Текст книги "Думают…"

Автор книги: Дэвид Лодж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

16

Мэри выходит

Она, Мэри Уиллингтон, сидела в серой прихожей без окон – такой же серой, как и все остальные комнаты ее большой подземной квартиры. Она сложила руки на коленях, обтянутых серой сержевой юбкой, и смотрела на секундную стрелку вмурованных в стену черных часов. Когда стрелка пройдет римскую цифру одиннадцать, обгонит минутную, а затем одолеет еще пять минутных делений, часы звонко и торжественно пробьют семь раз. Обычно в это время обитая черным дерматином дверь, ведущая в темный коридор, который заканчивался другой дверью, бесшумно приоткрывалась, и в комнату входил учитель.

Сегодня он наверняка будет одет в свой обычный черный костюм, начищенные черные ботинки, белую рубашку и серый галстук. Но на сей раз на его лице не будет тускло-стальной маски, скрывающей цвет его глаз и губ. Обычно видна только его густая черная борода и бакенбарды. Возможно даже, на его руках не будет черных перчаток из тончайшей лайки.

Продолжая сидеть в обманчивом спокойствии, Мэри глянула на собственные руки, обтянутые искусственной кожей, которую ей разрешалось снимать лишь ночью, в полной темноте, с помощью слепой горничной Люси. Так она не могла бы случайно заметить жемчужно-розовые (она об этом знала), полупрозрачные пластинки, покрывающие кончики ее пальцев.

Скоро, уже очень скоро увидит она свои ногти и многие другие вещи. Она сможет не только увидеть цвет, но и дотронуться до него, почувствовать его. Возьмет профессора Хьюберта Диринга за руку – голую руку, хотя «голая» – конечно, неточное слово, равно как и «обнаженная» или «неодетая». Она остановилась на выражении: «лишенная обычной кожаной оболочки». Но не успела придумать другие подходящие этому явлению слова, как щеки ее покраснели. Она понимала, что покраснение щек вызвано приливом крови к сосудам, однако видимые последствия этого феномена она знала лишь теоретически. В ее комнате не было ни единого зеркала, ни одной отражающей поверхности, и даже поверхность маски профессора Диринга зачистили так, чтобы наша героиня не углядела даже искаженного отражения своего лица.

Интересно, она симпатичная? А может, она красавица? Мэри надеялась, что она не совсем уж дурнушка… хотя бы ради профессора, которому приходилось по долгу службы проводить с ней так много времени. Она не могла спросить об этом ни бедняжку Люси, ни тем более мисс Кэлкатт, которая присматривала за ней в дневные часы, при свете электрической лампы. И она скорее умерла бы, нежели спросила об этом самого Хьюберта Диринга – от одной такой мысли Мэри снова покраснела. Обычно он хвалил ее ум, усердие и способности к наукам. Однажды, когда ей было четырнадцать, он даже сказал ей: «Ты – замечательная девочка», – и она записала это в дневник. Однако он умышленно избегал упоминаний о ее внешности, возможно, боясь пробудить женское любопытство и вызвать расспросы о цвете глаз, волос и губ. А вдруг она не выдержит, раздобудет где-нибудь осколок зеркала и испортит весь эксперимент? «Об этом можно было и не беспокоиться», – подумала Мэри, распрямляя спину и потягиваясь. Минутная стрелка продвинулась еще на один сантиметр.

Со своей стороны, она считала Хьюберта Диринга очень мужественным человеком и часто рассматривала его черно-белые фотографии. Как же ей не терпелось увидеть его, наконец, во плоти!.. Нашей молодой героине казалось, что ее изголодавшиеся по цвету глаза должны вначале увидеть лицо того великого человека, который воспитывал и учил ее много лет. Его губы скрыты под бородой и усами, и, значит, она первым делом посмотрит ему в глаза. Интересно, они у него коричневые или серые? Только не серые – она уже достаточно насмотрелась на серый цвет! В ее воображении они были карими, потому что слово «карий» ассоциировалось с тембром его голоса. Но как выглядит коричневый? Скоро она об этом узнает.

А вдруг не узнает? Она вспомнила нервную дрожь, что недавно охватила все ее тело, когда он сказал:

– Знаешь, а ты ведь можешь ничего и не увидеть.

– Ничего? – переспросила она.

– Я имею в виду цвет. Есть вероятность, что после такого долгого пребывания в монохромном мире… – Он не договорил, позволяя ей самой продолжить фразу.

– То есть может так случиться, что я уже стала дальтоником? – заключила она.

Он смотрел на свои перчатки, сильнее натягивая их на пальцы:

– Да, такая вероятность есть. Если это случится, сумеешь ли ты простить меня?

– Но ведь я даже в этом случае по-прежнему буду представлять интерес для медицинской науки? – храбро сказала она. – Это станет моим вознаграждением.

– Ты – прелесть, – сказал он просто, и все ее тело дрожью отозвалось на эти слова. – Я просто решил заранее подготовить тебя к худшему. Это мой долг. На самом же деле, я уверен, что завтрашний день будет счастливейшим в твоей жизни.

– Я тоже так думаю, – сказала она.

И вот этот день настал вместе с рассветной зарей (интересно, а как выглядит эта заря?), и час близился к одиннадцати. Минутная стрелка подступала к двенадцати. Часы начали бить. Но сердце Мэри стучало громче – оно всегда трепетало от сильных чувств. Она услышала, как отодвинули засовы дальней двери. Она поднялась и невольно поднесла руку в перчатке к груди.

Дверь распахнулась, и, улыбаясь в бороду, на пороге появился профессор Хьюберт Диринг.

– Ну, дорогая моя, ты готова к счастливому потрясению?

Мертвенно побледнев, Мэри вперила в него взор. Она не смотрела на его губы, обрамленные бородой и усами, не смотрела в его темно-карие глаза. Ее взгляд был прикован к самому яркому пятну на отвороте его пиджака. В петлицу был вставлен бутон розы, сорванный утром в саду, – ярко-красный бутон с несколькими зелеными листьями на стебле. Профессор перехватил ее взгляд и самодовольно ткнул пальцем в цветок.

– Это… – начал он, но продолжить не успел. Ноги у Мэри подкосились, и она рухнула к ею ногам.

– Мэри! – в ужасе вскрикнул Диринг. Он быстро опустился перед ней на колени, пощупал пульс, расшнуровал платье, ослабил тугие завязки корсета и приложил ухо к груди. Но все напрасно. Девушка была бездыханна. Ярко-красный цвет вонзился ей в мозг, словно стрела, и нежное сердце остановилось, не выдержав столь сильного ощущения.

Роза для Мэри

Это история о том, как Мэри впервые увидела цвет. Она увидела цвет уже молодой женщиной, потому что в отличие от нас с вами ни разу не видела его в детстве. Никто точно не знает, когда ребенок начинает различать цвета, но дети их видят, хоть и не могут нам об этом сказать. Потом они учат их названия и одним из первых запоминают слово «красный».

Мэри выучила названия цветов в детстве, но не видела их, потому что ей их не показывали: она видела только черный, белый и все оттенки серого. Названия цветов не имели для нее того же значения, которое имели для нас, когда мы их учили. Для нее «зеленый» и «синий» были пустыми, иностранными словами, лишенными смысла. Ей не разрешали играть цветными кубиками, мячами или другими цветными игрушками, рисовать цветными карандашами, читать книги с цветными картинками. Она жила под землей, в доме, где ее окружали только черные, белые и серые предметы. Вокруг нее не было зеркал, она не видела цвета своих губ и глаз. Она носила черно-серо-белую одежду круглые сутки. Эта одежда закрывала все ее тело. Она не выходила на улицу и, следовательно, не могла видеть зеленую лужайку, синее небо или радугу. Мэри подрастала и все больше узнавала о разных цветах, вот только цветных вещей ей не показывали. И все – для того, чтобы посмотреть, что случится с человеком, который будет знать о цветах все, кроме того, какие они на самом деле. Что почувствует этот человек, когда, наконец, увидит цвет, подобно Мэри в тот день, о котором я и собираюсь вам рассказать.

Сначала Мэри пыталась представить себе разные цвета, просто думая о них. В детстве она произносила названия «зеленый» или «синий» вслух, пытаясь по звучанию догадаться о цвете. Повзрослев, она обнаружила, что на разных языках названия цветов звучат по-разному, например, «желтый» по-французски звучит jaune, по-немецки – gelb, а по-польски – żolty, но один и тот же предмет желтого цвета (например, лимон или кусок масла) англичанам, французам, немцам и полякам кажется одинаковым. Таким образом, различать цвета по звучанию было невозможно. Тогда Мэри стала изучать такие фразы, как, например, «покраснеть от стыда» или «позеленеть от злости» и пытаться вызвать в себе эти чувства, одновременно представляя тот или иной цвет и отгоняя от себя серый и черный, но у нее ничего не получалось. В книгах еще писали о том, что иногда люди синеют от холода или зеленеют, если их долго тошнит. В конце концов, она пришла к выводу, что человеческие мысли и состояния тела невозможно определить по цвету.

Что же такое цвет? Очень странная вещь, разновидность света, однако свет включает в себя все цвета радуги. Получается, что цвет – частичка света. Волны света, отражающиеся от различных объектов, проникающие в наш глаз и посылающие определенные сигналы в мозг. На уроках Мэри узнала о том, что у разных цветов волны бывают разной длины и частоты. Она узнала об определенных клетках нашего глаза, которые принимают эти различные волны, и о том, что некоторые люди не воспринимают некоторых цветов из-за отсутствия у них полного спектра рецепторных клеток. Она узнала о различных случаях дальтонизма: о дейтеранопии, протанопии и тританопии, однако сама она ни разу не видела ни одного цвета. Ей рассказывали о цвете с помощью чертежей мелом на доске и черно-белых иллюстраций в книгах.

И настал великий день, когда Мэри выпустили из ее подземного дома и позволили впервые увидеть свет. Можете вообразить себе ее волнение. Но философы и ученые, научившие ее всему, волновались не меньше: они должны были получить ответы на все вопросы, которые им давно не давали покоя и о которых они часто спорили между собой. Например: «Что значит увидеть цвет в первый раз?» Ведь мы не можем спросить младенца, что он чувствует, когда впервые видит цвет, а Мэри могла все об этом рассказать. Что такое цвет? Существует ли он сам по себе или только в голове воспринимающего? Можно ли представить себе цвет, не видя его, или нужно сначала увидеть, а уж потом представлять? Одинаково люди воспринимают цвет или он разный для каждого человека? Сможет ли Мэри, знающая о цвете все, сразу же определить первый увиденный ею цвет с помощью спектрофотометра или ученым придется сначала назвать его? Много других вопросов ученые собирались задать Мэри в тот знаменательный день, о котором я хочу вам рассказать.

Ученые долго спорили о том, какой цвет выбрать, потому что они, конечно, не собирались показывать ей все цвета сразу, опасаясь, что впечатление может оказаться слишком сильным и она просто растеряется. Чтобы ее реакцию можно было контролировать, решено было показать ей сначала красную розу. Красную, потому что это один из основных цветов, если не считать черного и белого. Во всех языках есть слово «красный», но не во всех языках найдутся слова для всех остальных цветов. Решили остановиться на розе, а не на красном кирпиче или флаге, потому что роза – естественный объект, красный от природы.

Итак, Мэри впервые вышла из своего подземного жилища, держа в руках спектрофотометр, – но не на открытый воздух, а в другое помещение без окон, но с белым светом. В бледно-серых стенах проделали отверстия для наблюдения. Через них философы могли задавать Мэри вопросы. В середине комнаты, на небольшом постаменте, стоял единственный предмет – распустившийся бутон алой розы.

Мэри уронила спектрофотометр на пол и подошла к цветку.

– Что ты видишь, Мэри? – спросил ее главный философ, а остальные затаили дыхание.

– Розу, – ответила Мэри. Она знала это, потому что видела черно-белые рисунки и фотографии роз в ботанических учебниках. Но никогда не видела настоящей трехмерной розы, не держала в руках и не нюхала ее. Осторожно, двумя пальцами, она взяла розу, погладила лепестки и зарылась в них носом. Мэри вдыхала аромат и, казалось, испытывала неземное блаженство.

– Мэри, какого цвета роза? – спросил главный философ, а остальные вновь затаили дыханье.

– Не знаю, – сказала Мэри. – Мне все равно.

– Все равно? – хором воскликнули ученые и философы.

– Да, мне все равно, какого она цвета. Роза есть роза есть роза есть роза.

Красная пелена Мэри

– Сегодня великий день, Дикинсон! – Профессор Горацио Стигвуд с нетерпением потирает вечно холодные руки. Под его лабораторным халатом, словно в подтверждение, виднеется ярко-красный галстук.

– Да уж, – угрюмо отвечает профессор Джайлз Дикинсон. Двое мужчин ждут лифта, чтобы отправиться на девятый этаж Центра по изучению сознания в Научном парке аэропорта Стэнстед, в этот ясный и ветреный апрельский день 2031 года.

– Не хотите поднять ставку? – спрашивает Стигвуд.

– Нет.

– Мрачные предчувствия одолели? – говорит Стигвуд, сухо улыбаясь тонкими губами.

– Я не люблю пари, особенно когда речь идет о научном эксперименте. Вы втянули меня в него против моей воли.

Раздается электронный динь, двери лифта открываются, и двое мужчин входят в кабину.

– Если хотите, можете отказаться от пари, – говорит Стигвуд.

– Нет, пусть все остается как есть. Все равно я уверен в исходе эксперимента.

Лифт замедляет ход и останавливается на четвертом этаже. Дикинсон подходит к двери.

– Увидимся в комнате для наблюдений в одиннадцать, – говорит Стигвуд.

– В одиннадцать, – подтверждает Дикинсон и выходит из лифта, не оборачиваясь.

О, чудный мир научных исследований! Какое терпение, какая преданность и какое внимание к деталям! Тридцать один год томилась Мэри Икс в своей подземной камере (экспериментаторы предпочитают называть это место «апартаментами»). Из больницы новорожденного младенца с завязанными глазами (чтобы в еще не развившуюся оптическую систему мозга не успел проникнуть цвет) сразу же отправили в это место. Ее воспитывали и учили наставники, с ног до головы облаченные в черно-белые одежды. Она узнавала о внешнем мире через специальные машины, воспроизводящие виртуальную реальность в монохромном режиме. Физиологию и неврологию ей заочно преподавали нобелевские лауреаты, обладающие знаниями о новейших открытиях в феноменологии восприятия цвета. Она узнала все о цветах, не видя ни одного из них. Все цветные иллюстрации в ее книгах и учебниках были заменены черно-белыми. В комнатах не было ни одного зеркала или иных поверхностей, где она могла бы увидеть свое отражение. Так случилось, что у нее самой – черные волосы, пухлые алые губы и синие глаза. Очень красивая девушка, хоть и не знает об этом. Бедная Мэри, затворница Мэри, что растет в твоем саду? Серая травка да черный кустарник в мертвенно-белом цвету.

Однако скоро ее жизнь изменится. Эксперимент, начавшийся в 2000 году по гранту Фонда национальной лотереи «Новое тысячелетие», близится к концу. Решающий день настал. Мэри скоро выпустят из ее долгого бесцветного заточения, и она утихомирит великие дебаты о qualia. Что такое восприятие цвета? Всего лишь электрохимическая реакция мозга (как утверждают такие специалисты-неврологи, как Стигвуд) или (по утверждениям таких философов, как Дикинсон) непостижимый, субъективный опыт индивидуума, взаимодействующего с окружающей средой? Несколько месяцев Стигвуд проводил искусственное стимулирование мозга Мэри электродами по образцам того, как воспринимают красный цвет клетки его собственного мозга, – об этом ему сообщили данные позитронной томографии и магнитно-резонансных исследований. Мэри реагировала на ощущение, которое должно было соответствовать восприятию красного цвета. Сегодняшний день должен прояснить, узнает ли Мэри красный цвет благодаря собственным ощущениям или нет. Итак, в одиннадцать часов Мэри войдет в белую комнату с единственным предметом – на стеклянном столе в прозрачной вазе будет стоять ярко-красная роза. Поймет ли Мэри, что эта роза – красная?

Без одной минуты одиннадцать Стигвуд и Дикинсон напряженно вытянулись за односторонним стеклом комнаты для наблюдений. Стигвуд смотрит на часы, кивает ассистенту, а тот нажимает на пульте кнопку. Медленно из люка в полу появляются голова и плечи Мэри. Вот и вся она восходит по спиральной лестнице из своей темницы. Озирается, моргает от яркого рассеянного света и видит розу. Мэри ахает, хватается за сердце и осторожно, на цыпочках приближается, словно опасаясь спугнуть это неведомое живое существо. Ученые наблюдают за ней, едва дыша. Пари на какую-то жалкую сотню фунтов забыто. Теперь ставка – профессиональный триумф или провал.

– Мэри! – Стигвуд обращается к ней по громкой связи, и девушка подпрыгивает от неожиданности.

– Да? – Она оглядывается, пытаясь понять, где находятся говорящие. Мэри не знает, что непроницаемые стены комнаты сделаны из одностороннего стекла.

– Что ты видишь на столе?

– Розу.

– Какого она цвета?

Пауза. Самая долгая пауза в жизни двух ученых.

– Красного.

Стигвуд энергично ударяет кулаком по столу, Дикинсон потрясен. Он выхватывает микрофон из рук Стигвуда.

– Как ты узнала, Мэри? – спрашивает он.

– Это цвет крови.

– Крови? – Стигвуд удивлен. – Откуда ты знаешь, какого цвета кровь?

Мэри краснеет.

– Об этом знает каждая женщина, – говорит она.

Стигвуд бьет себя кулаком по лбу:

– Черт возьми! Я совсем не подумал об этом.

– Вопрос остается открытым, – говорит Дикинсон со вздохом облегчения.

– Мэри, – говорит Стигвуд, – боюсь, что нам придется повторить этот же эксперимент с другим цветом. Вернись, пожалуйста, в свои апартаменты.

– Но вы сказали, что сегодня я выйду наружу!

– Это займет всего несколько месяцев.

Мэри вынимает розу из вазы, выливает воду на пол и разбивает вазу о край стола. Она подносит острый край горлышка к шее:

– Если вы, ублюдки, не выпустите меня сейчас же, я покажу вам цвет своей крови.

17

– Тебе нужен алгоритм самосохранения, – говорит Ральф Мессенджер. – Чтобы эффективно функционировать, мать должна любить себя не меньше, чем своих детей. Ты слушаешь меня? – Ральф дает инструкции Карлу – немецкому аспиранту Центра когнитивных исследований. Сегодня пятница, 21 марта. Карл кивает и записывает. Раздается телефонный звонок, Ральф берет трубку.

– Хелен! – восклицает он радостно и в то же время удивленно. – Подожди секундочку! – Он прикрывает трубку ладонью. – На сегодня все, Карл. Увидимся на следующей неделе в это же время, о’кей?

– Да, конечно, профессор Мессенджер. Спасибо. – Карл собирает свои бумаги и папки. Похоже, он как-то скис.

– Ты занят? Я перезвоню, – встревоженно говорит Хелен в самое ухо Ральфу.

– Нет-нет, все нормально.

Ральф дожидается, пока аспирант выйдет, и закрывает за ним дверь.

– Просто заканчиваю индивидуальное занятие. Чем могу служить?

– Я обратилась, как ты и советовал, в Центральную компьютерную службу университета. У Люси, кстати, в офисе действительно есть электронная почта…

– Отлично!

– Мне прислали письмо с паролем и множеством инструкций, которых я не понимаю.

– Ты где сейчас? – спрашивает Ральф.

– В «мезонетке» номер пять.

Он смеется:

– Это они его так называют?

– Нет, я.

– Тогда я забегу и установлю программу, – предлагает он.

– У тебя, наверное, дел невпроворот… Я просто подумала, что ты мог бы прислать кого-нибудь из своих ребят…

– Я заеду в обед. Тебе понадобится модем и программа. Какой у тебя компьютер?

– «Тошиба» что-то, сейчас посмотрю… «Сателлит-210». Мне не хотелось бы отнимать у тебя обеденное время.

– А в твоей «мезонетке» есть хлеб и сыр?

– Да…

– Тогда ты сможешь накормить меня обедом.

Небольшая пауза.

– Ну ладно, – говорит она.

В 12.45 Ральф стучит в дверь Хелен. Она открывает и проводит его из миниатюрной прихожей в гостиную. Он ставит на пол портфель и осматривает комнату.

– Я раньше не бывал в таких. Довольно уютно, правда? – говорит Ральф.

– Я сделала все, что было в моих силах. – Хелен показывает на какие-то фикусы, репродукции на стенах, а также яркие подушки и покрывала на диване и шезлонге. – Но свобода действий тут ограничена.

– Ты не покажешь мне дом?

– Да больше и показывать нечего. Открытая планировка.

– Но есть еще второй этаж, – говорит Ральф, подходя к лестнице.

– Там ничего особенного… Впрочем, если хочешь…

– Как член Ученого совета я обязан знать, в каких условиях живут наши сотрудники.

Хелен провожает его наверх по лестнице.

– Моя спальня. – Она отрывает дверь. Он переступает порог и осматривает небольшую комнату с туалетным столиком, встроенным в стену шифоньером и двуспальной кроватью. В скошенной наружной стене – мансардное окошко. Кровать аккуратно прибрана, все шкафы и ящики закрыты. Личных вещей Хелен, кроме нескольких книг, не видно.

– Все очень аккуратно. Если бы здесь жил я, комната за неделю превратилась бы в бардак.

– Привычка, – говорит Хелен, пожимая плечами. Затем, показывая на соседнюю дверь: – Там туалет и ванная.

– Можно посмотреть?

Хелен открывает дверь ванной и, заметив свои трусики на полу под сушкой для полотенец, быстро поднимает их. Ральф улыбается, но от комментариев воздерживается.

– Экскурсия окончена, – говорит Хелен, бросая белье в цилиндрический контейнер с откидной крышкой, который служит одновременно корзиной для белья и стулом. Ральф разворачивается и спускается вслед за ней.

– Сначала пообедаешь или займешься почтой? – Хелен показывает одной рукой на стол, уже накрытый для ланча, а другой – на раскрытый лэптоп с мелькающей на экране заставкой.

– Давай сначала разберемся с почтой. А потом уже расслабимся.

Он достает из портфеля модем и две дискеты и кладет их на стол.

– Мне нужно будет заплатить за это? – спрашивает она.

– Нет, программа бесплатная.

– А модем?

– Подарок Центра.

– Лучше я заплачу.

– Тогда у меня, точнее, у Стюарта Филлипса, возникнет куча проблем со счетом-фактурой.

Хелен сдается.

– Что ж, спасибо.

– Какой пароль они тебе дали?

Хелен смотрит в бумаги.

– «Высокий прыжок» – для подключения и «помада» – для доступа к почте.

– Хм. Хорошо.

– Хорошо?

– Легко запомнить.

– А какой у тебя?

– Для соединения он мне не нужен. У меня прямой доступ к сети, даже дома. А пароль к электронке я раскрывать не имею права.

– Ой, прости… – говорит Хелен, смутившись, а потом добавляет: – Но мой-то ты теперь знаешь.

– Иначе я не смог бы тебе все показать. А пароль ты сможешь сменить, когда угодно.

– В принципе мне все равно.

– Мой пароль – «рюкзак», – говорит он.

– Да мне это и не нужно знать. Мог бы и не говорить.

– Не хочу, чтобы ты решила, будто я тебе не доверяю, – сказал он.

– Помада, рюкзак… – Хелен задумалась. – Такое впечатление, что компьютерщики склонны к гендерным стереотипам.

– Нет, на самом деле, выбор совершенно случайный. У них есть списки слов, и они присваивают их все по порядку.

Он показывает ей, как входить в сеть университета, посылать и получать сообщения. Затем он вносит в ее адресную книгу адрес Люси и свой.

– Как лучше написать, Ральф или Мессенджер? – спрашивает он.

– Мессенджер, – подумав, отвечает Хелен.

Он помогает ей отправить сообщение Люси для проверки связи. Хелен нажимает на кнопку «отправить сообщение», и оно тотчас исчезает с экрана.

– Теоретически, письмо уже должно быть в Австралии, – говорит Ральф. – Но скорее всего немного задержится в системе. Однако сегодня она его обязательно получит.

– Просто невероятно.

– И все это – за стоимость одного местного телефонного звонка. Кстати, сначала набирай все письмо целиком и только потом подключайся к сети. Так ты сэкономишь кучу денег. – Он показывает ей, как это делается.

– Большое спасибо. По-моему, для первого раза информации достаточно. Я пойду разогрею суп.

– Надеюсь, ты не слишком себя ради меня утруждала? Ведь я говорил только о хлебе и сыре.

– Ну, да. А еще паштет и зеленый салат.

– И суп.

– И суп. Пока он греется, можешь взглянуть на новые сочинения моих студентов. – Хелен протягивает ему три лучшие работы о Мэри.

Ральф садится в шезлонг и читает рукописи. Время от времени фыркает от смеха, а Хелен тем временем бегает из кухни к столу и обратно.

– Видишь, какой полезной оказалась для тебя панорама Каринти.

– Для студентов тоже. Их работы произвели на меня большое впечатление. Некоторые ребята даже изучили научную сторону вопроса – особенно эти трое.

– Да, в некоторой степени. Правда, их работы – чистая фантазия, – говорит Ральф.

– Разумеется, но ведь изначальный эксперимент над мышлением тоже был фантазией.

– Да, но там речь шла о серьезной философской проблеме, а здесь и близко этого нет.

– Но этого и не требовалось. Я их не просила об этом, – говорит Хелен. – Они используют историю Мэри для того, чтобы взглянуть под необычным углом на те вещи, которые мы обычно принимаем как должное. Например, на восприятие цвета. Этим занимается хорошая литература. Кроме того, у них получились довольно мастерские литературные стилизации…

– Да, я узнал отдаленное сходство с Генри Джеймсом… А в конце было что-то похожее на Гертруду Стайн… Написано неплохо, согласен, но все они превращают науку в какую-то дьявольщину. Ты обратила внимание? В каждой работе ученые выступают в роли плохих парней – они эксплуатируют и мучают бедную Мэри. А в одном случае даже убивают ее.

– Но это неизбежно, когда речь идет о подобном эксперименте. Именно так в первую очередь подумает любой нормальный человек, когда услышит об ужасном положении бедной девушки, с младенчества заточенной в монохромном мире ради удовлетворения любопытства исследователей… Суп готов, садись.

Томатный, с базиликом, сметаной и теплой чиабаттой.

– М-м, вкуснятина. Сразу видно, что не консервы, – говорит Ральф.

– К счастью, я нашла на кухне миксер, – говорит Хелен.

– А сыров-то сколько! – восклицает он, глядя на тарелку.

– Случайно оказались в холодильнике. Что будешь пить? Минералку?

– А пива случайно нет?

Хелен печалится.

– Вообще-то я не держу в доме пива. Я не пью его. Но есть бутылка божолэ, если…

– А почему бы нет? Обычно я не пью вина в середине дня, но сегодня же пятница, черт возьми! К тому же с таким стилтоном просто грешно пить минералку.

Хелен приносит бутылку вина, Ральф открывает ее старомодным штопором и разливает по стаканам.

– За твое здоровье!

– И за твое!

Они некоторое время едят молча.

– Как Кэрри? – спрашивает Хелен.

– Спасибо, хорошо. Как тебе ее роман? Только честно, я ничего ей не скажу.

– Думаю, он очень многообещающий.

– Превосходно. Кэрри как раз нужен какой-нибудь собственный проект, который доставлял бы ей удовольствие… Это божолэ очень легкое, еще? – Он поднимает бутылку.

– Конечно.

Ральф доверху наполняет бокалы.

– А ты сама сейчас над чем-нибудь работаешь?

– Нет.

– Совсем ничего не пишешь?

– Ничего. Кроме дневника.

– Дневника?

– С тех пор как Мартин умер, не могу писать художественную прозу.

– Понимаю. – Ральф отрезает себе еще стилтона. – Значит, ты ведешь записи обо всех нас, да?

– Нет, что ты! – Хелен смущается.

– Ты хочешь сказать, в твоем дневнике нет ни слова обо мне? Мне обидно. – Он улыбается и смотрит ей в глаза.

– Там неизбежно фигурируют люди, которые меня окружают, в особенности если они добры ко мне, как, например, ты и Кэрри, но… – Хелен не договаривает. – Это просто способ тренировки моих писательских мышц. Иначе они совсем атрофируются. Я стараюсь каждый день что-нибудь писать. Все равно о чем.

– Я тоже недавно завел своего рода дневник.

– Правда? – Теперь Хелен заинтересовалась.

– Все началось с небольшого исследования сознания – феномена «первого лица». Хотелось получить побольше материала. Я просто записывал все приходящие в голову мысли на диктофон.

– «Давайте заметим, как, в каком порядке оседают в нашем сознании атомы, давайте обозначим рисунок, который фиксирует в нашем сознании каждый случай, каким бы бессвязным и непоследовательным он нам ни казался»[6]6
  Из статьи Вирджинии Вулф «Современная художественная проза», перевод Н. Соловьевой.


[Закрыть].

– Вот именно. Кто это сказал?

– Вирджиния Вулф.

– Хотя готов поспорить, к ней это не относится. Она сама строила подходящую ей последовательность…

– Возможно.

– …и писала очень изящную, отточенную прозу.

– Да. Но она хотела создать иллюзию.

– А мне хотелось создать что-нибудь реальное, но это оказалось трудным, почти невозможным. Перед тем как произнести хоть слово, мозг очень многое упорядочивает и оттачивает.

– Поэтому ты прекратил эксперимент?

– Нет, я все еще диктую время от времени. Это вошло в привычку.

– И там есть что-нибудь обо мне?

– Да, – отвечает он, не задумываясь.

– Тогда мы квиты. – Она осушает бокал. Ральф тянется через стол, чтобы наполнить его. – Мне хватит, – говорит Хелен. Он выливает остатки вина себе.

– Я рад, что ты пригласила меня. А то я уж было подумал, что ты обиделась.

– За что?

– Ну, после того разговора в моем кабинете…. И потом, на следующий день в Подковах ты меня избегала.

– Я вряд ли поехала бы в Подковы еще раз, если бы избегала тебя.

– Я тоже себя этим успокаивал.

Пауза. Хелен обдумывает сказанное.

– Кофе будешь?

– Да, одну минуту. Хочу допить вино.

Хелен тоже пьет.

– После этого вина я уже ни на что не способна. Завалюсь спать.

– Хорошая идея. Я б тоже не отказался от сиесты, – хитро улыбается Ральф.

– А разве у тебя после обеда нет работы? – так же легкомысленно говорит Хелен.

– У меня скучное заседание комиссии, которое я бы с удовольствием пропустил. Мы пошли бы наверх, в твою уютную спаленку, и повалялись бы там.

Хелен вертит в руках бокал:

– Я же сказала, Ральф, я не собираюсь с тобой спать.

– Ну почему?

– Я не одобряю супружеских измен.

– Значит, ты не считаешь меня непривлекательным. И на том спасибо.

Хелен молчит.

– А вот я нахожу тебя весьма привлекательной, Хелен. По-моему, я даже влюбился в тебя.

– Наверное, ты очень влюбчивый. В Марианну ты тоже был влюблен?

– Ну, это было просто дурачество, я же говорил тебе. Мы как-то раз напились и стали обниматься, а потом превратили это в игру и целовались всякий раз, когда встречались где-нибудь в общественном месте. Мы никогда не говорили об этом. Но самый скучнейший ужин становился от этого веселее. Такие эмоциональные прыжки на батуте. В какой-то момент чувствуешь радостную свободу, а потом спокойно приземляешься. У нас и в мыслях не было идти дальше. Но когда я влюбляюсь, то хочу заниматься любовью. – Ральф прямо смотрит ей в глаза: – И думаю, я неплохой любовник.

– А я думаю, нам не стоит продолжать этот разговор, – говорит Хелен, но не двигается с места.

– Мы поднимемся наверх, снимем одежду, ляжем в твою кровать и будем медленно, с удовольствием заниматься любовью, а потом уснем друг у друга в объятиях и проснемся свежими и обновленными. Об этом никто не узнает.

– Нет.

– Почему? Ты же видишь, как мы нравимся друг другу. Это стало ясно в первый же вечер у Ричмондов, как только я тебя увидел. Ошибиться невозможно. Внезапное оживление и радость от присутствия такого очаровательного человека… Ты тоже это почувствовала, не смей отрицать. За ужином я несколько раз ловил твой взгляд.