Текст книги "Счастливые привидения"
Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
Старика это как будто позабавило.
– Слышишь, Адриан?
– Я не из-за денег прошу кузину Матильду выйти за меня замуж, – ответил Адриан, краснея и ерзая на стуле.
Матильда медленно подняла на него страдальческий взгляд темно-синих глаз. Для нее он был маленьким непонятным чудовищем.
– Ты врешь и сам это знаешь! – закричала Эмми.
Старик засмеялся. Матильда продолжала как-то странно смотреть на приемыша.
– Она знает, что не из-за денег, – сказал Адриан.
Такой неукротимо храброй становится загнанная в угол крыса. У Адриана было что-то от опрятной, осторожной, скрытной крысы. Но и настоящая храбрость тоже, храбрость обреченного, с которой никакая другая не может сравниться.
Эмми поглядела на сестру.
– Ну, ладно, – проговорила она. – Не беспокойся, Матильда. Пусть берет всё, мы сами о себе позаботимся.
– Я знаю, он возьмет, – безразлично отозвалась Матильда.
Адриан промолчал. Он тоже знал, что если Матильда ему откажет, он возьмет всё и уедет.
– Хитрый недомерок! – с презрительной гримасой воскликнула Эмми.
Старик беззвучно засмеялся. Он устал…
– Идите, – сказал он. – Идите. Дайте мне отдохнуть.
Эмми обернулась и посмотрела на него.
– Ты заслужил свои несчастья, – заявила она.
– Идите, – тихо попросил старик. – Идите.
Миновала ночь – за мистером Рокли приглядывала ночная сиделка. Наступил день. Адриан, как всегда, ходил по дому в грубых солдатских штанах и фуфайке, с голой шеей. Матильде, видимо, нездоровилось, и она как будто была погружена в себя. Светлокожая Эмми даже потемнела лицом. Все помалкивали, чтобы заинтригованная прислуга ничего не узнала.
Мистер Рокли страдал от невыносимой боли и едва дышал. Близился конец. Все притихли в ожидании несчастья, но не собирались сдаваться. Адриан думал о том, что, если не женится на Матильде, то уедет в Канаду с двадцатью тысячами фунтов. Его это вполне устраивало. Если Матильда согласится стать его женой, то он не получит ничего – у нее будет собственный капитал.
Одна Эмми пыталась что-то предпринять. Она отправилась к поверенному и привела его домой. Тот постарался напугать Адриана, чтобы тот отказался от наследства – но это не дало никаких результатов. Пришел священник, собрались родственники – Адриан смотрел на них и словно никого не видел. Правда, он уже немного разозлился.
Ему надо было застать Матильду одну. Шли дни, а он не мог этого добиться: Матильда избегала его. Наконец он притаился в саду и, выскочив из своего укрытия, когда она пришла собирать крыжовник, отрезал ей путь к отступлению. И он сразу же взял быка за рога.
– Вы не хотите за меня замуж? – спросил он с коварной вкрадчивостью.
– Я не хочу с тобой разговаривать, – ответила она, отворачиваясь.
– Вы положили руку мне на лоб, – сказал он. – Вам не надо было это делать, тогда мне не пришло бы в голову жениться на вас. Не надо было трогать меня.
– Будь ты приличным человеком, понял бы, что я ошиблась комнатой, и все забыл.
– Я знаю, что вы ошиблись – но я не забуду. Если мужчину разбудить, то он не уснет, говори ему не говори.
– Будь ты приличным человеком, давно уехал бы.
– Не хочу уезжать.
Матильда смотрела вдаль.
– Зачем ты преследуешь меня, если не из-за денег? – в конце концов спросила она. – Я ведь гожусь тебе в матери. В общем-то, я и была тебе матерью.
– Не имеет значения. – И вы не были мне матерью. Давайте поженимся и уедем в Канаду – почему бы нет? – вы же трогали меня.
Матильда побледнела и задрожала. Потом побагровела, рассердившись.
– Это неприлично.
– Почему? Вы же трогали меня.
Но она бросилась прочь. У нее было такое чувство, что он загнал ее в ловушку. Он тоже рассердился, и еще он расстроился, потому что его опять презирали.
В тот же вечер Матильда пришла к отцу в спальню.
– Хорошо, – неожиданно проговорила она. – Я выйду за него замуж.
Отец поднял на нее глаза. Его донимала боль, ему было очень плохо.
– Малыш тебе нравится, да? – спросил он со слабой улыбкой.
Матильда поглядела ему в лицо и увидела приближающуюся смерть. Тогда она отвернулась и, ничего не говоря, вышла из комнаты.
Послали за поверенным, торопливо занялись приготовлениями. За все это время Матильда ни словом не перемолвилась с Адрианом, ни разу не ответила, когда он обращался к ней. Утром Адриан подошел к ней.
– Значит, вы согласились? – спросил он, глядя на нее почти любовно своими блестящими и чуть ли не добрыми глазами. Матильда посмотрела на него сверху вниз и отвернулась. Она смотрела на него сверху вниз во всех смыслах. Однако он настоял на своем, он одержал победу.
Эмми бушевала и рыдала, тайна перестала быть тайной. А Матильда молчала, словно бесчувственная. У Адриана вид был удовлетворенный и спокойный, хотя его терзал страх. Но он не поддавался страху. Мистер Рокли еще больше ослабел, однако своего решения не изменил.
На третий день состоялась свадьба. Сразу после регистрации Матильда и Адриан приехали домой и отправились в комнату, где лежал умирающий старик. Его лицо осветила лукавая улыбка.
– Адриан – ты получил ее? – сипло спросил он.
– Да, – испуганным голосом ответил Адриан.
– Ах, мой мальчик, я рад, что ты теперь мой, – сказал мистер Рокли, после чего внимательно посмотрел на Матильду.
– Ну, Матильда, покажись-ка мне. Поцелуй меня, – проговорил он странным, будто бы не своим голосом.
Дочь наклонилась и поцеловала отца. Прежде она никогда не целовала его, во всяком случае, если и целовала, то в далеком детстве. Она казалась притихшей, но очень спокойной.
– Поцелуй его.
Матильда покорно вытянула губы и поцеловала молодого мужа.
– Вот и хорошо! Вот и хорошо! – прошептал умирающий.
Принцесса
Для своего отца она была Принцессой. Для бостонских тетушек и дядюшек – Куколкой Уркхарт, несчастной крошкой.
Считалось, что Колин Уркхарт немного не в себе. Он принадлежал к старинному шотландскому роду и претендовал на кровное родство с королями. Якобы кровь шотландских королей текла в его жилах. Из-за этого его американские родственники говорили, будто он немного «того». Им надоели россказни о голубой крови шотландских королей. Это было смешно и нелепо. И запомнили они лишь то, что это не кровь Стюартов.
Отец Куколки был привлекательным мужчиной с открытым взглядом больших голубых глаз, которые иногда смотрели как будто в никуда. Еще он обладал мягкими черными волосами, падавшими на низкий широкий лоб, и великолепной фигурой. Если прибавить к этому красивый голос, обычно робкий и приглушенный, но временами звучный и сильный, точно бронзовый, то вы получите полное представление о его очаровании. Настоящий кельтский герой из давних времен. Ему бы удивительно подошел сероватый, до колен, килт и сумка[23]23
Имеется в виду меховая сумка – часть национального костюма шотландского горца.
[Закрыть], а голос он словно унаследовал от умолкшего Оссиана[24]24
Легендарный кельтский воин и бард, по преданию живший в III веке.
[Закрыть].
В остальном он представлял собой одного из тех джентльменов с приличным, но не более того, капиталом, которые пятьдесят лет назад переезжали с места на место, никогда никуда не стремились, никогда ничем не занимались и ничего собой не представляли, однако считались своими в высшем обществе не одной страны.
Женился он лишь лет сорока на богатой мисс Прескотт из Новой Англии. Ханне Прескотт исполнилось тогда двадцать два года, и ее буквально околдовал красавец с мягкими черными, не тронутыми сединой волосами, большими голубыми глазами и несколько рассеянным взглядом. Кстати, она была не первой из околдованных им женщин. Однако Колин Уркхарт, будучи человеком нерешительным, избегал определенности в отношениях.
Три года миссис Уркхарт восхищалась туманом и сверканием, неотделимыми от ее мужа. А потом надорвалась. Рядом с ней жил фантом. Многого он попросту не замечал, будто в самом деле был призраком. Очаровательным, учтивым, добродушным призраком с приглушенным мелодичным голосом. Поэтому, когда требовалась его помощь, он как отсутствовал. Грубо говоря, подтверждал, что «не все дома» – это как раз про него.
В конце первого года супружества миссис Уркхарт родила девочку, и мистер Уркхарт стал отцом. Но это его не изменило. Кстати, уже через несколько месяцев после того, как Ханна стала миссис Уркхарт, она возненавидела и его красоту и навязчивую мелодичность его голоса. Странное эхо – он был словно живое эхо! Даже его тело, если к нему прикоснуться, казалось телом нереального существа.
Возможно, потому что он был немного не в себе. Миссис Уркхарт окончательно пришла к этому выводу в ночь, когда родилась малышка.
– Ах, наконец-то моя маленькая принцесса здесь, со мной! – задумчиво раскачиваясь, произнес он своим гортанным и звучным кельтским голосом, словно это было начало праздничной песни.
Девочка родилась крошечной, слабенькой, с огромными изумленными голубыми глазами. Ее назвали Мария-Генриетта. Но для матери она была Моя Куколка. А для отца – Моя Принцесса.
Бесполезно было с ним браниться. Он лишь еще шире открывал и без того большие голубые глаза и совершенно по-детски, не говоря ни слова, принимал величественный вид, разоружая этим собеседника.
Ханна Прескотт никогда не отличалась крепким здоровьем. Да и особым жизнелюбием тоже. Наверное поэтому, когда малышке исполнилось два года, она неожиданно умерла.
Семейство Прескоттов было глубоко обижено на Колина Уркхарта, хотя и не признавалось в этом. Его считали эгоистом. Поэтому через месяц после состоявшихся во Флоренции похорон ему перестали выплачивать полагавшееся Ханне содержание, предварительно потребовав передать им ребенка, на что отец ответил учтивым, мелодичным, но твердым отказом. С Прескоттами он обращался так, словно они были не из плоти и крови, словно они были ненастоящими: так, случайные явления, может быть, граммофоны, говорящие механизмы, которым надо отвечать. И он отвечал. Однако никогда не воспринимал членов этого семейства как реальных людей.
Они могли бы оспорить его право быть опекуном собственного ребенка. Но это было чревато скандалом. И тогда они сделали то, что было проще всего – они умыли руки. Однако регулярно писали девочке и посылали ей в подарок небольшие суммы на Рождество и в день смерти матери.
Для Принцессы бостонские родственники много лет оставались некой условной реальностью. Она жила с отцом, а он постоянно путешествовал на свои скромные доходы. И никогда не бывал в Америке. У девочки часто менялись няни. В Италии была контадина[25]25
Contadina – крестьянка (ит.).
[Закрыть], в Индии – айя, в Германии – светловолосая сельская девица.
Отец и дочь были неразлучны. Но отец не стал отшельником. Где бы ему ни приходилось бывать, его замечали в разных домах, куда он приходил с официальными визитами к ланчу или к чаю, и почти никогда к обеду. Всюду он бывал с дочерью. А она как будто родилась взрослой, но так ею и не стала. Всегда казалась на удивление мудрой и одновременно по-детски наивной.
В этом был виноват отец.
– Моя Принцесса должна поменьше обращать внимания на взрослых и на то, что они говорят и делают, – повторял отец. – Взрослые сами не понимают, что они говорят и делают. Они болтают и болтают, обижают друг друга и себе тоже делают больно, а потом плачут. Не обращай внимания, моя маленькая Принцесса. Все это пустяки. Внутри каждого человека сидит еще одно существо – демон, которому на все наплевать. Все, что они говорят, делают и чувствуют, – шелуха, и с ней надо поступать, как повар поступает с луковичной шелухой. А вот с зеленым демоном, который внутри, ничего нельзя поделать. Этот зеленый демон никогда не меняется, и ему безразлично то, что происходит снаружи, ему безразличны болтовня, мужья, жены и дети, заботы и волнения. Когда отбрасываешь все наружное, что есть у мужчины или женщины, то остается один зеленый демон; и этот демон – истинная суть и мужчины, и женщины. Ему никто не нужен, потому что он принадлежит к демонам или к феям, которым дела нет до людей. Есть большие демоны и средние демоны, и прекрасные демонические феи, и обыкновенные феи. Однако среди фей не осталось ни одной королевского происхождения. Кроме тебя, моя Принцесса. В тебе последней течет древняя королевская кровь, ты – последняя, моя Принцесса. Других нет. Ты и я – больше никого. После моей смерти ты останешься одна такая на свете. Вот почему, дорогая, тебе не следует беспокоиться ни о ком из смертных. Их демоны – низкого происхождения, они все из простых. В их жилах течет обыкновенная, а не королевская кровь. Когда меня не станет, будешь ты одна. Всегда помни об этом. И всегда помни, что это большая тайна. Если расскажешь кому-нибудь, то тебя постараются убить из зависти к твоему королевскому происхождению. Это, дорогая, наша с тобой большая тайна. Я – принц, ты – принцесса, и в наших жилах течет кровь королей давнего-давнего прошлого. Мы сохраним нашу тайну, и только мы с тобой будем о ней знать. Поэтому будь очень вежливой со всеми, ведь noblesse oblige[26]26
Положение обязывает (фр.).
[Закрыть]. Однако не забывай, что ты – последняя из Принцесс, и все остальные ниже тебя по происхождению, менее благородны и ближе к черни. Дорогая, будь вежливой, ласковой, отзывчивой. Но ты Принцесса, а они простые люди. Никогда не принимай их за ровню. Они не ровня тебе. Каждый раз ты будешь убеждаться в отсутствии того… того, что отличает королей и королев, в отсутствии того, что есть у тебя…
Принцесса в раннем детстве выучила два урока. Первый: она должна быть скрытной и ни с кем не общаться, кроме отца. И второй: если уж приходится общаться с другими людьми, то надо делать это в несколько наивной, благосклонной, вежливой манере. Когда Куколка была еще совсем ребенком, в ее характере уже выкристаллизовалось нечто такое, отчего она рано, но окончательно сформировалась, стала твердой, как горный хрусталь.
– Милое дитя! – говорили о ней хозяйки домов, где принимали отца и дочь. – Она такая необычная и старомодная, настоящая леди, бедная крошка.
Малышка всегда прямо держала спину и была на редкость грациозной. Маленькая, почти крошечная, она казалась подмененным ребенком[27]27
По преданию, ребенок, подкинутый эльфами взамен похищенного.
[Закрыть] рядом с высоким, красивым, немного сумасшедшим отцом. Одевалась она просто, обычно в платья голубого или нежно-серого цвета с маленькими воротничками в миланском стиле, и носила очень тонкое белье. У нее были изящные маленькие ручки, и рояль под ними звучал, как спинет. Выходя из дома, вместо пальто она надевала плащ или пелерину и маленькие шляпки, какие носили в восемнадцатом веке. Ее розовые щеки наводили на мысль о яблоневом цвете.
Выглядела она так, словно сошла с картинки. Однако до самой ее смерти никто не имел ни малейшего представления о том невероятном образе, который для нее сотворил ее отец, которому она никогда не изменяла.
Дедушка, бабушка и тетушка Мод дважды настояли на свидании с девочкой, один раз в Риме и один раз в Париже. Оба раза они были очарованы малышкой, но одновременно огорчены и раздосадованы. Она произвела на них впечатление своей утонченностью, своей невинностью. И в то же время поразила редкой проницательностью и уверенностью в себе. Американских родственников рассердили ее покровительственный тон и очевидная душевная холодность.
Разве что своего дедушку она в прямом смысле слова околдовала. Он был очарован; может быть, даже по-своему влюбился в безупречную крошку. Его жена постоянно ловила его на том, что он вспоминал внучку, не мог забыть о ней много месяцев после их встречи и мечтал о том, как бы повидать ее снова. До конца своих дней он не расставался с надеждой, что она приедет и будет жить в его доме – с ним и со своей бабушкой.
«Дедушка, я вам очень благодарна. Вы очень добры ко мне. Но мы с папой всегда были вместе, мы привязаны друг к другу и живем в нашем особом мире».
Отец показал ей мир – снаружи. И приучил ее читать. Став подростком, она читала Золя и Мопассана и глазами Золя и Мопассана видела Париж. Немного позже она прочитала Толстого и Достоевского. Достоевский ошеломил ее. Остальные книги были более доступны ее практичному осторожному разуму, вполне были понятны, например, новеллы «Декамерона», хотя она читала их на том итальянском языке, на котором они были написаны, или, скажем песнь о Нибелунгах. Не такая, как другие, не от мира сего, она, казалось, всё отлично понимала своим холодным умом, во все вникала с пылом отсутствующего в ней огня. Она была, словно подменное дитя, рожденное феей.
И этим навлекала на себя странную неприязнь. Таксисты и проводники в поездах, особенно в Париже и Риме, грубили Куколке, стоило ей остаться одной. Почему-то в них тотчас просыпалась откровенная враждебность. Они нюхом чуяли ее странную чуждость, явную и не доступную их пониманию чуждость всему тому, что они ценили больше всего. Она была на редкость самоуверенна, и цветок ее девственности не источал никакого аромата. Она так воспринимала дюжего чувственного таксиста в Риме, словно он был фигурой в фантастическом орнаменте, созданном, чтобы вызвать у нее улыбку. Благодаря Золя, она все знала о нем. И забавная снисходительность, с какой она, хрупкая и прекрасная, приказывала ему (словно она-то и была единственной реальностью, а он, грубое чудовище, был неким Калибаном[28]28
Имеется в виду раб, уродливый дикарь из пьесы У. Шекспира «Буря».
[Закрыть], барахтавшимся в грязи у пруда с чудесными лотосами), мгновенно вызывала ярость у истинного средиземноморца, который гордился своей beaute[29]29
Прекрасная (фр.).
[Закрыть] мужественностью и для которого кроме тайн фаллоса других тайн не было на свете. Он строил жуткую гримасу и обижал ее самым грубым и непристойным образом – это было отвратительно. Своей стерильной чистотой она словно богохульствовала и оскорбляла его чувства.
Такие встречи бросали ее в дрожь, и тогда она понимала, что должна обрести защиту от окружающего мира. Сила ее духа не распространялась на чернь, обладавшую мощной физической силой. Ей была очевидна неумолимая ненависть этих людей. Однако самообладания она не теряла. Без лишних слов платила деньги и отворачивалась.
Тем не менее, подобные моменты таили в себе опасность, и она научилась предвидеть их. Она была Принцессой, северной феей, и не могла понять вулканическую физиологическую ярость, которую чернь обрушивала на нее в порыве ненависти. Но эта же чернь никогда не пылала ненавистью по отношению к ее отцу. Поэтому еще в ранней юности она решила, что виновата ее мать из Новой Англии. Ни разу не сумела она взглянуть на себя глазами римлян, осознать свою никчемную чистоту, свою нестерпимую неуместность в древнем городе. А ведь как раз это видел в ней римский таксист. Отчего его обуревало желание уничтожить пустоцвет. Ее холодная красота и властность тотчас пробуждали в нем неистового бунтовщика.
Когда Принцессе исполнилось девятнадцать лет, умер ее дедушка, завещав ей приличный капитал, правда, передав его в надежные руки доверенных лиц, которые должны были выплачивать ей определенную сумму, но при условии, что каждый год она будет по шесть месяцев проводить в Соединенных Штатах Америки.
– Почему они ставят мне условия? – спросила Принцесса у отца. – Я отказываюсь сидеть по полгода в Америке. Надо ответить им, пусть оставят эти деньги себе.
– Не теряй головы, моя маленькая Принцесса, не теряй головы. Мы почти бедняки и не защищены от грубости окружающих. А я не могу терпеть эту грубость. Ненавижу ее, ненавижу! – Глаза у него сверкали, когда он произносил эти слова. – Готов убить любого, хоть мужчину, хоть женщину, кто посмеет быть грубым со мной. Но мы изгнанники в этом мире. Мы бессильны. Если у нас совсем не останется денег, то и помощи будет ждать неоткуда, и тогда я умру. Нет, моя Принцесса. Давай возьмем деньги и с их помощью укроемся от назойливых чужаков. Считай, это как необходимая одежда.
Для отца с дочерью начался новый этап в жизни, когда они стали проводить лето на Великих озерах или в Калифорнии, или на Юго-Западе Соединенных Штатов. Отец был в некотором роде поэт, дочь писала картины. Он сочинял стихи об озерах и мамонтовых деревьях[30]30
Калифорнийское мамонтовое дерево, или красное дерево.
[Закрыть], а из-под ее руки выходили изысканные пейзажи. Он был физически крепким человеком и любил бывать на природе, поэтому брал дочь в многодневные походы на каноэ, и ночью они спали у костра. Маленькая хрупкая Принцесса никогда не теряла присутствия духа – никогда не теряла. Она скакала вместе с отцом по горным тропинкам до тех пор, пока не переставала ощущать собственное тело, держась на пони единственно силой воли. Она никогда не сдавалась. По ночам отец заворачивал ее в одеяло на ложе из целительных еловых веток, и она безропотно любовалась звездами. Она прилежно играла свою роль, никогда не выходя из образа.
Шли годы, ей исполнилось двадцать пять лет, потом тридцать, но она оставалась все той же девственной утонченной Принцессой, все «понимавшей» и бесстрастной, как старуха.
– Вам никогда не приходит в голову подумать о том, как вы будете жить после смерти вашего отца? – спрашивали ее.
Она всегда смотрела на спрашивавшего с холодным безразличием бессмертного сказочного существа.
– Нет, никогда.
У Куколки был крошечный, но изысканный домик в Лондоне и еще один небольшой чудесный дом в Коннектикуте, и в обоих ее ждали преданные экономки. Два дома на выбор. И она была знакома со многими интересными литераторами и художниками. Что еще нужно?
Годы шли незаметно. У Куколки было замечательное свойство бесполых эльфов – она не менялась. В тридцать три года она выглядела на двадцать три.
А вот отец старел и все больше чудил. И теперь она заботилась о нем, окончательно впавшем в безумие. Последние три года своей жизни он провел в коннектикутском доме. Его больше никто не интересовал, но порою им завладевали сильные приступы ярости, едва не стоившие маленькой Принцессе жизни. Ее приводило в ужас физическое насилие, от которого у нее буквально разрывалось сердце. Однако ей удалось найти женщину несколько младше ее самой, хорошо образованную и чуткую, которая стала кем-то вроде сиделки-компаньонки при сумасшедшем старике. Правда, официального подтверждения его безумие не получило. Мисс Камминс, компаньонка, была душой и телом предана Принцессе и по-своему привязана к своему подопечному. И даже немного влюблена в этого красивого седовласого учтивого старика, который и не помнил о своих приступах ярости, как только снова приходил в себя.
Принцессе исполнилось тридцать восемь лет, когда умер ее отец. Она совсем не менялась. Оставалась все такой же крошечной и похожей на горделивый цветок без запаха. Свои мягкие каштановые волосы, цвета бобрового меха, она коротко стригла и взбивала вокруг лица, нежного, как яблоневый лепесток, украшенного прелестным носиком с горбинкой, как на старинном флорентийском портрете. И голос ее, и манеры, и поведение были на редкость сдержанными. Она походила на цветок, но на тот, что вырос в тени. Голубые глаза смотрели с вызовом, не допускавшим сомнений в королевском происхождении Принцессы, однако с годами к этому неизменному вызову прибавилась насмешка. Она была Принцессой и с насмешкой смотрела на мир черни.
Когда умер отец, Принцесса втайне с облегчением вздохнула, но в то же время у нее появилось ощущение, будто рухнуло все, что ее окружало. Прежде она жила, словно в теплице, в ауре своего безумного отца. Но вот этой теплицы не стало, и она оказалась в холодном необъятном открытом пространстве.
Quoi faire[31]31
Что делать? (фр.)
[Закрыть]? Что делать? Неужели впереди пустота? Правда, у нее была мисс Камминс, которая делила с ней тайну и, до какой-то степени, обожание отца. Так получилось в последние годы, что обожание безумного отца непонятным образом перешло от Принцессы к Шарлотте Камминс, и мисс Камминс стала сосудом, хранившим в себе обожание покойного отца Принцессы, а сама Принцесса стала пустым сосудом.
Пустым сосудом на громадном земном складе.
Quoi faire? Что делать? Она понимала, что не может испариться, как виски из откупоренной бутылки, значит, надо что-то делать. Никогда прежде у нее не возникала мысль об обязанностях. Никогда-никогда ей не приходило в голову, что она должна что-то делать. Это было уделом черни.
А когда умер отец, Принцесса обнаружила, что находится рядом с толпой черни, и ей тоже необходимо что-то делать. Это показалось ей довольно унизительным. Она чувствовала себя опошленной. И в то же время ловила себя на том, что пристальнее вглядывается в мужчин – вглядывается с целью найти себе мужа. Дело было не в том, что она вдруг ощутила интерес к мужчинам или ее стало влечь к ним. Нет. Сами по себе они не интересовали и не привлекали ее. А вот под чары замужества, самого этого понятия, она попала. Куколке чудилось, будто замужество (в ее сугубо абстрактном восприятии) как раз то, что ей необходимо. Замужество предполагало мужчину, созданного ее воображением. Ведь ей было известно все, что положено знать женщине. Но мужчина был творением ее сознания, а не живым существом.
Отец Принцессы умер летом, через месяц после того, как ей исполнилось тридцать восемь лет. Когда его не стало, Принцессе, естественно, захотелось снова отправиться в путешествие. На сей раз с мисс Камминс. Несмотря на то, что женщины жили под одной крышей, они неизменно оставались друг для друга «мисс Уркхарт» и «мисс Камминс», что подразумевало некоторую дистанцию, которую они бессознательно сохраняли. Вышедшая из преподавательской среды в Филадельфии, образованная, но нигде не бывавшая, мисс Камминс была всего лишь на четыре года младше Принцессы, но ощущала себя намного моложе «госпожи». Она испытывала нечто вроде страстного благоговения перед Принцессой, которая словно бы не имела возраста и была вечной. Стоило ей взглянуть на крошечные, изящные, изысканные башмачки в шкафу Принцессы, и сердце ее сжималось от нежности и восхищения, почти пугающих.
Мисс Камминс тоже была девственницей, но в ее карих глазах прятались замешательство и удивление, а не надменность. Кожа у нее была белая и чистая, черты лица правильные, однако ничего не выражавшие, тогда как в лице Принцессы нельзя было не заметить необычного отблеска великой эпохи Ренессанса. Разговаривала мисс Камминс почти шепотом; наверняка, это вошло в привычку после долгого пребывания в комнате Колина Уркхарта. Но в ее голосе слышалась хрипотца.
Принцесса не пожелала ехать в Европу. Ее взгляд был обращен на запад. Теперь, когда отца не стало, она почувствовала, что должна отправиться на запад, словно в последний путь. Вне всяких сомнений, если следовать «Маршем империи», то надо остановиться на берегу Тихого океана, занятом толпами загорающих купальщиков.
Нет, туда она не поедет. Только не туда. Юго-запад казался Принцессе менее вульгарным. И она предпочла Нью-Мексико.
Ближе к концу августа, когда толпы начали перемещаться на восток, Принцесса и мисс Камминс приехали на Ранчо дель Серро Гордо, которое находилось в малолюдном месте, на берегу реки, примерно в четырех милях от подножия гор и в миле от индейской деревни Сан-Кристобаль. Это ранчо предназначалось для богатых. Принцесса платила тридцать долларов в день за себя и за мисс Камминс, и за это ей полагался отдельный домик в яблоневом саду с великолепной кухаркой впридачу. Однако и она, и мисс Камминс обедали вечером в большом доме для гостей. Принцесса лелеяла надежду на замужество.
Публика на Ранчо дель Серро Гордо была всякого сорта, но только не бедная. Сюда съезжались одни богачи, настроенные, в основном, романтически. Одни были милы, другие вульгарны, попадались актеры, которые отличались эксцентричностью и, несмотря на вульгарность, были привлекательны, также было много евреев. Но на евреев Принцесса не обращала внимания, хотя как раз с ними ей больше всего нравилось беседовать. Итак, она подолгу беседовала с евреями, рисовала с художниками и скакала верхом с молодыми людьми из колледжа, кстати, тоже подолгу. Тем не менее, Принцесса ощущала себя вынутой из воды рыбой или птицей, залетевшей в чужой лес. И замужество оставалось абстракцией. Для него не подходил ни один из молодых людей, даже самые милые не подходили.
Принцесса выглядела на двадцать пять лет. Посмотрев на свежие губы, на изысканно-свежее личико, никто не дал бы ей ни днем больше. Смутить мог лишь короткий взгляд ее глаз. Когда Принцессе приходилось писать, сколько ей лет, она ставила цифру двадцать восемь, якобы небрежно выводя двойку, которая отдаленно напоминала тройку.
Мужчины намекали на серьезные намерения. В основном, молодые люди из колледжа, державшиеся на почтительном расстоянии. Но все они отступали перед издевательски-насмешливым взглядом Принцессы. Она воспринимала эти намеки как нелепость и даже наглость с их стороны.
Единственным мужчиной, который хоть как-то заинтересовал Принцессу, был проводник Доминго – Доминго Ромеро. Десять лет назад он продал ранчо Уилкисонам за две тысячи долларов. И сразу же уехал, а потом вернулся. Вернулся, потому что был сыном старого Ромеро, последнего представителя испанского рода Ромеро, владевшего многими милями земли вокруг Сан-Кристобаль. Однако приход белого человека, падеж овец в когда-то неисчислимых отарах и фатальная лень, которая в конце концов настигает всех в необитаемой глуши предгорий, погубили род Ромеро. Последние потомки были уже простыми мексиканскими крестьянами.
Продав семейные владения, Доминго вскоре истратил полученные две тысячи долларов и стал работать на белых. Лет тридцати, высокий, молчаливый, с тяжелыми, плотно сомкнутыми губами и черными глазами, угрюмо глядевшими на людей, он особенно выигрышно смотрелся со спины, так как природа наградила его крепким торсом, загорелой и отлично вылепленной шеей. От него так и веяло жизненной силой. Зато длинное, тяжелое, с почти постоянным мрачным выражением лицо было на удивление апатично, как у всех тамошних мексиканцев. Они сильные и, вроде бы, вполне здоровые. Они смеются и шутят друг с другом. Однако и физически, и душевно они малоподвижны, словно им некуда, совсем некуда вкладывать свою энергию, отчего их лица постепенно делаются тяжелыми, расплывчатыми. Потеряв raison d'être[32]32
Смысл существования (фр.).
[Закрыть], они теряют и природную сообразительность. Эти люди ждут то ли смерти, то ли какого-то импульса, чтобы ощутить взрыв чувств и надежд на будущее. У некоторых в черных глазах появляется навязчивое и жутковатое, как череп со скрещенными под ним костями[33]33
Символ смерти.
[Закрыть], мистическое выражение, словно они – кающиеся грешники[34]34
Имеются в виду члены католического ордена кающихся грешников.
[Закрыть]. Они находят raison d'être в издевательствах над собой и в поклонении смерти. Не в силах извлечь ничего полезного из бескрайних прекрасных, но злопамятных земель, они замыкаются на себе и своими добровольными мучениями славят смерть. Мистический мрак этих терзаний отражается в их глазах.
Как правило, взгляд черных мексиканских глаз тяжелый, почти безжизненный, порою враждебный, порою приветливый, часто в них пылает огонь индейского фатализма, вспыхивают искры индейской врожденной готовности к смерти.
Если не очень вникать, то Доминго Ромеро был типичным мексиканцем с тяжелым, загорелым, длинным лицом, чисто выбритым, на котором выделялись крупные выпяченные губы. Глаза у него были черные и с тем самым индейским взглядом. Однако в безнадежном взгляде иногда загоралась искра то ли гордости, то ли уверенности в себе, то ли бесстрашия. Всего лишь искра в глубине безмерной черной безысходности.
