Текст книги "Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Воцарилась тишина. Глядя в пространство поверх стриженых голов и серо-желтых лиц, я вспомнил былое, уже ставшее фантастической нереальностью, и медленно-медленно начал:

Подтяжки, розовые и голубые… Пестренькие носки… Что это? Ах, да – витрина…

Бессмысленно и бездумно смотрю, ноги парализованы, руки дрожат.

Провал… Конец… Вот она, долгожданная гибель!

Когда мы расстались в парке, и я направился к выходу, помню, как из-под фонаря навстречу качнулась длинная фигура в низко надвинутой шляпе. И заглянула в лицо. Занятый своими мыслями, я не обратил на это внимания, но при выходе обернулся – сзади опять она, несомненно она – длинная фигура в низко надвинутой шляпе.

Неужели все кончено? Город, улицы, люди – они останутся завтра и через год и всегда, а вот я – погиб… Вычеркнут из жизни… Живой труп… Что-то противно дрожит и сжимается в желудке. Даже тошнит немного! Не увижу товарищей больше! В карманах адресов и фамилий нет, – я проверил перед свиданием в парке. Москвы тоже не увижу… Один! Впереди только коротенький путь безнадежного сопротивления и одинокая смерть на рассвете в каменном мешке маленького дворика. «Пусть ему наденут на шею веревку, пока он не будет мертв, мертв, мертв».

Я невольно ощупал шею, но пока ее украшал белый галстук безукоризненного вечернего костюма – предполагался деловой и очень ответственный ужин. Фрак… Умираю в шутовском наряде! А между прочим, лакированные туфли куплены в Париже и на них фабричное клеймо! Эх, проклятье! Узнают, что я прибыл из Франции – вот и возможное начало нити, по которой опытная рука размотает клубок! Но ведь такие же туфли можно купить и здесь! А все-таки… Эх… «Точно труп, наблюдаю бесстыдные тени в раздражающем блеске курящихся свеч…» «Точно труп, наблюдаю»… «Точно труп»… «Труп»… «Тр»… Откуда это? Из Брюсова? Привязался в такой момент! Нашел время… Нет, никого не увижу! «Точно труп»…

И снова медленно плыву вперед в тяжелых волнах черножелтого тумана. У полицейских на груди горят фонари… Вот брошенные автомобили… Уличный транспорт дезорганизован, редкие прохожие жмутся к стенам. И среди них парализованный ужасом – я.

Но усилием воли заставляю себя действовать. Нужно проверить, убедиться: может быть, ничего и нет? Наверное даже, что ничего нет! Ошибка! Нервы!

Роняю на быстром ходу платок, оборачиваюсь, чтобы поднять его, и вижу, как две фигуры тоже замедляют шаг: высокий, худой – в шляпе и маленький, плотный – в котелке. Красная бульдожья морда – ее не было в парке. Теперь их двое.

Я пойман.

Страшная правда грубо наступает, Надежда, последняя из богинь, нас покидающих, мужественно обороняется. Нет, не все потеряно! Первое – не теряться, второе – немедленно начать ответные действия. Что мне нужно делать? Не показывать шпикам, что наблюдение замечено, энергично стряхнуть его, замести следы. Словом, бороться и еще раз бороться. «Точно труп»… К черту Брюсова! К черту труп! Я не умер и, покуда жив, до последнего дыхания останусь бойцом великой армии, неудержимо и победно рвущейся вперед!

То, что меня не арестовали на месте свидания, показывает только на опытность этой пары, – долговязого и маленького, и на большое значение, придаваемое мне и моей деятельности. Выходит, что, по их мнению, арест в парке отрезал бы от наблюдения всю мою организацию, дал бы мне возможность или выкручиваться с надеждой на успех, или же геройски умереть, никого не выдав. Они теперь прилипли насмерть и надеются на моих плечах войти в нашу конспиративную квартиру и разом получить в руки все нити. Ладно! Здесь опыт наткнется на опыт и настойчивость на настойчивость. Посмотрим, кто кого!

Нужно действовать! Чтобы сбросить наблюдение, я сейчас спокойно дойду до Оксфордского универмага, быстро пробегу по бесчисленным зданиям и коридорам, перескочу с лифта на лифт, выбегу прямо в проходящее такси, петлями промчусь по городу, переменив при этом раз пять машину, заверну в тихий парк и проверю себя в безлюдных аллеях. Потом – спать. Завтра – на самолете через границу. Обедаю в Париже!

И, по мере того, как складывается план из давно привычных приемов, и в голове возникают образы хорошо знакомых мест, – появляются уверенность в успехе, вера в себя, непобедимый оптимизм здорового молодого человека и борца за большое дело, восстанавливаются силы и бодрость. Распустил я себя! Стыдно!

Теперь истеричная торопливость уступает место чувству уравновешенной, злобной силы. Быстро и жадно выкуриваю сигарету. Затем упругой походкой настороженного зверя иду вперед. Магазин… Мимо… Станция подземки… Не годится – нагонят у кассы… Две девушки проходят, громко смеясь… Хорошенькие… Жаль, но не время!

Вдруг в грязных волнах тумана обозначается и растет с каждым шагом зарево разноцветных огней – большая реклама вспыхивает и потухает и снова вспыхивает… Знакомое место – подземный дансинг, знаю: трехэтажный подвал, здесь танцуют сотни людей… Толпа молодых мужчин во фраках. Как и я…

Мышцы напрягаются. Сердце бешено стучит. И мгновенно вылетают из головы умные планы!

Нет человека, есть нетерпеливый зверь, – он готовится к прыжку… Ну… Ну…

Я крадусь, касаясь стены правым боком. Вход близко. На мгновенье гаснет реклама. Резкий поворот. Рывок вперед. И когда яркие цветные огни вспыхивают снова, дверь уже закрыта за мной золотоливрейным швейцаром…

Сдав в гардероб пальто и шляпу, я подхожу к зеркалу и вижу бледное лицо и безумно блестящие глаза. На этот раз спасен.

Стираю с лица холодный пот, оправляю фрак и спускаюсь вниз по роскошной лестнице, украшенной статуями и цветами.

Площадка верхней галереи. Сквозь спертый жаркий воздух, пыль и дым откуда-то далеко снизу глухо доносились ритмичное шарканье тысячи ног, музыка и ровный гул толпы. Вспышки разноцветных огней освещали тяжелые переливы мутных волн, колыхавшихся в просторах огромного зала, – вероятно, туман проник и сюда.

Молодые люди во фраках и девушки в бальных платьях курили и смеялись, отдыхая от сутолоки на паркете. Я увидел веселые лица, обманчивую красоту женщин большого города и ощутил взрыв животной радости: да, да, – я опять увернулся от удара, спасен, буду жить! Вдруг очень захотелось есть, и, не останавливаясь на площадке, я свернул в боковой коридор. С одной стороны шел бесконечный ряд дверей в ложи, с другой – на диванах ворковали парочки. Впереди я увидел буфет-бар.

Как славно устроен мир! Мне тридцать лет, в одном кармане топорщится пачка денег, в другом – настороженно дремлет пистолет, а вокруг столько хорошеньких женщин… Музыка… Танцы… Эти два идиота, долговязый в шляпе и красномордый в котелке, сейчас мечутся в тумане, теряясь в догадках, куда я исчез! Пока я ужинаю в дансинге, шпики продрогнут на улице, а в полночь, когда они будут уныло торчать над кружками портера где-нибудь в дешевенькой пивной, я спокойно выйду и отправлюсь спать! А главное – приятное препровождение времени здесь, в ночном кабаке, – это борьба и победа, и, сидя в элегантном баре, я вколачиваю гвозди в гроб старого мира! Да, чудесная штука – жизнь!

Усаживаюсь за столик, не спеша вынимаю портсигар, с чувством закуриваю. Потом заказываю легкий ужин: полдюжины устриц, чашечку черепахового супа-желе. Кофе. Вино? Да, бутылку сухого мозельского, или пусть это будет старый «Нирен-штейнер» в ведерке со льдом. Но не переморозьте его, мэтр!

– Добрый вечер! Не скучно одному?

Серые глаза зовут и предлагают, накрашенный рот изображает обворожительную улыбку. Она прикуривает от моей сигареты, чтобы нагнуться и показать за глубоким вырезом бального туалета нежные розовые груди.

И тотчас же то, что уже вошло в кровь и стало вторым «я», Ударом хлыста поднимает бдительность. Напрасно сел!.. По акценту поймет, что я иностранец… Запомнит… Уже навязал себе улику… С первых же минут… Но голос дисциплины и осторожности тонет в волнах радостного возбуждения: полно трусить, заяц я, что ли?

Мы ужинаем вместе, и алкоголь, пронизывая возбужденный мозг, вносит покой и свет. Я гляжу через столик в подведенные серые глаза, но ее веселая болтовня не доходит до сознания. Э-э, ничего опасного нет… Сейчас десять часов. В полночь я выйду отсюда… Восход солнца увижу с высоты орлиного полета, сидя в красном сафьяновом кресле сверхмощного «Золотого фрегата». Обед – в Париже, и, держу пари, это будет неплохой обед! Поздно вечером, ложась спать в зеркальном купе белого экспресса, открою окно – какой свежий ветерок, как пахнет цветами и снегом! Поррантрюи! Швейцарская граница! Накрахмаленная девушка протянет мне с перрона чашечку горячего шоколада со взбитыми сливками и пачку свежих газет. А днем спущусь к берегу синего озера… Италия. Изола Бэлла. В лазурном мареве утопают горные кипарисы и белые мраморные дворцы… Да, да, – как прекрасна жизнь, когда широкий мир покорно стелется у ног, как услужливый коврик, по которому человек-борец твердо шагает от победы к победе!

Гляжу искоса по сторонам – никто не смотрит. Тогда, наклонившись к ней, обнимаю податливое тело:

– Идем танцевать, бэби!

Гаснут прожекторы, разрезавшие дымные просторы зала разноцветными полосами света, и медленно зажигаются стеклянный пол и колонны; перебегающее нежное пламя теперь снизу освещает нарядную толпу. Огромный зал погружается в соблазняющий полумрак. Шелковый голос вкрадчиво, с притворной скорбью поет: «Аста люэго, миа эстрелья!»

Но то, что уже давно вошло в кровь и стало вторым «я», ударом хлыста пробуждает бдительность прежде, чем обратный путь будет отрезан. И на этот раз осторожность торжествует, может быть, потому, что нервный подъем сменился усталостью. Я не раб этого мира, но его победитель и разрушитель.

– Нет, – говорю я, приятно улыбаясь, – сейчас ничего не возьму от вас. Но завтра, ровно в десять, я приду сюда. За вами. Увезу к себе и возьму все, что вы захотите дать!

Она испытующе смотрит мне в глаза – привыкла к обманам, бедняжка! Я кладу в розовую ладонь деньги и, улыбаясь, повторяю сладко:

– Завтра… В десять… До свиданья!

Пусть ждет. Иногда не мешает оставить ложный след…

А все-таки я сегодня поступаю опрометчиво. Зачем этот ужин, танцы, женщина? Нужно забраться в пустую ложу и отдохнуть два часа – до двенадцати. Устал от беготни в тумане!

Некоторые ложи заперты изнутри, в других сидят люди. Наконец нахожу одну – темную и пустую, неслышно ступая по ковру, захожу и опускаюсь на диванчик.

Но едва я вытянул ноги, как захотел спать. А почему бы и нет? Я собрался запереть дверь и тут только заметил, что на столике передо мной сервирован дорогой холодный ужин на две персоны. А на диванчике лежит плащ, который богатые дамы накидывают поверх вечерних туалетов – груда драгоценного меха и парчовой ткани. Я вскочил – недоставало скандала с полупьяным молодым джентльменом, пожелаю-щим щегольнуть перед своей дамой увесистыми кулаками.

И это тогда, когда меня ищут!

И только я собрался выйти, как вдруг заметил еще что-то и остановился, пораженный ужасом. На барьере ложи лежала отрубленная голова!

– Здорово получилось! Как в хорошем романе! – приглушенно зашумели слушатели, когда я замолчал и закурил.

– И оборвали вы, как полагается, на самом интересном месте.

– Получается настоящий авантюрный рассказ про шпионов: вы достигли задуманного, Дмитрий Александрович.

– Нет, – решительно качнул я головой. – У меня три совсем другие цели.

– Какие?

– Поймете сами. Если нет, значит, я плохой рассказчик!

Глава 4. Зачем? Кому это нужно?

На следующий, четвертый день заключения и третий пребывания в Бутырской тюрьме я обратил внимание на группу людей, которые целые дни сидели за столом, о чем-то шептались со своими соседями и покрывали выскобленную поверхность стола бесконечными математическими выкладками, написанными окунутыми в чай деревянными сколками, прилипшими к порциям хлеба, именуемым здесь пайками.

– Это наши юрисконсульты и адвокаты, – пояснил Котя.

– Их совет стоит недешево – от одной до трех паек хлеба.

– Помогают опровергать обвинения?

– Что ты! У тебя мозги все еще не перестроились и думают по-вольному! Забудь это! Совсем наоборот – наши адвокаты помогают развить и обосновать обвинение.

Я раскрыл рот.

– Ах, ну как ты не понимаешь, Дима! Это же просто: когда человека раскололи, он немедленно подписывает признание только в общей форме, на определенную статью и параграф, скажем, – шпионаж и вредительство, статья пятьдесят восемь, параграфы шесть и семь, договариваются и о цифре – три, пять, десять миллионов рублей. А потом уже дело самого расколовшегося придумать стройную версию, где бы все совпадало и выглядело достоверно; следователя это не касается, он уже сделал свое дело. Шутка ли сказать – миллионов пять! Откуда их взять? Вот и идет бедный Иван Иванович к камерному юрисконсульту, платит ему три пайки, и вместе они составляют дело. Следователю остается только временами вызывать человека на допрос и оформлять придуманное в виде протоколов. Дело нарочно тянут, чтобы показать серьезность расследования, и следствие длится примерно восемь месяцев. Ты тоже рассчитывай на этот срок. В начале следующего лета у тебя все выяснится – получишь или пулю в затылок, или лагерь. Поэтому будь спокоен, – не спеши и не отставай!

Мысленно я показал милому Коте язык и сказал: «Черта с два, в начале лета ты заслуженно поедешь в Сибирь, а я – на Кавказ», но вслух очень мягко закончил:

– Посмотрим, Котя, посмотрим… А что это за люди лежат рядом, дружно молчат и кажутся похожими друг на друга?

Котя усмехнулся.

– Это наше политбюро: все пять человек – бывшие секретари обкомов. Этот седой – Тульского, за ним лежит навзничь – Тамбовского, дальше, в очках – Рязанского.

– Так что же ты молчал! Идем, познакомь меня!

Но Котя покачал головой.

– Они немы как рыбы.

– Боятся?

– Да нет: не знают, что сказать. Это – детские воздушные шары, летавшие, пока их надували. Сейчас воздух выпустили, и они обмякли, сморщились. Издали мы их видели на трибунах, когда они пламенно призывали и гневно клеймили. Сейчас инструкций сверху нет, и вот смотри, что из этого получилось!

Я разглядывал дряблые животы и пришибленные спины, обвисшие щеки и тупые лица. Это были ничтожества, поднятые сильной рукой вождя народов в награду за свою неспособность самостоятельно думать и потом опять брошенные в грязь за ненадобностью.

«Искать у них объяснения случившемуся глупо, – думал я. – Напрасно они прикидываются овечками: еще накануне ареста они громили врагов народа и призывали слушателей поднимать руки за аресты и смертные казни! Нет, Юревич не прав. Они молчат не потому, что не знают. Они молчат потому, что знают¹.»

Позднее я несколько раз безрезультатно начинал разговор с поверженными царьками областного масштаба, но каждый раз уходил ни с чем. Или, вернее, убеждался, что мы правы оба, Котя, и я: бывшие идолы и призывальщики оказались некультурными людьми, обыкновенными чиновниками, но очень себе на уме… Б разговоре они умели виться, как угорь, такого голой рукой за хвост не схватить! Потом, в лагерях, я не раз встречал этого сорта людей и не слыхивал от них ни одного живого слова.

Так я ждал и ждал, хотя и не спокойно. Не понимал, что время делало свое дело – оно морально уже обрабатывало меня, шлифовало, как морской прибой стирает камешки. Жадно приглядывался я к товарищам по камере, стараясь найти в их судьбе что-то общее, что помогло бы сделать принципиальные выводы. Но судьбы были разные, и общие выводы сделать никак не удавалось.

Генеральный конструктор возвращался с допросов, еле сдерживая улыбку удовлетворения, спокойный, уверенный в себе. «У меня все идет как у всех, товарищи, все как у вас!» – настойчиво уверял он. Но однажды у него из кармана выкатилось яблоко, как видно, данное следователем. Андрею Николаевичу все остро завидовали и вместе с тем не доверяли, а потому тихонько ненавидели. Вскоре он исчез из камеры. А вывод? Гм… Туполев – пример плохой: другие товарищи на допросах яблоки не получают!

Один раз днем дверь приоткрылась, в камеру, шатаясь, вошел человек в окровавленной рубахе, крикнул: «Я из Ле-фортовой! Братцы, палача Медведя в Питере нет: он арестован!» и повалился на пол. На спине у него зияли глубокие треугольные раны, из них торчало развороченное мясо, виднелись обломки ребер. Показав нам раненого, как видно для устрашения, надзиратели вскоре выволокли его. Гм… Вывод? Не знаю… Не знаю… Может быть, и этот – исключение? Нехарактерный пример?

– Ах, сегодня меня так били, так били! – лепетал с перекошенным лицом один из арестованных, доцент-гинеколог, Яша Гинзбург, вернувшись после допроса, длившегося целую ночь. Но на мои настойчивые просьбы показать раны или хотя бы синяки он смог только найти место, где у него был слегка надорван на груди щегольской свитер. В чем же правда?

У А.Н.Туполева – яблоки после допроса, у Коти Юревича – трясущаяся голова, у Я.Д.Гинзбурга – чуть надорванный свитер, а у неизвестного ленинградца – дыры в спине… Ничего не пойму! Хоть бы скорей на допрос! Хоть бы скорей что-то началось!

Тогда я занялся выяснением обстоятельств ареста других заключенных. Кто они, эти желтолицые оборванцы? В камере были коммунисты-испанцы, бесстрашные бойцы, привезенные из французских лагерей для солдат республиканской армии, были закаленные в борьбе коммунисты-китайцы, прибывшие в Москву для обучения военному делу, были овеянные славой бойцы финской красной гвардии, были герои нашей гражданской войны всех национальностей и рангов и были люди без своего лица, – безграмотные рабочие и колхозники. Я подсчитывал, выводил проценты, сопоставлял – и в конце концов только разводил руками, – ничего не понимаю! Наша камера была похожа на Ноев ковчег – всякой твари по паре! Единого принципа найти не удавалось…

Раз в камеру бодро шагнул грузный, цветущий бородатый человек в шляпе, тройке и сапогах. Сел на скамью, вытер пестрым платком пот со лба и, ни к кому не обращаясь, громко сказал:

– Я – деревенский врач. Знал, что арестовывают, и принял меры: три года не читал газет, не был в кино, не разговаривал ни с кем о политике. Три года жил как в могиле. Результат? Выкопали и вытащили за ушко да на солнышко! Значит, братцы, ничего не помогает! Гепеушники остаются гепеушниками!

И сердечно расхохотался.

А другой раз в камеру вяло протащил ножки маленький человечек, присел на краешек скамьи и свесил на грудь стриженую рыжую голову. Сидит, а по лицу текут слезы. Потом рассказал:

– Я – главный инженер большого порохового завода. Завод в степях. При нем городок для рабочих и начтехперсона-ла. И, конечно, охрана. Однажды ночью арестовали разом всех начальников. Привозят нас в помещение гепеу. Привозят как одну семью, да и начальник, что нас арестовал, тоже наш приятель. В степях – то скука, а скука – сила великая, и жили мы дружно: каждый вечер резались в преферанс или шахматы. Вот нам Тарас Тарасыч, начальник, и говорит: «Стройся в ряд!» Мы построились. Он: «Спускай штаны аж до колен! Нагибайся вперед!» Мы, понятно, удивлены, ничего не понимаем, – что за обращение? Где культура? При чем тут штаны? Но спустили и подштанники. Ждем. Он спрашивает: «Подписывать признание будете?» Мы зашумели: «Какое признание? Что ты, Тарасыч, обалдел, милый!» Он: «Хведор, давай паяльную лампу!» Слышу – гудит паяльная лампа в руках у бойца. Думаем, зачем? Тарасыч берет лампу, кричит: «Пиши признание в шпионаже, Крутиков!» – и сует стоявшему на четвереньках директору пламя сзади, между ног. Тот как закричит! И сразу вроде жареным мясом запахло! «Подписывай!» Тот левой рукой придеоживает штаны, ковыляет к столу и ставит каракулю на заранее приготовленной бумажке. Дальше со спущенными штанами стоял заместитель директора. «Будешь писать, Рощин?» Огненный круг по воздуху… Гудение где-то внизу, у ног. Страшный крик. Запах смоленого. И вторая подпись получена. И так этот бандит обработал меня и всех остальных: все подписали! Брюки мы подтянули уже в камере. «Позвольте, – говорим, – да где мы? В Союзе или в фашистской стране, где людей сжигают живьем? Товарищи, надо действовать организованно! Давайте осмотрим свои ожоги и вместе будем писать коллективную жалобу!» Спустили штаны снова, осмотрели друг друга… Что за черт! Ни у одного нет ожога, кое у кого сгорели волоски – напугал нас этот бродяга воем лампы, криком, страшными кругами пламени по воздуху! Обманул, толстая свинья! Бросились мы к двери, барабаним, кричим: «Тарас, скотина, мы берем подписи обратно! Рви наши заявления, хулиган!» А он чуть приоткрыл дверь, просунул здоровенную волосатую лапищу и сделал нам дулю: «Нате, – смеется, – сучьи дети! Считайте себя зажаренными на паяльной лампе!»

Камера дружно хохотала, а я ломал себе голову: зачем? кому это надо? В чем единая общая линия? Где то единственно главное, что может привести к разгадке? И ничего не понимал… С каждым днем я все больше убеждался, что

Котя не голос следователя, а мой друг и товарищ. Но это не объясняло и не меняло дела. Напротив, все кругом приобретало все более зловещий смысл.

Начались головные боли и бессонница.

Поэтому я старался не допустить в себе падения настроения: неизвестность – страшное дело, но время идет, и все откроется в должный момент. Ведь отныне моя судьба в чужих руках. Надо взять себя в руки и терпеливо ждать, подбадривая себя и других. Главное – других, потому что в их бодрости моя собственная.

– Ну-с, друзья, пора за работу! – говорил я каждый вечер после ужина. Вокруг меня образовывался привычный кружок слушателей. Мы закуривали, и я начинал:

– Так на чем мы остановились?

– Как вы увидели мертвую голову на барьерчике ложи, Дмитрий Александрович!

– Ага, вспомнил! Ну, слушайте!

В ложе было совершенно темно, так как оркестр опять играл танго и огни в зале почти погасли. В призрачном полусвете острой силуэтной линией рисовался низкий барьерчик балкона ложи. На нем неподвижно чернела большая всклокоченная голова.

Труп! Кто-то, убитый в ложе, сполз с кресла на пол, но голова осталась на барьере балкона…

Озаренная серебряным светом, тихо струилась в просторах зала сизая мгла. Мертвая голова неподвижно лежала на низком барьере. Сладкий голос в сопровождении оркестра притворно рыдал где-то далеко внизу.

И вдруг вижу: голова медленно поворачивается из стороны в сторону и потом склоняется за барьер. Обрисовывается контур странных плеч.

Я все еще стою, прижимая руку к сердцу. Нехорошо мне… Усталость, что ли… И вдруг все это начинает казаться невероятно смешным: какой-то болван, ревнивый любовник или рогатый муж, ползает на коленях… Следит за кем-то среди танцующих… А сзади я, – боец великой армии и разрушитель старого мира, – трясусь с холодным потом на лбу, готовый прыснуть в кусты как заяц!

Ба, в эту ночь я действительно даю маху! Черт меня побери, если я сейчас не подниму с колен этого идиота каким-нибудь фокусом! Я тихонько делаю шаг к незнакомцу и вдруг нарочито громко спрашиваю:

– Нет ли у вас спичек?

Голова мгновенно поворачивается, я вижу острый блеск глаз, потом, странно согнувшись, фигура, похожая на большую крысу, отползает по диванчику в темный угол.

– Кто вы? Что вам здесь надо?

Голос дребезжит откуда-то снизу. Я напряженно всматриваюсь в темноту и вновь чувствую страх: передо мной кто-то стоит на четвереньках. Сумасшедший.

Нет, не увижу товарищей… Это – моя последняя ночь. Какое-то проклятие нависло надо мной, и я сам ищу своей гибели, кружусь вокруг нее, объятый непреодолимым влечением к смерти!..

Потом чувствую тошнотворную слабость и почти падаю на диванчик.

– Что с вами?

– Дурно…

Полузакрыв глаза, вижу, как сумасшедший метнулся к столу, протянул снизу длинную руку, взял бутылку и стакан. Налил вино и подал мне, каркнув по-вороньи:

– Пейте!

Я выпил вина, вытянулся и закрыл глаза. Страшная штука жизнь. Прошлую ночь, переодетый шофером, я просидел за рулем безумно мчавшейся машины – необходимо было обогнать поезд… Днем напряженная работа. Вечером уснул ровно на один час. Потом встреча в парке. Это был подозрительный источник, но я сознательно пошел на риск – нужно же кому-то взять на себя проверку, войны без жертв не бывает. Получился провал, и вместо изысканного ужина я бежал по улицам в тумане. Теперь лежу в ложе ночного кабака…

Темная фигура в углу вдруг делает нетерпеливое движение и резким голосом дребезжит:

– Не знаю, следует ли вам лежать здесь, я мало могу помочь. Как женщина я…

– Вы женщина?! – я даже приподнялся от удивления.

Пауза.

Потом резкий голосок, смягченный скорбью, тихо отвечает:

– Вас это удивляет? Что же, может быть, вы и правы… Но помимо этого я еще и безногий человек.

Молча я лежал, ощущая нарастающий ритм сердечной деятельности, подгоняемой алкоголем. Потом встал, шагнул в темноту, нашел ручку собеседницы и прижал к губам. «Еще рано, но, к сожалению, нужно поскорей исчезнуть отсюда, – подумал я. Я ее обидел».

– Я стыжусь своих слов, – сказал я как можно мягче. – Хотя меня извиняет тяжесть собственных испытаний. Не зная и не видя вас, чувствую между нами какую-то нравственную связь. Хочу только сказать: я – высокий, сильный и здоровый мужчина, но тоже искалечен, хотя по-иному, чем вы. Прощайте!

В зале вспыхнул свет, негритянский джаз грянул неистовый фокстрот, но незнакомка успела задернуть занавес, и в ложе по-прежнему царила темнота.

– Мне неловко говорить при свете, – объяснила она, – и хочется, чтобы вы остались. Не уходите. Сядьте. Очень прошу… Очень! Наше знакомство началось необычно, и будет жаль, если оно останется случайной и банальной встречей в ложе.

«Пусть говорит, – подумал я. – Это меняет положение. У меня в запасе два часа».

– Свет и ложь разъединяют, – горячо дребезжал голосок. – Но мы встретились в темноте, условности не успели встать между нами, и мы оба заговорили искренне. А ведь это так необычно! Я уже не помню, когда говорила правдиво в последний раз, да и говорила ли когда-нибудь!

«Какая-то истеричка, что ли… Начинается еще одна история… Уйти?» – колебался я. А невидимая собеседница, обрадованная неожиданным знакомством, торопливо захлебывалась словами:

– Страдание – стыдливо, и при свете как-то неловко говорить о себе. Слушайте, незнакомец, давайте используем мрак этой ложи и поговорим откровенно! Хотите снять маску и хоть в темноте побыть с открытым лицом?

Я усмехнулся, но ответил как можно серьезнее:

– Наш разговор действительно принял совершенно необычный характер. И я ценю ваше доверие, мадам. Благодарю вас. Но этот ужин для двоих показывает, что вы…

– Ах, мой ужин! Так слушайте же, мне не стыдно сознаться: я заказала его только для вида, чтобы в глазах прислуги оправдать свое пребывание здесь: безногий инвалид в ложе ночного кабака – ведь это смешно! Не так ли? Отвечайте честно! Но я одинока, мой кавалер не придет никогда…

Она судорожно перевела дыхание, как будто сдерживая рыдание.

– Я бежала сюда от людей и себя самой. Потому что богата, очень богата и так непоправимо уродлива. Как это мучительно, если бы вы знали! Я стыжусь своих костылей и ненавижу себя… Когда гляжу в зеркало – я часто смотрюсь в зеркало, не из кокетства, вы понимаете, а из какой-то другой мучительной потребности, – то вижу жалкий обломок и понимаю, что ни любить, ни даже уважать меня нельзя! Нельзя!

Слышите? Я утверждаю – нельзя! Невозможно любить смешное и уважать уродливое, правда ведь! Ну, подтвердите же! А вокруг меня – красота, созданная моими деньгами, и вот вместо обидной усмешки я вижу низкие поклоны, лесть. Как заискивают передо мной! Как лгут!

Незнакомка, очевидно, задвигалась и заломила руки, – как будто бы снизу я услышал шелест дорогой ткани и хруст нервных пальцев и инстинктивно отодвинулся подальше. Такую трагическую речь из-под стола мне пришлось слышать впервые, и я был озадачен, просто не знал, как вести себя. Правда, Вова Хрюкин, один мой московский приятель, молодой талантливый специалист по мировой экономике и конъюнктуре, человек сухой и доверху набитый цифрами, изрядно выпив и свалившись под стол, любил загробным голосом читать оттуда Блока. Так ведь это случалось дома, в Москве, на даче в милой Лосиноостровке, и всегда только под выходной, – я даже сам подавал Вовке под стол зажженные папиросы и нарзан. А тут я находился, что называется, при исполнении служебных обязанностей – во фраке и при пистолете. Вверху, на туманных улицах, за мной охотились, как за дичью, внизу, под столом, представительница загнивающего класса, какая-то «разложившаяся» миллионерша, читала мне монолог, как со сцены… И я совершенно растерялся! Советскому человеку работать среди лордов и графов не так-то легко, от неуверенности и с перепугу я скорее переигрывал свою роль и был более графом, чем все окружающие меня настоящие графы. Сейчас одним неверным словом я мог вызвать у этой истерички какой-нибудь нервный взрыв, и второй провал – под землей, вдобавок к первому на земле, – провал, за который пришлось бы дорого расплачиваться и теперь, здесь, в Лондоне, и потом, в Москве, если только останусь жив и доберусь домой. Поэтому я колебался, вспоминал некоторые наши крепкие словечки и молчал.

– Все это наполняет меня брезгливостью и отвращением. Боже, какая муть на сердце! – с надрывом шептала незнакомка. В темноте она протянула руку и коснулась моей руки холодными пальцами. – Где найти искреннее слово утешения? Как подойти к людям? Скажите же хоть слово! Почувствую ли я когда-нибудь сильное и теплое рукопожатие человека, который не будет ослеплен деньгами, но поймет меня, и простит, и уйдет не глумясь?

Я сообразил, что, в общем, разговор принял благоприятный оборот. Линия моего поведения делалась мне яснее: таким больным не следует потакать, лучше держаться с ними потверже. Успокоился и закурил.

– Скажите, мой неизвестный собеседник, может ли быть худшее несчастье, чем родиться богатой, объехать дальние моря и прекрасные земли, глубоко понимать музыку, жадно тянуться ко всему красивому – при этом быть лишь жалким инвалидом?

Я долго сидел молча, прислушиваясь к далекой музыке и к слабому биению своего сердца. Незнакомка молчала: она ждала моего ответа, без сомнения – слов утешения и поддержки.

– Да, – сурово ответил я, – есть и худшее несчастье. Это родиться здоровым, красивым и сильным, отчаянно бороться за жизнь, пылко протягивать руки ко всему красивому – и получать от судьбы лишь краюху черствого хлеба… Вы никого не ждете? Так позвольте рассказать вам небольшую историю. Может быть, она осветит вам жизнь с незнакомой стороны, и вы поймете тогда, что в людских страданиях существуют глубины, до которых вы не опускались!

– Говорите! Говорите же! Я готова слушать вас до утра!

Я улыбнулся. Часы на моей руке в темноте показывали половину одиннадцатого. «Дотяну до полуночи», решил я и начал свой рассказ.