Текст книги "Счастливые привидения"
Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
– Дорогая Генриетта, не сходи с ума!
Она бегом одолела три ступеньки, распахнула дверь в освещенную гостиную. Джо сидел в кресле возле камина, спиной к двери. Он не обернулся.
– Приехала Генриетта! – громко сказала Эстер, словно хотела сказать: «Ну, что же ты?»
Джо встал, повернулся. На застывшем лице зло сверкали карие глаза.
– Как ты сюда попала? – не очень вежливо спросил он.
– Приехала в автомобиле, – ответила юная Генриетта с высоты своей Эпохи Невинности. – Со старой бандой.
– С Дональдом и Тедди – они остались за воротами, – пояснила Эстер. – Старая банда?
– Они тут? – переспросил еще сильнее разозлившийся Джо.
– Полагаю, тебе надо пойти и пригласить их.
Джо ничего не сказал и не сдвинулся с места.
– Кажется, ты считаешь, что я поступила ужасно, вот так ворвавшись к тебе, – смиренно произнесла Генриетта. – Мы едем к Бонами. – Она огляделась. – А здесь чудесно, у тебя отличный вкус, для коттеджа лучше не придумать. Мне ужасно нравится. Можно погреть руки?
Джо отошел от камина. Он был в шлепанцах. Генриетта протянула длинные покрасневшие из-за ночного холода руки к огню.
– Я сейчас же уйду.
– А-ах! – протянула Эстер. – Можешь не торопиться!
– Нет, мне пора. Дональд и Тедди ждут.
Дверь оставалась распахнутой, и в конце гаревой дорожки был виден свет автомобильных фар.
– А-ах! – Опять это странное протяжное «ах». – Я скажу им, что ты останешься на ночь. Мне не помешает компания.
Джо посмотрел на Эстер.
– Что это за игры?
– Никакие это не игры. Просто раз уж Татти приехала, пусть остается.
Эстер нечасто называла Генриетту ласковым детским именем «Татти».
– Нет, Эстер! – воскликнула Генриетта. – Я поеду к Бонами вместе с Дональдом и Тедди.
– Не поедешь, потому что я хочу, чтобы ты осталась! – заявила Эстер.
У Генриетты сделался удивленный и смиренно-беспомощный вид.
– Что это за игры? – повторил свой вопрос Джо. – Вы заранее договорились насчет ее приезда?
– Нет, Джо, правда, нет! – воскликнула Генриетта, боясь, что Джо ей не поверит. – Я и не думала никуда ехать, пока Дональд не предложил прокатиться. Это было в четыре часа. Погода отличная, вот мы и решили куда-нибудь поехать, и тогда вспомнили о Бонами. Надеюсь, он нас не выгонит.
– Даже если бы мы заранее договорились, разве это преступление? – вмешалась Эстер. – Как бы там ни было, сейчас вы тут и тут останетесь.
– Эстер, нет! Дональд ни за что сюда не придет, я знаю. Он и так разозлился на меня за то, что я заставила его остановиться. И это я нажала на клаксон. Не он, а я. Наверно, взыграло женское любопытство. В общем, как всегда, виновата я. А теперь лучше мне побыстрее убраться. Спокойной ночи!
Правой рукой она потуже затянула пальто и неуверенно двинулась к двери.
– В таком случае я еду с тобой, – сказала Эстер.
– Эстер, нет! – крикнула Генриетта и вопрошающе посмотрела на Джо.
– Я тоже ничего не понимаю, – проговорил он.
Лицо его застыло в злобной гримасе. Генриетта ничего не могла по нему понять.
– Эстер! – снова крикнула Генриетта. – Приди в себя! Что случилось? Почему ты ничего не хочешь объяснить? Позволь нам хотя бы понять, что происходит! Ты всегда говоришь, что не нужно дурить! Ты вечно твердишь это мне!
Наступила гнетущая тишина.
– Что случилось? – не отступалась Генриетта, в отчаянии сверкая глазами и всем своим видом показывая, что она-то дурить не собирается.
– Конечно же, ничего! – с издевкой произнесла Эстер.
– Ты не знаешь, Джо? – спросила Генриетта, словно Порция[47]47
Порция – жена Брута в пьесе У. Шекспира «Юлий Цезарь».
[Закрыть], участливо поворачиваясь к Джо.
На мгновение Джо показалось, что младшая сестра намного симпатичнее старшей.
– Она попросила меня поиграть на рояле, а сама убежала, вот и все, что мне известно. У нее, верно, забарахлило рулевое управление.
– Ха-ха-ха! – фальшиво, словно плохая актриса, засмеялась Эстер. – Это мне нравится. Значит, убежала! Я просто решила подышать свежим воздухом. Еще неизвестно, у кого руль не в порядке, если ты такое говоришь. Никуда я не убежала.
– Убежала, – повторил Джо.
– Неужели? Может быть, скажешь, почему?
– Наверно, у тебя есть причины.
Изумлению Генриетты не было предела…
Джо и Эстер так давно знали друг друга. И вот вам пожалуйста!
– Эстер, почему? – едва дыша, простодушно спросила Генриетта.
– Что почему?
Послышался долгий гудок.
– Меня зовут! До свидания! – воскликнула Генриетта, плотно запахнула пальто и решительно повернулась к двери.
– Уходишь, сестричка? Я с тобой, – сказала Эстер.
– Почему? – ничего не понимая, спросила Генриетта. Опять послышался гудок. Она открыла дверь.
– Подождите минутку! – крикнула она в темноту.
Потом бесшумно закрыла дверь и вновь, не скрывая удивления, повернулась к сестре.
– Эстер, почему?
От злости в глазах Эстер появилась легкая косина. Ей не хотелось, жутко не хотелось сейчас видеть перекошенное от злости лицо Джо.
– Почему?
– Почему? – еще раз тихо прозвучал вопрос Генриетты.
И Генриетта, и Джо впились взглядами в Эстер, но та была, словно запечатанная книга.
– Почему?
– Сама не знает, – сказал Джо, найдя лазейку, чтобы не продолжать разговор.
Эстер расхохоталась, как сумасшедшая.
– Ах, не знает! – На ее лице неожиданно появилось выражение небывалой ярости. – Что ж, если хочешь знать правду, я совершенно не выношу, когда ты меня обнимаешь, и в этом все дело.
Генриетта отпустила ручку двери и буквально упала в кресло.
Хуже и быть не могло. Лицо у Джо сначала побагровело, потом побледнело, потом стало желтым.
– Значит, – глухим голосом проговорила Генриетта, – ты не можешь выйти за него замуж.
– Не могу, если он и дальше будет вести себя, как влюбленный.
Последнее слово она произнесла с особой злостью.
– А ты можешь выйти за него, если он не будет так себя вести? – спросила Генриетта, ангел-хранитель своей сестры.
– Почему бы нет! – воскликнула Эстер. – Все было в порядке, пока он не влюбился в меня. А теперь я даже думать об этом не могу.
Воцарившуюся тишину нарушила Генриетта:
– Но, Эстер, мужчина должен быть влюблен в женщину, которую собирается взять в жены.
– Тогда пусть держит свою любовь при себе, вот и все.
На некоторое время разговор окончательно прервался. Джо, как всегда, отмалчивался и от злости выглядел еще более замкнутым и глупым, чем обычно.
– Но, Эстер! Если мужчина влюбился в тебя?
– Не надо мне этого! Знаешь, сестричка, вот когда испытаешь это на себе…
Генриетта беспомощно вздохнула.
– Ясно. Ты не можешь выйти за него замуж. Очень жаль!
Молчание.
– Нет ничего унизительнее, чем мужские объятия, – сказала Эстер. – Ненавижу.
– Наверно, потому что тебя обнимает не тот мужчина, – грустно произнесла Генриетта, бросив взгляд на отрешившегося от всего дурачка Джо.
– Вряд ли мне это понравится и с кем-нибудь другим. Генриетта, ты не представляешь, каково это, когда тебя гладят и обнимают? Ужасно! И смешно.
– Да! – грустно отозвалась Генриетта. – Как будто ты вкусный пирог с мясом и собака нежно облизывает тебя, прежде чем проглотить. Согласна, это довольно противно.
– Но ужаснее всего то, что так себя ведут самые лучшие из них. Нет ничего отвратительнее влюбленного мужчины, – заключила Эстер.
– Понятно. В этом, правда, есть что-то не то, – грустно произнесла Генриетта.
Отчаянно загудел клаксон. Генриетта поднялась с видом несчастной Порции. Она открыла дверь и вдруг зычно прокричала в темноту:
– Езжайте без меня. Я пойду пешком. Не ждите.
– Ты еще долго? – донесся голос.
– Не знаю. Если захочу прийти, приду.
– Мы приедем за тобой через час.
– Ладно! – крикнула Генриетта и хлопнула дверью, словно перед носом своих приятелей, ждущих ее в автомобиле. Потом она с удрученным видом села на стул и долго молчала. Она была готова постоять за Эстер. А дурак Джо молчал, как баран!
Слышно было, как заурчал мотор, и автомобиль покатил по дороге.
– Мужчины ужасны! – удрученно произнесла Генриетта.
– Да будет тебе известно, что ты ошибаешься, – с неожиданной злобой сказал Джо, обращаясь к Эстер. – Я совсем не влюблен в вас, мисс Умница.
И Эстер, и Генриетта уставились на него, как на воскресшего Лазаря.
– И никогда не был влюблен в тебя так, как ты говоришь, – добавил он, и его карие глаза загорелись странным огнем – робости, стыда и злости, а еще – неприкрытой страсти.
– Ну, и лжец же ты тогда. Мне больше нечего сказать! – холодно произнесла Эстер.
– Значит, – язвительно спросила Генриетта, – ты все время врал?
– Я думал, ей это надо, – ответил Джо с противной ухмылочкой, от которой сестры буквально остолбенели. Даже превратись он на их глазах в огромного удава, они не были бы так поражены. И еще эта его насмешливая ухмылочка. Ничего себе, добродушный старина Джо!
– Я думал, ты этого ждешь, – со смехом проговорил он.
Эстер пришла в ужас.
– Ах, до чего же мерзко! – крикнула Генриетта.
– Он врет! – сорвалась на крик Эстер. – Ему это нравилось.
– Ты правда так думаешь? – спросила сестру Генриетта.
– В общем-то, мне нравилось, – нахально заявил Джо. – Но мне бы не нравилось, если бы я знал, что ей не нравится.
Эстер всплеснула руками.
– Генриетта, – крикнула она, – может быть, нам убить его?
– Хорошо бы, – ответила Генриетта.
– А что делать, если знаешь, что девушка довольно строгих правил, и тебе это нравится – но до свадьбы еще целый месяц… и… и ты… и этот месяц надо как-то пережить – что бы Рудольф Валентино[48]48
Рудольф Валентине (1895–1926) – легендарный американский актер; играл романтических героев-любовников в эпоху немого кино.
[Закрыть] сделал на моем месте? А ведь он тебе нравится…
– Бедняжка умер. Но, на самом деле, я ненавижу его.
– Что-то не похоже.
– Как бы там ни было, но ты не Рудольф Валентино, и я ненавижу тебя в его роли.
– Больше не придется, потому что я тоже тебя ненавижу.
– Ты меня очень обрадовал, дорогой.
После продолжительной паузы Генриетта решительно произнесла:
– Что ж, ничего не поделаешь! Эстер, ты едешь со мной к Бонами или я остаюсь тут?
– Все равно, сестричка, – с показной храбростью ответила Эстер.
– Мне тоже все равно, – сказал Джо. – Но ты поступила отвратительно, не предупредив меня с самого начала.
– Я же принимала тебя за влюбленного и не хотела обидеть.
– Похоже, ты, действительно, не хотела меня обидеть.
– Теперь, поскольку ты притворялся, это не имеет значения.
– Согласен, не имеет, – отозвался Джо.
Все молчали. Торопливо тикали часы, которым предстояло стать фамильными часами новой семьи.
– Что ж, – сказал Джо, – насколько я понимаю, ты меня бросаешь.
– А что мне остается делать! – вскричала Эстер, – после всех твоих фокусов!
Он посмотрел ей прямо в глаза. Они ведь хорошо знали друг друга.
Зачем он затеял дурацкую игру во влюбленность и предал их искреннюю близость? Теперь он понимал, что сглупил, и очень жалел об этом.
Она увидела настоящую, не показную любовь в его глазах, а еще увидела притаившееся в них желание, непривычное, тайное и очень важное. В первый раз она разглядела его, это тайное, терпеливое и очень важное желание в глазах молодого человека, который много претерпел в юности и теперь, когда молодость подходила к концу, жаждал наверстать упущенное. Ее сердце залило горячей волной нежности. Она отозвалась на его призыв.
– Ну, Эстер, что ты решила? – спросила Генриетта.
– Знаешь, я остаюсь с Джо.
– Отлично, – сказала Генриетта. – А я отправляюсь к Бонами.
Она бесшумно открыла дверь и ушла.
Не двигаясь с места, Джо и Эстер внимательно смотрели друг на друга.
– Эстер, я виноват, – сказал Джо.
– Знаешь, Джо, я не против того, что ты делал, если ты действительно меня любишь.
Счастливые привидения
С Карлоттой Фелл я познакомился еще до войны. Тогда она целиком посвящала себя искусству и звалась просто «Фелл». Это было в нашей знаменитой, но без полета и вдохновения школе искусств «Твейт», где я усердно убивал свой талант. В «Твейт» Карлотта всегда получала призы за натюрморты. Она принимала их спокойно, по примеру наших завоевателей, однако остальные студенты весьма злобствовали, называя это «льстить сильным мира сего», так как, будучи дочерью известного пэра, Карлотта принадлежала к аристократии.
А еще она была красавицей. Семья не владела большими богатствами, однако, когда Карлотте исполнилось восемнадцать лет, она стала получать собственные пятьсот фунтов в год, огромную сумму по нашим тогдашним представлениям. Потом в модных газетах начали появляться ее фотографии, на которых она производила впечатление томным видом, жемчугами и миндалевидным разрезом глаз. А потом Карлотта взяла и написала еще один мерзкий натюрморт, горшок с кактусом.
Тогда, в «Твейт», мы были снобами, но все же гордились ею. Она же немного красовалась, это правда, изображая райскую птичку среди голубей. К тому же, ей щекотало нервы то, что она была в нашем, а не в своем кругу. И ее мечты «о чем-то еще», кроме уготованного ей с младенчества положения в обществе, были совершенно искренними. Хотя запанибрата с нами она не была, во всяком случае, если и была, то не со всеми.
Нельзя сказать, чтобы ее совсем не мучило честолюбие. Блистать ей хотелось – не так, так иначе. Дома ее захваливали умные и «знатные» дядюшки. Но этого ей было мало.
Ее кактусы-в-горшках были по-своему хороши. Но даже она сама не ждала, что они совершат революцию в живописи. Возможно, она ярче засверкала бы в реальном мире с грязными небесами, чем в холодных и не дарящих удовлетворения эмпиреях Искусства.
Мы с ней «дружили» в неприкрашенном, суровом и единственно верном смысле этого слова. Я был нищ, но меня это не волновало. Ее тоже это не волновало. Зато меня волновал страстный образ, который, как мне казалось, был заключен в полумертвом теле жизни. Живая суть в мертвой оболочке. Я чувствовал ее. И хотел ее постичь, хотя бы только для себя.
Она об этом не знала. И все же чувствовала мою страсть к неодушевленным предметам. А так как сама была аристократкой в Королевстве Мертвой Натуры, равно как в кругу пэров Великобритании, то сохраняла мне преданность – сохраняла преданность из-за моей преданности Живой Сути, из-за живого тела, которое, как я воображал, находится в мертвом теле натюрморта.
Не то чтобы мы проводили много времени вместе. У меня не было денег. У нее не возникало желание познакомить меня с людьми из своего круга. Меня тоже не очень-то к ним тянуло. Иногда мы вместе обедали, иногда вместе ходили в театр, иногда вместе ездили за город в автомобиле, который не принадлежал ни ей, ни мне. Мы никогда не флиртовали и никогда не говорили о любви. Не думаю, чтобы ей этого хотелось, во всяком случае, не больше моего. Она рассчитывала выйти замуж за человека своего круга, да и слеплена Карлотта была не из того теста, как я понимал, чтобы выдержать уготованное мне будущее.
Теперь я вспоминаю, что когда мы были вместе, она обычно грустила. Наверное, думала о морях, по которым ей не суждено поплавать. Она, несомненно, была представительницей своего класса, и это было непреодолимо. Все же, по-моему, она ненавидела своих. Бывая с титулованными «остроумцами» из beau monde, она задирала носик, недовольно поджимала пухлые губки и сутулила широкие плечи под тяжестью скуки и раздражения. Под тяжестью скуки и раздражения, из-за отвращения к карьеристам, да и к самой карьерной лестнице тоже. Она ненавидела свой класс, и, тем не менее, в ее представлении он был священным и неприкосновенным. Даже разговаривая со мной, она не называла титулы своих друзей. Когда же я спрашивал: «Кто эти?…», и она отвечала: «Леди Нитсдейл. Лорд Стэйнз – старые друзья моей матери», то и вспыхивавшая в ней злость доказывала, что корона пэров впивалась ей в голову, как железное кольцо впивается в дерево.
Совсем по-другому, почтительно, она относилась к настоящим художникам; не знаю, насколько это было искренне, но уж точно никак не связано с условностями.
У нас с ней было общее и не совсем обычное понимание жизни: мы представляли, скажем так, нерожденное дитя жизни в полумертвом теле того, что мы называли жизнью, и из-за этого копили в себе безмолвную ненависть к обыкновенному миру с его косными законами. Мы были кем-то вроде двух солдат с секретной миссией во вражеской стране, тогда как вражеской страной для нас обоих были жизнь, народ. Но Карлотта ни за что не выдала бы себя.
Ей всегда хотелось знать, что я думаю, особенно о морали. Существующие нормы бесили ее, но своей позиции у нее не было. Поэтому она шла ко мне. Ей нужно было разобраться в своих чувствах. В этом проявлялась ее истинно британская натура. Я рассказывал ей о своих взглядах, но это были взгляды молодого парня, и, как правило, она злилась. Ей очень хотелось быть как все. Даже нарушала принятые нормы, лишь бы быть как все. Тем не менее, Карлотта постоянно приходила ко мне и спрашивала – спрашивала, полагаясь на меня в вопросах морали. Даже не соглашаясь со мной, она как будто успокаивалась. И опять приходила, чтобы узнать мое мнение. И опять не соглашалась.
Мы стали близки, но не в привычном смысле, а в абстрактном, и эта близость была глубокой, хотя и не подразумевала физическую связь. Наверно, я был единственным человеком на этом свете, с которым эта неугомонная душа чувствовала себя как дома, спокойно. Что же до меня, то я всегда воспринимал Карлотту как внутренне близкого мне человека, как человека одной со мной породы. Большинство людей мне чужие. Люди они или индюшки, все равно.
И все-таки Карлотта всегда поступала в согласии с правилами, установленными ее аристократическим окружением, даже когда что-то делала по-своему. И я это знал.
Перед самой войной она вышла замуж за лорда Латкилла. Ей исполнился двадцать один год. Мы не виделись вплоть до объявления войны, но сразу после этого объявления она и ее муж пригласили меня в ресторан на ланч. На лорде Латкилле была форма офицера Гвардии, он показался мне красивым, с отличной выправкой, этот человек словно верил, что жизнь всегда будет благосклонной к нему. Он был смуглый, с черными глазами и черными волосами, а когда заговорил, я услышал мелодичный и как будто робкий голос, почти женственный из-за замедленных нежных модуляций. Пожалуй, он был счастлив, и ему льстило то, что Карлотта стала его женой.
Со мной он обходился подчеркнуто внимательно, даже почтительно, потому что я был бедным и из другого мира, из мира несчастных чужаков. Я же позволял себе подтрунивать над ним и над Карлоттой, которую злила несколько назойливая учтивость мужа.
Но и она пребывала в приподнятом настроении. Помнится, она сказала:
– Нам нужна война, вы согласны? Вы согласны, что мужчинам требуются битвы, чтобы придать жизни рыцарское благородство и воинский блеск?
А я, помнится, ответил:
– Может быть, нам и требуются битвы, но сам я не из воинов.
Дело было в августе, и мы еще могли рассуждать беспечно.
– А из кого? – тотчас переспросила Карлотта.
– Не знаю, сам по себе, наверно, – с усмешкой произнес я. В присутствии лорда Латкилла я чувствовал себя одиноким санкюлотом, хотя он старался не выпячивать свое происхождение и быть внимательным ко мне, но в то же время от него неуловимо веяло самодовольством и непрошибаемой уверенностью в себе. А я не был тем непробиваемым кувшином, что повадился по воду ходить.
Однако я не смел обвинить его в высокомерии, которого у меня самого было гораздо больше. Ему хотелось оставить авансцену за мной, пусть даже я был бы там с Карлоттой. Он так во многом был уверен, как черепаха – в своем отполированном панцире, отражающем вечность. И все же со мной ему пришлось нелегко.
– Вы из Дербишира? – спросил я, заглядывая ему в глаза. – Я тоже! Родился в Дербишире.
Ласково, но с некоторой неловкостью, он поинтересовался, не изменяя привычной вежливости, где именно. Я захватил его врасплох. Во взгляде устремленных на меня черных глаз появился страх. В самой серединке возникла пустота, словно он предчувствовал дурное. В обстоятельствах он не сомневался, зато сомневался в человеке, оказавшемся в этих обстоятельствах. В себе! В себе! Он почувствовал себя привидением.
Я знал, что он увидел во мне нечто грубое, но реальное, и увидел себя как своего рода совершенство, но вырванным из реальных обстоятельств.
Даже любовь к Карлотте, их женитьба воспринимались им как нечто нереальное. Это можно было определить по тому, как он медлил, прежде чем заговорить. И еще по пустому взгляду, почти сумасшедшему взгляду черных глаз, а также по тихому меланхоличному голосу.
Мне стало понятно, почему она околдована им. Но помоги ему Господь, если обстоятельства обернутся против него!
Через неделю ей вновь понадобилось встретиться со мной, чтобы поговорить о нем. Она пригласила меня в оперу. У нее была своя ложа, и мы сидели в ней одни, а печально известная леди Перт занимала третью ложу от нас. Похоже, Карлотта в очередной раз бросала вызов обществу, ведь ее муж в это время находился во Франции. Но она всего лишь хотела поговорить со мной.
Итак, Карлотта сидела впереди, немного наклонившись, и разговаривала со мной, не поворачивая головы. Всем тотчас стало ясно, что между нами liaison[49]49
Связь (фр.).
[Закрыть], правда, неясно, насколько dangereuse[50]50
Опасная (фр.).
[Закрыть]. Ведь мы были на глазах всего мира – во всяком случае, ее мира – и она разговаривала со мной, не поворачивая головы, торопливо, но твердо выговаривая слова.
– Что ты думаешь о Люке?
Карлотта пытливо смотрела на меня глазами цвета морской волны.
– Он невероятно очарователен, – сказал я, не в силах забыть о множестве лиц в зале.
– Да, это так! – отозвалась она скучным гулким голосом, каким обычно говорила о серьезных вещах, голосом, звучавшим, словно металлический перезвон со странными далеко расходящимися вибрациями. – Думаешь, он будет счастлив?
– Будет счастлив?! – воскликнул я. – Что значит «будет»? Ты о чем?
– Со мной, – сказала она, коротко хихикнув, словно школьница, и глядя на меня робко, озорно и со страхом.
– Если ты сделаешь его счастливым, – небрежно произнес я.
– Как сделать?
Она произнесла это искренне, ровно, звучным голосом. Вечно она так, толкает меня дальше, чем я хочу заходить.
– Наверно, тебе самой надо стать счастливой, и ты должна знать, что счастлива. Тогда скажешь ему, что ты счастлива, скажешь, что он тоже счастлив, и он будет счастлив.
– Надо действовать именно так? – торопливо переспросила она. – Не иначе?
Я знал, что хмурюсь, глядя на нее, и она это видела.
– Наверно, нет, – ответил я резко. – Сам он ни за что не додумается.
– Откуда тебе известно? – спросила она, словно это было тайной.
– Не известно. Мне так кажется.
– Тебе кажется, – отозвалась она печальным чистым монотонным эхом, звучавшим как металл – она приняла решение. Мне нравилось в ней то, что она никогда не бубнила и не шептала. Но тогда, в этом чертовом театре, я мечтал, чтобы она оставила меня в покое.
На ней были изумруды, сверкавшие на белоснежной коже, и, всматриваясь в зал, она была похожа на гадалку, всматривавшуюся в стеклянный шар. Один Бог знает, видела ли она сверкание лиц и манишек. Я же понимал, что я – санкюлот, и не быть мне королем, пока тут носят короткие штаны.
– Мне пришлось немало потрудиться, чтобы стать его женой, – проговорила она быстро и четко, на низких тонах.
– Почему?
– Он очень любил меня. И сейчас любит! Но считает, что ему не везет…
– Не везет? В картах или в любви? – с иронией переспросил я.
– И в том, и в другом, – коротко ответила Карлотта, но с неожиданной холодностью и злостью из-за моего легкомыслия. – Это у них семейное.
– Что ты ему сказала? – спросил я с натугой, у меня вдруг стало тяжело на сердце.
– Я обещала, что буду везучей за двоих. А через две недели объявили войну.
– Ну, конечно! Не повезло не только тебе, всем не повезло.
– Да!
Мы помолчали.
– Его семья считается невезучей?
– Бортов? Ужасно невезучей. Она такая и есть.
Наступил антракт, и дверь ложи отворилась. Карлотта умела быстро ориентироваться и всегда держала ухо востро, так что ее не могли смутить изменившиеся обстоятельства. Она встала, словно первая красавица – а ведь она не была ею и не могла быть, – чтобы перемолвиться несколькими словами с леди Перт, и исчезла, не представив меня.
Карлотта и лорд Латкилл приехали к нам, когда мы жили в Дербишире, годом позже. Он получил отпуск. Она ждала ребенка, медленно двигалась и казалась подавленной. Рассеянный и, как всегда, очаровательный, лорд Латкилл рассказывал о Дербишире и об истории свинцовых рудников. Однако они оба как будто потерялись во времени.
В последний раз я видел их после войны, когда покидал Англию. Они обедали вдвоем, если не считать меня. Он все еще выглядел измученным, так как во время войны получил ранение в горло. Однако сказал, что скоро поправится. В его тягучем прекрасном голосе теперь звучала хрипотца. Бархатные глаза ввалились, но смотрели твердо, хотя в их глубине угнездилась усталость, пустота.
Я еще больше, чем прежде, мучился от нищеты и тоже чувствовал усталость. Карлотта воевала с его молчаливой опустошенностью. Едва началась война, печаль во взгляде ее мужа стала заметнее, а до поры, до времени не проявлявший себя страх превратился почти в мономанию. Карлотта все больше падала духом и теряла красоту.
У Карлотты родились близнецы. После обеда мы отправились в детскую взглянуть на малышей. У обоих мальчиков были прекрасные темные, как у отца, волосы.
Лорд Латкилл вынул изо рта сигару и наклонился над кроватками. Смуглолицая преданная няня отошла в сторону. Карлотта поглядела на детей; но еще беспомощнее она поглядела на мужа.
– Хорошенькие детишки! Очень хорошенькие, правда, няня? – смягчив голос, произнес я.
– Да, сэр, – тотчас откликнулась няня. – Красивые дети!
– Ты мог когда-нибудь представить, что у меня родятся близнецы, вот такие два озорника? – спросила, глядя на меня, Карлотта.
– Никогда.
– Пусть Люк скажет, это невезение или неумение? – проговорила она, хихикнув, как школьница, и с опаской поглядела на мужа.
– Боже мой! – неожиданно повернувшись, громко, но с обычной болью в голосе, воскликнул он. – Я называю это удивительным везением! Не знаю уж, что другие об этом думают.
Тем не менее, он дрожал от страха, как раненый пес.
Много лет я не виделся с Карлоттой. Правда, до меня дошел слух, что у нее родилась девочка. Потом случилась беда: двойняшки погибли в автомобильной катастрофе в Америке, когда ехали куда-то со своей теткой.
Об этом я узнал с запозданием и не стал писать Карлотте. О чем писать?
А несколько месяцев спустя от какой-то болезни неожиданно умерла ее маленькая дочь. Невезение Латкиллов, похоже, никуда не девалось.
Бедняжка Карлотта! Больше я о ней ничего не слышал, знал только, что она и лорд Латкилл живут уединенно в Дербишире вместе с его матерью.
Когда обстоятельства привели меня обратно в Англию, я никак не мог решить, стоит мне написать Карлотте или не стоит. В конце концов, я написал ей на лондонский адрес.
Ответ пришел из Дербишира: «Очень рада, что ты опять в пределах досягаемости! Может быть, навестишь нас?»
Мне не очень хотелось ехать в Риддингс, в родовое гнездо лорда Латкилла, из опасений перед его матерью, леди Латкилл, женщиной старой закваски. Ведь я всегда был своего рода санкюлотом, который не станет королем, пока в моде короткие штаны.
«Приезжай в город, – ответил я. – Приглашаю тебя на ланч».
Карлотта приехала. Выглядела она постаревшей, страдания прочертили морщины на ее лице.
– Ты совсем не изменился, – сказала она.
– А ты, если и изменилась, то совсем чуть-чуть.
– Неужели? – печально отозвалась она помертвевшим голосом. – Может быть! Полагаю, пока мы живы, надо жить. А ты как думаешь?
– Да. Ты права. Ужасно быть живым мертвецом.
– Да уж! – произнесла она, завершая тему.
– Как лорд Латкилл? – спросил я.
– Ах, его это все окончательно добило, он не хочет жить. Но хочет, чтобы я жила.
– А ты хочешь?
Она как-то странно заглянула мне в глаза.
– Сама не знаю. Мне нужна помощь. А ты как считаешь?
– Господи, живи, пока можешь!
– И принять помощь? – спросила она со своей чудесной прямотой.
– Ну, конечно.
– Ты советуешь?
– Конечно же, да! Ты молодая…
– Приедешь в Риддингс? – не дослушав, спросила Карлотта.
– А лорд Латкилл? Его мать?
– Они согласны.
– Ты хочешь, чтобы я приехал?
– Хочу, очень хочу! Приедешь?
– Да, конечно, если ты хочешь.
– Когда?
– Когда тебе удобно.
– Правда?
– Ну, да.
– И ты не боишься невезения Латкиллов?
– Я?
Моему изумлению не было предела, и она опять хихикнула, как школьница.
– Отлично, – сказала Карлотта. – Как насчет понедельника? Тебя устроит?
Мы договорились на понедельник, и я проводил ее на вокзал.
Как выглядел снаружи Риддингс, дом лорда Латкилла, мне было известно. Старый каменный дом с тремя остроугольными фронтонами находился на окраине деревни Миддлтон и не очень далеко от дороги, за ним вместо парка располагалось мрачное болото.
Понедельник выдался ненастным на дербиширских холмах, которые казались темно-темно-зелеными, а каменные изгороди – почти черными. Даже маленький железнодорожный вокзал, спрятавшийся в зеленой расщелине и построенный из камня, был темным и холодным, как будто находился не на земле, а в преисподней.
Меня встретил лорд Латкилл. Он был в очках, и в них карие глаза смотрели незнакомо. Черные волосы жидкими прядями падали на лоб.
– Я ужасно рад, что вы приехали, – сказал он. – Карлотта теперь наверняка повеселеет.
Как отдельная личность я как будто его не интересовал. Просто был некий субъект, который приехал и которого ждали. Держался лорд на редкость суетливо, неестественно.
– Надеюсь, я не потревожу вашу матушку, леди Латкилл, – сказал я, когда он усаживал меня в автомобиль.
– Совсем нет, – пропел он низким голосом, – она так же, как мы, ждет не дождется вашего приезда. Ах нет, не думайте, что у меня такая уж старомодная мать, ничего подобного. В отношении литературы и живописи у матушки исключительно современный вкус. Сейчас ее интересует сверхъестественное – спиритизм и все такое, – мы с Карлоттой думаем, что если ей это интересно, пусть, это же замечательно.
Лсрд Латкилл заботливо укутал меня пледом, а слуга поставил к ногам обогреватель.
– В Дербишире, знаете ли, холодно, – продолжал говорить лорд Латкилл, – особенно там, где холмы.
– Здесь темновато.
– Пожалуй, особенно после тропиков. Мы, естественно, не замечаем, нам это даже нравится.
Он показался мне несколько уменьшившимся, съежившимся, на продолговатом лице появился нездоровый землистый оттенок. Однако своими речами он производил более приятное, чем прежде, впечатление, стал вроде бы общительнее. Правда, говорил он в безликое никуда, словно меня не было. Скорее, он говорил сам с собой. А когда один раз посмотрел на меня, его карие глаза показались мне пустыми, похожими на две бездны, в которых не было ничего, кроме неприкрытого страха. Он смотрел из окон пустоты, чтобы убедиться в моем присутствии.
Когда мы добрались до Риддингса, уже стемнело. Со стороны фасада не было двери, и светились лишь два окна наверху. Не очень-то гостеприимный прием. Мы вошли в дом сбоку, и бессловесный слуга взял мои вещи.
