблизительно тот же.

– Что значит самый нелюбимый писатель? – даже как-то возмутился я.

– «Нелюбимый писатель» значит, что писатель не любим – объяснил замогильным тоном гриф, – а самый – значит нелюбимее всех нелюбимых.

– Ты его терпеть не можешь, – пояснила крыса, – до слез.

– Слушайте братцы… начал я, но гриф перебил меня.

– Мы тебе не братцы.

– К тому же различны по гендерным признакам, – ухмыльнулся Варфаламей, скосив глаза на Дуньку. – Самым подходящим было бы обращение – братья и сестры.

– Зря ты, Шарик, мы почти уже сроднились с Никитиным, – попробовала протестовать Дуня и промокнула платочком краешек глаза.