Текст книги "Думают…"

Автор книги: Дэвид Лодж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

3

Во вторую среду семестра Ральф Мессенджер и Хелен Рид случайно встречаются в преподавательском корпусе университета во время обеденного перерыва. Хелен в фойе рассматривает выставку местного художника. Ральф замечает ее, входит через вращающуюся дверь и становится у нее за спиной.

– Вам нравится? – внезапно спрашивает он, и она вздрагивает.

– О! Здравствуйте… Если бы они были подешевле, я бы, наверное, купила одну, оживить гостиную.

– Да, довольно живые полотна, – отвечает он, по-петушиному склонив голову и изучая картины. Пейзажи, написанные огненными акриловыми красками, которые редко, а возможно, и вовсе не встречаются в природе.

– Да, и довольно дешевые, но какие-то…

– Жутковатые, – подсказывает Ральф.

Она смеется:

– Боюсь, вы правы.

– Вы уже пообедали?

– Как раз иду в кафе.

– Идем вместе?

– Идем.

– Только не в кафе.

– Я предпочитаю легкий обед, – говорит она.

– Я тоже, но люблю комфорт, – говорит он.

Столовая на втором этаже обслуживается официантами, на столах скатерти и маленькие вазочки с пластмассовыми цветами. Они садятся у окна с видом на озеро. Хелен заказывает салат, Ральф – пасту, фирменное блюдо. Большую бутылку минеральной воды берут на двоих.

– Знаете, я собирался предложить вам выпить кофе утром в прошлое воскресенье, – говорит Ральф. – Я видел, как вы гуляли под дождем, и вид у вас был невеселый.

– А откуда вы меня увидели? – Кажется, ее неприятно удивила эта новость.

– Из окна кабинета. Вы проходили мимо центра, а я как раз смотрел в окно.

– А что же вы делали в кабинете воскресным утром?

– Да так, заканчивал кое-какую работенку… – туманно отвечает он. – Вышел на улицу поговорить с вами, но вы словно сквозь землю провалились.

– Правда? – Она, похоже, смутилась.

– Так куда же вы пропали?

– Зашла в часовню.

– Зачем?

– А зачем люди ходят в церковь по воскресеньям?

– Вы верующая? – В его тоне слышится разочарование.

– Я выросла в католической семье. Больше не верю, но…

– Ну и хорошо.

– Почему вы так считаете?

– С верующими невозможно вести разумную беседу. Наверное, поэтому мне даже не пришло в голову искать вас в часовне. Я сразу увидел в вас умного, рассудительного человека. Ну, так что же вы там делали, если не верите в бога?

– Я не могу слепо верить в такие вещи, как, например, непорочное зачатие, пресуществление, непогрешимость Папы и так далее. Но иногда мне кажется, что какая-то доля истины во всем этом есть. Точнее, надеюсь на это.

– Зачем?

– Иначе жизнь потеряет всякий смысл.

– А я так не думаю. Жизнь увлекательна, она приносит мне много радости.

– Везет же вам! Вы здоровы, материально обеспечены и добились успеха в работе.

– А вы разве нет?

– Ну, в какой-то степени да. Но есть миллионы других людей.

– Забудем о них сейчас. Лучше поговорим о вас. Чего вам не хватает в жизни? Зачем вам понадобилась религия?

– Не то чтобы она мне понадобилась. Я прожила без нее почти всю свою взрослую жизнь, но бывают моменты… Я потеряла мужа, около года назад.

– Да, я слышал.

Она замолкает на секунду, словно ожидая, что он добавит что-нибудь еще, «мне очень жаль», например, но он ничего не говорит.

– Это было так неожиданно. Аневризм в головном мозге. Нам было так хорошо… Мартина как раз повысили на работе, а мой последний роман получил премию. Мы мечтали потратить часть денег на отпуск. Изучали рекламные проспекты, как вдруг… – Она замолкает, явно расстроенная воспоминанием. Ральф Мессенджер терпеливо ждет. – Он потерял сознание. Впал в кому и умер в больнице на следующий день.

– Вам, конечно, тяжело, но для него это была легкая смерть.

– Как вы можете так говорить? – Она шокирована, рассержена и уже готова встать и уйти. – Ему было всего сорок четыре. Мог бы еще жить да жить!

– Кто знает? Через год он мог бы заболеть какой-нибудь мучительной болезнью.

– Но мог и не заболеть.

– Согласен, – уступает Ральф.

– Он мог бы прожить долгую и счастливую жизнь, создать множество блестящих радиоочерков, у него родились бы внуки, он мог бы объездить весь мир… да мало ли что еще!

– Но сейчас он об этом не знает. И у него не было времени об этом подумать перед смертью. Он умер с надеждой. Вот почему я говорю, что это была легкая смерть.

Официантка приносит еду, и они замолкают. У Хелен есть время успокоиться.

– Значит, вы считаете, что умереть – значит просто перестать существовать? – говорит Хелен, когда официантка уходит.

– Не совсем так. Атомы моего тела не разрушаются.

– Но ваша душа, ваше «я»?..

– Насколько я понимаю, все это – лишь обозначения определенных функций головного мозга. Как только мозг перестает работать, все исчезает.

– И вы не чувствуете безысходности от этой мысли?

– Нет, – говорит он весело, накручивая на вилку тонкие ленточки тальятелли. Почему я должен чувствовать безысходность? – Он запихивает в рот дымящуюся пасту и с аппетитом пережевывает.

– Получается, бессмысленно годами приобретать знания, накапливать опыт, стараться быть хорошим, стремиться к тому, чтобы из тебя хоть что-нибудь вышло, если потом, после смерти, ничего не останется? Все равно, что строить прекрасный замок из песка в полосе прилива.

– Это – единственное место на пляже, где можно построить замок, – говорит Ральф. – Я, например, надеюсь оставить свой след в истории когнитивной науки. Да и вы, наверное, надеетесь оставить след в литературе. Это и есть жизнь после смерти. Единственно возможная.

– Да, но число авторов, которых будут читать после их смерти, ничтожно мало. Большинство из нас обращается в прах как в буквальном, так и в переносном смысле. – Хелен отодвигает несколько листочков салата с коричневатыми стеблями на одну сторону тарелки и разрезает остальные.

– А что такое когнитивная наука?

– Систематическое изучение мозга, – отвечает Ральф. – Последний рубеж современной науки.

– Неужели?

– Физики уже изучили космос вдоль и поперек. Создание универсальной теории – вопрос времени. Открытие ДНК раз и навсегда изменило биологию. А сознание – самое большое белое пятно на карте человеческого знания. Вы знаете, что мы живем в Десятилетие Мозга?

– Нет. А кто это сказал?

– Кажется, президент Буш, – говорит Ральф. – Выступая перед учеными. Мозгом сейчас интересуются все: физики, эволюционные психологи, биологи, зоологи, невропатологи, математики…

– А вы кто по специальности?

– Я начинал как философ. Читал этику в Кембридже, защитил докторскую по философии разума. Потом проходил стажировку в Америке и увлекся компьютерами и ИИ.

– ИИ?

– Искусственным интеллектом. Раньше эта проблема интересовала только философов. Но сейчас будоражит умы.

– А в чем она состоит?

Ральф хмыкнул.

– А вы не находите ничего удивительного или странного в том, что вы наделены сознанием?

– Да, в общем-то, нет. Иногда меня удивляет содержание моего сознания. Эмоции, воспоминания, чувства. С ними проблем хватает. Вы это имеете в виду?

– В научной литературе это называется qualia.

– Qualia?

– Особое качество нашего субъективного знания о мире – как запах кофе или вкус ананаса. Эти ощущения безошибочны, но их очень трудно описать. Никто еще не сумел объяснить наши ощущения, и никто пока не доказал их существования. – Заметив, что Хелен хочет что-то возразить, он добавляет: – Конечно, они кажутся реальными, но, возможно, это просто объективация каких-то более глубинных механизмов.

– «Проволочки в мозгу»? – спрашивает она, интонационно заключая эту фразу в кавычки.

Ральф довольно улыбается:

– Вы смотрели мой сериал?

– Краем глаза.

– Я не совсем согласен с неврологами. Мозг – действительно машина, но машина виртуальная. Система систем.

– А может, это вообще никакая не система?

– Нет уж, вся вселенная – это система. Любой ученый должен с этого начинать.

– Поэтому я и не захотела изучать естественные науки в школе.

– Вы отказались от науки, потому что вас кормили в час по чайной ложке, преподнося ее в виде дистиллированной скуки. Грубо говоря, проблема сознания – старинная проблема духа и тела, завещанная нам Декартом. Мои студенты называют наш институт «Мастерской тела и духа». Мы знаем, что мозг состоит не из нематериального призрачного вещества. Это – не «дух в машине». Но из чего же он состоит? Как объяснить феномен сознания? Неужели это просто электрохимическая деятельность мозга? Нейроны «выстреливают», а медиаторы «скачут» по синапсам? В определенном смысле так оно и есть, мы больше ничего пока увидеть не можем. В наши дни можно провести сканирование нервных импульсов или измерить электромагнитное поле, которое покажет, как разные части нашего мозга «зажигаются», словно лампочки в пинболе, реагируя на наши эмоции. Но каким образом эта деятельность преобразуется в мышление? Я сомневаюсь, что «преобразуется» – подходящее слово. Существует ли довербальная, «ментальная» форма сознания, которая в определенный момент и с определенной целью возникает в некоторых частях головного мозга, отвечающих за речь? Эти-то вопросы меня и интересуют.

– А что, если на них нет ответа?

– В нашей среде есть люди, которые думают точно так же. Мы зовем их «мистерианцами».

– «Мистерианцы». Красивое слово. Наверное, я тоже – мистерианка.

– Они считают сознание непостижимым, самоочевидным фактом жизни, который невозможно объяснить как-нибудь иначе.

– А я думала, речь идет о «негативной способности» Китса, – разочарованно говорит Хелен.

– А что это такое?

– «Я имею в виду Негативную Способность – а именно то состояние, когда человек предается сомнениям, неуверенности, догадкам, не гоняясь нудным образом за фактами и не придерживаясь трезвой рассудительности».[1]1
  Из письма Джона Китса братьям Томасу и Джорджу 21 декабря 1817 г. Перевод Сергея Сухарева. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть]

– Нет, эти ребята не поэты, а философы и ученые. Но зря они отказываются от поисков объяснения.

– И каково же ваше?

– Мне кажется, наш мозг похож на компьютер – вы ведь пользуетесь компьютером?

– У меня есть лэптоп, но я пользуюсь им как печатной машинкой с расширенными возможностями. Понятия не имею, как она функционирует.

– Хорошо, ваш пи-си – это линейный компьютер. Он выполняет ряд последовательных задач за поразительно короткое время. А наш мозг больше похож на параллельный компьютер, в котором несколько программ включаются одновременно. То, что мы называем «вниманием», – определенное взаимодействие различных частей одной системы. Подсистемы и возможные связи и комбинации между ними настолько разнообразны и сложны, что мы не в силах воссоздать весь процесс в целом, по крайней мере на данной стадии развития науки. Но мы «близки к цели», как говаривали в Британской железнодорожной компании.

– Вы что, пытаетесь создать компьютер, который сможет мыслить, как человек?

– Это и есть наша основная цель.

– И он сможет чувствовать? У него будет похмелье, он сможет влюбиться и страдать в разлуке?

– Похмелье – разновидность боли, а боль – твердый орешек для науки, – весело говорит Ральф. – Но я не вижу особой трудности в программировании робота, который мог бы вступать в симбиоз с другим роботом и демонстрировать симптомы душевного страдания, если другой робот выйдет из строя.

– Вы шутите?

– Отнюдь нет.

– Но это же абсурд! – восклицает Хелен. – Как робот может что-нибудь чувствовать? Это же просто куски металла, проводов и пластмассы.

– Пока да, но в будущем мы научимся вживлять электронные элементы в органическую материю. В Штатах уже изобрели синтетическую электромеханическую мышечную ткань для роботов. Можно также создать компьютеры не на силиконовой, а на углеродной основе, подобные биологическим организмам.

– Ваша «Мастерская Тела и Духа» напоминает современный вариант лаборатории Франкенштейна.

– Если бы, – грустно улыбается Ральф. – У нас не хватает ресурсов, чтобы строить собственных роботов. Работа ведется в основном по теории и моделированию. Это дешевле, но не так вдохновляет. Лабораторию Франкенштейна больше напоминает настенная роспись Макса Каринти.

– А это еще что такое?

– Хотите, покажу? А заодно угощу вас превосходным кофе из автомата.

– Тогда пойдемте.

Официантка приносит счет, Ральф берет его, но Хелен настаивает на том, чтобы заплатить за себя, и он не спорит.

– Может, прогуляемся? – спрашивает он, когда они спускаются по лестнице в вестибюль.

– Давайте.

– Автобус приедет… – он смотрит на свои большие часы из нержавеющей стали, – …минут через десять.

– Нет, мне нравится ходить пешком. Это мой моцион.

– Мне тоже. Я всегда брожу по кампусу, если нет дождя.

Дождя нет, но, похоже, скоро начнется. Серые облака и влажный ветер. Они идут по тропинке вдоль озера, выстраиваясь гуськом, когда им сигналит велосипедист. Вокруг кипит спортивная жизнь. С игровых площадок доносятся возгласы и крики, а в небе то и дело пролетает крутящийся мяч регбистов. На озере студенты в костюмах для подводного плавания занимаются виндсерфингом. Яркие крылья их парусов эффектно контрастируют с темной водой, создается впечатление, что озеро маловато для этой цели: как только парусники набирают скорость, серфингистам приходится делать резкие повороты, чтобы не врезаться в берег или друг в друга. Парусники часто опрокидываются.

– Вспомнила, что мне напоминает это место, – неожиданно говорит Хелен, – Глейдуорлд. Вы бывали там?

– Нет, а что это такое?

– Загородная база отдыха. Прошлым летом я ездила туда с семьей моей сестры. Огромная лесистая территория за проволочной оградой. Живешь в хижинах. В середине, под пластмассовым куполом, такой себе «бассейн с ботаническим садом», а там водяные горки, воронки и так далее. Еще там есть супермаркет, рестораны, спортзалы и искусственное озеро для плавания и виндсерфинга – такое же маленькое. Очень похоже на это место. А еще велосипедисты. Как только приедешь и выгрузишь вещи из машины, больше в нее не сядешь. Все либо пешком ходят, либо берут напрокат велосипеды. За забором есть все, что нужно для отдыха. Наружу выходить не нужно.

– Звучит жутковато.

– Дети, признаться, были в восторге. Но я ощущала себя в ловушке. Охранники запрещали посторонним входить на территорию, но мне постоянно казалось, что они не давали выйти нам самим.

Теперь оба идут молча.

– У меня создалось впечатление, будто вы жалеете о том, что приехали сюда, – говорит Ральф.

– Я просто немного скучаю по дому. Наверное, скоро привыкну, и мне здесь понравится.

– Зачем вы устроились на эту работу?

– Во-первых, нужны деньги.

– Но они же платят вам гроши! – говорит он и добавляет: – Я случайно узнал, потому что состою в Комитете ученого совета по академическим назначениям. Я видел документы.

– Для вас это, может, и гроши, но мне они нужны. Книгами много не заработаешь. Мартин был застрахован, но я получаю очень скромную годовую сумму. Впрочем, вы правы: я устроилась сюда не только из-за денег. Моя дочь уехала на год в Австралию, проведет там год между школой и университетом. Мы запланировали эту поездку, когда Мартин был еще жив, и я не хочу ей в этом отказывать. Все дети сейчас путешествуют. А сын – в Айове на практике, он американист, учится в Манчестере. Без детей дом кажется таким огромным и пустым. Так много воспоминаний. Я думала, смена обстановки пойдет мне на пользу…

Она замолкает, а Ральф что-то понимающе бормочет себе под нос.

– А вам самому-то тут нравится? – спрашивает она.

– В принципе да, – отвечает он. – Но я бы с ума сошел, если бы время от времени отсюда не уезжал.

– На конференции и встречи с прессой?

Он вопросительно смотрит на нее, словно удивившись подобной фразе.

– Да. Бывают места и похуже, а это – немного сонное и провинциальное. В семидесятых университет был престижным, но его недостаточно финансировали, и ему не удалось ни разрастись, ни организовать серьезные научные исследования. Сейчас он, если честно, катится под откос, как футбольная команда, которая тщетно пытается не вылететь из высшей лиги. Когда мне предложили заведовать центром, я не обратил на это внимания. Мне было неплохо в Калифорнийском технологическом, но я не мог отказаться от предложения заправлять собственным балаганом, к тому же – в специально отведенном для этого здании.

Ральф показывает на открывшееся их взору приземистое цилиндрическое строение с куполом и непрозрачными стеклянными стенами.

– Мне сказали, что купол символизирует два полушария головного мозга, – говорит Хелен.

– Именно.

– А почему стены из зеркального стекла?

– Не догадываетесь?

Хелен сначала улыбается, словно вспомнив о чем-то смешном, а потом становится серьезной и сосредоточенной.

– Потому что мы можем видеть сквозь них то, что происходит снаружи, только если находимся внутри, и это похоже на наш мозг.

– Молодец. – Ральф кивает с видом удовлетворенного учителя. – Но это лишь одна половина ответа. Ночью, когда загораются огни, вы можете увидеть все, что происходит внутри здания, и это символизирует силу научного познания. Такова была идея архитектора.

– Но если закрыть жалюзи…

– Правильно! – смеется Ральф. – Архитектор специально исключил из проекта все жалюзи и шторы, но находиться в залитых ярким солнечным светом офисах оказалось невыносимо, поэтому ему пришлось уступить. Иногда мы опускаем их, даже когда темно.

– И разрушаете весь символизм.

– Не совсем. Ведь шторы сознания тоже можно задернуть. Мы никогда не узнаем, что думает тот или иной человек. Даже если кто-нибудь захочет нам об этом рассказать, мы никогда не узнаем, говорит ли он правду – и всю ли правду. И никому не дано узнать наши мысли такими, какими мы знаем их сами.

– Да, в противном случае наша социальная жизнь стала бы намного труднее.

– Совершенно верно. Представьте себе, если бы у Ричмонда на вечеринке у всех над головами появлялись пузыри с надписью: «Думает…» – как в детских комиксах.

Он смотрит Хелен прямо в глаза, словно пытаясь догадаться, что она думает по этому поводу. Она слегка краснеет. Потом говорит:

– Вот почему люди читают романы. Чтобы узнать, что происходит у других в головах.

– Но в результате они узнают только то, что вышло из головы писателя. Это не настоящее знание.

– А что есть настоящее знание?

– Наука. Проблема в том, что если при изучении сознания мы ограничимся только тем, что можно эмпирически наблюдать и измерять, то потеряем самую характерную и важную его черту.

– Qualia?

– Именно. Есть старая шутка о бихевиористе и бихевиористке, которая приводится почти в каждом учебнике: они занимаются любовью, а потом он говорит ей: «Тебе понравилось, а мне?»

Хелен не слышала эту шутку раньше, она смеется.

– В этом – вся суть проблемы сознания, – продолжает Ральф. – Как дать объективную оценку субъективному феномену личности?

– Но ведь писатели пытались это делать последние двести лет, – не раздумывая, отвечает Хелен.

– Что вы имеете в виду?

Она останавливается посреди тропинки, поднимает одну руку и закрывает глаза, собираясь с мыслями. Потом цитирует по памяти, ни разу не запнувшись:

– «Она, Кейт Крой, ждала своего отца, но тот бессовестно задерживался, и в зеркале над камином то и дело мелькало ее лицо, совершенно бледное, раздраженное до того, что ей хотелось уйти, не дождавшись его. Однако именно в такие мгновения она оставалась – беспокойно меряя комнату шагами от протертого дивана до кресла с лоснящейся обивкой, которая сразу показалась, когда она до нее дотронулась, скользкой и липкой».

Он широко открывает глаза:

– Откуда это?

– Генри Джеймс. Самое начало «Крыльев голубки».

Хелен идет дальше, Ральф за ней.

– Это ваш коронный номер – цитировать по памяти целые куски из классики?

– Я начинала писать докторскую о точке зрения у Генри Джеймса, – отвечает Хелен. – К сожалению, так и не дописала, но некоторые ключевые цитаты засели в памяти.

– Прочтите еще раз.

Хелен повторяет цитату, потом говорит:

– Видите, тут есть сознание Кейт, ее мысли, чувства, ее нетерпение, ее неуверенность (уйти или остаться?), ее восприятие собственного отражения в зеркале, неприятная обивка кресла. «Скользкая и липкая» – как вам такие qualia? И при этом все повествование идет от третьего лица, в таком изящном, точном, правильном стиле. Субъективно и в то же время объективно.

– Да, эффектно, согласен, – говорит Ральф. – Но ведь это художественное, а не научное сочинение. Джеймсу кажется, будто он знает, что происходит в голове у этой Кейт, как ее там, потому что он сам ее придумал, поместил в свой роман, руководствуясь собственным жизненным опытом и бытовой психологией.

– Да нет у него никакой бытовой психологии!

Он отмахивается от этих слов.

– Бытовая психология – просто термин, – говорит он. – Он означает приобретенную мудрость и суждения здравого смысла о поведении и мотивациях людей. Для нашей обычной повседневной жизни это подходит. И для художественной литературы тоже – от «Крыльев голубки» до «Жителей Ист-Энда». Но такая психология недостаточно объективна, чтобы ее можно было считать наукой. Если бы Кейт Крой была живым человеком, Генри Джеймс никогда не сумел бы сказать, что она чувствовала, прикоснувшись к креслу. Он мог бы это сделать, только если бы она сама ему об этом рассказала.

– Но если бы Кейт была реальным человеком, то ваша когнитивная наука тоже не смогла бы рассказать нам о ней ничего интересного.

– Ну, насчет «ничего» – это вы загнули. Однако в целом мы действительно знаем о сознании немногим больше писателей, которые делают вид, будто в нем разбираются. Ну, вот мы и пришли.

Они подходят к Центру Холта Беллинга.

Стеклянные раздвижные двери с выгравированным вензелем «ХБ» мягко разрезают воздух, автоматически открываясь при их приближении и закрываясь за их спинами.

Фойе наполнено голубоватым светом, проникающим через тонированные стекла. Внутри становится ясно, что здание построено из стали и стекла. Все офисы, подобно лучам, расходятся от главного помещения в центре. Их изогнутые внутренние стены тоже стеклянные, и посетителю хорошо видно, что делают люди в этих офисах, хотя большинство занимаются одним и тем же: сидят у мониторов и время от времени стучат пальцами по клавиатуре. Три этажа здания соединены лифтом и открытой спиральной лестницей из нержавеющей стали и отполированного дерева, которая поднимается от центра первого этажа и соединяется с верхними этажами, коридорами и галереями.

– Вы не заметили ничего необычного в этой лестнице? – спрашивает Ральф.

– Она очень изящна, особенно перила, – говорит Хелен.

– Я не об этом. Она левосторонняя, как двойная спираль ДНК. Спиральные лестницы обычно делают по-другому.

– А я и не сообразила.

Он показывает ей помещения первого этажа: приемная, небольшая библиотека, лекторий с наклонными откидывающимися креслами, классы для аспирантов с рядами одинаковых компьютерных рабочих станций. Одну из цокольных комнат с кондиционированным воздухом, где множество компьютеров всех размеров и конфигураций гудят и подмигивают сами себе и на чьих жестких дисках и пленках хранится почти вся работа Центра, Ральф называет «Мозгом здания». Мужчина в белом лабораторном халате изучает распечатку одной из машин. Ральф представляет его Хелен: Стюарт Филлипс, его системный администратор. Хелен замечает, что к мониторам всех машин прикреплены карточки с именами: «Треска», «Томпсон Первый», «Томпсон Второй», «Снежок» и так далее.

– Если называть их буквами или цифрами, очень легко запутаться, поэтому мы даем им клички, – говорит Ральф.

– А почему все клички из книжек про Тинтина? – спрашивает Хелен.

– Это была идея профессора Мессенджера, – отвечает Стюарт Филлипс, поворачиваясь к Ральфу.

– Мои дети обожали эти книжки, – говорит Ральф. – Они до сих пор их любят, да и я тоже.

Он провожает ее в приемную, где стоит швейцарский автомат с напитками, низкие модерновые диваны и кресла, старые и протертые. Трое молодых парней в джинсах, футболках и кроссовках о чем-то оживленно беседуют в углу. Ральф представляет их Хелен: аспиранты Джим, Карл (из Германии) и Кендзи (из Японии). Хелен спрашивает ребят, над чем они сейчас работают. Джим занимается робототехникой, Карл – эмоциональным моделированием, а Кендзи произносит нечто невразумительное, и Ральф повторяет вместо него – «генетическими алгоритмами».

– Я примерно представляю себе, что такое робототехника, а что значит все остальное – понятия не имею.

Карл объясняет: эмоциональное моделирование – компьютерная имитация тех моделей, с помощью которых эмоции и переживания влияют на поведение человека.

– Например, скорбь? – спрашивает Хелен, глядя на Ральфа.

– Совершенно верно, но Карл работает над программой материнской любви.

– Мне хотелось бы посмотреть, – просит Хелен.

– К сожалению, я не могу сейчас продемонстрировать, переписываю программу, – извиняется Карл.

– В другой раз, – говорит Ральф.

– А генетические… как вы сказали? – Хелен вопросительно смотрит на Кендзи. Молодой человек сбивчиво объясняет на ломаном английском, и Ральф тактично резюмирует сказанное, чтобы Хелен могла понять, о чем идет речь:

– Генетические алгоритмы – компьютерные программы, которые способны делиться, подобно биологическим формам жизни. Это задание дается специальным программам, и те, что справляются лучше других, продолжают деление. Иными словами, они разделяются на пары и занимаются сексом, – произносит Ральф, к великой радости аспирантов. – Мы делим программы напополам и перемешиваем их. Если делать это достаточно часто, можно получить более совершенные программы, чем те, что способен создать хороший программист.

– Надеюсь, они не смогут выйти из-под контроля, – говорит Хелен, – и не попытаются управлять миром.

– Скорее всего они соберутся в отдельной комнате и станут рассуждать о том, разумны люди или нет, – шутит Ральф.

Молодые люди вежливо смеются и отходят к своим рабочим местам, демонстрируя трудолюбие и преданность своему делу. Ральф и Хелен остаются одни. Он спрашивает, какой кофе она предпочитает, и нажимает соответствующую кнопку на машине. Внимательно наблюдает, как она пьет каппучино с шоколадной крошкой.

– Мммм… очень вкусно, вот только пластиковая чашка все портит.

– Ах да, у каждого из нас есть своя фарфоровая. – Он подходит к деревянной полке, где на сушилке висят разноцветные чашки с именами владельцев. Он берет черную с надписью «БОСС» большими белыми буквами. Подставляет под кофеварку, наливает себе двойной экспрессо с сахаром.

– У вас нет отдельной комнаты отдыха для преподавателей? Это очень демократично, – замечает Хелен.

– Просто у нас учатся в основном выпускники других вузов. У нас нет курсов для обычных студентов. Это вызывает недовольство у всего университета.

– А почему?

– Я не хочу, чтобы мои работники теряли время и энергию на обучение студентов элементарному программированию.

– Нет, я хотела спросить, почему это не нравится университету.

– Чем больше студентов, тем больше денег. Высшее образование стало сейчас крупным бизнесом. – Он смотрит на нее поверх кружки. – Это наш больной вопрос, боюсь наскучить вам рассуждениями на эту тему.

– Не бойтесь, – говорит она.

– Это заведение было построено с помощью компании Холта Беллинга. Наш вице-канцлер одно время дружил с председателем их правления. Они внесли основную сумму и сейчас финансируют половину нашей работы, а университет оплачивает другую половину. Договор продлевают каждые пять лет. В следующем году истекает вторая пятилетка, но Холт Беллинг не собирается его обновлять. Они восхищены нашей работой, но больше не могут нас поддерживать. Я не вправе их осуждать. «Майкрософт» отобрал у них почти всю работу, и теперь начались финансовые трудности. С самого начала было ясно, что рано или поздно они оставят нас на полное университетское обеспечение. Но и у нашего университета не ахти какой бюджет. Новый вице-канцлер и его «Комитет общественной безопасности» – так я называю команду его администраторов – утверждают, что не смогут покрывать расходы всей нашей научной деятельности.

– И чем это вам грозит?

– В худшем случае мы закроемся. – Он саркастически ухмыляется и добавляет: – Возможно, наш центр превратят в Центр писательского мастерства. Джаспер Ричмонд говорит, что в его английской школе уже не хватает мест. А писательское мастерство одобрено «Комитетом общественной безопасности».

– Вот как? – удивляется Хелен.

– Ну да. Курсы очень популярны, на них поступают как студенты, так и аспиранты. Американцы проходят здесь свою зарубежную практику, поскольку на писательское мастерство проще получить кредит. Больше студентов – больше денег. Английская школа заключает с обедневшими писателями краткосрочные договора…

– …за гроши, – вставляет Хелен.

– За гроши, без пенсионных и декретных выплат, даже без отпуска. Расходы на такой курс незначительные. С деловой точки зрения – высокопродуктивная и низкозатратная операция. Но нужно ли нам столько писателей – большой вопрос.

– А когнитологи нужны?

– Думаю, да. Будущее – за компьютерной и генной инженерией. Нам нужны люди, которые понимают фундаментальные проблемы и возможности работы в этих областях. Но наши хозяева, очевидно, этого не понимают. Всегда трудно добыть деньги для теоретического изучения предметов отвлеченных.

– Вы думаете, вас закроют?

– Нет, только в самом крайнем случае. У нас факультет с мировым именем, и на последнем оценочном конкурсе он получил 5-е место в рейтинге. Закрытие нашего института было бы крайне невыгодно с точки зрения менеджмента, не говоря уже о плохом «пиаре». Скорее всего нам просто придется потуже затянуть пояса или же открыть курсы для студентов.

– А нового спонсора нельзя найти?

– Сложно. Видите ли, согласно договоренности, это здание должно называться Центром Холта Беллинга. Вряд ли кому-нибудь из конкурирующих компаний это понравится. По той же причине мы не можем получить финансирование даже на отдельные проекты. Наша единственная надежда – это МО.

– Министерство обороны?

– Они проявили интерес к некоторым аспектам нашей работы, но, конечно, не хотят, чтобы мы афишировали наше сотрудничество. В любом случае у меня теперь станет больше бумажной волокиты. Ну ладно, хватит об этой скуке зеленой. – Ральф забирает пустую чашку Хелен и свою кружку, чтобы выбросить первую и сполоснуть вторую. – Давайте-ка я лучше покажу вам настенную роспись Каринти.

В коридоре они встречают Джима: он наблюдает за небольшим роботом высотой около двух футов. У машинки три колеса, вращающаяся голова с объективами вместо глаз и пара механических челюстей.

– Это – Артур, – говорит Ральф. – Последнее приобретение центра. Куплен в готовом виде.

Артур стоит без движения, глядя в угол, как провинившийся малыш.

– Что он делает? – спрашивает Хелен.

– Изучает местность, – отвечает Джим, – и фиксирует информацию в памяти.

Внезапно Артур разворачивается на колесиках и катится к другой стене коридора, в которую тут же довольно яростно врезается.