Текст книги "Дьявол и Шерлок Холмс. Как совершаются преступления"

Автор книги: Дэвид Гранн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Несколько свидетелей сошлись на том, что даже после развода в 2000 году Бала все равно не хотел отпускать жену. Один знакомый охарактеризовал Балу так: «тип, склонный к авторитарности». И добавил: «Он постоянно контролировал Стасю, проверял ее телефон».

На новогодней вечеринке 2000 года, всего через несколько недель после гибели Янишевского, за Стасей решил приударить бармен, и, согласно показанию очевидца, Бала «чуть не рехнулся». Он вопил, что разделается с барменом, что «с одним таким уже разобрался». В тот момент Стася и ее друзья просто отмахнулись от этих криков, решив, что это пьяная похвальба. Тем не менее Бала был в такой ярости, что его должны были удерживать пять человек. Один из них сказал полиции: «Он взбесился, он был в амоке».

Пока Вроблевский с помощниками ломали головы над мотивом преступления, другие члены группы с удвоенной энергией работали над тем, чтобы отследить два подозрительных телефонных звонка в день исчезновения Янишевского – в офис погибшего и на его мобильный телефон.

Автомат, с которого были сделаны оба звонка, оплачивался картой. Каждая телефонная карта имеет серийный номер. Вскоре после того, как Вроблевский был вынужден отпустить Балу под подписку о невыезде, специалист по телекоммуникациям сумел установить номер карты, которой были оплачены звонки. Это позволило проследить и все остальные звонки, оплаченные той же картой. Всего за три месяца было сделано тридцать два звонка, в том числе родителям Балы, его подружке, его друзьям и деловому партнеру.

– Истина проступала все более явственно, – сказал Вроблевский.

Помощники Вроблевского довольно быстро установили и еще одну связь между подозреваемым и жертвой. Малгожата Дрождаль, подруга Стаси, сообщила полиции, что летом 2000 года она вместе со Стасей побывала в ночном клубе «Крейзи хоре» во Вроцлаве. Малгожата отправилась танцевать, но видела, как Стася беседует с каким-то голубоглазым и длинноволосым человеком. Она узнала его, поскольку и раньше встречалась с ним в городе: это был Дариуш Янишевский.

Следовало допросить саму Стаею, но разведенная жена Балы уклонялась от сотрудничества с властями – то ли боялась бывшего мужа, то ли на самом деле верила россказням, что полиция преследует его. А может быть, опасалась, что однажды придется признаться сыну в том, что изменяла его отцу.

Но на этот раз Вроблевский взялся за Стасю всерьез. Он предъявил ей главы из «Амока» – книга была написана после их развода, и Стася ее не читала. Согласно отчету Вроблевского, прочитав пассажи, посвященные жене Криса Соне, Стася была настолько поражена своим сходством с этой вымышленной женщиной, что согласилась дать показания.

Она подтвердила встречу с Янишевским в «Крейзи хоре». Они тогда проболтали ночь напролет, и Янишевский оставил Стасе свой телефон. Позднее у них состоялось свидание, они вместе отправились в гостиницу. Однако прежде, чем «что-то произошло», Янишевский признался, что состоит в браке, и Стася, по ее словам, тут же ушла.

– Я-то знаю, каково это, когда муж тебе изменяет, я не хотела причинять такую боль другой женщине, – пояснила она.

Янишевские вскоре помирились, и со Стасей Дариуш больше не встречался.

А через несколько недель после неудавшегося свидания, рассказывала далее Стася, Бала в пьяном виде заявился к ней домой и стал на нее орать, требуя, чтобы она созналась, что крутит любовь с Янишевским. Бывший муж сломал дверь и ударил ее. Он сказал, что нанял частного детектива и что ему «известно все».

– Он также сказал, что побывал у Дариуша в офисе, описал мне его контору, – рассказала Стася. – А потом сказал, что ему известно, в каком отеле мы зарегистрировались, даже в каком номере.

После исчезновения Янишевского Стася спрашивала Балу, не имеет ли он к этому отношения, но он это отрицал. Докапываться она не стала, поскольку ей и в голову не приходило, что Бала, пусть он пьяница и скандалист, окажется способен на убийство.

Впервые забрезжила разгадка последней строчки «Амока» – «Он погиб из-за слепой ревности». Наступило 22 февраля 2007 года, первый день суда над Балой, и зрители битком забили зал заседаний во Вроцлаве. Кого здесь только не было! Философы, рвавшиеся поспорить; молодые юристы, которых интересовали новейшие методы расследования, примененные полицией в этом деле; репортеры. «Убийством в XXI веке никого не удивишь, но убить, а затем написать об этом роман – это достойно передовицы», – откровенно писал (в передовице, разумеется) еженедельник «Ангора» со штаб-квартирой в Лодзе.

Судья Лидия Хоженская восседала в кресле под белым польским орлом. Согласно польским законам, вместо двенадцати присяжных дело разбирают двое судей и три заседателя из обычных граждан. Адвокат и прокурор сидели каждый за своим столом. Возле прокурора сидели родители Янишевского и его вдова, мать держала в руках портрет сына. Остальные места заняла публика, и где-то в последнем ряду пряталась полная немолодая женщина с коротко стриженными рыжими волосами – она волновалась так, словно речь шла о ее собственной жизни и свободе. Это была мать Кристиана, отец же вовсе не решился прийти.

Всеобщее внимание было сосредоточено на клетке посреди зала суда высотой около трех метров и длиной шесть, с толстыми металлическими прутьями. Она смахивала на вольер для хищников. Там в деловом костюме сидел Кристиан Бала и спокойно оглядывал присутствующих. Ему грозил максимальный срок заключения – двадцать пять лет.

Человеческое правосудие основано на предпосылке, что существует возможность установить истину. С другой стороны, как напоминает писатель Дженет Малькольм, суд – это состязание «двух противоборствующих рассказов», и «тот рассказ, который будет лучше согласован с уликами, возьмет верх».

В данном случае рассказ прокурора до странности напоминал сюжет «Амока»: Бала, как и его альтер эго Крис, выглядел аморальным любителем наслаждений, который, забыв о всяческих правилах человеческого общежития, в припадке неконтролируемой ревности убил человека. Обвинение предъявило файлы из компьютера Балы, который попал в руки полиции во время обыска в доме родителей подозреваемого. В одном из них, паролем к которому как раз и оказалось слово «амок», Бала скрупулезно и с самыми живописными подробностями перечислял сексуальные контакты более чем с семьюдесятью женщинами. В этом списке значилась и его жена Стася, и разведенная кузина, «немолодая и жирная», и мать приятеля – «старуха, жесткий секс», – и русская «шлюха в подержанном автомобиле». Прокурор предъявил также электронные письма, в которых Бала высказывается вполне в духе своего персонажа, так же грубо или, наоборот, высокопарно: «соки счастья», «мадам меланхолия». В злобном послании Стасе Бала писал: «Жизнь – это тебе не только трах». Крис говорил своей подруге: «Е…ля – это еще не конец света, Мери».

Психолог подтвердил: «каждый автор вкладывает в свое творение что-то от себя», и, по мнению эксперта, общими у персонажа и автора как раз и были «садистские» наклонности.

Бала выслушивал показания, сидя в своей клетке, что-то записывая и с любопытством оглядывая публику. Время от времени он подвергал сомнению ту самую посылку, что истина может быть установлена. Польский закон разрешает подсудимому напрямую обращаться к свидетелям, и Бала с энтузиазмом пользовался этим правом, умело формулируя вопросы таким образом, чтобы доказать неточность каждого показания. Когда бывшая любовница сообщила, что однажды Бала пьяный вышел на ее балкон и чуть было не совершил самоубийство, он поинтересовался, допускают ли ее слова множественное толкование.

– Можно ли свести все к семантике – к неверному употреблению слова «суицид»? – настаивал он.

Но по мере того как процесс продвигался и угрожающе накапливались свидетельства против подсудимого, философ все более превращался в практика. Теперь он пытался обнаружить бреши в сами х фактах,которыми оперировало обвинение. Никто, говорил Бала, не видел его в момент похищения Янишевского, не видел, как он убивал или избавлялся от трупа. «Я не был знаком с Дариушем, и ни один свидетель не может доказать, будто мы виделись хотя бы однажды», – напомнил Бала. Обвинение, жаловался он, произвольно выдергивает какие-то эпизоды из его биографии и сплетает из них сюжет, весьма далекий от реальности. Прокурор конструирует «миф» или, как говорил мне потом защитник Балы, «сюжет романа». Адвокат же все время повторял: полиция и средства массовой информации увлеклись сюжетом и забыли об истине. Статьи о процессе выходили под заголовками «Правда причудливей вымысла» и «Он написал убийство».

Постмодернистская концепция «смерти автора» по завершении произведения всегда импонировала Бале: автор имеет не большее отношение к своему труду, чем любой из читателей. Но теперь, когда обвинение предъявило присяжным страницы «Амока», бросавшие тень на создателя этой книги, Бала возмутился: его книгу истолковали неверно! Он как бы пытался вернуть себе авторское право на собственное произведение. Мне он потом говорил:

– Я же написал эту книгу, черт побери! Мне ли не знать, что я имел в виду!

В начале сентября прения сторон завершились. Бала так и не стал давать показания, но он выступил с заявлением и сказал:

– Уверен, что суд вынесет верное решение и оправдает меня по всем пунктам.

Вроблевский, которого тем временем повысили до должности инспектора полиции, явился в суд, надеясь услышать справедливый приговор.

– Пусть даже я уверен в фактах, но никогда ведь не знаешь, как эти факты примут другие люди, – переживал он.

Судьи и трое присяжных вернулись в зал после совещания. Мать Балы еле могла дождаться решения. «Амок» (где, между прочим, Крис в своей фантазии насилует мать) она так и не прочла.

– Я взялась за эту книгу, но она оказалась чересчур жесткой для меня, – жаловалась она мне. – Может быть, я бы сумела прочесть, если бы такое написал кто-то чужой, но я же его мать!

Отец Балы впервые явился на суд. Он прочел роман и, хотя не все в нем понял, считал «Амок» значительным явлением литературы: «Можно перечитать эту книгу десять, двадцать раз, и каждый раз вы увидите в ней что-то новое». Бала надписал дарственный экземпляр обоим родителям вместе: «Спасибо, что вы прощаете мне все мои грехи».

Судья Хоженская зачитала вердикт. Бала слушал, напряженно выпрямившись. И вот наконец слово, не допускающее двоякого истолкования: «Виновен».

Серая бетонная тюрьма во Вроцлаве – реликт коммунистической эпохи. В узкую щель я сунул пропуск для посетителей, и равнодушный голос велел мне пройти к главному входу. Распахнулись высокие ворота, и, щурясь от солнечного света, вышел вооруженный охранник. Он жестом пригласил меня пройти, и ворота тут же наглухо захлопнулись у меня за спиной. Меня обыскали и провели через ряд каких-то темных помещений в маленькую комнатку для свиданий. Несколько шатких столов и стульев – вот и все.

Условия содержания в польских тюрьмах остаются еще довольно скверными. Заключенных слишком много, в одну камеру набивается до семи человек. В 2004 году заключенные вроцлавской тюрьмы провели трехдневную голодовку, протестуя против тесноты, плохого питания и отсутствия медицинского обеспечения. Еще одна проблема тюрем – это насилие. Всего за несколько дней до моего приезда, как мне сообщили, заключенный убил посетителя.

В углу приемной дожидался худощавый красивый молодой человек в очках с проволочной оправой и в голубой блузе, какие носят художники, поверх футболки с надписью «Университет Висконсина». В руках молодой человек держал книгу. Он до того походил на странствующего американского студента, что я с трудом признал в нем Кристиана Балу.

– Рад, что вы смогли заехать, – сказал он, пожимая мне руку и провожая к столику. – Это все какой-то фарс, абсурд в духе Кафки. – По-английски он говорил свободно, однако с сильным акцентом, вместо «с» выговаривал «з».

Он уселся, близко наклонился ко мне через стол, и я увидел, как ввалились его щеки, отметил темные круги под глазами. Кудрявые волосы были так растрепаны, словно он все время ерошил их.

– Меня приговорили к двадцати пяти годам тюрьмы за книгу! За книгу! – восклицал он. – Нелепость! Дерьмо собачье! Простите за грубость, но как это еще назвать? Понимаете, я написал роман, безумный, дикий роман. Вульгарный? Да, вульгарный. Непристойный? Да. Порнографический? Пусть так. Оскорбительный для кого-то? Да, да, да! К этому я и стремился. Это роман-провокация. – Кристиан приостановился, мысленно подыскивая пример, и продолжал: – Я пишу, что Христу было легче вылезти на свет из женской утробы, чем мне… – Он спохватился и быстро поправился: – Чем рассказчику трахнуть ее. Конечно, я хотел,чтобы книга вызывала возмущение, – продолжал он. – Со мной случилось то же, что с Салманом Рушди.

Книгу, которую он до сих пор сжимал в руках, Кристиан положил на стол – это был потрепанный, рассыпающийся на куски экземпляр «Амока».

От вопросов насчет улик – таких, как проданный им сотовый телефон и принадлежавшая ему телефонная карточка, – Бала уклонялся, а иной раз намекал на существование некоего заговора.

– Карточка не моя, – заявил он. – Меня подставили. Кто именно, я пока не знаю, но кто-то желает мне зла. – Он дотронулся до моей руки, взывая к сочувствию. – Видите, что они творят? Конструируют реальность и вынуждают меня жить внутри их вымысла.

Бала составил апелляцию с перечнем всех логических и фактических неувязок в деле. Например, один медицинский эксперт считал, что Янишевский утонул; другой эксперт причиной смерти называл удушение. Даже судья так и не определилась, в одиночку Бала совершил преступление или же с помощью соучастника.

Гораздо охотнее и подробнее Бала отвечал на вопросы насчет «Амока».

– Главные мысли этой книги принадлежат не мне, – заявил он. – Лично я не антифеминист. И не шовинист. Бессердечие мне вовсе не свойственно. Крис не мой герой, он скорее антигерой.

Он неоднократно указывал на мой блокнот, настаивая: «Запишите это!», «Это существенно», и следил за тем, как я записываю. В какой-то момент он почти со страхом произнес:

– Что за безумие! Вы пишете рассказ о рассказе, который я сочинил об убийстве, которого никогда не было.

Многие строки в его экземпляре «Амока» были подчеркнуты, на полях книги Бала писал примечания. Потом он показал мне другие примечания, уже на отдельном листе: Бала тщательно выстраивал, так сказать, генеалогию книг, повлиявших на его работу. Очевидно, в тюрьме «Амок» сделался его наваждением.

– Иногда я читаю его вслух сокамерникам, – признался он.

Суд так и не нашел ответа на один из ключевых вопросов: зачем человеку вздумалось после убийства написать книгу, которая способствовала его разоблачению? Раскольников у Достоевского рассуждает так: даже самый хитроумный преступник допускает ошибки, потому что в момент преступления ему отчасти изменяют воля и разум, их вытесняет какая-то детская безрассудность – в тот самый момент, когда он особенно нуждается в разуме и осторожности.

Но ведь книга Балы была создана не «в момент преступления», а три года спустя. Если он виновен в убийстве, то уж с недостатком разума и воли у него проблем не было, скорее и того и другого у него хватало в избытке.

Некоторые комментаторы предполагали, что Бала хотел быть пойманным или, по крайней мере, хотел облегчить душу признанием. Крис в «Амоке» также рассуждает насчет «сознания вины». И хотя Бала продолжал настаивать на своей невиновности, роман читался именно как исповедь.

Вроблевский и другие представители обвинения основным мотивом считали стремление Балы увековечить свое имя в литературе, и, с их точки зрения, преступление в реальности и книга о преступлении были неразделимы. Вдова Янишевского просила суд не делать из Балы «художника» – он попросту убийца.

Однако после ареста Балы «Амок» сделался в Польше литературной сенсацией, были распроданы все экземпляры до единого.

– Готовится новое издание с послесловием о суде и обо всем, что со мной произошло. – Бала не мог скрыть возбуждения. – Заинтересовались и другие страны. – Лихорадочно пролистывая страницы своего потрепанного томика, он добавил с гордостью: – Подобной книги еще не было! – Сейчас я работаю над продолжением, – продолжал Бала, и глаза его вспыхнули. – Называется «Де Лирика». – Он несколько раз повторил название и пояснил: – Каламбур. «Лирика», то есть стихи или задушевное повествование, но в то же время делириум, безумие.

К этой книге, по словам Балы, он приступил еще до ареста, но полиция конфисковала компьютер с черновым файлом. Другого экземпляра у Балы не имелось, и теперь он пытался получить свои тексты обратно. Следователь мне сказал, что в компьютере обнаружились сведения, которые Бала собирал о новом приятеле Стаси, Гарри. «Холост, лет 34, мать умерла, когда ему было 8, – записывал Бала. – Работает в железнодорожной компании, возможно машинистом, но я не уверен». Вроблевский подозревал, что Гарри намечался в качестве очередной жертвы.

Узнав, что Гарри посещает тот же чат, что и он сам, Бала оставил на сайте сообщение под вымышленным именем: «Простите за беспокойство, я разыскиваю Гарри из Чойнова. Тут кто-нибудь его знает?»

Бала собирался закончить свой второй роман после того, как апелляционный суд – в чем он был уверен – освободит его. Через несколько недель после нашего разговора апелляционный суд, почти ко всеобщему изумлению, аннулировал решение суда низшей инстанции. Хотя апелляционный комитет признал «несомненную причастность» Балы к убийству, он также видел существенные пробелы в «цепи доказательств» (в том числе смущали и противоречивые заключения медэкспертов). Эти недостатки следовало устранить, и потому апелляционный комитет не освободил Балу из тюрьмы, однако назначил на весну повторный суд.

Но и после этого Бала не сдался: как бы ни обернулось дело, он закончит «Де Лирику». Оглянувшись на охранников – не подслушали бы, – Бала подался вперед и шепнул мне: «Это будет история еще круче!»

Февраль 2008

В декабре 2008 года состоялось повторное рассмотрение дела. Бала вновь был признан виновным и приговорен к двадцати годам заключения.

Куда он бежал?
Пожарный, который забыл и сентября

У пожарных, которым постоянно приходится сталкиваться с гибелью людей, выработался как бы некий свой внутренний регламент поведения, предписывающий необходимые действия, направленные на то, чтобы облегчить живым боль утраты. Вот почему, когда 11 сентября экипаж машины № 40 расчета 35 узнал, что все их товарищи, откликнувшиеся на вызов из Всемирного торгового центра, – двенадцать человек, включая капитана и лейтенанта, – погибли под рухнувшим зданием, он поспешил на пожарище, чтобы, согласно этому внутреннему кодексу, хотя бы вынести тела из огня.

Возле того места, что позднее назовут Ground Zero, пожарные увидели машину своего расчета и сопровождавший ее грузовик, сплошь покрытый сажей. Они попытались «реконструировать» действия своих товарищей: куда те должны были устремиться в первую очередь? Что именно они должны были делать непосредственно в районе катастрофы?

Рядом с грузовиком валялась запасная обувь нескольких пожарных, чья-то сброшенная второпях рубашка да солнечные очки. Прибывшие спасатели разделились на команды и принялись тщательно прочесывать руины, пытаясь обнаружить хоть какие-то следы своих товарищей. Им ничего не удалось найти. Похоже, огонь не только убил людей, но и уничтожил их останки.

К вечеру, когда число жертв исчислялось уже тысячами, спасательная команда отыскала под развалинами живого человека. Его опознали – Кевин Ши, член экипажа машины № 40, расчет № 35. Его вынесли и перевезли в больницу в Нью-Джерси. Товарищи, сменившись с дежурства, примчались в больницу, чтобы расспросить его о судьбе остальных одиннадцати человек – кто знает, быть может, они где-то лежат под обломками. «Раз удалось вытащить одного, возможно, и других вытащим», – так рассуждал Стив Келли, ветеран пожарного департамента.

Ребят пропустили в больничную палату к Кевину. Со сломанной в трех местах шеей и оторванным пальцем парень тем не менее выглядел вполне бодрым и рад был видеть друзей. Они осторожно обняли его и заторопились с вопросами:

– Ты помнишь, где находился?

– Не помню, – вздохнул Кевин.

– А где были остальные в тот момент, когда башни рухнули?

Кевин испуганно поглядел на посетителей и переспросил:

– Башни рухнули?

Эта история о человеке, который выжил в катастрофе и напрочь забыл то, что, казалось бы, забыть невозможно, воспринималась как легенда, «городской миф». Но когда через две недели после атаки террористов я навестил Кевина – его только что выписали из больницы и он вернулся в пожарный департамент на углу Амстердам-авеню и Шестьдесят шестой улицы, – он признался, что в самом деле страдает частичной амнезией.

– Мне даже работать не разрешили, – добавил он. – Хорошо, здоровье позволяет хотя бы отвечать на звонки. Все-таки тут, с ребятами, мне легче.

От предков, ирландцев и итальянцев, Ши досталась довольно привлекательная внешность, живые, внимательные карие глаза. В больнице Кевина обрили наголо, гипсовый воротник подпирал ему подбородок, и от этого черты его лица казались почему-то особенно выразительными. Когда парень склонился над телефоном, я увидел на его голом черепе длинный, еще свежий шрам.

– У меня поврежден пятый позвонок, – объяснил он.

Вопреки советам врачей, Кевин не собирался бросать свою работу.

– Сидеть, бумажки перебирать я точно не буду, – заявил он.

У дверей пожарного департамента прохожие оставляли зажженные свечи в память погибших, кое-кто заходил, чтобы поздороваться с Кевином. Маленькая девочка вошла, держа маму за руку, и протянула ему чек – пожертвование в фонд помощи спасателям.

– Спасибо за все, что вы сделали, – сказала она.

Кевин улыбнулся и здоровой рукой взял чек. Но по мере того как все больше людей приходило поговорить с ним, поблагодарить его, Кевину все больше делалось не по себе.

– У меня такое ощущение, что вы как будто не обо мне говорите, – возразил он человеку, превозносившему его мужество.

Расставшись с последним посетителем, Кевин обернулся ко мне и попросил:

– Только, пожалуйста, не делайте из меня героя.

На стене в его комнате висели фотографии пропавших товарищей. Кевин с тоской уставился на лица друзей и еле слышно пробормотал:

– А вдруг я тогда струсил?..

Он прикрыл глаза, пытаясь вспомнить хоть что-то. Его мучила не столько сама амнезия, сколько один-единственный вопрос, на который у него не было ответа: что он делал на месте катастрофы и почему он единственный уцелел?

– Я всегда был уверен, что скорее брошусь других спасать, чем убегу в страхе, – признался он. – Но теперь я ничего не могу припомнить, как ни бьюсь. Моя память как будто рухнула вместе с этой проклятой башней – и как мне теперь собрать осколки?

Какие-то отрывочные воспоминания все-таки возникали. Майк ДʼАуриа, двадцатипятилетний новобранец с татуировкой в стиле индейцев майя на ноге; капитан Фрэнк Каллаган; Майк Линч, пожарный, – этот собирался вскоре жениться. Кевин помнил, что выехали они вместе, помнил, какие инструменты были у них у руках: топоры, ломы, кувалды, гвозди, веревки, клещи, резаки. Он помнил, как проснулся утром 11 сентября, а в 9.13 в пожарном депо уже прозвучал сигнал тревоги; помнил, как они запрыгивали в машины, как мчались на место происшествия. Он еще спросил лейтенанта, не атака ли это террористов, и лейтенант сказал «да», и после этого они ехали молча.

Кевин помнил еще кое-что: свое прозвище – Рик-О-Ши, свой любимый цвет: желтый. Помнил, как познакомился со своей девушкой Стейси Хоуп Джерман. Помнил, как рос на Лонг-Айленде, как ссорились родители, а потом, когда Кевину было тринадцать, мать ушла из дома. Он много чего помнил, в том числе и такое, о чем предпочел бы забыть.

Память – это как бы код доступа во внутренний мир человека. Это не просто собрание фактов – это переживания человека, изменения его личности. После травмы жизненно важно восстановить этот код. Людям свойственно организовывать свои воспоминания в виде связного, последовательновременного повествования, что придает им видимость порядка и смысла. Но как быть, если важные факты стерлись из памяти и связь потеряна?..

В конце сентября мы с Кевином Ши приехали в Больнично-реабилитационный центр Святого Карла на Лонг-Айленде. Оставалась вероятность того, что воспоминания о дне катастрофы заблокированы в результате физической или психологической травмы или даже наложения этих двух факторов.

Нейропсихолог Марк Сандберг встретил Ши в холле и провел его в тесный кабинет. Они сели за стол друг против друга.

– Мне мало что известно о вас, – сказал Сандберг. – Что вы сами можете рассказать?

– Я могу рассказать то, что сам помню и что мне рассказывали другие, – ответил Ши. – Помню, как принял вызов. Я числился в тридцать пятом расчете, в машине оставалось свободное место, и я попросился вместе с ребятами, хотя у меня был выходной.

Доктор несколько удивился:

– Вы были не на дежурстве?

Кевин пояснил: он, как у них выражались, «напросился», то есть вызвался добровольцем.

– Я считал, что так надо, – продолжал он. – Ну, командир разрешил… Мы ехали по Вестсайдскому шоссе… видели, как горят машины, повсюду были обломки, стены домов как будто оползали. Осколки металла и стекла. Падали и бежали люди…

– Вы все это помните или кто-то вам рассказал? – прервал его врач.

Кевин прикрыл глаза, потом сказал:

– Это я помню.

Сандберг что-то пометил в своем блокноте и просил Ши продолжать.

По дороге, сказал Ши, он достал видеокамеру. Он и раньше часто снимал место действия, чтобы потом использовать это на тренировках.

– Я помню, как положил камеру в пластиковый пакет и убрал ее в карман куртки, – сказал он. – Снимал я всего несколько секунд.

Потом они прибыли на место и вошли в тот ад кромешный. После этого Кевин ничего не помнил – до того момента, пока не очнулся в больнице.

– Воспоминания возвращаются с этого момента? – уточнил врач.

– Начинают возвращаться. С перебоями. Меня кололи обезболивающим, морфином. Говорят, что я был в сознании, но этого я тоже не помню.

– Человек может находиться в сознании, однако не фиксировать свои воспоминания. Это и есть посттравматическая амнезия.

– Значит, вот что со мной?

– В этом нам и предстоит разобраться.

Кевин нервно затеребил бинты.

– Кое-кто из ребят говорит, что, может, лучше и не вспоминать, – тихо сказал он. – Я ведь не знаю, может, я пытался кого-то спасти, и эта мысль помогает мне совладать с этим постстрессом, или как его там.

Сандберг спросил, сколько человек пропало из того отряда, с которым находился Кевин. Кевин впервые оторвал взгляд от своих бинтов и посмотрел врачу и глаза.

– Все до единого, – выдохнул он. – Остался только я.

В юности Кевин не помышлял о том, чтобы стать пожарным, хотя и принадлежал к почтенной династии укротителей огня, включавшей его деда, дядю, отца и старшего брата. Кевин пошел не в них, он не был, по его собственному выражению, «мачо». Невысокого роста, с виду скорее студент, он не любил спорт и не выпивал. Поначалу Кевин выбрал для себя работу, связанную с программным обеспечением, и отлично с ней справлялся, но в 1998 году все же решил пойти по стопам родственников.

Летом 2001 года Кевина зачислили в экипаж машины № 40. В первый день службы он явился в три утра. Дежурная команда отправилась на вызов, а когда вернулась, Кевин угостил их завтраком – яичницей, тостами и клубникой в шоколаде.

– Они так и вытаращились: что, мол, за придурок? – вспоминал Ши.

– Он на многих производил странное впечатление, – рассказывал Стив Келли. – Но парень мертвой хваткой уцепился за эту работу, он явно нашел свое призвание. Было видно, что он всегда готов броситься на помощь. Он и по телефону всегда отвечал: «Пожарный спасатель Кевин Ши. Чем могу помочь?»

Полученные Кевином травмы были достаточно серьезны, чтобы подумать об отставке, но он твердо решил вернуться в строй к Рождеству и всеми силами старался поскорее вылечиться – сидел на белковой диете, делал гимнастику.

– У меня есть родные, – говорил он, – но и там тоже моя семья.

В отличие от некоторых, страдающих амнезией, Кевин помнил, что что-то забыл, и это не давало ему покоя. Достаточно было включить телевизор или повстречать кого-то из родственников погибших товарищей, и он как будто натыкался на зияющий провал в памяти.

Кто-то из сослуживцев заговорил недавно при Кевине об увиденном по телевидению кратком сюжете о пожарном: тот при виде рушащихся башен оцепенел и стоял столбом, вместо того чтобы попытаться кого-то спасти.

– Хотелось бы верить, что я не таков, – вздохнул Кевин.

Его брат Брайан говорил мне:

– Ему нужно с этим разобраться, иначе он и через тридцать лет будет злиться на весь свет и не понимать, что с ним произошло. Он как те ребята, которые вернулись из Вьетнама и так и не пришли в себя. Надо ему помочь.

Ши тоже понимал, что ему необходимо вспомнить, что с ним произошло, «что бы там ни обнаружилось», как он сам говорил.

И вот, все еще в бинтах, он взялся за собственное расследование, перебирая имевшиеся в его распоряжении факты. Отправным пунктом послужила ему запись в истории болезни: «Пациент тридцати четырех лет, белый мужчина, пожарный… Найден без сознания под обломками стены снаружи Торгового центра».

Ши без труда отыскал нейрохирурга, который осматривал его 11 сентября, и спросил, нет ли каких-нибудь подробностей. Доктор ответил: известно лишь, что Ши доставили на носилках и что, судя по травмам шеи, удар был нанесен спереди.

– Это все? – настаивал Ши. – Может быть, еще хоть что-нибудь?

Доктор призадумался.

– Вот что я помню, – сказал он наконец. – Вы говорили, что ползли метров пятьдесят на свет.

Ничего подобного сам Ши не помнил – ни того, что он полз, ни что говорил об этом.

– И как, черт побери, я мог проползти пятьдесят метров со сломанной шеей? – недоумевал он.

Он продолжил свое расследование с удвоенным рвением. Расспросил родственников и ближайших друзей, о чем он говорил в больнице: может быть, всплывут какие-то мелочи, о которых он забыл. Один из коллег сказал ему, что он, мол, упоминал про сухой огнетушитель Purple К, используемый для тушения горящих самолетов. Но это ничего ему не дало.

Все больше людей, желая помочь, подключалось к его расследованию. Кевин получал как полезные сообщения, так и не очень. Однажды при мне он включил компьютер и показал список из десятков человек, которые все рвались поделиться с ним информацией.

– Они звонят и говорят: «Я там был, и это я тебя вытащил». И поди знай, где правда.