Текст книги "Билет на солнце, или Сказка о потерянном времени (СИ)"
Автор книги: Диана Морьентес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
– И куда мы попадем, как все самоубийцы – в ад?
– Макс, нет жизни после смерти, – прошептала она.
– То есть, мы просто исчезнем? – переспросил он, убрав от лица взлохмаченные ветром волосы.
– Я выбрала, – ответила она.
Максима как будто резали скальпелем без наркоза. Он видел, как ей плохо, и понимал, что вряд ли сможет помочь. Он старше, он должен взять ситуацию под свой контроль, он должен придумать, что делать… Он может просто выволочь ее отсюда за шкирку, но интуитивно этот вариант кажется самым плохим.
– Давай, сейчас мы уйдем отсюда, – предложил он терпеливо, – поедем домой, где никого нет… или наоборот, в кафе, где люди, чтобы тебе не было одиноко… Куда захочешь! – он сделал неуверенный вдох, словно забыл, как дышать. – Мы с тобой поговорим… Ты расскажешь мне, что чувствуешь… Может быть, ты ошибаешься, и все не так плохо…
– Макс, у меня тоже есть тайна, – произнесла она внезапно. И пояснила, опустив голову: – Братик, который умер в день моего рождения. Я сама это сделала. Из ревности.
О чем она, Макс понял в ту же секунду – и отложил эту мысль в сторону.
– Хочешь убить еще и меня?! – уточнил он с жестокой откровенностью.
Но оказалось, Наташе больше нечем чувствовать боль даже от слов.
– Когда я умру, мне будет все равно, – не поддавалась.
– А меня не жалко? Мы оба на рельсах.
Она подняла на него стеклянные глаза.
– Иди домой.
Это был последний недостающий кирпичик в общей картине ее истории, которую Макс по крупицам собирал всю их совместную жизнь. Все встало на свои места. Ее ночные кошмары. Когда-то непонятная фраза Евгении: «Я ей все простила». Все стало ясно. И от этого – еще тяжелее на сердце… Она считает, что не заслуживает жить.
– Ты же была ребенком. Ты слишком строго себя судишь, – прошептал Макс. Язык с трудом поворачивался, чтобы сказать такое, ведь он сам отец…
Летом поезда ходят чаще. А точнее, очень часто: это же Сочи, летняя столица России. И хотя здесь два пути, и есть шанс, что поезд пройдет по соседним рельсам, но все равно каждая минута в геометрической прогрессии увеличивает шансы повстречаться с поездом. А Максу, как назло, не приходят в голову слова, чтобы успокоить свою девушку. А не приходят, наверно, потому, что она и так уже спокойна. Слишком.
Я же замечу, если рядом будет поезд? Я увижу, услышу, почувствую… Успею. Аккуратно по шпале подполз на коленках к Наташе поближе – настолько близко, что даже смог нежно-нежно обхватить трясущимися ладонями ее щечки.
– Что тебе нужно, чтобы жить? – спросил он вполголоса. – Я все для тебя сделаю, все, что ты сейчас попросишь, клянусь! И честное слово, у меня уже не осталось ни одной тайны от тебя! – страшно было смотреть в ее прозрачные глаза, которые под влиянием каких-то эмоций меняют цвет на холодный зеленый. Он всегда думал – когда она влюблена.
– Его оставили ненадолго одного, пока он спал в кроватке, – продолжала Наташа терпеливо и не ему вовсе. – У меня был день рождения, а об этом никто даже не вспомнил, потому что накануне Лешка ходить начал. Его в честь папы назвали. С самого начала, с тех пор, как мама ходила с животом, его уже любили больше, чем меня… Теперь я знаю, почему… Он проснулся, когда я накрыла его маминой подушкой, а я держала подушку, крепко прижимала, пока он не перестал трепыхаться…
Все холодело у Макса внутри; так бывает, когда пьешь ледяную воду и чувствуешь, как замерзает в груди, как сводит мышцы сосудов, а сейчас – еще и паралич всего, что есть в теле. Как будто душу заковали в лед. А спину жестоко жжет солнце. Уже вечер, откуда такая разница температур? Он, застыв неподвижно, смотрел жене в глаза, не понимая, шутка это или нет. Не желал верить, что такими вещами не шутят.
– А мы стояли друг напротив друга, два метра между нами. Целились винтовками друг другу в лоб вот так, – Макс изобразил винтовку руками и «прицелился» мимо Наташи. На мгновение только прикусил нижнюю губу. – Он сказал: «Если не выстрелишь ты – выстрелю я. Считаю до трех…»
Она заметно поняла больше, чем он смог произнести. Оценила его смелость. Оценила его силу воли – что сказал об этом, и что голос почти не дрогнул: голос подчинился его воле, ведь сейчас нельзя быть слабым.
– Ты сделал правильный выбор, – прошептала она.
– У него крыша поехала – он видел своими глазами, как человека на части гранатой разорвало. Сошел с ума, начал винтовкой по своим целиться. Ему психологическая помощь нужна была, а не надгробие. Спуская курок, я смотрел ему в глаза. Только выстрелив, понял, что можно было поступить иначе. Хотелось жить.
Она вдруг вскочила на ноги и пошла прочь прямо по рельсам. Максим едва не успел ухватить ее за краешек одежды: подвело то, что он стоит на коленях. Только встал и сделал шаг вслед за ней – и зажмурился от боли, упустив из внимания и Наташу, и собственные мысли. Что-то горячее и острое с такой силой проткнуло его тело, что не в силах устоять на ногах, снова опустился на землю. Нет, не все тело, а только ногу – Макс это понял в следующую секунду, когда почувствовал в стопе ощущения в сотню раз сильнее. Его так резко кинуло в жар, что закружилась голова, и из глаз хлынули слезы. Взглянул на босую ступню… С воплем вытащил из стопы кусок разбитой бутылки.
Наташа приостановилась на его крик и оглянулась. Макс по ее взгляду понял – она не будет его ждать… Убедившись, что он приходит в себя, и обдумав что-то, метнулась прочь уже быстрее – худенькая фигурка с волосами до пояса, освещенная оранжевым солнцем в закате.
– Наташа, стой! – орал он, пытаясь встать. ѓ– Ты теперь Женькина единственная дочка, у нее больше нет детей, кроме тебя! Она тебя простила, она сама мне это говорила, только я не знал тогда, о чем речь…
Она отдалялась с каждым шагом на недосягаемое расстояние. УЖЕ на десяти метрах от него казалась недоступной, хотя объясняла попутно кому-то:
– Все, во что я верила всю свою сознательную жизнь, оказалось вымыслом. Все, что я считала реальностью – всего лишь придуманный вами мир. Вы обманывали меня столько времени: два самых близких мне человека, ты и мама! Я не хочу больше жить в фальшивом мире, а другого мира нет!!!
– Остановись! – кричал Максим, хромая за ней и жмурясь от боли. – Да постой же! Видишь, я ногу порвал!
Наташа в ответ на это добавила скорости. Сложно бежать по шпалам, учитывая каблуки, но Наташа очень старалась. Размазывала слезы и тушь по лицу и отдалялась, не оглядываясь.
Он ковылял за ней, пытаясь уговорить, давить на жалость и успокоить одновременно. Уже перешли с моста на железнодорожную насыпь, скоро рельсовые пути сойдутся в один, и тогда не будет даже шанса, что поезд пройдет по соседней дорожке… Расстояние между ними увеличивается на полтора метра в секунду – это слишком много! Макс не мог себе позволить такой роскоши. Понял – если захочет, догонит. Он мужчина, а значит, быстрее.
Кто-то грубо схватил ее одной рукой и потащил в сторону, цепляя ее об рельсы и камни и не давая возможности сделать свой собственный шаг.
– Ты мне ноги переломаешь! – вопила она от боли.
– Переломаю, если понадобится!
Он прохромал несколько метров, волоча ее за собой, и, едва добравшись до плотных, как изгородь, кустов, рухнул на пыльную траву, повелительно уронив рядом и Наташу. А чтобы она не сбежала, яростно сжал ее запястья. Изо всех сил пытался глубже дышать, чтобы хоть как-то перенести боль в ноге, но каждый вдох и каждый выдох были лишь катализаторами этих ощущений. Максим жмурился от боли, но все, что мог – сделать больно еще и Наташе.
– Посмотри! – ткнул он ей в лицо ее же кулачок. – Посмотри! Вот в этой маленькой ладошке вся твоя жизнь! Все, что ты успела сделать, и все, что еще сделаешь. В этом кулачке твое счастье и мое тоже!
– Макс, я не могу так больше… Я хочу, чтобы все закончилось… – оправдывалась она.
– Чего ты не можешь? – уточнил мужчина. – Тебе трудно жить? Давай сделаем так, чтобы было легко! Скажи мне, что тебе нужно?
– Милый, у меня запястья занемели! – робко взывала она к его природной заботливости.
– Терпи, – огрызнулся он. – Я не могу рисковать твоей жизнью.
– Отпусти, я не убегу, – обещала Наташа на полном серьезе. – Мне больно! Пожалуйста!
А Максу было уже все равно. Чувство опасности постепенно уступало место обычной злобе и раздраженности.
– Ты убегала от меня полкилометра! И тебе было наплевать, что я не хочу тебя потерять, и что я разбил ногу! Тебе все равно, что я буду чувствовать! Всегда было все равно!!!
Он о чем-то конкретном говорил, Наташа это поняла, и осознала, что он прав… Это были обиды, не имеющие отношения к сегодняшнему дню или к раненой ноге. Словно чаша терпения переполнилась, и вся его боль хлынула на Наташу – в одной фразе, настоящей. Наташа беззвучно заревела – вот и ему всю жизнь причиняет страдания… Ему – человеку, любимому с двенадцати лет… Пусть держит как угодно грубо – заслужила. Пыталась смириться и не обращать внимания на побледневшие и ноющие кисти рук. Но если бы хоть поза была удобная! Коленкам было жестко на корнях куста, вырвавшихся из холодной и, казалось, влажной почвы, а особо вредные травинки раздражали кожу до чесотки. Мысли о самоубийстве уже просто не вместились бы в Наташину голову – там было тесно из-за физического дискомфорта. Впрочем, и неудобство меркло перед нахлынувшими воспоминаниями.
– Неделю назад я пересматривала видео с Выпускного, – призналась девушка тихо. – Там есть момент, когда директор объявил, что меня выбрали королевой, и позвал на сцену. Оператор так четко поймал этот жест: вставая с дивана, я оглянулась на тебя, и ты мне чуть заметно кивнул. Я же говорю, кинематограф – сильнейшая вещь! Ты отпустил меня на сцену. Во всех смыслах. В Москву отпустил. Потому что поверил, что я вернусь… Поверь и сейчас – отпусти.
Макс отрицательно качнул головой и произнес обессилено:
– Я отпустил тебя в Москву, потому что не поверил, что ты уедешь. И чувствовал себя обманутым, когда последний вагон твоего поезда исчез за поворотом.
Несколько бесконечных мгновений Наташа пялилась на мужа с таким потрясенным видом, словно ей открыли величайшую тайну Вселенной. Насколько же неправильно она его понимала! Четыре года… Но кивнула:
– Ну, да. Сказала, что уеду, и уехала. Я никогда тебя не обманывала. Мне можно верить. Я не убегу сейчас. Отпусти запястья, больно.
И продолжала выжидательно и терпеливо прокалывать его своим взглядом. Внешне такая холодная, словно даже хозяйка положения… А внутри – несчастная, униженная, одинокая… Прошептала:
– Зачем мне жить, если ты мне не веришь?
Черт возьми, он верит. Но… Зрение все больше становится мутным от постепенного осознания существенности ее поступка.
– Наташ… – объяснял он виновато, попытавшись ослабить хватку. – Я не смогу даже подняться на ноги, не то что снова бежать за тобой… Ты себе не представляешь, как это больно… И раз уж тебе жить не хочется, я сделаю так, чтобы у тебя просто не было выбора.
Он плакал, даже не пытаясь это скрывать от нее. По-мужски хладнокровно, без эмоций, просто слезы текли по щекам. Вытереть их было нечем, и он пытался плечом. Наташа смотрела, не отвлекаясь. Необъяснимо притягивающее внимание зрелище. Дернула руку к его лицу, и Макс тут же схватил ее запястья с прежней силой. Тогда Наташа дотянулась и размазала его слезы губами.
– Не плачь больше! – прошептала она не по ситуации требовательно.
– Не доводи, – ответил он ей так же.
– Мне трудно, – объяснила она и уткнулась лбом в его плечо. – Хочется невесомости… А гравитация убивает. Каждый день. Макс! Мне слишком тяжело на этой земле! Я не могу так больше! Я хочу, чтобы это прекратилось!
Если она начала говорить о своих переживаниях – это хороший знак, значит, она выговорится и успокоится. Макс понимает ее, как никто другой. Здесь, в заброшенном месте, среди деревьев, сумерки наступают быстрее, чем в центре города; сумерки проникают в воздух, которым ты дышишь, скрывают все мелкое и оставляют главное. По дороге внизу с теплым шорохом проезжают машины, иногда слышны голоса людей, проходящих там по старенькому запыленному тротуару – чужие назойливые слова, не нужные ни тебе, ни мне. Они видят, что мы здесь, на холме, но они не смогут подойти, потому что их здесь не ждут. Потерпи немножко, скоро станет совсем темно…
– Я тебя обниму? – предложил он, но вкупе с интонацией, скорее, попросил разрешения. И неуверенно отпустил ее запястья. Решай. Когда умрешь, тебе будет все равно. Но, пока не умерла – решай.
– Давай, может быть, ногу твоей рубашкой перевяжем? – предложила девушка.
– Промыть бы надо для начала, – возразил Максим. – Все в порядке, не волнуйся. Иди сюда.
Наташа тут же переползла ему на колени, прижавшись к груди и повиснув на плечах.
– Почему ты мне не веришь? – простонала она. – Этот мир не для меня, я это чувствую… Я все равно умру…
– Мы все умрем. Расслабься, – посоветовал он ей на ушко, крепко-крепко обхватив ее маленькое хрупкое тельце. – Не держись, расслабься. Отдохни. Не бойся, ты в надежных руках…
Максим хотел бы еще много чего ей сказать – приободрить, поддержать, утешить – но не мог подобрать хотя бы пару слов для адекватного словосочетания. А Наташе и не нужны были слова – зачем; часто ли они бывают правдой? Его руки – вот это важно.
В земле и в воздухе, словно на телефонной линии, возникли помехи; они не были заметны, просто интуитивно угадывались, потом нарастали, набирали силу и мощь и через несколько секунд превратились в глухой грохот – Максим за своими физическими и моральными переживаниями не сразу распознал в этих звуках приближающийся поезд. Притормаживая к вокзалу, вагоны со свистом проползали за его спиной, и тяжелая вибрация убеждала, что все позади. Как будто этот поезд был последним. Как будто теперь Ее уже ничто не убьет. Как будто ничего страшнее, чем сейчас, он уже не испытает.
Она тоже не может рисковать его жизнью. Так что придется терпеть. За один час жизнь человека иногда меняется до неузнаваемости. «Кто я?» – шумело фоном в ее пустой голове. Этот вопрос Максим Викторович задает школьникам на половом воспитании. Он требует десять ответов. Знает ли учитель, что бывают моменты, когда на этот вопрос нет ни одного? Кто я, если нет веса, нет слез, нет мыслей? Нет ничего. Только Ты. И твои кровавые следы – красная дорожка на светлых острых булыжниках железнодорожной насыпи. И твои монотонные успокаивающие покачивания. Пусть темнеет, и время пусть проходит мимо, не задерживаясь возле одинокой парочки на неприметном заросшем склоне. Я тебе – свою свободу, ты мне – свой покой. Я буду жить до тех пор, пока тебе это нужно…Нет, хоть один – но ответ есть всегда. Я – это ты. С седьмого класса на своей собственной планете…
Больно – ты это слово вспомнишь не раз.
Закрыв глаза, лицо подставляешь ветру.
Сквозь время летят обрывки знакомых фраз.
Ты почти в забытьи, но вечно помнишь об этом.
Руки в стороны – с обрыва летишь, как птица.
Открываешь глаза – опять на краю стоишь.
Это ветер тебе никак не дает разбиться.
Он решил за тебя. Возвращайся домой, малыш.
* * *
Сидя на кровати, Максим смазывал рану на стопе сильнозаживляющим кремом. Ему наложили семь швов, и выглядели они устрашающе. Казалось, впервые после целой сотни лет Макс может дышать спокойно, и даже жгучий крем сейчас не причинял боли. Вчера на мосту ему казалось, что единственный выход – это, действительно, лишь портал на тот свет, но сегодня – вуаля! – все позади. Наташа сегодня весь день ведет себя, как посторонняя, но Максима это совсем не тревожит – она не отшивает его, не грубит, напротив, как с любым посторонним человеком, держится вежливо, воспитанно. Максим знает, друг познается в беде, и она это точно оценит.
– Знаешь, мне хочется побыть одной, – делилась с ним Наташа своими размышлениями. – В смысле, не сейчас, в комнате, а просто побыть ОДНОЙ. Хочется найти место, где не было бы никого из знакомых. Где не надо было бы отвечать на телефонные звонки, где не было бы Интернета… Где-нибудь подальше отсюда. Мне нужно немножко покоя, немножко отдыха… Как в спальном корпусе санатория. Несколько недель одиночества. Может быть, заняться собой, сходить к косметологу. Или дни напролет проводить в библиотеке… Мне впервые в жизни так плохо… Мне впервые в жизни так нужна ТИШИНА!
Тишина… В общем, он, Максим, ей мешает. Макс взглянул любимой девушке в глаза, и на его лице появился легкий намек на обиду.
– Ты можешь поехать в Италию одна, – предложил он разочарованно, завинтив крышечку тюбика. – Вряд ли из нашего свадебного путешествия что-то получится, если тебе хочется одиночества! – но, подавив в себе остатки эгоизма, добавил: – Может, тебе это поможет.
– Ты это серьезно? – уточнила она вполголоса.
Макс не смог выдавить из себя ни звука. Поэтому просто кивнул.
* * *
Если не считать сегодняшний, до ее отъезда осталось два дня. Максим старался не оставлять Наташу одну и с удовольствием таскал ее по своим работам: в клуб и сегодня в обед в школу. Катя просит купить экзотическую рыбку в круглом аквариуме. Странно, что после скоропостижной кончины черепашки, которую месяц назад ей купила бабушка, у Кати еще есть запал заводить другую живность.
Наташа заботливо ухаживала за его ногой, наверно, она чувствовала свою вину. Макс втихую был доволен: ее круглосуточные ласки стоили этой раны! При любой возможности Наташа делала ему на стопу компрессы из целебных трав, легкие массажи с облепиховым маслом, ванночки с теплой водой – она до сих пор уверена, что сочинская вода обладает неограниченными возможностями. По этой логике секс бы тоже не помешал, но Макс побаивался намекать ей на это.
Она была не в себе. Это замечали все окружающие. Катя регулярно повторяла ей, что не надо переживать, что ты не кровная дочь, Катя ведь не переживает; а Максим даже предложил Наташе вместе с ней переехать во Францию и оставить все, как было в последние годы, потому что здесь ей хочется умереть, а там была жизнь, которая ей нравилась.
– Жизнь, которая мне нравилась?! – удивлялась девушка грустно и с какой-то неясной Максиму иронией. – Я просыпалась в шесть утра, потому что в институт надо было добираться около часа. Я сидела на занятиях, но как будто отсутствовала там, потому что в обед мне надо было жить жизнью Атенаис, и я обдумывала, как я отыграю сегодняшний эпизод. Как я покажу то, что прописано в сценарии, и что я могу сделать «от себя», чтобы мой персонаж на самом деле жил. Я приезжала на съемки и оказывалась в совершенно другом измерении: сотня людей вокруг – режиссеры, операторы, осветители, декораторы, гримеры, рабочие, актеры, массовка, зрители… Веселье, шутки, улыбки… Любимая работа…..А потом, после работы, в одиннадцать или двенадцать ночи, я шла спать, заходила в подъезд, совершенно не похожий на наши российские, поднималась в съемную квартиру, в чужую атмосферу, созданную не для меня и не по моим желаниям. Я замыкала за собой дверь… и после всего этого шума оставалась… ОДНА… А ты говоришь, жизнь, которая мне нравилась…
Максиму, кажется, еще никогда не было с ней так сложно. То она уверяет, что ей хочется ТИШИНЫ и «побыть одной», то она жалуется именно на одиночество. То говорит, что рождена быть актрисой, то жалеет, что по профессии надо какой-то кусочек жизни проводить по сценарию. Максим не мог придумать, как с ней сладить; он уже сказал ей все слова, которые знал, вывел все формулы счастья, которые были возможны в ее нематематическом мире, но Наташа по-прежнему была словно закрытая книга. Он чувствовал, что строит отношения с ней не в том направлении – это как в постели: девушка не раскрывается с тобой, значит, ты делаешь что-то не так; но как еще можно вести себя – просто не представлял. Возможно, со временем все встанет на свои – прежние – места, но этого времени нет! Через два дня она уедет в Италию, а оттуда, не возвращаясь в Сочи, останется в Москве на последний год учебы…
* * *
Что за грохот? Макс отвлекся от телевизора и прислушался. Наташа ушла на кухню сварганить им с Катей что-нибудь вкусненькое к сериалу и, похоже, что-то там уронила.
– Малыш, все в порядке? – крикнул он с дивана.
Никто не ответил. Макс встал, оставив Катюху, и отправился за женой. Если бы не события последних дней, он не испытывал бы сейчас чувство тревоги по любому, даже самому незначительному поводу. Распластавшись на обеденном столе, Наташа тихо плакала, спрятав лицо, а на полу валялась открывалка-нож для консервных банок.
– Зай, что такое? – заботливо поинтересовался Максим, сев рядом на мягкий диван и обняв девушку за плечи. На кухонном столе возле раковины валялась причина – покореженная банка паштета. Наташа никогда не умела открывать железные банки – лезвие открывалки заточено под правшей, как и лезвие всех стандартных ножниц (она не раз жаловалась, что ей неудобно вырезать что-то из бумаги).
– Этот мир не приспособлен для меня, – скулила девушка так жалобно, что Макс прочувствовал все то неудобство, с которым ей приходилось жить столько лет. – Я даже детское питание своему ребенку открыть не смогу!
– Солнышко, это не такая уж проблема, – успокаивал он, поглаживая ее по волосам. – Я смогу, Катя сможет, да и сейчас много упаковок с петелькой, давай просто не будем покупать неудобные банки!
– А в метро мне все время турникет с другой стороны обойти хотелось!
– Живи в Сочи! У нас нет метро, – улыбнулся Макс.
У Наташи вдруг внезапно иссякли слезы, она только еще пару раз всхлипнула по привычке: так страдать из-за открывалки… Максим крепко прижимал девушку к себе – конечно, тяжело, нервы расшатаны.
– Тихо, тихо, – успокаивал на ушко. – Я рядом. Я же никогда не бросал тебя в трудные моменты! А уж в ситуациях с открывалкой – тем более. Завтра же куплю другую, с вентилем.
Наташа никогда даже и не просила приобрести технически более удобную открывалку. Ей, наоборот, доставляло удовольствие быть такой беспомощной: Максим кидался ей помогать, и она чувствовала его героем. Почему сейчас она пытается проявлять независимость? Почему сейчас, когда ей по-настоящему трудно, она не просит помощи???
* * *
– Я хочу поговорить с ней! Я поеду к ней, я должна поговорить! – орала Наташа, метясь по комнате в белой горячке.
Евгению Наташа теперь почему-то не в силах называть мамой и обходится дежурным «она».
– Малыш, у тебя самолет скоро, надо было разговаривать с ней раньше, – Макс пытался остановить ее, безуспешно хватая за руки. Бывает, ребенок капризничает, бьется в истерике, а ты не можешь ничего с ним сделать. И опасаясь, что ребенок сойдет с ума, если будет продолжать так орать, ты уступаешь. – Я отвезу тебя, подожди чуток.
– Отстань! – дергалась Наташа, стараясь освободиться от его крепкой мужской хватки. – Я должна поговорить с ней!
– Ты дура?! – взбесился Максим и грубо отшвырнул девчонку на кровать. – Я сказал тебе – сейчас отвезу! Дай мне одеться!
Со второй попытки Наташа поняла. Ему нужно выходить из себя почаще – это отрезвляет девушку, особенно, когда его интонация могла бы пыль поднять с пола, если бы пыль там была. Максим нагло одевался: не спеша, спокойно. Застегнув на тонких голубых джинсах ширинку и пуговицу, оглянулся на Наташу:
– Пойдем.
Было жаль видеть ее униженное выражение лица, но у Максима даже не было желания извиняться.
– Ты все вещи собрала? – уточнил он примирительно, проверив, застегнут ли ее чемодан. – Документы взяла? Билет?
Ответом было прерывистое слезное сопение.
– Прости… Спасибо… – прошептала она напоследок спотыкающимся голосом.
Максим сидел с Андрюхой на кухне, пока Наташа разговаривала с мамой, закрывшись в одной из комнат. Точнее, пока Наташа молчала с мамой. По обоим их лицам струились ручьи слез, и они не могли сказать друг другу ни слова, зато, кажется, впервые в жизни понимали друг друга по взглядам. Уютная мягкая мебель и полнейшее умиротворение помогали им в этом. В открытое окно врывался звук музыки: у кого-то в соседнем доме громко играл магнитофон. Этот звук словно был связан с Наташиным детством – она помнила его, такой ненавязчивый, веселый, праздничный. Еще должен быть едва слышен скрип качелей на детской площадке, но его нет, потому что уже несколько лет нет и тех самых качелей… Детство закончилось.
– Я хочу умереть! – надрывно зарыдала Наташа в ладони, едва пересекшись с мокрым маминым взглядом.
– Не надо! Ты что! Не смей! – всхлипывала Женя.
И впервые в жизни обняла свою дочку крепко-крепко, прижав ее к себе и откинувшись вместе с ней на спинку дивана. Наташа лежала у мамы на плече и от этого плакала еще больше.
– Мои родители были категорически против усыновления! – шептала Женя между всхлипываниями и вдохами. – Говорили, мол, лучше жить совсем без детей, чем с чужим и нелюбимым ребенком… (Наташа вновь зарыдала в голос) Я уже три года была замужем… Я не могла больше жить без ребенка… И послала всех родственников к черту! Полтора года сидела с тобой, сама с тобой играла, сама тебя кормила и купала… Я каждую минуту своей жизни проводила с тобой: у меня не было другого выбора. За эти полтора года мои родители даже копейки денег мне не дали, не говоря уже о том, чтобы помочь посидеть с тобой. Лешка зарабатывал так мало, что я покупала еду для тебя, а сама оставалась голодной.
Потом отдала тебя в ясли, а сама устроилась на работу. Лешка отправил своим родителям в Норильск письмо и твою фотографию, и они приехали повидать тебя… А мои родители увидели их прогулку с тобой в парке… и полюбили тебя. Тебя невозможно было не полюбить! И тогда бабушка взялась тебя воспитывать, а я стала делать карьеру…
Женя протерла слезы: она выговорилась, и ей стало чуть легче, чего нельзя было сказать о Наташе. Гладя дочку по голове, мама ласково продолжала:
– Прости, что я так безответственно испортила тебе подростковые годы! Но мне так не хотелось, чтобы моя куколка взрослела! Мне так хотелось благодарности: чтобы и ты, повзрослев, каждый свой день осознанно проводила со мной… А ты отдалялась… Влюблялась…
Наташа отстранилась, опухшими глазами взглянула маме в лицо. Мамин монолог успокоил ее процентов на семьдесят, и Наташа уже не плакала. Только спросила сдавленным голосом:
– Ты не держишь на меня зла?
– Нет, – ответила Женя тихо. Хоть ее голос и прозвучал неуверенно и слабо, но Евгения смотрела так открыто и искренне, что Наташа поверила. Но Женя добавила: – Я возненавидела тебя… Я возненавидела судьбу, Бога и все, что есть в этом мире… Ты же помнишь, как я тебя два года после ЭТОГО била ни за что… Но за несколько лет меня эта ненависть так вымотала, что у меня просто не осталось на нее сил… Я не хочу вспоминать об этом. И ты не вспоминай. Рожайте с Максимом детей… Он говорит, что ты боишься этого. Не бойся. Я не кину тебя, как меня кинули мои родные. Я помогу. А детский смех в доме – это такое счастье! Поверь, не будет ни одной секунды, когда ты пожалеешь о том, что родила. И тогда, в школьные годы… ты была права, Максим очень хороший парень! Я рада, что ты его повстречала! Я рада, что ты не упустила его тогда! И мне очень стыдно, что я вам мешала… Я встретила СВОЕГО мужчину в сорок лет… Ты себе не представляешь, как я завидую, что ты встретила СВОЕГО в двенадцать! Вы не опоздаете на самолет? Максим не летал на самолете еще ни разу в жизни…
– Езжай домой, собирай чемодан. Регистрация заканчивается за сорок минут до посадки. А у нас три часа, ты успеешь.
– Ты передумала? – удивился Макс, забыв чашку с чаем на полпути. – Уверена?
Наташа уже не стеснялась своего опухшего и покрасневшего лица даже перед Андреем.
– Езжай быстрее! – бессильно кивнула она любимому. – Главное – не забудь документы!
Макс так счастливо улыбался, что Наташа улыбалась тоже, просто глядя на него.
– Ты же хотела побыть в тишине? – уточнил он робко.
– Ради твоих ямочек на щеках я потерплю.
– Господи, как я боюсь летать!!! – просительно взвыла девчонка лет восемнадцати.
Наташа взглянула на соседнее кресло. Эта дамочка летит одна, сидит у окошка и дрожит так заметно, что кажется, эта вибрация самолета – из-за нее. Девчонка вцепилась в подлокотник с таким остервенением, что ее кулачки стали острыми и совершенно белыми. Наташа смотрела мимо этой девчонки в иллюминатор – их самолет плавно и уверенно катился по взлетной полосе все быстрее и быстрее.
– А я бы очень хотела летать! – улыбнулась ей Наташа ободряюще. – По крайней мере, во сне это было удивительное ощущение. На самолетах я никогда такого не испытывала. На самолетах все так естественно… Не бойся, мы в небо! Там классно! Ты первый раз летишь?
– Да, – прошептала собеседница, чуть дыша: передние шасси оторвались от земли и в ту же секунду самолет словно попал в невесомость.
– Потерпи, самое страшное – это взлет и посадка. Бывает, самолет взлетает, а потом – у-ух, чуть-чуть вниз, а потом снова взлетает. И на бок переклоняется, когда рулит. Вот как сейчас! Вот это – волнительные ощущения. Не смотри в окно! А когда самолет наберет высоту и выровняется, ты вообще не заметишь ничего необычного.
– В «Новостях» постоянно самолеты падают… – выговорила девчонка, подняв испуганный взгляд к потолку и с ужасом сжимая челюсти.
Наташа взяла девчонку за руку (приложив силу, оторвала ее кисть от подлокотника), сжала крепко ее ладошку. Та, покосившись на Наташу, нервно улыбнулась.
– Не бойся, я тебя держу, ты не упадешь, – совершенно серьезно предупредила Наталья. – Я тебе обещаю.
Твердость и уверенность Наташиных рук постепенно успокоили девчонку, даже турбулентность она переносила без дрожи!
«Я тебя держу, ты не упадешь»… Максим с умилением наблюдал за своей женой: что бы у нее самой ни случилось, она никогда не перестанет чувствовать чужие переживания. А он говорил такие же слова своему лучшему другу, когда по-настоящему держал его – над обрывом высотой в километр… Вот там – было страшно. А здесь – всего лишь самолет… Наташа эту историю из его жизни даже не знает.
Наташа многого еще не знает. Не знает, сколько сахара надо класть в миску, чтобы выпечка получилась вкусной. Не знает, как трудно сохранить дружбу с приятелем, который работает у тебя в прямом подчинении. И пока она полтора часа держит девчонку за руку – не знает, как одиноко по другую сторону от нее.
