Текст книги "Лучшее от McSweeney's, том 1"

Автор книги: Дэйв Эггерс

Соавторы: Джонатан Летем,Кевин Брокмейер,Джордж Сондерс,Лемми Килмистер,Зэди Смит,Джим Шепард,Энн Камминс,Артур Брэдфорд,А. Хоумз,Александар Хемон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Грегор Замза юркнул в ближайшую телефонную будку.

– Похоже, – сказал он, – эта работа как раз для гигантского насекомого.

В своем опус-магнум я хотел отразить нерешенные проблемы человечества; всем им положила начало война, о чем не дает забыть это мучительное зрелище людей-крыс на развалинах Берлина… бесконечные эскизы, наброски углем валялись у меня по всей мастерской долгие годы. И каждый – вслепую, ощупью – подводил меня к этому моменту…

Уолтер Кин, в «Уолтер Кин: Завтрашняя классика»

Я у последней черты, пред которой мне, наверное, опять придется сидеть годами, чтобы затем, может быть, начать новую вещь, которая опять останется незаконченной. Эта участь преследует меня.

Кафка, «Дневники» [64]64
  Перевод Е. А. Кацевой.


[Закрыть]

Серым весенним утром, накануне того дня, когда К. должен был исполниться тридцать один год, его вызвали в суд. Он и не думал, что процесс, который так долго откладывали, все же состоится. Век живи, век учись. От квартиры его сопровождали судебные приставы в черных костюмах, противосолнечных очках и с неподвижными, до комичного суровыми лицами.

– Вы похожи на статистов из «Секретных материалов»! – воскликнул К.

Но судебные приставы хранили молчание. Взяв К. под руки и крепко зажав с боков, они спустились с ним по лестнице и вышли на улицу. Все так же молча они препроводили К. сквозь безразличную толкотню спешащих на работу прохожих, через утренние пробки автофургонов и таксомоторов к новому «Марриотту» в бруклинском даунтауне. Объявление в гостиничном вестибюле гласило: «Добро пожаловать на процесс К. в бальный зал „Либерти“ А /Б», а ниже шрифтом помельче: «Здесь не курят». Приставы отвели К. через вестибюль в бальный зал, временно переоборудованный в зал суда. Там уже было битком, и при появлении К. вскинулся хор перешептываний. Приставы отпустили К. и знаками велели ему идти туда, где ждали судья, присяжные, защитник и обвинитель. К. двинулся по центральному проходу, горделивой осанкой демонстрируя свое безразличие к выпученным глазам публики, к их крутящимся шеям, к многоголосому шепоту. Подойдя поближе, К. увидел, что его защитник – не кто иной, как Рекламный Телепушер. Тот грузно поднялся со стула и протянул К. руку для пожатия. К. пожал его руку, неожиданно мягкую и тут же выскользнувшую. Теперь К. увидел, что обвинителем выступает Знаменитый Клоун. В безупречном костюме-тройке и гигантских, отлакированных до блеска штиблетах, тот остался сидеть за столом, мрачно щурясь через очки на кипу документов и делая вид, будто не заметил появления К. На месте судьи К. увидел Бродяжку. В тяжелой черной мантии она сидела на высоком табурете, мелко завитой парик частично скрывал ее растрепанные волосы, но не мог скрыть бесконечного страдания в черных омутах ее глаз. Бродяжка сосредоточенно вертела в руках судейский молоток и никак не отреагировала на появление К. в зале. Телепушер усадил К. рядом с собой за стол защиты, так что Бродяжка оказалась прямо перед ним, а Клоун-обвинитель – справа. Жюри присяжных сидело на возвышении по левую руку от К., и он никак не мог заставить себя посмотреть в их сторону. К. не хотел ни жалости, ни каких-либо особых послаблений.

– Не бойтесь, – театральным шепотом проговорил ему в ухо Телепушер. Он заговорщицки подмигнул, хлопнул К. по плечу и зачастил: – Процесс завершился, можно сказать, и не начавшись. Я снял с вас почти все обвинения. Например, в Незаконченности. Оказывается, из свидетелей у них только и были, что Недописанные Главы и Вычеркнутые Автором Куски. Они рассчитывали выставить их одного за другим, но я отвел всех из соображений характерности.

– Недостаточной характерности? – уточнил К.

– А то! – хвастливо отозвался Телепушер и драматично выгнул бровь. – Да только поглядите на них. Вы их прискорбно недопрописали!

К. и не думал о себе как об автореНедописанных Глав и Вычеркнутых Автором Кусков, скорее уж как о вымышленном персонаже, в полной мере страдающем от той же недо-прописанности. Впрочем, достаточно было одного взгляда на Недописанные Главы и Вычеркнутые Автором Куски – теснившиеся на галерке, недовольно роптавшие и готовые испепелить К. взглядами, – чтобы понять: они осведомлены ничуть не лучше. Недописанным Главам нельзя было отказать в достоинстве; да, галстуки на них были не самые модные, да и завязаны небезупречно, но они хотя бы позаботились надеть галстуки. А вот Вычеркнутые Автором Куски немногим отличались от обычного сброда. И все же что-то подсказывало К. проявить снисходительность. Как-никак и Главам, и Кускам должно быть чрезвычайно обидно лишиться слова в суде после такого долгого ожидания.

– К тому же, – продолжал Телепушер, – с вас сняты обвинения в Имитации, Чревовещании, Узурпации и тому подобном.

– Как это вам удалось? – не без обиды поинтересовался К. – Каких еще свидетелей пришлось вымазать грязью, только чтобы я не должен был защищаться от обвинений в том, в чем, кстати, совершенно невиновен?

Телепушер и бровью не повел.

– Нет, вовсе не свидетелей, – ответил он с гортанным смешком. – Это была побочная сделка между мной и моим коллегой с противной стороны.

К. покосился на Знаменитого Клоуна, который как раз буравил Рекламного Телепушера ненавидящим взглядом, в то же время поправляя свои вставные резцы. К. услышал резкое, ритмичное хлопанье и увидел, что Знаменитый Клоун подошвами гигантских штиблет постукивает по полу под своим столом. Телепушер ничего не замечал, или ему было все равно.

– Скажем так, – проговорил он, – вы не единственный в этом зале, у кого есть свои скелеты в шкафу… вернее, миллион масок и накладных носов в гардеробе. – Телепушер ухватился за собственный шнобель картошкой и сделал серьезную, можно даже сказать трагическую мину. – Да и у меня самого… – Он явно собирался отвлечься на какую-то историю из прошлого, но передумал и махнул рукой. – Как бы то ни было, радоваться еще рано. Один пункт обвинения по-прежнему остается – пустяк, не более того. Вы можете искоренить его двумя смелыми взмахами кистью.

– Как это – кистью? – спросил К.

– Вас обвиняют в Подделке, – объяснил Телепушер. – Явный бред, морок, но все же его необходимо развеять. Одна женщина заявила, будто кое-какие из ваших работ на самом деле принадлежат ей. Я договорился с обвинением устроить для жюри небольшой наглядный показ, прекрасно понимая, как вас обрадует эта возможность оправдаться самым непосредственным образом.

– Показ? – переспросил К.

– Ну да, показ, – усмехнулся Телепушер. – И едва ли достойный вашего таланта. Поедание хот-догов на скорость и то было бы менее унизительно. Но, в любом случае, это будет именно тот яркий штрих, без которого нынешние показательные процессы не обходятся.

Приставы, увидел К., втащили в зал два подрамника и установили их перед скамьей Бродяжки. На подрамники натянули холсты, принесли и выложили на ближайший стол два комплекта кистей и две палитры с красками. Бродяжка с нехарактерным для нее возбуждением перекатывала ручку судейского молотка вправо-влево.

– Не обязательно писать шедевр, – сказал Телепушер. – Достаточно продемонстрировать владение техникой.

– Но что это за женщина? – спросил К.

– А вот и она, – прошептал Телепушер, толкая К. в плечо.

К. обернулся. В зал суда входила Лилия, ассистентка Титорелли. Скамья присяжных загудела, как улей. На Лилии были аккуратный белый халат и белый берет живописца. В глазах ее горела решимость, на К. она и не смотрела.

– Идите, – прошептал Телепушер. – И мой вам совет: напишите что-нибудь сентиментальное. Что-нибудь, чтобы растрогать жюри.

К. встал из-за стола. Теперь он увидел, что скамью присяжных заполняют малолетние оборвыши, очень похожие на Бродяжку – которая поднялась в своей мантии и ударом молотка призвала художников приступить к показу. Лилия схватила кисть и тут же принялась писать; первым делом она очертила посередине холста два больших круга. Груди, что ли, подумал К., но тут же понял, что на самом деле это два огромных, примитивно намалеванных глаза: Лилия начинала писать портрет Бродяжки. К. двинулся к столу. Дойдя и потянувшись за кистью, он ощутил внезапную очистительную боль в плече, там, куда его минуту назад ткнул Телепушер, боль настолько острую, что он усомнился, сумеет ли работать кистью, сумеет ли вообще поднять руку; та казалась теперь тяжелой и неуклюжей, будто отсохла. Лилия же тем временем продолжала сосредоточенно трудиться у подрамника.

( Примечание:Здесь отрывок заканчивается. Тем не менее, на мой взгляд, следующая цепочка в сочетании с главами, предшествующими отрывку, раскрывает его смысл с несомненной ясностью. – Бокс Драм, редактор.)

Не люблю его концовку. Как по мне, это «балет», написанный евреем-интеллигентом, когда о Гитлере еще и не слыхивали. Кафка не написал бы такого после гибели шести миллионов евреев. Очень какое-то до-аушвицевское ощущение, как по мне. Не хочу сказать, что мой вариант концовки так уж хорош, но другого решения просто не было.

Орсон Уэллс, о «Процессе»

Смотрите: очнувшись однажды утром от праведного сна, К. обнаружил, что он у себя в постели превратился в супергероя – Холокостмена!

Смотрите: Холокостмен в виде голема, невероятно сильного, твердого как камень и с выбитой на груди звездой Давида, выступает в поход!

Смотрите: Холокостмен и его придурковатый подручный Клоунмен побеждают мистера Предрассудка, мистера Вину, мистера Туберкулеза, мистера Иронию, мистера Паралича и мистера Концлагеря!

Смотрите: Холокостмен и Клоунмен выводят нескончаемый поток оборванных, осиротевших детей через европейские поля сражений к безопасности!

Видимый миру смех! Невидимые миру слезы!

От переводчика

Нет особого смысла комментировать рассыпанные по тексту цитаты, дословные и искаженные, из самого Кафки или многочисленные тонкие намеки на толстые (орсон-уэллсовские) обстоятельства. Но вот какой вопрос хотелось бы в двух словах осветить: почему клоун?

В 1972 году известный комик Джерри Льюис – звезда примитивной буффонады 1950-х, своего рода эталон грубого юмора – поставил (и сам же сыграл в нем главную роль) фильм «День, когда клоун заплакал» о клоуне Гельмуте Дорке, который попадает в концлагерь, где пытается развлекать детей, а в итоге помогает отвести их в газовую камеру. Выпущен в прокат и даже окончательно смонтирован фильм по разным причинам не был (финансовые неурядицы у продюсера, иск автора исходного романа и т. п.) и в итоге стал своего рода легендой. Не на уровне «Плана 9 из открытого космоса», но близко: немногие счастливчики, которые смотрели черновую копию, в один голос говорят, что ничего более нелепого в жизни не видели. Впоследствии попытки экранизировать этот роман Джоан О’Брайен предпринимались неоднократно, но так ни к чему и не привели; одним из не реализовавшихся проектов была ко-продукция 1991 года с «Ленфильмом», причем главную роль должен был исполнять Робин Уильямс.

Перевод А. Гузмана

ДНИ, ПРОВЕДЕННЫЕ ЗДЕСЬ
Келли Фини

1.

Отель называется «Лонгакр». Здесь не принято представляться. И разузнать имена других постояльцев можно одним-единственным способом: прислушаться, когда тех подзывают к телефону. Такое нечасто, но случается, и тогда резкий голос служащего сотрясает тишину пустой бежевой столовой.

Я ужинаю одна, еще при свете дня, глядя на теннисные корты, где никто никогда не играет. Иной раз принимаю за ужином таблетку снотворного. Таблетка действует на меня умиротворяюще. Мне нравится официант. Он приносит воду – комнатной температуры, безо льда – в чистом, совершенной цилиндрической формы стакане.

Иногда ужинаю в номере, сидя за столом. В ожидании официанта нервничаю. Навожу в комнате порядок, проверяю, есть ли мелочь, чтобы дать на чай. Смотрю на дверь, потом – на часы. Мне все кажется, что со стороны я выгляжу так, будто никогда ничего не заказывала в номер.

Номера в отеле очень даже ничего, но какие-то застывшие: старая деревянная мебель со скругленными углами, занавески в сеточку, не защищающие от любопытных глаз, слегка выгоревшее желто-бирюзовое покрывало… Такая же палитра присутствовала в убранстве знаменитого финского курорта в Паймио – считается, что эти цвета благотворно воздействуют на легочных больных. В лечении покоем важное место отводилось поддержанию чистоты. О чем я узнала из буклета «Легендарный „Лонгакр“». А вот еще одна отличительная черта «добровольно-принудительного» стиля – злоупотребление татами на полу. Ходить по ним одно мучение – до того щекотно ногам.

Помимо прочего в буклете указывают на разницу между диетой больных и диетой выздоравливающих, которая заключается в бульонах; предостерегают против неправильного сочетания продуктов и просительно напоминают: «Крошки в постели – первейший враг удобству пациента». Источники минеральной воды давным-давно иссякли, после чего исчезли и кинозвезды, прибывавшие на курорт на частных самолетах. Заброшенная взлетно-посадочная полоса поросла ковылем.

Стараясь проникнуться историческим духом места, я дважды в день принимаю ванну, а по вечерам жую в постели крекеры.

2.

Чего я только не перепробовала. Пробовала сосредоточиться на каком-нибудь удаленном предмете, пробовала писать свое имя в воздухе, пока не научилась выводить буквы слева направо и справа налево. Пробовала ходить на семинары, сменить прическу, пробовала даже найти себя в телефонной книге. В поисках средства излечения я удваивала усилия, но тем самым делала себе только хуже. Я так долго ждала ее смерти, и вот теперь не знаю, чего еще ждать. Я не могу смотреть на ее фотографии, не могу читать ее книги… Мне ну никак не удается привыкнуть.

Началось же все в феврале; так оно и случается. Стоит кому-нибудь забыть о моем дне рождения, как я даю себе обещание стать лучше.

Я начала пить какой-то чай, заваренный из веточек – восемнадцать долларов за фунт. Я готовила каши в скороварке. Ела невкусные, очищающие кровь овощи. «Пойте веселую песню каждый день», – гласил буклет.

А может, и не в феврале. Может, весной или осенью. Я не могла больше смотреть ни на машины, ни на здания, ни на закаты… ни на что; не в состоянии была сказать по поводу предметов моей ненависти что-нибудь смешное. Повсюду царила безвкусица, и с ней необходимо было бороться. Целые континенты поглощались океаном, все неизбежно тонуло.

Обычно после завтрака я не спеша поднималась на чердак – проверить, вдруг белка попалась. Частенько в клетке-ловушке сидело это вонючее существо с большими, красными глазами. Ловушка называлась «Имей жалость!» – мой личный девиз. Я запирала ловушку в багажник машины и отправлялась на работу. Однажды утром мой начальник приехал как раз тогда, когда я, балансируя на заснеженной полосе вдоль подъездной дороги, держала свою пленницу. Выскакивая из своего «сааба», начальник отпустил мне комплимент по поводу неприметного облачения. Казалось, при виде меня он смутился. Я выпустила белку на свободу; прежде чем прыгнуть из клетки, она взяла и плюнула в меня. Стоя на этой заснеженной полосе, я вдруг преисполнилась чувства праведности, и это вопреки нелюбви к грызунам и начальникам. На мгновение я стала доброй и бесстрашной, и это в двенадцати милях от своего чердака. Может, помогла диета.

Пять раз в неделю в обеденное время я ездила в городок, причем в большой спешке, торопясь проскочить все светофоры. Сидя в приемной детского центра, я читала прошлые номера «Оперных новостей». Я пробовала увлечься оперой. Интересно, вырасту ли я когда-нибудь настолько, чтобы не посещать детского психолога?

После приема я всегда испытывала желание купить что-нибудь в отделе товаров для младенцев. Продавщица в магазине улыбалась мне – за три года я приобрела у них целых семнадцать вещиц. Знакомы ли ей мучения бездетных? Однажды я купила маленький бархатный костюмчик – куртку и брюки в тон; куртка была с капюшоном. Размышляя, я пришла к выводу, что костюмчик подошел бы маленькому паше. Для себя взяла церковную свечу с изображением лестницы («La Escalera») [65]65
  Лестница (исп.).


[Закрыть]в разноцветных блестках. Мне прописали жечь свечи и много дышать.

Теперь я соблюдала другой режим – ела изысканные блюда, всякие восточные соленья. Блюда подразделялись на те, которыми я могла баловать себя каждый день, изредка и никогда. Помимо соблюдения режима питания заняться было нечем. Разве что подчиняться безжалостным запретам: на кофе, алкоголь, ночные тени, субтропические фрукты и электричество. Я надеялась выздороветь. Обрести ясные, не имеющие голоса мысли.

3.

После утренней прогулки вокруг старого курорта я возвращалась в номер – постель была уже застлана. Белье выглядело накрахмаленным, покрывало подтыкали с особым тщанием. До чего же здорово, когда о тебе заботятся! Чтобы забраться в постель, приходилось отворачивать край покрывала и протискиваться внутрь. А потом лежать между выглаженных простыней без движения, едва дыша. Что ж, заключение на небольшой срок мне не повредит. Разве не пытали пуритане подозреваемых в колдовстве и прелюбодеянии тем, что клали им на грудь доску, на которую потом наваливали тяжелые камни – пока не вырывали признание? Подкладывали валуны и задавали вопросы, постепенно ломая ребра и давя легкие.

4.

Начальник признался мне, что у них с женой не все хорошо. Что они не ладят. Я не хотела слышать об этом, не хотела знать, как именно они не ладят и что именно у них нехорошо. Но, будучи от природы мягкой и отзывчивой, вынуждена была слушать. Начальник пребывал в раздражении – ударился головой о копировальный аппарат. Из-под рукава его пиджака свободного покроя виднелась манжета с вышитой монограммой. В тот раз у него был день желтого галстука. (Про себя я подсчитываю, сколько галстуков он сменил за месяц.) Откинувшись в кресле, я надеялась выглядеть умней, чем себе казалась. Сидела и смотрела на пухлые губы начальника, на выпученные глаза. Его толстая шея готова была лопнуть. Я слушала столько, сколько сочла приличным, на самом деле думая о канцтоварах.

Сидя на своем рабочем месте, я чего только не ждала. Ждала FedEx [66]66
  FedEx Corporation – оперирующая во всем мире американская компания, предоставляющая почтовые, курьерские и другие услуги логистики.


[Закрыть]и UPS, [67]67
  United Parcel Service – крупнейшая в мире компания по доставке грузов.


[Закрыть]ждала доставку почты, ждала одиннадцати часов и затем трех, ждала предлога сбежать с работы пораньше. Но в основном ждала смерти миссис Альбрехт.

5.

Приходящий в упадок отель напоминает мне о том, чего я не могу видеть, чего не могу желать. Я брожу вокруг заброшенного бассейна, прокладывая дорожку между давно пустующих кабинок для переодевания. Ветка розы царапает руку – отель пользуется тем, что я пребываю в нервном оцепенении. Ближе к вечеру в воздухе разливается мягкий розовый свет, сообщающий всему оттенок торжественности – такой, как известно, говорит об упущенных возможностях.

Я приехала сюда, я решила приехать на спор с самой собой, шутки ради. У меня болела спина, и я искала местечко, где можно лежать без движения дни напролет. Но никто не верил в реальность моей боли. Никто не считал обслуживание в номер оправданным.

Возможно, администрация за стойкой не принимает меня за человека добропорядочного, желающего выздороветь. Они видят, как я, в попытке сродниться с отелем, то и дело спрашиваю – не пришло ли чего на мой адрес.

Служащий смотрит на меня поверх очков для чтения. Он не одобряет того, что каждую субботу я засиживаюсь в комнате отдыха, буквально приклеившись к салатовому дивану, и с преувеличенным интересом гляжу в экран, где на канале Пи-би-эс известные шеф-повары делятся своими секретами. Оказывается, в слоеном пирожке 729 слоев теста.

Однажды вечером, лежа у себя в номере, я вздрогнула от неожиданности – по кровати метнулись отсветы фар. Преломленный свет прошелся по моей груди и правой стороне лица. Кто-то прибыл? Нет, машина едет дальше. Отсветы фар исчезают в окне – так же внезапно, как и появились.

6.

Я пытаюсь представить, что происходит на работе, когда меня там нет. По-прежнему ли все бегают из кабинета в кабинет, хлопая дверьми? Сидят ли у себя подолгу, разгибая и сгибая скрепки?

Работа – иными словами, фонд – находится за городом, на небольшом возвышении. Когда открываешь дверь, видишь одновременно лестницу, ведущую вверх, к кухне, и другую лестницу – вниз, прямо в кабинет. Глядя на дом, поневоле замечаешь, до чего же он зауряден. Мне всегда казалось, что в этом, да еще в желтом знаке «Тупик» поперек дороги и кроется причина неудач. Еще одна неудача в том, что я проработала в фонде тринадцать лет: кое-кто поговаривал, будто я выгляжу точь-в-точь как жена начальника, только стройнее.

Сейчас, когда на работе меня нет, я парю над ступеньками лестницы, над шаткими металлическими перилами и выглядываю за угол: интересно, кто там? Спальню миссис Альбрехт переделали в кабинет для нового сотрудника. На месте кровати стоит стол. Я проплываю в кухню, где в хромированном чайнике отражаются выпуклыми миниатюрами картины на стене позади меня. Целый мир желтых квадратиков. Я передвигаюсь тихо, подобно облаку, плыву вдоль коридора и оказываюсь в комнате, где раньше жила медсестра, а теперь обосновался мой начальник. Комната пустует – днем у начальника свидание за игрой в теннис. На столе скопилась почта – кипы бумаг даже покачиваются, готовые упасть. Экран компьютера светится текстом очерка, который пишет начальник. После смерти мужа миссис Альбрехт медсестра, полячка Ядвига, с криком выбежала из этой комнаты и больше уже не возвращалась – ее напугало привидение.

Телефон мигает лампочкой – на нижнем этаже кто-то набирает номер.

7.

Миссис Альбрехт, та самая, которая взяла на себя руководство фондом мужа, все цеплялась за жизнь. В прошлом году мы уже в который раз решили, что теперь-то ей наверняка конец – температура у девяностотрехлетней миссис Альбрехт подскочила до 42 градусов. И даже отправили фотографии и черновик некролога с курьером в «Таймс». Уверенные, что ничуть не торопимся. Когда же, наконец, миссис Альбрехт действительно умерла – а уже начало казаться, что старуха будет усыхать в своей кровати наверху вечно – она умерла во сне. Надеюсь, миссис Альбрехт не звала тех, кого не было рядом.

Журналистка, отвечавшая за колонку новостей из мира искусства, обычно писала про антиквариат. Звали ее Эйлит; она осведомилась о причине смерти.

– Умерла во сне, – ответила я. – В возрасте девяносто четырех лет; с каждым годом ей становилось все хуже.

– Мы всегда указываем причину смерти. А что в полицейском отчете?

– В полицейском отчете? – переспросила я.

– Вы разве не вызывали полицию? В Нью-Йорке всегда вызывают. Есть ли у вас свидетельство о смерти?

Я видела, что произвожу совсем даже не благоприятное впечатление на эту Эйлит, которую обязали писать некрологи про деятелей искусства.

– В свидетельстве о смерти указана естественная причина – старость.

Эйлит попросила соединить ее с начальством.

– Да, конечно, – ответила я. – А что с фотографией? Вы ведь напечатаете, правда?

– Нет. Видите ли, когда умер ее муж, мы не публиковали его фотографию. А он был куда как известнее. Мы бы предпочли оставаться последовательными в своих действиях.

Я набрала телефон начальника. Мне стало жаль всех сколько-нибудь знаменитых вдов, о чьих кончинах сообщается в колонке Эйлит.

Болезнь Шарко-Маритута заключается в передающихся по наследству нарушениях периферической нервной системы; ее симптомы – слабость и атрофия. Но миссис Альбрехт умерла не от этого. Она страдала лимфомой и в возрасте семидесяти семи полностью облысела. Впрочем, и это не привело к смерти. В прошлом году у миссис Альбрехт поднялась рекордно высокая температура. И опять же, миссис Альбрехт выкарабкалась.

Лихорадку она пережила. Неизвестно как, но ей это удалось.

Помню, я заходила в комнату миссис Альбрехт, пока ожидали распорядителя из похоронного бюро, вот только не помню, целовала ли ее. Однако мне всегда казалось, что я вполне могла поцеловать. Помню пятьдесят четыре белых блузы из быстро сохнущей, не требующей глажки ткани, висевшие в стенном шкафу. И два длинных ряда сделанных на заказ замшевых полуботинок, тех, что с оборчатым язычком поверх шнуровки. Тяжелые полуботинки тянули к земле ее высохшие ноги, которые она еле переставляла. Они не давали миссис Альбрехт взмыть вверх.

8.

В отеле я просыпаюсь рано – все думаю о миссис Альбрехт. Но спи – не спи, а размышления ни к чему не приводят. В чем заключалась история ее жизни, почему я вспоминаю ее, кем она была для меня, эта миссис Альбрехт?

Что вы хотите о ней узнать? Что она была знаменита? Отличалась дисциплинированностью? Ходила, прихрамывая? Или, наоборот, не хромая? Миссис Альбрехт обладала достаточной известностью, чтобы ее сфотографировали, вот только для публикации фотографии известности не хватило. Да, она в самом деле была человеком большой дисциплины, терпеть не могла прерываться на обеденный перерыв. Она действительно припадала на одну ногу (ходили слухи, будто у нее рахит) и не принимала участия ни в одном танцевальном вечере в Баухаусе. Миссис Альбрехт не умела подняться по лестнице беззвучно, так что никогда не подкрадывалась тайком, чтобы подслушать. Она предпочитала выступление оркестра, игравшего перед представлением, нежели само представление. Ей нравилось, что в Америке в стакан с водой всегда клали лед, а на наволочки никогда не пришивали пуговицы. Она не верила в выборы и закаты, предпочитая вести счет извержениям вулканов и убийствам. Миссис Альбрехт понимала, что не в состоянии обладать всем, чем стоит обладать в жизни, и не стремилась к этому.

Не помню, что я сказала ей, не помню, попрощалась ли в последний раз, когда видела ее живой. Однажды миссис Альбрехт рассказала мне о путешествии по воде, но, помнится, позднее кто-то заметил, что она частенько сочиняла на этот счет. Я мало что запомнила из рассказа, только то, что ее постоянно рвало, что на море штормило, а переезд затянулся. Когда они прибыли на место, миссис Альбрехт предстала перед встречающими стройной второразрядной знаменитостью в меховой шубке. Несколько минут репортеры осаждали ее мужа, пока наконец кто-то не воскликнул: «Эй, а давайте снимем его с женой!» Как будто это что-то новенькое – сфотографировать вместе мужчину и женщину, стоящих на палубе корабля.

9.

Слышно, как в номере по соседству принимают душ, а еще громко включают телевизор: по утрам и вечерам. Голоса какие-то прерывистые: гипсоцементная стена и тонкий слой стеклопластика душевой кабинки искажают их. Струя воды в пустой ванной льется с грохотом. Это так знакомо и все же каждый раз неожиданно. Я хотела было помыть голову, но вспомнила, что уже мыла, всего несколько часов назад, задумав дробить день на части – дел оставалось все меньше и меньше.

В тусклом свете дня я иду через рощу и чувствую себя прозрачной, бесплотной, лишь временами голая ветка хлещет по рукаву плаща. Я представляю себя на фоне пейзажа, в панораме бездействия.

Предполагается, что речь о женщине и об отеле, о том, почему она ушла, что делала там. Как туда попала? Имелось ли в виду путешествие? Ее серый плащ, прямые черные волосы, слегка прикрытые глаза… что с ней станется?

Каждый день что-нибудь да теряет свою суть: воздух, свет, возможность рассказать или пережить историю, отметить про себя скуку… Почему мы говорим: «Скучно, хоть плачь»? Что оплакиваем?

Я представляю фильм про собственную жизнь, где-нибудь в обрамлении будущего, ничто не разбито, все так и продолжается, посреди вертящегося волчком пейзажа, или утопает в прохладном зеленом бассейне после обеда.

10.

Миссис Альбрехт переносила меня ровно в той степени, в какой способна была переносить особу молодую, женщину и к тому же ходячую. Она считала меня чересчур шумной и говорила, что, мол, настоящее мое имя «Бум-Бум». По утрам миссис Альбрехт сидела в кресле-каталке, завернувшись в необъятных размеров белый махровый халат, и гипнотизировала вареное яйцо. Маленький пластиковый стаканчик кофе с разведенными питательными добавками дрожал у нее в руке. Преодолевая невероятное сопротивление, стаканчик, наконец, оказывался у рта. Миссис Альбрехт отпивала. Глотала. Несколько раз натужно кашляла, но я уже привыкла к этому ее кашлю и не волновалась. Я стояла справа от нее и смотрела на свои туфли, надеясь, что старуха не прицепится к ним. Говорила ей: «Доброе утро! Как вы себя чувствуете?» – и ждала ответа.

Даже при открытых окнах в комнате все равно оставался слабый запах мочи. Уши, нос, руки миссис Альбрехт раз от раза все увеличивались. Впрочем, может, это только казалось, потому что сама она усыхала.

– Что вам так не нравится? – спрашивала я у нее.

– Эта твоя юбка.

– Что ж, мне очень жаль. – В тот день на мне была короткая джинсовая юбка с леопардовыми пятнами; я купила ее на распродаже за девять долларов.

– Привет, милашка! – выдала миссис Альбрехт.

11.

Я слышала, что, когда умираешь, не можешь дышать, даже через соломинку. Есть кое-что, чего я никогда не смогу повторить, что я делала, не отдавая себе отчета. Время больше не бесконечно и не туманно. С этих пор время станет безумно узким и неудобным коридором, соединяющим с ничем. А вместо тех романтических теней я увижу лишь вызывающий головную боль ослепительный блеск.

Настоящее очень близко, зачастую у меня даже кружится голова. Я вижу, как мельтешат те яркие точки. Куда бы ни посмотрела, точки перемещаются следом. Постепенно я свыкаюсь с ними. Вот на что похожи поиски будущего.

12.

Дорогая миссис Альбрехт!

Письменные принадлежности в отеле настраивают на романтический лад. Сама идея полна романтики. Вам бы понравились тонкие, словно косточки, строчные буквы внизу листа: отель «Лонгакр»

Прошлой ночью мне снился сон: я не могла уснуть, оттого что вы лежали в другой кровати и под спину вам было подложено огромное количество рукавиц, а сами вы были в белом махровом халате, том самом, в котором вас похоронили. Я боялась закрыть глаза. Мне страшно было приблизиться к вам. Усилием воли я проснулась, уверенная, что вина целиком и полностью на мне.

Помню, мне было пять; однажды вечером я пожаловалась маме, что боюсь заснуть: вдруг настанет конец света, а я так и не проснусь. Мама стала меня успокаивать, мол, я даже не успею ничего понять, как окажусь на небесах. Чуть позже, когда я все еще лежала в ее кровати с открытыми глазами – мысли о таком страшном месте, как небеса, ничуть не успокаивали, – мама сказала: «Доченька, ты уж постарайся поспать – надо отдохнуть».

Дело не в том, что я думаю о вас как о спящей – на самом деле смерть никакой не сон. Просто когда врач объявил, что вы умерли «во сне», я вдруг подумала: а как узнать, так ли это на самом деле? Вдруг вы проснулись, почувствовав себя плохо, и только потом уже умерли. Может, вы лежали и смотрели на картину, которая висит напротив кровати, ту самую, что Джозеф нарисовал в сороковых, и которая должна была обозначать абстрактную аллегорию вашей свадьбы. (Жаль, что картина написана именно в черном, белом и сером, а не в каких-нибудь других тонах.) Вдруг в это время в комнате медсестры работал телевизор, и никто вас не услышал?