Текст книги "Счастливые привидения"
Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
Ведьма a la mode [7]7
Модная (фр.).
[Закрыть]
Когда Бернард Куттс вышел на станции Ист-Кройдон, он знал, что испытывает Судьбу.
«Почему бы не провести ночь тут, в знакомом месте, вместо того чтобы тащиться в Лондон? До Конни все равно сегодня не добраться, а я устал до смерти, значит нечего мудрить».
Он отдал баул носильщику.
И продолжил убеждать себя, завидев приближающийся трамвай: «Не вижу причин, почему бы не отправиться к Перли. Как раз поспею к чаю».
Уступая своим желаниям, он действовал вопреки здравому смыслу. Но, как бы стыдно ему ни было, в душе он ликовал.
Сгущался мартовский вечер. В темноте у подножия Краун-Хилл находилось скопление домов, возносившее черный церковный шпиль в неспокойное, словно дымящееся, закатное небо.
«Все это я хорошо знаю, – подумал он. – И люблю», – признался он сам себе.
Подкатил трамвай; как всегда, над ним с шипением вспыхивали голубые электрические искры. Молодому человеку нравилось смотреть на жаркий огонь, вырывавшийся из обычных проводов.
«Откуда он берется?» – с нервной, едва заметной усмешкой спросил он себя после очередного ослепительного полета искр.
Темнело. Один за другим, тусклые и яркие, зажигались фонари, медные нити дуговых ламп сверкали над головой на фоне неба, быстро темневшего и приближавшегося к цвету монашеского капюшона. Весело громыхая, бежал в сумерках трамвай. Когда дома остались позади, молодой человек, глядевший на закат, увидел вечернюю звезду, яркую далекую звезду, которая словно купалась в дневном свете, а потом вышла на берег ночи. Наклоном головы он поздоровался с явившей себя звездой, и сердце подпрыгнуло у него в груди: в этот миг сильно тряхнуло трамвайный вагон.
– Похоже, она здоровается со мной – звезда, – проговорил он, удивляясь собственному тщеславию.
Над фосфоресцирующей полосой висел узкий и острый лунный серп. На душе у него стало нехорошо.
«Вроде жертвенного ножа. Кому, интересно, он предназначен?» – мысленно произнес Куттс, не позволяя себе задуматься об этом.
Но и не отвечая себе, он как будто ощутил присутствие Констанс, своей невесты, которая ждала его в доме приходского священника там, на севере. И закрыл глаза.
Вскоре трамвай, мчась на всей скорости, выехал из темноты на дымящийся желтый свет последней остановки, где скопище витрин и фонарей пылали золотым костром на полу синей ночи. Трамвай, словно нетерпеливый пес, вбежал в свой дом, с удовольствием вдыхая дым огней.
Куттс метнулся в сторону. Он забыл об усталости, издалека узнав дом по широкой белой завесе из цветов лобулярии, свисавшей со стены сада. И по круто уходившей вверх дорожке бегом бросился к двери, вдыхая в темноте запах гиацинтов и успевая заметить на фоне травы белые трепещущие пятна нарциссов и, словно выставленные напоказ, невозмутимые крокусы.
Миссис Брэйтуэйт сама открыла дверь.
– Ну вот! – воскликнула она. – Я ждала вас. Получила вашу открытку, в которой вы сообщили, что сегодня будете у нас проездом из Дьеппа. А ведь вы до последней минуты не собирались к нам, правда? Нет – так я и думала. Помните, куда положить вещи? Кажется, за последний год у нас ничего не изменилось.
Миссис Брэйтуэйт ни на мгновение не умолкала и все время посмеивалась. Эта молодая женщина была вдовой, ее муж умер два года назад. Среднего роста, румяная и жизнерадостная, с сияющей кожей и черными блестящими волосами, что говорило об отличном здоровье, в этот вечер она надела длинное платье из тонкого, цвета кротовой шерстки, атласа.
– Как мило, что вы не забыли нас, – вспомнив о приличиях, проговорила она в конце концов и, заметив его взгляд, расхохоталась над своей попыткой соблюсти формальности.
Она привела Куттса в маленькую, жарко натопленную комнату, необычную из-за черных портьер и драпировок со сверкающим индийским узором и мерцающих в темноте индийских ваз. Румяный пожилой господин с совершенно седыми волосами и бакенбардами неловко поднялся на ноги и протянул Куттсу руку. Несколько странным казалось радушное выражение на смущенном, озадаченном лице, мимика которого не обещала разнообразия из-за очевидной старческой немощи. С жаром тряся руку молодого человека, господин как будто вступал в противоречие с собственным согнутым и трясущимся телом.
– Ах, как же-как же, мистер Куттс! Хм – ах. Нуте-с, как поживаете – хм? Присаживайтесь, присаживайтесь. – Старик вновь поднялся, раскланялся и показал рукой на стул. – Ах, ну ладно, как поживаете?.. Что? Налейте себе чаю – налейте, налейте, вот поднос. Лора, позвони, чтобы заварили свежий чай для мистера Куттса. Нет, я сам.
Неожиданно он вспомнил о галантных манерах своего времени и тотчас забыл о возрасте и неуверенности в себе. Не без труда поднявшись, он направился было к сонетке.
– Я уже позвонила, Питер, чай сейчас принесут, – громко и отчетливо проговорила его дочь. Мистер Кливленд вновь с облегчением плюхнулся в кресло.
– Знаете, меня начинает беспокоить ревматизм, – доверительно произнес он. Миссис Брэйтуэйт взглянула на молодого человека и улыбнулась. Старик продолжал что-то бормотать. Судя по всему, он понимал, что говорит с гостем, но кто этот гость не имел ни малейшего представления. На месте Куттса мог быть любой другой молодой человек.
– Вы не поставили нас в известность о своем отъезде. Почему? – спросила Лора в своей особой манере, то ли смеясь над Куттсом, то ли упрекая его. Куттс ответил ей ироничным взглядом, и она сделала вид, будто ее заинтересовали крошки на скатерти.
– Не знаю, – ответил он. – Почему мы поступаем так, а не иначе?
– Ну, уж я-то точно не знаю. Почему? Наверно, потому что нам так хочется, – проговорила Лора со смешком. Происходящее ее веселило, несмотря на все ее благоразумие.
– Питер, почему мы поступаем так, а не иначе? – вдруг повысив голос, обратилась она к старику, не сводя смеющегося взгляда с Куттса.
– Ах – почему мы поступаем так, а не иначе? С чем мы так поступаем? – отозвался, тоже смеясь, старик.
– Ну… вообще, со всем.
– А? Ах! – Его словно озарило, и он был доволен. – Это трудный вопрос. Помнится, когда я был моложе, мы часто спорили о Свободе Воли – жарко спорили…
Он опять засмеялся, и Лора засмеялась, а потом громко сказала:
– Ах! Свобода Воли! Мы и вправду решим, Питер, что ты passé[8]8
Прошлое (фр.).
[Закрыть], если уж вспомнил о ней.
На мгновение мистер Кливленд смутился. Потом, как будто найдя ответ, повторил:
– Почему мы поступаем так, а не иначе? Действительно, почему мы поступаем так, а не иначе? Полагаю, – продолжал он убежденно, – потому что не можем иначе. А? Что?
Лора хохотнула. Куттс раздвинул губы в усмешке.
– И я так думаю, Питер, – громко проговорила Лора. – Вы все еще помолвлены со своей Констанс? – с некоторой иронией спросила она Куттса.
Куттс кивнул.
– И как она? – поинтересовалась вдова.
– Надеюсь, хорошо – разве что ее расстраивает мое отсутствие, – сквозь зубы проговорил Куттс. Ему было неприятно причинять боль невесте, и тем не менее он это делал.
– Знаете, она мне всегда напоминала Банбери[9]9
Вымышленный персонаж в пьесе «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда.
[Закрыть] – я называю ее вашей мисс Банбери. – И Лора засмеялась.
Куттс промолчал.
– Нам очень не хватало вас первое время, – проговорила Лора, вспомнив о вежливости.
– Благодарю вас, – отозвался он.
У нее вырвался шаловливый смешок.
– Когда наступал вечер пятницы, – сказала Лора. – Ой, сегодня ведь пятница, – торопливо произнесла она. – Как всегда, придет Уинифред – сколько вас не было? десять месяцев?
– Десять месяцев, – подтвердил Куттс.
– Вы поссорились с Уинифред? – неожиданно спросила она.
– Уинифред никогда ни с кем не ссорится.
– Пожалуй, вы правы. Тогда почему вы уехали? Знаете, я никак не могу вас разгадать – и не успокоюсь, пока не разгадаю. Вам это неприятно?
– Приятно, – ответил он с коротким смешком.
Лора тоже рассмеялась, но потом вновь посерьезнела, напустила на себя важность.
– Как мне разобраться в вас – и в Уинифред? Вы под стать друг другу! Однако настоящая загадка – это вы. Когда ваша свадьба?
– Не знаю… Когда я буду достаточно обеспечен.
– Я пригласила Уинифред на сегодня, – призналась Лора. Их взгляды встретились.
«Почему столько иронии? Я нравлюсь ей?» – мысленно спрашивал себя Куттс. Однако Лора выглядела слишком веселой и довольной – она явно не страдала.
– Уинифред совсем ничего мне не рассказывала.
– Нечего и рассказывать, – отозвался Куттс.
Несколько минут Лора пристально вглядывалась в него. Потом встала и вышла из комнаты.
Приехала немка, с которой Куттс был немного знаком. В половине восьмого появилась Уинифред Варли. Куттс слышал, как учтивый старый джентльмен здоровался с ней в холле, слышал, как она отвечала ему тихим голосом. Когда она переступила порог комнаты и увидела его, то испытала потрясение, которое не укрылось от Куттса, но которое она, как могла, постаралась скрыть. Ему тоже было не по себе. Помедлив пару мгновений в дверях, Уинифред Варли сделала несколько шагов навстречу Куттсу и пожала ему руку, не произнося ни слова, но и не сводя с него испуганного взгляда голубых глаз. Она была среднего роста, довольно крепкая, с белым непроницаемым лицом без тени улыбки. Двадцати восьми лет, блондинка. В длинном белом платье, подол которого все же не касался пола. У нее были сильная, несколько массивная шея и тяжелые белые прекрасные руки, а в голубых глазах таилась страсть. Когда она отвернулась от Куттса, кровь бросилась ей в лицо, и он, заметив, как у нее порозовели плечи и шея, тоже вспыхнул.
«Ей, наверно, неприятно вот так краснеть», – поморщившись, мысленно проговорил он.
– Не ожидала увидеть вас тут, – произнесла она тонким голосом, словно у нее перехватило горло. И он затрепетал всем телом.
– Да – я тоже. Во всяком случае… – Он не договорил.
– Вы приехали из Йоркшира? – спросила она, вновь становясь сдержанной и холодной. «Йоркшир» означал дом священника, в котором жила его невеста; Куттс уловил сарказм Уинифред.
– Нет. Я туда направляюсь.
Молчание затягивалось, и, не в силах разрядить обстановку, Уинифред резким движением повернулась к хозяйке дома.
– Мы будем сегодня играть?
Они перешли в гостиную, большую комнату с блекло-желтыми стенами. Внимание Куттса привлек камин. Отлично известный ему с прошлых времен, камин вдруг обрел новую, незнакомую прелесть. Над каминной полкой из темного мрамора висело чистое, прозрачное, словно глубокое серое озеро, зеркало огромных размеров. Перед зеркалом, мерцая белизной, как луна на фоне легкого серого неба, стояли две статуэтки из алебастра, каждая двух футов высотой. Обнаженные женские фигурки. Сияя в свете боковых ламп, они поднимались на пьедесталах, радуя взгляд чистыми четкими линиями. Венера, словно в ожидании кого-то, слегка наклонилась вперед. Исходящая от нее тревога ввергла молодого человека в оцепенение. Он видел отраженную в прозрачном зеркале гладкую белизну плеч и талии. Отраженным светом сверкали мраморные бедра подавшейся вперед фигурки.
Лора играла Брамса; утонченная привлекательная немка играла Шопена. Уинифред играла на скрипке сонату Грига, и аккомпанировала ей Лора. Спев две вещи, Куттс слушал музыку. Не в состоянии критически к ней отнестись, он слушал и слушал, пока не опьянел от нее. Играя, Уинифред немного покачивалась, и Куттс, не отрываясь, смотрел, как подается вперед ее сильная шея, как мощно и злобно бьет по струнам смычок. Он видел очертания ее фигуры, потому что Уинифред не носила корсет, и в этом он тоже усматривал ее решительный независимый нрав. Потом вновь взглянул на наклонившуюся вперед Венеру. Уинифред была блондинкой с очень светлой кожей. И независимой женщиной.
В течение вечера говорили мало – все, за исключением Лоры. Да еще мисс Сайферт время от времени восклицала: «Ах, это прекрасно! Вы великолепно играете, мисс Варли, правда. Вот бы я умела играть на скрипке – ах! Скрипка!»
Еще не было десяти, когда Уинифред и мисс Сайферт засобирались домой, Уинифред – в Кройдон, мисс Сайферт – в Ивелл.
– Мы можем вместе доехать на трамвае до Западного Кройдона, – по-детски радуясь, сказала немка, маленькая, хрупкая, восторженная и, несмотря на свои сорок лет, наивная и простодушная. Она не сводила с Куттса восхищенного взгляда. Глаза у нее были карие и ярко блестели.
– Да, конечно, – отозвался Куттс.
Он взял у Уинифред скрипку, и все трое отправились к трамвайной остановке. Там как раз стоял трамвай, готовый вот-вот тронуться с места. Они ускорили шаг. Мисс Сайферт уже поднялась на подножку, а Куттс медлил в ожидании Уинифред.
– Проходите, пожалуйста, – послышался голос кондуктора, – если собираетесь ехать.
– Нет, – проговорила Уинифред, – я хочу пройтись.
– Пройдемся от Западного Кройдона, – сказал Куттс.
Кондуктор подал сигнал.
– Вы не едете? – крикнула с подножки хрупкая восторженная дама. – Вы не едете? Ах!
– Я каждый день хожу пешком от Западного Кройдона, а сегодня хочу прогуляться тут, в тишине.
– Ой! Вы не едете со мной? – испуганно крикнула маленькая немка. Она с мольбой подалась назад, собираясь соскочить с подножки. Кондуктор нетерпеливо зазвонил. Трамвай дернулся. Мисс Сайферт покачнулась, и ее подхватил кондуктор.
– Ой! – крикнула она, протягивая руку к своим оставшимся на дороге спутникам и едва не плача от разочарования. Когда трамвай набрал скорость, она схватилась за шляпу. Еще мгновение, и мисс Сайферт исчезла из виду.
Пристыженный страданием хрупкой, похожей на девочку, женщины, Куттс не двигался с места.
– Давайте поднимемся на холм, а потом спустимся к «Лебедю»? – предложила Уинифред сильным высоким голосом, при звуках которого у Куттса всегда пробегали мурашки по спине; так она говорила, когда сердилась или, что бывало чаще, мучилась от несогласия с собой. Они повернулись и пошли обратно. Он нес скрипку, и довольно долго никто из них не пытался заговорить.
«Ах, до чего же я ненавижу ее, до чего ненавижу ее!» – повторял он мысленно, морщась при воспоминании о мольбах мисс Сайферт. Оказавшись в неловком положении, он ненавидел за это Уинифред, забывая, что сам помчался к ней, как летящий на огонь свечи мотылек. С полмили он шел, не поворачивая головы, не меняя выражения лица, хотя сердце у него едва не разрывалось от муки. И все время, пока она шагала рядом с опущенной головой, его сердце часто билось от ненависти, устремляясь к ней – и одновременно ее отторгая.
Наконец добравшись до вершины, с которой другой склон был виден до самого подножия, они набрели на отжившие своё дороги, прятавшиеся в траве и ждавшие, когда к ним придут новые здания. Мужчина и женщина были одни в темноте, а там внизу, в долине, сверкала словно небольшая клумба из фонарей. Впереди клубился лондонский свет, поднимаясь ввысь почти до неба, на котором еще ярче горели звезды. На противоположной черной стороне долины крошечные скопления огоньков, как комары, летели в густом мраке. Над западом склонился Орион. Внизу, в расщелине, образовавшейся в ночи, длинная, низко висящая гирлянда дуговых ламп пересекала Брайтон-роуд, по которой время от времени проезжали золотистые трамвайчики, при встрече обменивавшиеся негромкими сердитыми трелями.
– В прошлый понедельник исполнился год, как мы в последний раз были тут, – сказала Уинифред, когда они остановились, чтобы полюбоваться видом.
– Я помню – но не знал, что это было в понедельник, – отозвался Куттс. В его голосе слышалась некоторая суровость. – Я не помню наших дат.
Помолчав, она произнесла тихо и страстно:
– Прекрасная ночь.
– Взошла луна, и вечерняя звезда тоже. Их не было, когда я приехал.
Она окинула его быстрым взглядом, желая удостовериться, что в его словах нет двойного смысла. А он с каменным лицом смотрел вдаль. Совсем немного, может быть, на дюйм или два, она приблизилась к нему.
– Да, – проговорила она, одновременно отвергая и призывая его. – И все же ночь прекрасна.
– Да, – неохотно подтвердил он.
Вот так, после многих месяцев разлуки, они вновь соединились в любви и ненависти.
– Вы надолго сюда? – спросила она наконец, словно принуждая себя. Уинифред никогда ни на йоту не посягала на чужую жизнь, в отличие от Лоры, так что этот вопрос прозвучал с ее стороны чуть ли не дерзостью. У него даже возникло ощущение, что она съежилась.
– До утра – а потом в Йоркшир, – безжалостно проговорил он.
Ему была ненавистна его прямота, которая могла оказаться ей не по силам.
В этот момент долину пересек поезд, словно золотая нитка прошила простиравшуюся перед ними тьму. Долина откликнулась едва слышным грозным эхом. Они же не сводили глаз с поезда, который, словно золотисто-черная змея, извиваясь, стремился к морю. Куттс повернулся и увидел обращенное к нему прекрасное лицо. Оно казалось бледным, с резко очерченными, твердыми чертами, и очень близким. Тогда Куттс закрыл глаза и поежился.
– Ненавижу поезда, – ни с того ни с сего проговорил он.
– За что? – спросила Уинифред со странной, едва заметной улыбкой, у которой была безотказная власть над чувствами Куттса.
– Не знаю. Забрасывают человека то туда то сюда…
– А мне казалось, – проговорила она с легкой иронией, – что вы любите перемены.
– Я люблю жизнь. Однако теперь мне хотелось бы прибиться к чему-нибудь, будь это даже крест.
У нее вырвался резкий смешок, и она отозвалась с очевидным сарказмом:
– Неужели так трудно позволить себя распять? А я-то думала, труднее всего сохранить свободу.
Куттс проигнорировал ее сарказм, относившийся к его помолвке.
– Теперь это неважно… Естественно, я прихожу в ярость, – прибавил он, предупреждая ее выпад, – если не вовремя подают обед и всё такое, но… не считая этого… все остальное неважно.
Уинифред промолчала.
– Живешь как живешь – скажем так, сидишь в конторе; все в порядке… разве что это, получается не так уж и важно.
– Похоже на сожаление о том, что у вас нет неприятностей, – засмеялась она.
– Неприятностей… – повторил он. – Да, кажется, у меня их нет. Многие принимают досаду за неприятности. Но все же в душе я сожалею – ничего нет. А ведь хочется чего-то.
Уинифред вновь резко засмеялась, но Куттс уловил в этом смехе ноту мучившего ее отчаяния.
– Я нахожу счастливый камешек. Думаю, вот сейчас брошу его через левое плечо и загадаю желание. Плюю на мизинец, кидаю камешек, а потом, когда хочу загадать желание, ничего не выходит. Я говорю себе: «Загадывай желание». И отвечаю: «Ничего не хочу». Тогда я повторяю: «Загадывай, дурак». Но я похож на тритона, у которого не бывает желаний. В страхе я торопливо произношу: «Миллион». А вы знаете, чего желать, когда видите молодую луну?
Она ответила быстрым смешком.
– Наверно, да. Но только желаний у меня много.
– Вот и мне бы так, – проговорил он, неожиданно помрачнев.
Она взяла его за руку в порыве любви.
Рука об руку они стали спускаться вниз по склону, туда, где светили огни; и ослепительно сверкавший Лондон становился все ближе – похожий на чудо.
– Знаете, – проговорил он и вдруг умолк.
– Не знаю… – с насмешкой отозвалась она.
– А хотите знать? – засмеялся он.
– Да, потому что нельзя обрести покой, не поняв…
– Не поняв что? – резко переспросил Куттс, зная, что Уинифред имела в виду то положение, в котором они оказались.
– Как разрешить разлад, – проговорила она, не пожелав ответить прямо. Куттсу хотелось бы услышать: «Чего вы хотите от меня».
– Как всегда, туманный символизм.
– В самом тумане нет символов, – ответила она, и в ее голосе прозвучали металлические ноты, как всегда, когда она бывала недовольна. – Символы – это свечи, разгоняющие туман.
– В моем тумане уж лучше без свечей. Я сам туман, а? Как вам? Вот задую вашу свечу, и тогда вы разглядите меня получше. А то ваши слова-свечи, ваши символы и все прочее заводят вас еще дальше туда, куда не надо. А я предпочитаю брести вслепую, повинуясь инстинкту, как мотылек, который прилетает и садится на коробку, из которой не может выбраться его подружка.
– Итак, вы летите на ignis fatuus?[10]10
Блуждающий огонек, обманчивая надежда (лат.).
[Закрыть]
– Наверно, потому что, когда я не лукавлю и приближаюсь к вам, вы отступаете. А когда я перестаю томно вздыхать, вы тут как тут, летите прямо мне в рот.
– Очень интересный символ, – с издевкой произнесла Уинифред.
Он в самом деле ненавидел ее. И она ненавидела его. Тем не менее, шагая в темноте, они крепко держались за руки.
– А мы совсем не изменились за год, – со смехом проговорил Куттс, ненавидя ее за свой смех.
Когда перед «Лебедем и головой сахара» они сели в трамвай, она пошла наверх, несмотря на сильный ветер. Они уселись рядом, касаясь друг друга плечами, но за все время, пока ехали под круглыми фонарями, не произнесли ни звука.
Пройдя по темной, засаженной деревьями улице, оба остановились в нерешительности у ведущих к небольшому дому каменных ворот. Из сада на улицу тянуло ветки миндальное дерево с набухшими, слишком рано в этом году, почками.
Словно театральная декорация, оно блестело в свете фонарей. Он отломил веточку.
– Я никогда не забывал это дерево, – проговорил он, – не забывал, как чувствовал себя виноватым, когда оно все блестело и было таким живым ночью, при искусственном освещении. Мне казалось, что оно уставало от этого света.
– Пойдемте в дом, – ласково позвала Уинифред.
– Я снял комнату, – сказал он, следуя за ней.
Отперев дверь, Уинифред, как прежде, повела Куттса в гостиную. Там все было по-старому: холодные цвета, но обстановка уютная; стены цвета слоновой кости, светлый натертый пол, покрытый пушистыми коврами того же цвета слоновой кости, три мягких кресла с бледно-янтарной обивкой и большими подушками, черный рояль, рядом подставка для скрипки; жаркое чистое пламя в камине, жарко сверкающая латунь. По привычке Куттс зажег свечи на рояле и опустил шторы.
– Кое-что тут все же переменилось!
Он показал на вазу с великолепными алыми анемонами, стоявшую на рояле.
– Ну и что же? – спросила Уинифред, остановившись перед небольшим зеркалом, чтобы поправить волосы.
– Теперь цветы стоят на рояле! – ответил он.
– Только когда занят стол, – улыбнулась Уинифред, глянув на лежавшие на столе газеты.
– И еще – красные цветы!
– Ах, они такие нарядные, – отозвалась Уинифред.
– Я бы держал пари, что вы купите фрезии.
– Почему? – улыбаясь, спросила она. Ей понравилось то, что он сказал.
– Ну… потому что они кремовые, золотистые, бледно-фиолетовые, а еще из-за аромата. Не могу поверить, что вы купили цветы без запаха!
– Что? – Уинифред подошла к цветам и наклонилась над ними. – Я и не заметила, – со странной улыбкой сказала она, – что они не пахнут.
Она коснулась бархатистой черной серединки цветка.
– А если бы заметили, то купили бы их?
Уинифред пару минут раздумывала – с очевидным интересом.
– Не знаю… Скорее всего, нет.
– Вы никогда не покупали цветы без запаха, – твердо заявил Куттс. – И не полюбили бы мужчину только за красоту.
– Вот уж не знала, – улыбнулась Уинифред. Ей было приятно это услышать.
Вошла экономка с лампой, которую поставила на подставку.
– Освещаете меня?
У Уинифред сложилась привычка беседовать с ним при свечах.
– Я думала о вас – теперь хочу на вас посмотреть, – негромко, с улыбкой ответила она.
– Ясно… Чтобы убедиться в правильности своих умозаключений?
Уинифред бросила на Куттса быстрый взгляд, как бы подтверждая его догадку.
– Верно.
– Тогда, – проговорил он, – я помою руки.
Он бросился наверх, завороженный их близостью и ощущением свободы. Пока он намыливал руки, то есть занимался вполне обычным делом, ему вдруг вспомнилась его другая любовь. В ее доме он всегда был вежлив, учтив, обходителен. С Конни его не покидало традиционное чувство мужского превосходства; он был сильным и нежным рыцарем, а она – прекрасной девой с ангельским личиком. Он целовал ее, тщательно подбирал слова помягче, отказывался от большей части самого себя. Конни была его суженой, его женой, его королевой – ему нравилось идеализировать ее и ради нее меняться самому. В будущем ей предстояло руководить им – тем им, который принадлежал ей. Он любил ее жалостливой нежной любовью. Подумав о том, как на севере, в доме священника, она льет слезы в подушку, он прикусил губу и затаил дыхание, до того сильно заныло сердце. И все же его не покидало неясное предчувствие будущей скуки. А вот Уинифред зачаровывала Куттса. Он и она играли с огнем. Куттса одолевали возбуждение, страсть. А ее, говоря откровенно, – нет, всегда – нет. Значит, он не был честен, даже с самим собой не был честен. Еще не произнеся ни слова, ничем себя не выдав, лишь оказавшись вместе, они возобновили прежнюю игру. Их трясло, они были беззащитны, им грозила опасность, они ненавидели друг друга. И, тем не менее, они опять были вместе. Уинифред немного пугала Куттса. Она была вся напряжена и не похожа на себя – рядом с ней он тоже напрягался и делался не похожим на себя.
Когда Куттс спустился вниз, Уинифред наигрывала на рояле мелодию из «Валькирии»[11]11
Опера Рихарда Вагнера.
[Закрыть].
– В первый раз мыл руки в Англии, – объявил Куттс, глядя на свои ладони. Уинифред коротко рассмеялась. Она ненавидела грязь, и ее удивляло его безразличие к временному неудобству.
Куттс был высоким, сухопарым, с маленькими руками и ногами, с грубыми, даже уродливыми чертами лица и завораживающей улыбкой. Уинифред всегда поражало, каким он мог быть разным. Особенно его глаза. То они были голубыми, холодными, дерзкими, то темнели и наполнялись теплом и лаской, а то сверкали, как у зверя.
Куттс устало опустился в кресло.
– Мое кресло, – произнес он, словно ни к кому не обращаясь.
Уинифред наклонила голову. Не стянутое корсетом тело низко наклонилось над роялем. Он смотрел на ровную спину, из которой не выпирали лопатки, и дивился тому, какая она крепкая. Когда Уинифред опустила руку, он перевел взгляд на ямочки на локте. Поймав его взгляд, в котором были и задумчивое восхищение, и воспоминание о забытых мгновениях, Уинифред медленно раздвинула губы в улыбке и спросила:
– Чем вы занимались?
– Ничем, – ответил он, решив ничего не скрывать. – Хотя столько всего было. Думаю, эти месяцы выпадут из моей жизни, исчезнут без следа, не будут иметь последствий. Я забуду их.
Ее голубые глаза потемнели, и устремленный на него взгляд сделался тяжелым. Она ничего не сказала. И он едва заметно улыбнулся.
– А вы? – спросил он некоторое время спустя.
– Со мной было иначе, – тихо проговорила она.
– Вы сидели и смотрели в свой магический кристалл, – засмеялся он.
– Пока вы сражались… – Она не закончила фразу.
Он хохотнул, вздохнул, потом опять воцарилось молчание.
– У меня было множество видений, они приходили ко мне в снах, пропитанные потом, – произнес он.
– Кого вы читали? – Она улыбнулась.
– Мередита. Очень здоровое чтение, – со смехом ответил он.
Поняв, что ее раскусили, она тоже рассмеялась.
– Вы узнали все, что хотели узнать? – спросил он.
– Ну, нет! – громко воскликнула она.
– Что ж, тогда заканчивайте. Я пока в полном здравии. А вы как?
– Но… но… – упрямо бормотала она. – Что вы собираетесь делать?
У него как будто затвердели губы и взгляд сделался тяжелым, однако ответил он, не задумываясь:
– Продолжать.
Опять они заняли свои позиции на поле битвы. Уинифред не понимала, как он может жениться, это казалось ей чудовищным, и она сражалась против грядущего брака. Смерила изменника ведьминским взглядом исподлобья. Темно-синие глаза видели его насквозь. Куттс поежился, словно от боли. Уинифред становилась жестокой, когда он давал волю своему будничному, банальному «я».
– Вы посмеете продолжать?
– Почему «посмею»? Что в этом такого особенного?
– Не знаю, – ответила она, испытывая горькое разочарование.
– Какая разница…
– Но… – Уинифред продолжала медленно, не шутя, выяснять что к чему. – Вы ведь знаете, что собираетесь делать.
– Я женюсь – осяду – буду хорошим мужем, хорошим отцом, хорошим партнером в бизнесе; растолстею, стану приятным во всех отношениях господином – quod erat faciendum[12]12
Что и требовалось сделать (лат.).
[Закрыть].
– Отлично, – подводя черту, проговорила она глубоким голосом.
– Благодарю.
– Я не поздравляю вас.
– А! – вырвалось у него, и он затих, печальный и неуверенный в себе. А Уинифред все не сводила с него тяжелого взгляда. Впрочем, он не возражал против того, чтобы его изучали, ему даже было лестно.
– Ну, наверно, это хорошо или может быть хорошо, – проговорила Уинифред, – но вам-то все это зачем? – зачем?
– Как зачем? Что значит зачем? – Я так хочу.
Однако он не мог закончить разговор на столь непочтительной ноте.
– Послушайте, Уинифред, мы с вами лишь свели бы друг друга с ума, мы оба стали бы ненормальными.
– Пусть так, – сказала Уинифред. – И все же, почему она?
– Почему я женюсь на ней? – Не знаю. Инстинкт.
– У человека много инстинктов, – горько усмехнувшись, проговорила Уинифред.
Для него это был новый поворот.
Уинифред подняла руки и усталым жестом вытянула их над головой. У нее были прекрасные сильные руки, напоминавшие Куттсу о «Вакханках» Еврипида – белые, округлые, длинные руки. Сразу же приподнялись груди. И вдруг она уронила руки на подушку, словно они были слишком тяжелыми для нее.
– Я, правда, не понимаю, зачем это вам, – со скукой в голосе, но, как всегда, пряча насмешку, проговорила она. – Ну, почему мы вечно должны… воевать?
– О нет, понимаете.
В этот тупик он больше не собирался загонять себя.
– Кстати, – засмеялся он, – это ваша вина.
– Неужели я такая плохая? – усмехнулась Уинифред.
– Хуже некуда.
– Но… – Она сердито повела плечами. – Какое это имеет отношение к делу?
– К какому делу? – улыбнулся Куттс. – Вы, знаете ли, охотитесь за химерами.
– Да, – согласилась Уинифред. – Мне ужасно недоставало вас. Ведь вы ради меня воровали у кобольдов.
– Точно, – съязвил он. – Точно! Для этого я вам и нужен. Мне надлежало быть вашим зеркалом, вашим «гением». Сам я во плоти и крови ровным счетом ничего не стою. Ну да, я нравлюсь вам в качестве зеркала, чтобы вы могли смотреться в него сами: рассматривать себя, да и других тоже. Для вас я – зеркало благословенной владычицы Шэлот[13]13
Один из персонажей артуровского цикла легенд, главный персонаж поэмы «Леди из Шалотта» А. Теннисона.
[Закрыть].
– Вы рассказываете мне, – проговорила Уинифред, прерывая его жаркую речь, – о моем тумане с символами!
– Ах да, но если и так, то вы сами напросились.
– Разве?
Уинифред холодно посмотрела на него. Она рассердилась.
– Да, – ответил он.
Опять они ненавидели друг друга.
– Древние греки, – со смехом сказал он, – жертвовали богам околопочечный жир и кишки, по крайней мере, так мне помнится. Остальное съедали сами. Вам не стоит быть богиней.
– А хорошим манерам вы так и не научились, живя в доме священника, – с холодным презрением проговорила Уинифред. Прикрыв глаза, Куттс поглубже уселся в кресле и вытянул в ее сторону ноги.
– Мне кажется, мы из породы цивилизованных дикарей, – печально отозвался он.
Они замолчали.
Наконец, открыв глаза, он произнес:
– Уинифред, мне пора уходить. Уже двенадцатый час… – Неожиданно мольба в его голосе сменилась насмешкой. – Хотя знаю, что вы не отпустите меня, пока я не спою все «Addios» из «Травиаты».
