Текст книги "Счастливые привидения"
Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Мисс Рексолл, сжав губы, сидела молча.
– Ты хочешь сказать, что мои книги воспринимаются так, будто… – проговорил он, от ярости теряя голос.
– Хочу! – отозвалась жена. – Как будто их написала мисс Рексолл, пользуясь твоими набросками. Я и вправду думала, что пишет она – когда ты чересчур занят…
– Очень умно с твоей стороны!
– Очень! В особенности, если я ошиблась!
– Ты ошиблась.
– Потрясающе! – воскликнула жена. – Значит, я опять ошиблась!
Воцарилась гнетущая тишина.
Нарушила ее мисс Рексолл, нервно ломавшая пальцы.
– Я понимаю, вы хотите испортить отношения, которые установились между нами, – с горечью произнесла она.
– Дорогая, разве между вами есть отношения? – спросила жена.
– Я была счастлива, когда работала с ним, работала для него! Я была счастлива работать для него! – воскликнула мисс Рексолл, и слезы досады, раздражения, печали выступили у нее на глазах.
– Милое дитя! – с притворным волнением произнесла жена. – Будьте и дальше счастливы, работайте с ним, будьте счастливы, пока можете! Если то, что есть, делает вас счастливой, так тому и быть! Ну, конечно! Думаете, я так жестока, что хочу отнять у вас ваше счастье – работу с ним? Но ведь я не знаю стенографию и не умею печатать на машинке, тем более не сведуща в двойной бухгалтерии, или как это там называется. Говорю вам, я совершенно ничего не знаю. Не заработала ни пенни в своей жизни. Паразитирую на британском дубе, как омела. Синяя птица не летает у моих ног. Наверное, они слишком большие и опасные для нее.
Она посмотрела на свои дорогие туфли.
– Если бы я в самом деле хотела предъявить претензии, – сказала она, поворачиваясь к мужу, – то предъявила бы их тебе, Кэмерон, ведь это ты берешь и берешь у нее и ничего не даешь ей взамен.
– Он все-все дает мне! – воскликнула мисс Рексолл. – Да, все!
– Что вы имеете в виду подо «всем»? – спросила жена, строго глядя на мисс Рексолл.
Маленькая секретарша сжала губы. В воздухе словно раздался щелчок, и тон разговора стал совсем другим.
– Ничего я не имею в виду такого, чему вы могли бы позавидовать, – ответила она с некоторой заносчивостью. – У меня есть чувство собственного достоинства.
Все смущенно помолчали.
– Боже мой! – сказала жена. – И вы называете это чувством собственного достоинства? Значит, вы совсем ничего от него не получаете, только отдаете! И вы говорите о чувстве собственного достоинства – боже мой!
– Понимаете, мы по-разному смотрим на вещи, – проговорила маленькая секретарша.
– Вы правы, так и есть! – и слава Богу! – подтвердила жена.
– За кого это ты так благодарна нашему Господу? – саркастически спросил муж.
– За всех, полагаю! За тебя, потому что ты получаешь все, ничего не давая взамен, за мисс Рексолл, потому что ей, похоже, это нравится, и за себя, потому что меня это не касается.
– Но если вы захотите, – великодушно возразила мисс Рексолл, – вы тоже можете быть с нами.
– Благодарю вас, дорогая, за предложение, – сказала, поднимаясь со стула, жена. – Но, боюсь, ни один мужчина не может рассчитывать на то, чтобы у его ног крутились две птицы счастья, выдирая друг у друга перышки!
И она ушла.
Наступила напряженная драматичная пауза, которую прервала мисс Рексолл, воскликнув:
– Неужели ко мне и вправду можно ревновать?!
– Почему бы нет?
Вот и все, что он сказал.
Улыбка
В наказание себе он решил бодрствовать всю ночь. «Офелия в критическом состоянии», – прочитал он в телеграмме. И хотя он ехал в спальном вагоне, в таких обстоятельствах ему показалось неприличным ложиться спать. Вот он и сидел, изнемогая от усталости, в купе первого класса, когда ночь опустилась на Францию.
Долг велел ему находиться у постели Офелии. Но Офелия не желала его видеть. И теперь он ехал к ней в поезде.
Глубоко внутри засело что-то черное и тяжелое, словно какая-то опухоль давила на жизненно важные органы. Он всегда серьезно относился к жизни. И теперь его переполняла эта самая серьезность. Христу на Кресте подошло бы его загорелое, красивое, чисто выбритое лицо, с густыми черными бровями, поднятыми в мучительном изумлении.
Ночь в поезде представлялась ему адом: ничего реального. Две пожилые англичанки, сидевшие напротив, умерли очень давно, наверное, даже прежде него. Потому что, естественно, он и сам уже умер.
Медлительный серый рассвет занимался над горами на границе, и он не сводил с него невидящих глаз. А в голове крутилось и крутилось:
На его по-монашески бесстрастном, мученическом лице не отразилось презрение, которое он испытывал, даже презрение к самому себе за ложный пафос, как его критически настроенный ум определил это состояние.
Он был в Италии: с легкой неприязнью смотрел на пейзажи за окном. Не способный более на сильные чувства, он ощущал лишь привкус неприязни, когда смотрел на оливы и на море. Все это смахивало на поэтическое надувательство.
Лишь вечером он добрался до обители Синих Сестер, у которых нашла приют Офелия. Его привели в комнату матери-настоятельницы, в их дворце. Посмотрев на него исподлобья, мать-настоятельница встала и молча поклонилась. Потом сказала по-французски:
– Мне тяжело сообщать вам об этом. Она сегодня умерла.
Он стоял ошеломленный, как будто у него притупились все чувства, и смотрел в пустоту, красивое, с твердыми чертами, монашеское лицо словно окаменело.
Мать-настоятельница ласково положила белую красивую руку ему на плечо и, подавшись вперед, заглянула в глаза.
– Мужайтесь! – проговорила она. – Постарайтесь не терять мужества.
Он невольно подался назад. Ему всегда делалось страшно, когда женщина вот так приближалась к нему. В своих широких юбках мать-настоятельница выглядела очень женственно.
– Постараюсь! – ответил он по-английски. – Могу я увидеть ее?
Мать-настоятельница позвонила в колокольчик, и пришла молодая монашенка. У нее было, пожалуй, слишком бледное лицо, но карие глаза блестели озорно и доверчиво. Пожилая женщина неразборчиво пробормотала его имя, и молодая сестра сдержанно поклонилась. Мэтью протянул руку, словно потянулся за последней соломинкой. Тогда молодая монахиня разъяла благочестиво сложенные белые руки, и ее ладошка робко скользнула в его ладонь, безучастная, словно спящая птичка.
Пребывая в бездонном аду меланхолии, он все же подумал: «Прелестная ручка!»
Они прошли по красивому, но холодному коридору и постучали в одну из дверей. Несмотря на бездонный ад, разверзшийся в его душе, Мэтью не остался равнодушным к мягко колыхавшимся складкам черных юбок торопливо семенящей впереди монахини.
Ему стало страшно, когда дверь открыли и он увидел свечи, горящие вокруг белой кровати – в прекрасной, величественной комнате. Сидевшая в тени монахиня в белой камилавке, с темным и простоватым лицом, подняла голову от требника. Она поднялась, оказавшись весьма крепкой женщиной, и учтиво поклонилась, а Мэтью бросились в глаза смуглые руки, на фоне густо-синего шелка перебиравшие черные четки.
В изголовье стояли три монахини, безмолвные, но взволнованные и очень женственные в своих широких шелковых юбках. Мать-настоятельница наклонилась и осторожно сняла с мертвого лица покрывало из белого батиста.
Мэтью увидел безжизненное и прекрасное лицо жены, и неожиданно в глубине его существа вспыхнул смех, так что он крякнул, и необычная улыбка озарила его лицо.
В свете свечей, тепло трепетавшем, словно на рождественской елке, три монахини не сводили с него тягостно-жалостливых взглядов. На их лицах отражались разные эмоции. В трех парах глаз вдруг появился страх, который сменился замешательством и изумлением. Потом, но не сразу конечно, в этих глазах, беспомощно вглядывавшихся в него при свете свечей, появилась странная невольная улыбка. Улыбки были разные, но словно распустились три нежных цветка. У молодой монахини улыбка была почти болезненной, с налетом восторженного исступления. На темном лице лигурийки, сидевшей у гроба, женщины зрелой, с прямыми полосками бровей, губы изогнулись в языческой усмешке, полной неторопливой и непостижимой архаичной веселости. Это была улыбка этрусков, загадочная и беззастенчивая, не имеющая разгадки.
Мать-настоятельница, похожая на Мэтью крупными чертами лица, изо всех сил старалась сдержать улыбку. Но так как его опустившийся от нечестивой улыбки, злой подбородок был прямо перед ее глазами, то она медленно наклонила голову, чтобы скрыть все ширившуюся и ширившуюся улыбку на своих непослушных губах.
Вдруг затрепетав всем телом, молодая бледная монахиня закрыла лицо рукавом. Мать-настоятельница обняла девушку за плечи, приговаривая с итальянской темпераментностью:
– Бедняжка! Поплачь, поплачь, бедняжка!
Однако в ее сочувственном голосе слышался сдавленный смех. Крепкая загорелая сестра стояла, истово сжимая в руках черные четки, однако улыбка не сходила с ее лица.
Мэтью опасливо повернулся к кровати, чтобы посмотреть, не следит ли за ним его жена. Он ее боялся.
Офелия показалась ему красивой и трогательной: заострившийся вздернутый носик, лицо упрямой девочки, застывшее в последнем проявлении ее нрава. Улыбка Мэтью исчезла, уступив место мученической печали. Мэтью не плакал: просто смотрел и смотрел на мертвую жену. Но на его лице стало еще очевиднее выражение: я знал, что мне была уготована эта мука!
Она была очень красивой, очень похожей на ребенка, очень умной, очень упрямой, очень усталой – и мертвой! Он почувствовал страшную опустошенность.
Десять лет они были женаты. Нет, он совсем не был идеалом – нет-нет, ни в малейшей степени! Но Офелии всегда нужно было настоять на своем. Она любила его, но была упрямой и бросала его, томилась, презирала его, сердилась, бросала его двенадцать раз и столько же раз возвращалась.
Детей они не нажили. А он, в душе очень сентиментальный, так хотел детей. Ему было грустно.
Больше она не вернется. Это тринадцатый раз, и теперь она ушла навсегда.
Ушла ли? Когда он стоял, задумавшись, ему показалось, будто его толкнули локтем в бок, чтобы он улыбнулся. Мэтью дернулся и сердито нахмурился. Он не хотел улыбаться! Он выставил вперед квадратный голый подбородок и обнажил большие зубы, глядя на вечно провоцировавшую его мертвую женщину. «Опять за старое!»– хотелось сказать ей, повторяя слова диккенсовского персонажа.
Он совсем не был идеалом. Но собирался жить дальше со всеми своими несовершенствами.
Неожиданно Мэтью повернулся к трем монахиням, которые казались поблекшими в свете свечей, застывшими в своих белых камилавках между ним и пустотой. Он сверкнул глазами и обнажил зубы.
– Меа culpa! Меа culpa! – брюзгливо проговорил он.
– Macchè![43]43
Да какое там! (ит.).
[Закрыть] – смущенно воскликнула мать-настоятельница, разведя руки в стороны, а потом вновь сведя их вместе и спрятав в рукавах, словно парочку птиц.
Мэтью наклонил голову и огляделся, собираясь покинуть комнату. Мать-настоятельница тихонько прочла «Отче наш», звякнув четками. Молодая бледная монахиня поблекла еще больше в сумеречном свете. А вот черные глаза крепкой смуглой монахини мерцали, словно вечно улыбающиеся звезды, и он почувствовал, как смех вновь поднимается из глубины его существа.
– Послушайте! – сказал он, обращаясь к женщинам, – я ужасно расстроен. Мне лучше уйти.
Они застыли в изумлении, а он устремился к двери. И опять улыбка появилась у него на лице, тут же замеченная крепкой монахиней с черными сверкающими глазами. Втайне он думал, что хотел бы дотронуться до ее смуглых рук, сластолюбиво соединенных вместе.
Он решил упорствовать в своих несовершенствах. «Мea culpa!» – мысленно вопил Мэтью. Но при этом он чувствовал, будто кто-то толкает его в бок и говорит: «Улыбайся!»
Три женщины, оставшиеся в красивой комнате, переглянулись и всплеснули руками, которые, как шесть птиц, вылетели из рукавов, будто из гнезд, и вернулись туда обратно.
– Бедняжка! – сочувственно произнесла мать-настоятельница.
– Già![44]44
Вот-вот (ит.)
[Закрыть] – сказала смуглая монахиня.
Мать-настоятельница бесшумно подошла к кровати и наклонилась над изголовьем.
– Она как будто знает, – прошептала мать-настоятельница. – Как вам кажется?
Три головы в камилавках наклонились над кроватью. И тут монахини в первый раз заметили ироничную улыбку на губах Офелии. Они не могли отвести от нее изумленных взглядов.
– Она видела его! – еле слышно произнесла, задрожав всем телом, молодая монахиня.
Мать-настоятельница аккуратно закрыла мертвое лицо расшитым покрывалом. Почти неслышно монахини произнесли молитву за упокой души, перебирая в пальцах четки. Потом мать-настоятельница поправила две свечи, а на третьей, толстой, свече зажала в сильных ласковых пальцах горящий фитиль и погасила его.
Крепкая монахиня со смуглым лицом вновь уселась на стул с требником в руках. Две другие, зашелестев юбками, двинулись к двери и в длинный белый коридор. В своих темных платьях они плыли по нему, как черные лебеди по реке, но вдруг замедлили шаг. Впереди, в другом конце коридора, маячила фигура несчастного вдовца в унылом пальто. Неожиданно мать-настоятельница как будто сорвалась с места.
Мэтью видел, как они приближаются, две женщины в развевающихся одеждах, в камилавках и теперь как будто безрукие. Молодая монахиня шла немного позади матери-настоятельницы.
– Pardon, ma mère[45]45
Прошу прощения, матушка (фр.).
[Закрыть], – проговорил Мэтью, как будто они встретились на улице. – Я где-то оставил шляпу…
Он безнадежно махнул рукой, и не было на свете человека более неулыбчивого, чем он.
Кто смеется последним
Землю укрывает легкий снежок. Часы на соборе бьют полночь. Зимней ночью, в виде исключения, чистые белые улицы Хэмпстеда с фонарями вместо луны и темным небом над ними кажутся красивыми.
Неясные голоса, проблески желтого света. Неожиданно открывается дверь большого темного дома в георгианском стиле, и в сад выходят три человека. Девушка в темно-синем пальто и меховой шапочке без полей держится прямо, рядом с ней сутулый мужчина с маленьким планшетом в руке, еще один, тощий мужчина с рыжей бородой и без головного убора, подходит к воротам и смотрит на дорогу, что ведет вниз по склону холма к Лондону, поворачивая то вправо, то влево.
– Глядите-ка! Мир совсем новый! – иронично восклицает бородатый мужчина.
– Нет, Лоренцо! Это всего лишь снег! – громко возражает молодой человек в пальто и котелке. У него красивый звучный голос, и говорит он протяжно, с толикой усталой насмешки. Потом он отворачивается, его лицо исчезает в темноте.
Девушка с по-птичьи поднятой головкой настороженно смотрит на мужчин.
– Что там? – спрашивает она торопливо, но спокойно.
– Лоренцо говорит, там новый мир. А я говорю, что это всего лишь снег, – отзывается с улицы молодой человек, – поэтому все такое чистое.
Она стоит не шевелясь, подняв вверх палец. На руках у нее шерстяные перчатки.
Девушка страдает глухотой и не сразу все понимает.
Наконец поняв, она коротко хохочет и бросает быстрый взгляд на мужчину в котелке, потом на бородатого, стоящего в оштукатуренных воротах, который усмехается, как сатир, и машет рукой на прощание.
– Прощай, Лоренцо! – доносится звучный усталый голос мужчины в котелке.
– Прощай! – пронзительным голосом ночной птицы произносит девушка.
Сначала захлопываются зеленые ворота, потом дверь в дом. На улице остаются двое, если не считать полицейского на углу. Дорога круто уходит вниз.
– Смотри, куда ступаешь, – неуклюже шагая, кричит сутулый мужчина в котелке, подаваясь к девушке, которая держится все так же прямо. Она медлит, желая убедиться, что правильно его поняла.
– Не думай обо мне, со мной все в порядке. Позаботься лучше о себе! – торопливо отзывается девушка.
В ту же секунду он поскальзывается на снегу, однако удерживается на ногах. Она бдительно наблюдает за ним, готовая броситься на помощь. Котелок упал в снег, освещенный фонарем на повороте. Мужчина наклоняется за котелком, и становится видна лысина, похожая на тонзуру и окруженная темными, редкими, слегка вьющимися волосами. Когда он вновь глядит на девушку, насмешливо изогнув густые черные брови над крючковатым носом и водрузив на голову свою шляпу, то очень напоминает молодого служителя сатаны. На красивом лице фавна отражаются сомнение и мука. Этакий озлобленный Фавн, распятый на Кресте.
– Ударился? – спрашивает она, как обычно, торопливо, холодно, безразлично.
– Нет! – насмешливо кричит он.
– Пожалуйста, дай мне аппарат, – просит она, протянув руку в шерстяной перчатке. – Так будет безопаснее.
– Ты уверена?
– Да, уверена, что так будет безопаснее.
Он подает ей коричневый планшет, который на самом деле слуховой аппарат Маркони. Девушка идет дальше, как всегда, держась неестественно прямо. Молодой человек шагает рядом, засунув руки в карманы и то и дело приседая, словно его плохо держат ноги. Впереди кружит дорога, посыпанная чистым снегом, который блестит в свете фонарей. Навстречу, подаваясь то вправо, то влево, едет автомобиль. Несколько темных фигур скользят в тень домов, словно рыбешки, которые плавают между скалами чуть выше белеющего песком дна. Слева стоят деревья, плохо видные в темноте.
Выставив вперед твердо очерченный подбородок и крючковатый нос, молодой человек озирается, словно прислушивается к чему-то. До него все еще доносится шум проехавшего автомобиля. Впереди ярко сверкает желтыми огнями вонючая станция «Хэмпстед». Справа от деревьев.
Девушка внимательно вглядывается в молодого человека. На живом румяном лице, лице нимфы, написано странное любопытство, то ли птичье, то ли беличье, то ли кроличье, но никак не женское. Наконец молодой человек останавливается, словно не в силах идти дальше. На его гладком, чуть желтоватом лице появляется похожая на гримасу недоуменная улыбка.
– Джеймс, – громко говорит он на ухо девушке. – Ты слышишь смех?
– Смех? – торопливо переспрашивает она. – Чей смех?
– Не знаю. Чей-то! – кричит он, почему-то оскаливаясь.
– Нет, я никого не слышу, – объявляет девушка.
– Это потрясающе! – вновь кричит он, вернее, торопливо выпаливает. – Надень аппарат.
– Что надеть? Зачем?
– А вдруг ты услышишь.
– Что услышу?
– Смех. Кто-то смеется. Это потрясающе.
Фыркнув, она дает ему аппарат. И он держит его, пока она снимает крышку и прикрепляет провода, после чего надевает наушники, словно радистка. В холодной тьме падают белые снежинки. Девушка включают аппарат, и тотчас засветились желтые огоньки в стеклянных трубках. Связь установлена, она слышит. Молодой человек стоит с опущенной головой, держа руки в карманах.
Вдруг он поднимает голову и странно хохочет, словно издает ржание, обнажив крупные зубы, вскинув брови и глядя на девушку своими ярко сверкающими козлиными глазами.
Ей это не нравится.
– Ну же! – восклицает он. – Неужели не слышишь?
– Я слышу тебя! – произносит она таким тоном, что ясно: с нее уже хватит.
– И больше ничего? – спрашивает он, вновь странно оскаливая зубы.
– Ничего!
Он смотрит на нее мстительным взглядом и опять опускает голову. Девушка стоит, распрямив плечи и держа в руках меховую шапочку, на ее стриженую голову, на прижатые к ушам наушники падают снежинки, а чудесное, с блестящими глазами лицо – лицо глухой нимфы – поднято вверх в напряженном ожидании.
– Вот! – кричит он, вскидывая голову. – Только не говори, что ты не…
Он злобно глядит на нее. Но нечто куда более значительное привлекает его внимание. На его лице вдруг появляется пугающая улыбка, как будто отражающая свет, и из горла вырывается неистовый, ликующий, почти звериный, смех. Незнакомые, похожие на конское ржание звуки раздаются в наушниках, и девушка в ужасе приглушает аппарат.
Впереди возникает высокая фигура полицейского.
– Радио? – лаконично спрашивает он.
– Нет, это слуховой аппарат. Я глухая, – торопливо поясняет мисс Джеймс, четко произнося слова. Не то что какая-нибудь кисейная барышня.
Молодой человек в котелке поднимает голову и глядит на свежевыбритое лицо молодого полицейского, в глазах его сверкает белый огонь.
– Скажите! – твердо произносит он. – Тут кто-то смеялся?
– Смеялся? Вы смеялись, сэр.
– Нет, не я. – Он нетерпеливо дергает плечом и вновь поднимает голову. Его гладкое желтоватое лицо сияет каким-то насмешливым торжеством. Мужчина старательно отводит взгляд от молодого полицейского. – Такого смеха я прежде никогда не слышал, – говорит он, и в его голосе тоже звучит торжество, но с долей иронии.
Полицейский внимательно смотрит на него.
– Все в порядке, – невозмутимо произносит мисс Джеймс. – Он не пьян. Просто слышит то, чего мы не слышим.
– Пьян? – с удивлением и легкой издевкой отзывается молодой человек в котелке. – Если бы я был пьян…
И повернувшись к фонарю, он опять заходится в диком хохоте, отчего его лицо как будто вспыхивает огнем.
При звуках этого звериного смеха у девушки и полицейского закипает кровь. Они стоят рядом, соприкасаясь рукавами, и со страхом смотрят на молодого человека в котелке. В ответ он морщит лоб.
– Вы вправду ничего не слышали?
– Только тебя, – отвечает мисс Джеймс.
– Только вас, сэр, – отзывается полицейский.
– Что это было? – спрашивает мисс Джеймс.
– Хочешь, чтобы я описал его? – презрительно переспрашивает молодой человек. – Ничего прекраснее я не слышал.
Похоже, что его, действительно, буквально заворожило нечто таинственное.
– Откуда этот звук берется? – деловито спрашивает мисс Джеймс.
– Естественно, – презрительно отвечает он, – оттуда.
И показывает на огороженные деревья и кусты – через дорогу.
– Давай посмотрим, что там такое! Мой аппарат при мне, я буду слушать.
Молодой человек, кажется, вздыхает с облегчением. Он опять сует руки в карманы и отправляется через дорогу. Полицейский, с молодого лица которого не сходит смущенное выражение, учтиво и ловко подхватывает девушку под руку, чтобы помочь ей на крутом спуске. Она почти не опирается на его большую руку, однако и не отвергает помощь. Всю жизнь старавшаяся держаться наособицу, избегавшая любых прикосновений, не позволявшая ни одному мужчине дотронуться до себя, сейчас она вдруг ощущает некую лишь нимфам присущую чувственность и разрешает большерукому полицейскому поухаживать за собой, пока они пытаются нагнать человека в котелке, по-волчьи быстрого и ловкого. Сквозь грубую ткань формы она чувствует близость полицейского, его молодого, бодрого, энергичного тела.
Когда они приближаются к человеку в котелке, тот стоит с опущенной головой и, навострив уши, прислушивается к чему-то за железной оградой, где растут большие черные остролисты, припорошенные снегом, и старые кряжистые английские вязы.
Полицейский и девушка замирают. Она вглядывается в кусты зорким взглядом глухой нимфы, не ведающей мирских шумов. Мужчина в котелке весь превратился в слух. Грузовик с грохотом едет вниз по склону, сотрясая землю.
– Вот! – восклицает девушка, когда грузовик прогрохотал мимо. Горящими глазами она смотрит на полицейского, и ее свежее, нежное лицо сияет, полное живого обаяния. Она смотрит прямо в недоверчивые глаза ошарашенного полицейского. А тот и рад.
– Неужели не видите? – нетерпеливо спрашивает девушка.
– Чего не вижу, мисс?
– Я не могу показать. Смотрите туда же, куда я смотрю.
И девушка переводит сверкающий взор на черные заросли остролиста. Она наверняка что-то видит, потому что едва заметно улыбается и гордо вскидывает головку. Но полицейский смотрит не на кусты, а на нее. Девушка же всем своим видом показывает, как она рада, это победный, мстительный восторг.
– Я всегда знала, что увижу его, – торжествующе говорит она самой себе.
– Кого увидишь? – громко спрашивает молодой человек в котелке.
– А ты не видишь?
И нимфа с тревогой поворачивает к нему свое нежное, лукавое личико. Ей необходимо, чтобы он тоже увидел.
– Ничего нет. А что там было, Джеймс? – требуя ответа, спрашивает неугомонный человечек в котелке.
– Там мужчина.
– Где?
– Там. Среди остролиста.
– Он и сейчас там?
– Нет! Ушел.
– Какой он был?
– Не знаю.
– Как выглядел?
– Не помню.
В это мгновение молодой человек в котелке вдруг разворачивается, и торжествующе-хитрое выражение появляется у него на лице.
– Нет, он должен быть там! – кричит он, показывая на заросли. – Слышишь, как он смеется? Наверно, его не видно из-за деревьев.
У него до странности довольный голос, когда он, не поднимая головы, опять разражается смехом, топча снег и отплясывая в ритме собственного смеха. Потом он разворачивается и быстро бежит по улице, с двух сторон обсаженной старыми деревьями.
Он замедляет шаг; дверь дома, стоящего в глубине припорошенного нетронутым снегом сада, отворяется и на освещенное крыльцо выходит женщина в черной шали с длинной бахромой. Она приближается к садовой калитке. Снег все еще идет. Ее темные волосы придерживает высокий гребень.
– Вы стучали в дверь? – спрашивает она мужчину в котелке.
– Я? Нет.
– Кто-то стучал.
– Да? Вы уверены? Никто не мог стучать. На снегу нет следов.
– Как это нет? – удивляется она. – Но ведь кто-то стучал и звал снаружи.
– Очень любопытно. Вы кого-нибудь ждете?
– Нет. В общем-то, никого. Разве что всегда кого-нибудь, да ждешь. Сами понимаете.
В сумерках снежной ночи он видит, как она смотрит на него большими карими глазами.
– Этот кто-то смеялся?
– Нет, здесь никто не смеялся, я бы услышала. Просто постучали в дверь, и я побежала открывать в надежде… всегда ведь надеешься…
– На что?
– Ну – что случится чудо.
Он стоит у калитки, она – тоже рядом с калиткой – напротив него. У нее темные волосы и темные глаза, ее лицо неясно вырисовывается в сумерках, когда она пристально смотрит на него особым, выразительным взглядом.
– Вам бы хотелось, чтобы кто-нибудь пришел? – спрашивает он.
– Очень, – отвечает она по-еврейски протяжно. Скорее всего, она еврейка.
– И неважно, кто?
Ему становится смешно.
– Неважно, если бы он мне понравился, – значительно, но с притворной застенчивостью произносит она низким голосом.
– Вот как! Возможно, это я стучал, сам того не заметив.
– Возможно. Во всяком случае, мне так кажется.
– Могу я войти? – спрашивает он, протягивая руку к калитке.
– Пожалуй, так будет лучше, – ответила она.
Он наклоняется, открывает калитку. Тем временем женщина в черной шали поворачивается и, оглядываясь через плечо, спешит к дому, неловко шагая по снегу в туфлях на высоких каблуках. Мужчина торопливо идет следом, словно пес, боящийся отстать от хозяйки.
Между тем, девушка и полицейский тоже приблизились к саду, и девушка остановилась, едва завидела, как молодой человек в котелке идет по садовой дорожке за женщиной в черной шали с бахромой.
– Он идет в дом? – спрашивает девушка.
– Похоже на то, – отвечает полицейский.
– Он знаком с этой женщиной?
– Не знаю. Скажем так, скоро он с ней познакомится.
– Но кто она такая?
– Понятия не имею.
Две темные неясные фигуры выходят на освещенное пространство и тотчас скрываются за дверью.
– Он вошел в дом, – говорит стоящая на снегу девушка и принимается торопливо стаскивать провод от своей трубки, после чего выключает слуховой аппарат. Провода исчезают внутри планшета, она закрывает маленькую кожаную коробку. Потом, поправив мягкую меховую шапочку, словно вновь к чему-то приготовилась.
Ее фигурка в темно-синем длиннополом, наподобие шинели, пальто выглядит еще более воинственно, когда с лица сходит испуганное ошарашенное выражение. Ее словно что-то отпускает изнутри, и она держится более свободно. На молодом нежном лице больше нет и намека на вялость. Оно оживляется, просияв, становится гордым и опасно решительным.
Девушка бросает быстрый взгляд на высокого ладного полицейского. Он чисто выбрит, свеж, улыбчив и с необычайной терпеливостью ждет, стоя в нескольких ярдах от нее, что будет дальше. Она видит, что он красив и принадлежит к тем, кто предпочитает выжидать.
Секундный древний страх тотчас сменяется непривычным, блаженным сознанием своей силы.
– Что ж, ждать не имеет смысла.
Она говорит это решительным тоном.
– Значит, не будете его ждать, значит, нет? – спрашивает полицейский.
– Не буду. Там ему лучше.
У девушки вырывается странный короткий смешок. Поглядев через плечо, она отправляется вниз по дороге, держа в руках сумку. Она чувствует легкость в длинных и сильных ногах. И еще раз смотрит назад через плечо. Молодой полицейский идет следом, и она тихонько смеется, упруго шагая сильными ногами. Пожелай она, и могла бы легко обогнать его в беге. Пожелай она, и могла бы легко убить его даже голыми руками.
Так ей казалось. Но зачем убивать? Такого красивого и молодого. Перед ее глазами стоит темное лицо со сверкающими смеющимися глазами, прячущееся в тени остролистов. Ее тело ощущает свою силу, и ноги у нее длинные и неутомимые. Ее самое удивляет новое, яркое и волнующее, ощущение под ложечкой, ощущение восторга и веселой злости. И крепких мускулов. И это она-то всегда говорила, что в ее теле не найти и одного мускула! Но и теперь дело не в мускулах, она как будто горит огнем.
Неожиданно повалил густой снег, подул пронизывающий ветер. Даже не снег, а мелкий град, и он больно хлещет ее по лицу. Градины кружатся-кружатся, словно она внутри клубящегося облака. Однако ей это даже нравится. Пламя бушует внутри нее, а руки и ноги горят огнем внутри облака.
В воздухе, заполоненном кружащимися крупинками, кажется, нет пустого места, всюду неслышные голоса. Девушка привыкла к ощущению, что вокруг нее шум, которого она не слышит. И теперь это ощущение усилилось. Она понимает, что в воздухе происходит нечто особенное.
Лондонский воздух перестал быть тяжелым и вязким, населенным призраками непримиримых мертвецов. Свежий ветер налетел с полюса и принес с собой голоса.
Голоса зовут. Несмотря на глухоту, она слышит много голосов, они все с присвистом, и словно бы громко кричит людская толпа:
– Он вернулся! Ура! Он вернулся!
Дикие, свистящие, торжествующие голоса в разыгравшейся снежной буре. Вдруг вспыхивает молния.
– Это молния и гром? – спрашивает она у молодого полицейского и останавливается, выжидая, когда он снова появится из-за плотной снежной завесы.
– Похоже на то.
Тут вновь вспыхивает молния, и темное смеющееся лицо оказывается рядом с ее лицом, почти касаясь его.
Она отпрянула, однако приятный огонь согревает ее тело.
– Вот! Вы видели?
– Молнию?
Девушка почти сердито смотрит на него. Ее поражает чистая, свежая, звериная кожа, испуганный взгляд – прирученного зверя, и она смеется тихо и торжествующе. Он явно боится и похож на испуганного пса, чуящего опасность.
Снежная буря воет-свистит с еще большей яростью, с еще большей силой, и в грохоте, словно застучали кастаньеты, опять звучат голоса:
– Он здесь! Он вернулся!
Девушка радостно кивает.
Полицейский и она шагают бок о бок. Девушка живет в оштукатуренном домике на боковой улочке у подножия холма. Там стоит церковь, рядом небольшой сквер, за ним вереница старых домов. Сильные порывы ветра несут с собой много снега. Время от времени мимо проезжают такси с блеклыми фарами. Однако место кажется пустынным, безлюдным, словно тут нет ничего и никого, кроме снега и голосов.
