Текст книги "Лучшее от McSweeney's, том 1"

Автор книги: Дэйв Эггерс

Соавторы: Джонатан Летем,Кевин Брокмейер,Джордж Сондерс,Лемми Килмистер,Зэди Смит,Джим Шепард,Энн Камминс,Артур Брэдфорд,А. Хоумз,Александар Хемон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

В пятницу утром мы сидим в регистратуре, ожидая своей очереди; она объявляет очередной список требований:

– Завещание в верхнем левом ящичке столика. Если что пойдет не так, отключи приборы искусственного поддержания жизни. И чтобы никакой помпы. Пусть меня кремируют. Органы я завещаю. Отдай их все до единого, до последней капли.

И умолкает.

– Хотя… вряд ли я кому нужна такая… грязная.

Она произносит слово «грязная» с отвращением и досадой, как будто запачкалась, наделав в штаны.

Уже вечер, без малого восемь. Наконец, Киббовиц выходит сказать, что он закончил.

– Все настолько спеклось – прямо макароны с сыром. Времени ушло больше, чем я думал. Маточную трубу и стенку брюшной полости тоже захватило. Мы все вычистили.

Ее везут на каталке в палату – подавленную, обеспокоенную, сердитую.

– Почему ты не зашел ко мне? – упрекает она меня.

– Я все время сидел здесь, по эту сторону двери – ждал новостей.

Она делает вид, что не верит – наверняка в то время, как она лежала на операционном столе, я развлекался с секретаршей из соседнего отделения.

– Как ты?

– Как будто прилетела в чужую страну, а багаж потерялся.

Она морщится от боли. Я поправляю ей подушку, регулирую высоту койки.

– Что болит?

– Спроси лучше, что не болит. Болит все. Даже дышать больно.

Так как жена моя врач и ординатуру проходила в этой же больнице, мне выделили небольшую раскладушку – поставить в углу палаты. Я наклоняюсь развернуть раскладушку, и вдруг что-то случается со спиной – ее затапливает жгучая боль. Я осторожно опускаюсь на пол, хватаясь попутно за одеяло.

К счастью, жена спит.

Медсестра заходит проведать больную и видит меня.

– Что с вами? – спрашивает она.

– Такое и раньше случалось, – говорю. – Полежу немного, а там видно будет.

Медсестра приносит мне подушку и накрывает одеялом.

Заходят Эрик и Энид. Жена спит, я все еще на полу. Эрик стоит надо мной.

– Нам очень жаль, – шепчет он. – Мы уезжали за город, к родителям Энид, и узнали обо всем только сегодня.

– Господи, какой кошмар, как это внезапно, прямо гром среди ясного неба. – Энид подходит ближе к кровати жены. – У нее такое лицо, будто она ужасно сердится, даже брови нахмурены. Ей больно?

– Надо думать.

– Если мы можем чем-то помочь, дай знать, – говорит Эрик.

– Не могли бы вы выгулять собаку? – Я вытаскиваю из кармана ключи и протягиваю. – Она уже сутки сидит дома взаперти.

– Выгулять собаку… это мы можем, правда? – произносит Эрик, глядя на Энид.

– Мы наведаемся к вам утром, – говорит Энид.

– Ребята, пока вы не ушли… тут у нее в сумочке пузырек с перкоцетом… дайте две.

Ночью жена встает.

– Ты где? – спрашивает она.

– Прямо перед тобой.

Ее до того напичкали лекарствами, что в подробности она не вдается. Около шести утра жена открывает глаза и видит меня на полу.

– Опять спина?

– Ага.

– Рак покруче будет, – изрекает она и снова проваливается в сон.

Приходит уборщик со шваброй, и я буквально отдираю себя от пола. Пока стою, вроде ничего.

– Ты ходишь, будто у тебя кол в заднице, – замечает жена.

– Тебе чего-нибудь хочется? – я стараюсь быть внимательным к ней.

– Ага – поболей вместо меня, ладно?

Приходят несколько медработников проверить, не страдает ли пациентка от болей.

– Как вы себя чувствуете? Если по шкале в десять баллов? – спрашивает ее один.

– На пять, – отвечает жена.

– Это неправда, – возражаю я.

– В самом деле?

– Откуда вы знаете?

Приходит врач.

– А я вас помню, – говорит он при виде моей жены. – Мы с вами в одной школе учились.

Жена изображает подобие улыбки.

– Самая сообразительная во всем классе и вот, на тебе, – врач изучает историю болезни. – Рак яичников и вы… это чудовищно!

Жена сидит высоко в больничной койке; ее выворачивает в металлический лоток – ни дать ни взять ручная обезьянка, которую отравили. Рвет чем-то ярко-зеленым, прямо как в фильмах про инопланетян – эта жидкость вообще ни на что не похожа. Тед, ее начальник, смотрит как загипнотизированный.

В палату набилось полно народу – незнакомые мне люди, медперсонал, одноклассники жены, ее коллеги по ординатуре, парень, которому она пришила пальцы, какие-то родственники, которых я прежде и не встречал… Не понимаю, почему они не извинятся и не выйдут, почему не покинут палату? Все будто в первый раз видят, как человека рвет – уставились на мою жену, глаз не сводят.

Она не спит. Не ест. Не встает и не ходит. Она боится отойти от кровати, от этого лотка.

Я решаю повесить на дверь объявление. Прошу у старшей медсестры черный маркер и печатными буквами пишу: ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ.

Дверь открывают нараспашку. Входят с подарками, цветами, приносят еду, книги.

– Я видел объявление, но подумал – это для кого-то другого.

Я стираю зеленую жижу с губ жены.

– Хочешь, выпровожу их? – спрашиваю.

Я хочу выпроводить их всех до единого. Сама мысль о том, что эти люди претендуют на мою жену, на право веселить ее, отвлекать, беспокоить больше, чем я, сводит меня с ума.

– Может, попросить их уйти?

Она мотает головой.

– Нет, только цветы унеси. От них голова кружится.

Через час я снова выношу лоток. В палате все так же негде ступить. Я опускаюсь у ее койки на колени и шепчу:

– Я ухожу.

– Ты еще вернешься? – шепотом спрашивает она.

– Нет.

Она смотрит на меня непонимающим взглядом.

– Куда это ты уходишь?

– Ухожу.

– Принеси мне диетической колы.

Она так ничего и не поняла.

У меня сердце разрывается, когда вижу, как она сидит посреди койки в заляпанной ночной рубашке и не может попросить всех уйти, не может прекратить все это. К рубашке у нее прикреплен телефон, он несколько раз подает сигнал. Она отвечает. Она никогда не пропускает звонки. Представляю, как она говорит: «Господи, ну какого черта вы меня беспокоите – я занята, у меня рак!»

Через некоторое время я уже сижу на краю кровати и смотрю на жену. Она невероятно красива, стала гораздо более хрупкой и женственной.

– Дорогая?

– Что? – в ее голосе слышатся нотки сердитой птицы, упрятанной в клетку: «Кр-ра!». – Что? На что ты там смотришь? Что ты хотел? Кр-ра!

– Да нет, ничего.

Я обтираю ее прохладной губкой.

– Щекотно, – жалуется она.

– Почаще говорите ей, как она красива, – советует мне кто-то в коридоре. – Мужья, чьим женам сделали мастэктомию, [9]9
  Операция по удалению молочной железы.


[Закрыть]должны постоянно напоминать своим любимым, что те еще очень даже привлекательны.

– У нее гистерэктомия, [10]10
  Операция по удалению матки.


[Закрыть]– замечаю я.

– Все равно.

Через два дня из жены вынимают тампоны. Я сижу в палате, когда заходит врач-стажер с длинным пинцетом, похожим на щипцы, и вытаскивает из ее влагалища ярды марли и груду ватных тампонов – все запачканное кровью, как при боевых действиях. Прямо незадавшаяся шутка: про то, сколько народу поместится в телефонную будку – стажер все вытаскивает и вытаскивает.

– Что-нибудь еще осталось? – спрашивает она.

Стажер качает головой:

– Теперь там тупик, мы зашили вагину с одной стороны – получился рукав, который никуда не ведет. Не удивляйтесь, если заметите кровотечение – стежок-другой может разойтись.

Он сверяется с историей болезни и выписывает жену.

– Киббовиц прописал вам щадящий режим для тазовой области в течение полутора месяцев.

– Щадящий режим для тазовой области? – переспрашиваю я.

– В смысле не трахаться, – поясняет она.

Что ж, для меня это не проблема.

Мы дома. Она уже вторые сутки смотрит по кабельному фильмы про Холокост. И, хотя считает, что никогда не отождествляет себя с тем, что видит, все же вдруг узнает в лысых, голодающих военнопленных саму себя. Она кажется себе жертвой. Показывает на голый женский труп и говорит:

– Это я. Именно такой я себя и чувствую.

– Но она же мертва, – возражаю я.

– Вот именно.

От пресловутой бдительности жены не осталось и следа. Я взбиваю подушки, и тут из-под кровати выкатывается бейсбольная бита.

– Унеси ее в кладовку, – просит жена.

– Что так вдруг? – удивляюсь я, снова загоняя биту под кровать.

– К чему спать с бейсбольной битой под кроватью? К чему вообще суетиться, когда рак?

Во время перерыва между просмотром «Списка Шиндлера», «Холокоста» и «Скорби и сострадания» она жалуется:

– Мне недостает моих органов. А вдруг из одного удаленного яичника суждено было появиться на свет кому-нибудь гениальному? Вдруг этот человек придумал бы лекарство от болезни, ну, или совершил какое другое открытие? Мы так и не узнаем, кто там был. Они – мои дети, которых я потеряла.

– Мне очень жаль, прости.

– За что же это? – нападает она.

– За все.

– В тридцать восемь раком не заболевают. Подхватывают болезнь Лайма [11]11
  Клещевой иксодовый бореллиоз.


[Закрыть]или там аппендицит. Изредка, в других странах, в этом возрасте рожают сиамских близнецов. Но только не рак.

Посреди ночи она просыпается и откидывает одеяло:

– Не могу дышать, аж вся горю. Открой окно – жарко. Господи, до чего же жарко.

– А знаешь, что с тобой происходит?

– О чем ты?

– У тебя же приливы.

– Вовсе нет, – мое предположение как будто оскорбляет ее. – Они так быстро не начинаются.

Начинаются.

– Отодвинься от меня, уйди! – срывается она. – Мне неприятно, когда ты рядом, – даже температура поднимается!

С понедельника – курс химиотерапии.

– Я облысею? – спрашивает жена медсестру.

– Большинство женщин покупают парик заранее, – отвечает медсестра, подключая жену к чудодейственному раствору.

Я боюсь, что перестану любить лысую жену. Просто не представляю ее без волос.

Одна из женщин, с красным тюрбаном на голове, придвигается ближе и шепчет:

– Муж говорит, я выгляжу как порно-звезда.

И подмигивает. У нее ни бровей, ни ресниц – ничего.

Мы идем покупать парик. Жена пробует модели всевозможных форм и цветов. В парике она выглядит мужиком, вырядившимся женщиной хохмы ради.

– Может, волосы все же не выпадут? – надеется она.

– Ничего страшного, – говорит ей продавщица. – Страховка предусматривает и это. Попросите вашего врача выписать рецепт на волосяной протез.

– Я сама врач, – говорит жена.

Продавщица смущается.

– Вот этот ничего, – говорит она, помогая жене надеть очередной парик.

Мы уходим с покупкой. Но парика я так и не вижу. Дома жена сразу же засовывает его в кладовку.

– Я похожа в нем на Линду Эванс из «Династии». [12]12
  Известный американский сериал, шедший с 1981 по 1989 гг. Главные действующие лица – семейство Кэррингтонов, нефтяных магнатов, живущих в Денвере, штат Колорадо.


[Закрыть]Ну не могу я надеть его, не могу, – жалуется она.

У нее начинает зудеть кожа головы. И ей больно прикасаться к волосам.

– Как будто меня кто схватил за волосы и тянет что есть силы.

– Это волосы вот-вот выпадут. Все равно что мина замедленного действия. Сначала тикает, а потом взрывается.

– Ты что, врач? С каких это пор ты знаешь про рак, менопаузу и прочее?

К утру волосы начинают выпадать. Они валяются по всей подушке, по всему полу в ванной.

– Да ну что ты, не выпадают у тебя никакие волосы, – убеждает ее Энид, когда мы встречаемся с друзьями за ужином.

Энид протягивает руку к голове моей жены, прикасается к волосам, поглаживая их, – как будто утешает. На ладони остается полно волос – она вытащила их из головы жены. Энид предпринимает отчаянные попытки прикрепить волосы обратно, она похлопывает по голове, будто хочет вернуть их на место.

– И чего я волновалась насчет того, побреют меня внизу живота или нет? Вон, теперь волосы утекут в канализацию все до единого.

Она выглядит как крыса. Ее будто пожевали и выплюнули, пытались убить электрическим током, но не смогли. Через четыре дня она почти совсем лысая.

Жена стоит передо мной нагишом.

– Сними меня для истории.

Я снимаю. И отношу пленку в то самое фотоателье, где в витрине надпись: «Без цензуры».

Я даю жене бейсболку, чтобы она надевала ее на работу. Каждый день она уходит, она не пропускает и дня, что бы ни случилось.

А вот я работать не в состоянии. С тех пор, как все это приключилось, работа для меня как будто не существует. Все дни я занимаюсь лишь тем, что держу в себе чувства, храню ощущения.

– Ну я же не виновата, – говорит она. – Чем, черт возьми, ты занимаешься весь день, пока я в больнице?

Прихожу в себя.

Жена носит бейсболку с неделю, потом берет бритву, сбривает последние неряшливые клочки волос и идет на работу так: без шляпы, без парика – абсолютно лысой.

С голым черепом она выглядит какой-то агрессивной.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я по вечерам, когда она возвращается.

– Никак.

– Как это никак? Из чего же ты сделана?

– Из стали и дерева, – весело бросает она.

Перед сном жена рассказывает мне кое о чем:

– Это случилось в самом деле, как раз по дороге в больницу. На тротуаре я нечаянно налетела на кого-то. Сказала: «Прошу прощения», – и пошла дальше. Человек побежал за мной: «Простите, э, подождите… Вы выбили у меня из рук расческу. Вернитесь и поднимите ее». – «Что? – переспросила я. – Мы столкнулись, я извинилась – разве не достаточно?» – «Вы выбили расческу специально. Вы… ты просто лысая стерва! Чертова лысая стерва!» Я развернулась и побежала за ним: «Ах ты, задница! Сумасшедший! Задница!» Раза четыре крикнула, наверно. Ему еще повезло, что остался в живых, – заключила она.

Мне кажется, жена потеряла рассудок. По мне, так это ей повезло, что тот тип не прибил ее.

Она встает на кровати во весь рост, нагая. И принимает позу как какой-нибудь культурист. «Человек-Рак, – она напрягает мышцы, строя из себя нового супергероя. – Человек-Рак»!

Слава богу, страховка у нее что надо. Когда приходит счет за операцию, там все расписано по пунктам. Они берут отдельно за каждый удаленный орган. Яичник – семь тысяч, аппендикс – пять тысяч, всего – семьдесят две тысячи.

– За какой-то день работы, – говорит жена.

Мы лежим в кровати. Я – рядом, читаю газету.

– Хочу на необитаемый остров – чтобы там никого не было. И не возвращаться, пока все это не закончится, – говорит она и смотрит на меня. – А ведь это никогда не закончится – ты понимаешь? У меня не будет детей, я умру.

– Ты это серьезно?

– Да.

Я тянусь к ней.

– Не надо, – говорит она. – Лучше не напрашивайся.

– Да я и не думал. Просто я люблю тебя.

– Что-то не заметно, – говорит она. – Меня вообще сейчас ни к кому не тянет. Даже к себе ничего не чувствую.

– Но когда-нибудь мы с тобой?..

– Не знаю.

– Почему ты меня отталкиваешь?

– Я пытаюсь оправиться от удара, – возражает она.

– Но уже полтора месяца прошло.

У нее плохие анализы крови. Каждый вечер в течение пяти дней я колю ей нупаген – он повышает уровень белых кровяных телец. Она учит меня, как приготовить раствор, как ввести иглу в мышцу ноги. Каждый раз, делая укол, я извиняюсь.

– Извинить? За что? – удивляется она.

– За то, что делаю тебе больно.

– А, ерунда, – отмахивается она, выбрасывая использованную иглу.

Во сне она откатывается от меня подальше. Она видит странные сны.

– Мне приснилось, что я со своим бывшим парнем, он превратился в черную рабыню, взобрался на меня и пристроился между ног – какая-то лесбийская фантазия с элементами подчинения.

– Обними меня, – прошу я.

Она смотрит на меня возмущенно.

– Ну что за настырность? Почему ты вечно просишь о том, чего я не могу сделать, чего не могу дать?

– Не можешь обнять?

– Не могу.

– Это может каждый. Вон, даже швейцар может обнять меня.

– Ну так у него и проси, – парирует она. – Надо выходить замуж за кого-нибудь, кто как цветок в горшке – ни о чем не просит.

– А поливать?

– Совсем чуть-чуть – пусть будет кактусом или орхидеей.

– Не очень-то гуманно с твоей стороны, – замечаю я.

– Не вижу никакого резона быть гуманной.

К этому мне следует прислушаться. Однако она говорит, а я не слушаю. Я просто не верю ее словам.

На ужин с Эриком и Энид я отправляюсь один.

– Странно-то как, – удивляются они. – Вроде бы болезнь должна смягчить ее, научить ценить заботу других. Вроде она должна задуматься о том, как проживет оставшееся ей время. А что она говорит, когда ты спрашиваешь? – хотят знать Эрик и Энид.

– Ничего. Говорит, что ничего не хочет, ни в чем не нуждается и ничего не желает. Еще говорит – ей нечего дать другим.

Эрик и Энид качают головами.

– И что ты будешь делать?

Я пожимаю плечами. Ведь так оно было и раньше, еще до болезни. Вот о чем важно помнить – она всегда себя так вела, сейчас все лишь обострилось.

Через несколько дней звонит одна знакомая; мы иногда встречаемся с ней и ее мужем.

– Привет, как ты? Как Том? – интересуюсь я. И слышу:

– Том – негодяй, каких мало! Разве ты не в курсе? Он бросил меня.

– Когда?

– Недели две назад. Я думала, ты знаешь.

– Да я что-то забегался – в общем, не слышал.

– Ну да ладно… Я, собственно, вот зачем: может, встретимся, сходим куда-нибудь пообедать?

– Конечно. Было бы неплохо.

За обедом она слегка флиртует, что очень даже приятно – давно уже никто не обращал на меня внимания. Под конец, когда принесли кофе, она решает выложить, зачем позвала меня:

– Ты, наверно, голову уже сломал: зачем это я позвала тебя?

– Ну, вроде того, – соглашаюсь я, хотя мне очень даже приятно сидеть и слушать за обедом о горестях других.

– Слышала, твоя жена больна… Наверно, вы нечасто спите вместе, а? Я тут подумала… Может, мы с тобой могли бы встречаться?

Я даже не знаю, что хуже: полное отсутствие какой-либо попытки соблазнить, упоминание болезни моей жены, сама идея о том, что из-за нездоровья жены я захочу переспать с другой или же поразительная тупость. Но все это чересчур.

– Так как мое предложение? Или я тебе не нравлюсь? Что, совсем-совсем? Может, ты считаешь меня ненормальной?

– Да нет, просто занят, – сказал я, не зная, что еще придумать. Я не хотел обидеть ее, но и не желал, чтобы она решила, будто я обиделся. – Очень занят.

Жена возвращается с работы.

– Сегодня поступил к нам один – уж больно тебя напомнил.

– А что с ним случилось?

– Из окна выпрыгнул.

– Насмерть? – спрашиваю.

– Ага, – откликается она из кухни, моя руки в раковине.

– То есть, когда его привезли, он был уже мертв? – Что-то в тоне жены наводит меня на мысль – уж не она ли убила его?

– Мертвее не бывает.

– И что же в нем напомнило меня?

– Да он с женой поцапался.

– Вот как?

– Стоит она в гостиной и не успевает даже договорить, как он р-раз – сигает в окно. Она даже не закончила свою мысль. Представляешь? Последнее слово осталось не за ней.

– А она попыталась остановить его? – спрашиваю.

– Не знаю, – отвечает жена. – Я полицейский протокол не читала. Рассказала просто так – думала, тебе это покажется любопытным.

– Что будешь есть?

– Ничего, я не голодная.

– Но ведь надо что-то съесть.

– Зачем? У меня же рак. Я могу делать все, что в голову взбредет.

Нужно что-то предпринять.

Я покупаю билеты в Париж.

– Нам просто необходимо поехать, – убеждаю я жену и произношу волшебную фразу: – Случай экстренный, не терпящий отлагательств.

– Но ведь это ничего не даст. Не могу же я отложить болезнь хотя бы на день. Думаешь, прихожу с работы, а рака нет? Как бы не так – он повсюду со мной. Где бы мне ни случилось оказаться, я это я – больная раком. И в Париже у меня тоже будет рак.

Я отыскиваю карты, путеводители – все, что мы осмотрели и где побывали в прошлый раз, отмечено маркером. Я веду себя так, будто верю – если мы повторим путь, если вернемся туда, где нам было хорошо, жизнь сама собой наладится, в душу вернется покой и все встанет на свои места.

Я собираю вещи в дорогу: дымозащитные капюшоны, питьевая вода, фрукты, пачка шоколадных драже, журналы.

– Какой смысл? – недоумевает жена, бросая в чемодан пару-тройку вещей. – Можно думать, будто предусмотрел каждую мелочь, но все равно неизвестно, что ожидает впереди. Ты ничего не поймешь, пока не столкнешься с этим лицом к лицу.

Она указывает на кого-то на улице.

– Видишь того придурка – перебегает улицу прямо перед фурой? Почему у него нет рака? Он заслуживает того, чтобы умереть.

Она поднимает чемодан – слишком тяжелый. Выкладывает часть вещей. Оставляет капюшон на кровати.

– Если самолет заполнится дымом, я буду только счастлива, – говорит она. – Вдохну поглубже и умру первой.

Я запихиваю в свой чемодан оставленный ею капюшон, а еще ее дождевик, запасную пару туфель, бандаж для лодыжки, которая у жены иногда побаливает, многоразовые упаковки для льда – так, на всякий случай, – и витамин С. Поднимаю чемоданы и чувствую себя вьючным животным, настоящим шерпом. [13]13
  Шерпы – народность, живущая в Восточном Непале, в районе горы Джомолунгма, а также в Индии. Основные их занятия – торговля и участие в восхождениях на горные вершины в качестве носильщиков и проводников.


[Закрыть]

Французские таможенники не привыкли к лысым женщинам. Они обращаются к жене «сэр».

– Сэр, ваша очередь. Пожалуйста, перейдите сюда, сэр.

Жена стала мне мужем. И ей это нравится. Она улыбается. Ловит мой взгляд и тайком изображает супергероя-культуриста, напрягая мышцы.

– Человек-Рак, – произносит она.

– Какова цель вашего визита во Францию? – спрашивает чиновник. – Деловая поездка или туристическая?

– Примирение, – отвечаю я, глядя на нее, на этого Человека-Рака.

– Деловая поездка или туристическая?

– Туристическая.

Париж – это моя фантазия, последняя попытка спасти брак, себя, жену.

Мы регистрируемся в отеле, и я напоминаю жене о нашей прошлой поездке – шеф-повар порезался, да так, что чуть без руки не остался, но она спасла руку – ее пришили.

– Ты тогда прославилась. Помнишь, какой шикарный ужин они закатили в твою честь?

– Да уж… Но вообще-то мы собирались отдохнуть, – замечает она.

Служащий отеля проводит нас в номер; там на столе большая корзина с фруктами, бутылка шампанского и вода «Эвиан», а еще записка от консьержа с приветствиями.

– Не так уж и здорово, раньше было лучше, – она уже расстроена.

Открывает бутылку воды, отпивает. Ее губы кривятся:

– Даже вода какая-то невкусная.

– Может, дело не в воде, а в тебе? Вдруг это ты ошибаешься?

– Мы смотрим на вещи по-разному, – отвечает она, подразумевая, что права, что ошибаюсь именно я.

– У тебя настроение испортилось, или это все рак? – спрашиваю.

– А может, ты?

Мы выходим прогуляться, идем по мосту и спускаемся к Лувру. Можно ли желать чего-то еще более совершенного? Но я вдруг начинаю ненавидеть Париж, ненавидеть его красоту и изящество, приниженные скверными шутками жены. Я понимаю, что спасение невозможно, что не будет никакого примирения и освобождения. Все дрянь. Все ужасно и становится только ужаснее.

– Если ты так несчастна, почему до сих пор остаешься со мной? – спрашиваю я.

– Все еще надеюсь, что ты изменишься.

– Если я снова изменюсь, даже не представляю, каким стану.

– Что же ты не уйдешь, раз я такая стерва?

– В этом моя работа, мое призвание – остаться с тобой, чтобы ты смягчилась.

– Я совершенно не хочу смягчаться, ни на йоту.

– Знаешь, не в моих это привычках уходить, я приложил много усилий, чтобы быть там, где нахожусь сейчас, чтобы остаться.

Она спотыкается о булыжник мостовой. Я поддерживаю ее за локоть, но сам теряю равновесие. Она не успевает поймать меня, и я падаю, но тут же поднимаюсь.

– Попробуй оказаться на моем месте, – говорит она. – Я – врач, но ничего не могу поделать. Ни с собой, ни с тобой – такой вот я никудышный врач.

– Я теряю тебя, – говорю.

– Я и сама потерялась. Посмотри – похожа хоть?

– Ты ведешь себя как и раньше.

– Да, веду себя как и раньше, потому что приходится, потому что другие полагаются на меня.

– Я полагаюсь на тебя.

– Так не полагайся больше.

Мы идем садами Тюильри; вдоль всего пути стоят колеса обозрения, и самое большое колесо в мире – в самом центре.

– Давай? – предлагаю я и тяну ее к колесу.

– Не люблю я кататься.

– Да ведь это совсем другое. Похоже на карусель, только вертикальную. Ну же – будет весело!

Она залезает в кабинку. В кабинке ни ремней безопасности, ни предохраняющих поручней. Я ничего не говорю. Надеюсь только, что она не заметит.

– Интересно, как оно будет в самом конце? – вслух рассуждаю я, пока мы ждем, когда колесо закрутится.

– Я умру. Вот и весь конец.

Колесо начинает вращаться, нас поднимает вверх и переносит через самую высокую точку. Мы летим, парим; чем выше, тем шире становится панорама города. Зрелище захватывающее; мы оказываемся выше, чем я думал. Да и движемся быстрее. В любом аттракционе бывает момент, когда кажется, что тебя уносит слишком быстро, слишком высоко, слишком далеко или слишком размашисто, и ты вот-вот распрощаешься с жизнью.

– Никогда еще я не была так несчастна, – признается жена, когда мы приближаемся к верхней точке. – И причиной тому не только рак – до болезни я чувствовала себя так же. Вдвоем нам приходится несладко. Мы не уживаемся, мы не подходим друг другу. Ты согласен?

– Да, – говорю я, – в самом деле не подходим. Эта наша несовместимость настолько полная, что немыслимо с этим что-либо поделать.

– Мы застряли, – говорит она.

– Еще бы!

– Да нет, я про колесо. Колесо не двигается.

– Не застряли, просто оно остановилось. Так и должно быть.

Жена начинает плакать.

– А все ты. Ненавижу тебя! И все равно приходится терпеть твое присутствие. Каждый день ты маячишь у меня перед глазами.

– Почему приходится? Не хочешь – не терпи.

Она перестает плакать и смотрит на меня:

– Что ты собираешься сделать – прыгнуть?

– Сколько бы нам, тебе и мне, ни осталось прожить, мы не должны влачить жалкое существование. Нельзя, чтобы все так и продолжалось.

– Можно покончить самоубийством вместе, – говорит она.

– Не лучше ли разойтись?

Я веду себя как истинно взрослый человек, хотя обычно на такое не способен. Мне страшно при одной мысли о том, что я останусь без нее, но и по-другому не лучше. Колесо трогается.

Я привез жену в Париж, чтобы между нами все наладилось, но вдруг мне отчаянно захотелось оказаться как можно дальше от нее и никогда не заговаривать об этом снова. Даже если она будет при смерти, все равно не перестанет грызться со мной. Меня охватила паника, стало нечем дышать. Я почувствовал необходимость выбраться.

– Когда оно закончится?

– Может, скажем друг другу «до свидания»?

– А что потом? У нас ведь билеты на оперу.

Я не могу признаться ей, что ухожу. Придется улизнуть тайком, уйти на цыпочках, пятясь задом. Я должен все устроить сам.

Мы молчим. Висим между небом и землей. Нам не о чем больше говорить. Когда кабинка подплывает к земле, тишина становится еще более ощутимой.

В уме я строю план. По правде говоря, понятия не имею, что буду делать. Весь день я при каждом удобном случае обналичиваю дорожные чеки, снимаю деньги с кредитной карты – карман у меня набит, там валюты на пять тысяч долларов. Я хочу уйти, не оставляя следов, хочу с честью выпутаться из любого затруднения, в какое могу попасть. Меня охватывает истерия, и в то же время голова идет кругом.

Хотя для ужина и рановато, по дороге в оперу мы заходим поесть.

Я решаю действовать сразу после того, как подают кофе.

– Надо же, – спохватываюсь, ощупывая свои карманы, – очки забыл.

– Правда? – сомневается жена. – А мне показалось, ты захватил их, когда мы выходили.

– Наверно, в номере остались. Ты иди, я тебя догоню. Сама знаешь, терпеть не могу, когда ничего не вижу.

Она забирает у меня один билет.

– Тогда поторопись. Терпеть не могу, когда ты опаздываешь.

Это самый смелый шаг в моей жизни. Я возвращаюсь в номер и собираю сумку. Я решаю уйти. Собираюсь улететь. Может, никогда и не вернусь. Начну все сначала, другим человеком, который хочет жить; никто меня не узнает.

Беру сумку с кровати, и тут у меня подгибаются колени. Я чуть не падаю. Дергаю сумку, пытаюсь шагнуть с ней в руках – слишком тяжелая. Придется оставить. Придется оставить все. Я бросаю сумку, но все равно падаю, складываясь, и чувствую боль – она распространяется, разливается горячими и холодными волнами, как вода – по всей спине, сверху и до самых ног.

Лежа на полу, я думаю, что, если сохраню неподвижность, если снова задышу нормально, боль утихнет. И вот я лежу, ожидая, пока паралич пройдет.

Я боюсь, что он пройдет. Но ведь она не оставляет мне выбора, вечно отказывая в близости и беседах, этих жизненно важных вещах. И вот в чем загвоздка – несмотря ни на что мне нужна именно она.

Стук в дверь. Я знаю – это не она, она бы так быстро не вернулась.

– Entrée, [14]14
  Войдите (фр.).


[Закрыть]– отвечаю.

Горничная открывает дверь, в руке у нее табличка: «Просьба не беспокоить».

– Ой, – вскрикивает она, видя меня на полу. – Вам вызвать врача?

Я не уверен, о ком она: о моей жене или о враче, о другом враче, не о ней.

– Нет.

Она берет со своей тележки полотенце и подкладывает его мне под голову, достает из шкафчика одеяло и накрывает меня. Откупоривает бутылку шампанского и наполняет бокал, а потом слегка приподнимает мне голову, чтобы я мог сделать глоток. Идет к тележке, берет упаковку шоколадок, которые обычно кладут вечером на прикроватный столик, возвращается ко мне, садится рядом и кормит меня шоколадом с шампанским, поглаживая лоб.

В номере звонит телефон, но мы не обращаем на него внимания. Горничная снова наполняет бокал. Снимает с меня носки и массирует ступни. Расстегивает рубашку и растирает грудь. Я немного пьянею. И только начинаю чувствовать себя лучше, как снова стук в дверь. Я еще не окончательно пришел в себя, но тело тут же узнает стук. И моментально сжимается. Спина снова каменеет, ноги ниже коленей теряют чувствительность.

– Я уже думала – случилось что-то ужасное. Звоню-звоню в номер… Ты почему не отвечаешь? Думала, руки на себя наложил.

Горничная извиняется и выходит. Она идет в ванную и снова смачивает прохладную махровую салфетку, которую потом кладет мне на лоб.

– Что ты делаешь? – спрашивает жена.

Мне нечего сказать.

– Кончай строить из себя мумию – сколько раз уже видела. Что ты делаешь? Задумал сбежать, да струсил? Не молчи же!

Заговорить – значит продолжить; на мгновение я будто немею. Я все равно что растение в горшке, однако жена и сейчас недовольна.

– Он парализован, – говорит горничная.

– Ничего он не парализован – я его жена. И я врач. Случись с ним что серьезное, я бы уже знала.

Перевод О. Дементиевской