Текст книги "Счастливые привидения"
Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)
Миссис Бодуин никогда не нравилось то, что Вирджиния работала. А теперь она просто возненавидела ее работу. Она возненавидела государственную службу лютой ненавистью, потому что та была недостойна Вирджинии и превращала ее в тощую, измученную, жуткую старую деву. Что может быть более английским и более унизительным для ирландки из хорошей семьи?
После дня, наполненного домашними хлопотами, искусной штопкой парчи на стульях, доведения до идеального блеска венецианских зеркал, подбора букетов, покупок, домашней бухгалтерии (причем все это она делала с полной отдачей сил), после приема гостей, на которых она тратила много энергии, миссис Бодуин, выпив чаю, поднималась из гостиной наверх. Поднималась, чтобы написать письма, полежать в ванне, тщательнейшим образом одеться – ей нравилось ублажать себя, – и спускалась к обеду свежей, словно маргаритка, но куда более энергичной, чем этот хрупкий цветок. Она была готова к вечерним развлечениям.
Миссис Бодуин с болезненной тревогой ощущала присутствие в доме Вирджинии, но не пыталась увидеться с нею до обеда. Вирджиния проскальзывала в свою комнату, оставаясь невидимой, и никогда не являлась в гостиную к чаю. Заслышав, как Вирджиния вставляет ключ в замок, миссис Бодуин тут же исчезала в одной из комнат, чтобы не попасться на глаза дочери, потому что нервы бедняжки Вирджинии после изнурительного рабочего дня могли не выдержать даже присутствия матери. Достаточно и того, что дочь из-за двери слышала гудение голосов визитеров в гостиной.
Миссис Бодуин не находила покоя. Как Вирджиния? Как она сегодня? Какой у нее выдался день? Эти мысли плыли в направлении спальни, где Вирджиния лежала, распластавшись, на кровати. Однако мать сдерживала свое любопытство до обеда. И вот в столовую входила Вирджиния: с черными кругами под глазами, худая, вся на нервах, молодая женщина с клеймом «служащей». То есть плохо одетая, невесело шутящая, с дурным пищеварением, ничем не интересующаяся, измученная работой. Оскорбленная видом своей дочери, миссис Бодуин тем не менее героически болтала обо всякой чепухе, во всем своем великолепии сидя во главе тщательно сервированного, чтобы порадовать Вирджинию, стола. А Вирджинии было все равно что есть.
Миссис Бодуин готовилась к вечеру, вкладывая в это всю душу. Вирджиния же предпочитала лежать на кушетке, включив громкоговоритель. Или слушала какую-нибудь пластинку со смешной историей, крутившуюся на граммофоне, потом слушала ее опять, с удовольствием, и опять, и так шесть раз – шесть раз подряд с удовольствием слушала почти не смешную пластинку, которую миссис Бодуин уже знала наизусть.
– Послушай, Вирджиния, я могу пересказать тебе эту пластинку, если хочешь, и тебе не надо будет даже вставать, чтобы заново ставить ее.
Помолчав, словно она не слышала слов матери, Вирджиния отвечала:
– Ты сможешь, мама.
В этом коротком ответе было столько презрения ко всему, чем Рейчел Бодуин удивляла или могла бы удивить, столько презрения к ее энергичности, к ее жизненной силе, к ее уму, телу, самому ее существованию, что она сжималась в ужасе. Казалось, устами дочери с ядовитой злобой говорит призрак Роберта Бодуина. А Вирджиния ставила пластинку в седьмой раз.
На второй год, который был чудовищным, миссис Бодуин признала, что проиграла. Она стала конченым человеком, которому больше незачем жить. Молот ее жуткого женского остроумия, который опускался на головы многих людей, в сущности, всех людей, которые приближались к ней, теперь повернулся в другую сторону и ударил ее самоё. Ведь ее дочь была ее вторым «я», ее alter ego. Тайна, смысл, сила миссис Бодуин всегда заключались в этом молоте, в молоте ее нескончаемого остроумия, который всех бил наотмашь. В этом была ее страсть, сладострастие – бить всё и вся остроумием. Это воодушевляло – это было для нее своеобразной миссией. И она рассчитывала передать молот Вирджинии, своей умной, неосновательной, но все еще деятельной дочери. Вирджиния была продолжением Рейчел. Вирджиния была alter ego Рейчел, ее вторым «я».
Увы, это не совсем так. У Вирджинии был еще и отец. И он, тот, кого миссис Бодуин совершенно игнорировала, постепенно проник к ней в дом – как своего рода отдача при ударе молота. Вирджиния была дочерью своего отца. Что могло быть неуместнее, ужаснее, противоестественнее в естественном порядке вещей? Ведь Роберта Бодуина заслуженно сокрушил молот Рейчел. Что могло быть ужаснее, чем его воскрешение в дочери миссис Бодуин, в ее alter ego, в ее Вирджинии, которая понемногу начинала постукивать молоточком злорадства, так сказать, камень из пращи Давида против боевого топора Голиафа?
Однако камешек-то был убийственным. Миссис Бодуин чувствовала, как он пробивает ей лоб, виски, и понимала, что все пропало. Молот выпал из ее обессилевшей руки.
Теперь мать и дочь обычно проводили время вдвоем. Вирджиния слишком уставала, чтобы по вечерам принимать гостей, поэтому включала громкоговоритель или граммофон, и они молча тянули время. Обеим опротивела их квартира. Вирджинии казалось, что мать со своими издевательствами переступила последнюю черту. Ее бесило все: обюссонский ковер, проклятые венецианские зеркала, крупные, чересчур уж совершенные цветы. То же самое она испытывала по отношению к изысканным блюдам и тосковала по ресторанчику в Сохо и двум своим убогим, неухоженным комнаткам в отеле. Она возненавидела новую квартиру, возненавидела всю свою новую жизнь. Однако сил на то, чтобы что-то переменить, ей не хватало. После того, как Вирджиния приползала с работы, она лежала абсолютно выдохшаяся.
В конечном счете, миссис Бодуин не выдержала. Постоянная усталость дочери, именно этот камешек разбил ее височную кость: «Я не хочу присутствовать на похоронах дочери и принимать соболезнования ее коллег. Я должна предотвратить это издевательство. Да! Если Вирджинии нравится быть начальницей на службе, то она и дома должна быть сама себе хозяйка. Пора оставить ее одну».
Миссис Бодуин уговаривала Вирджинию бросить работу и жить на ее деньги. Напрасно. Вирджиния крепко держалась за свою контору.
Отлично! Пусть так! Идея с квартирой потерпела фиаско. Миссис Бодуин, мечтала, страстно желала разгромить их гнездышко, не оставить от него камня на камне. Это был бы последний, завершающий удар молота!
– Вирджиния, как ты думаешь, нам не пора избавиться от квартиры и зажить по-прежнему? Как ты думаешь?
– Но ты вложила в квартиру столько денег! И договор у нас на десять лет! – воскликнула Вирджиния, страшившаяся перемен.
– Ничего! Мы получили удовольствие, когда обставляли ее. И потом она тоже радовала нас не меньше. А теперь нам нужно избавиться от нее – и побыстрее – ты согласна?
Миссис Бодуин взмахнула руками, словно хотела немедленно снять картины со стен, свернуть обюссонский ковер, вынуть из инкрустированных слоновой костью шкафов посуду.
– Давай подождем до воскресенья, – предложила Вирджиния.
– До воскресенья! Целых четыре дня! Так долго! Но ведь на самом деле уже все решено!
– И все же подождем до воскресенья.
На другой вечер к обеду пришел гость – армянин. Вирджиния называла его Арнольдом, но на французский манер. Arnault. Миссис Бодуин терпеть его не могла и никогда не называла по имени, которое вызывало у нее отвращение, и если не могла избежать упоминания об этом человеке, то говорила «Армянин» или «Рахат-лукум» – по названию сладостей, турецких сладостей.
– Мама, сегодня к обеду придет Арно.
– Неужели? Рахат-лукум посетит нас! Приготовить что-нибудь особенное?
Голос у нее звучал так, словно она была готова предложить ему заливное из змей.
– Не надо.
Вирджиния часто виделась с Армянином на службе, когда вела с ним переговоры от имени министерства торговли. Это был торговец лет шестидесяти, как будто бы миллионер, обанкротившийся во время войны, но опять поднимавшийся и представлявший торговые интересы Болгарии. Он предпочел иметь дело с Британским правительством, и правительство благоразумно пошло ему навстречу, доверив первичную, подготовительную стадию переговоров Вирджинии. Вскоре от подготовительной стадии успешно перешли к другой, на уровне министерства, а деловые отношения Вирджинии и месье Арно переросли в дружеские.
Шестидесятилетний Рахат-лукум был седым и толстым. В Болгарии у него подрастали бесчисленные внуки. Он носил седые усы щеточкой, и над карими глазами нависали тяжелые веки с белыми ресницами. Держался он скромно, но в его манерах проглядывало – еще какое! – чванство. Такое сочетание нередко у евреев. Когда-то он был очень богат и много чего повидал, потом все потерял, терпел унижение, ужасное унижение, а теперь, черт подери, опять поднимался наверх, и сыновья, остававшиеся в Болгарии, поддерживали его. Ясно было, что он ведет дела не в одиночку. За его спиной стояли сыновья, семья, ближневосточный клан.
По-английски он говорил плохо, зато по-французски – гортанно и довольно бегло. Правда, говорил он немного, в основном сидел молча. Сидел, расставив короткие жирные ляжки, словно навсегда устроился в квартире матери и дочери. В его неподвижной фигуре скрывалась странная сила, словно его ягодицы соединялись с центром земли. А вот ум у него был весьма подвижным, если речь шла о делах, как будто его мысли всегда были только о делах. Тем не менее, дела не поглощали его целиком. Стоило на него посмотреть, и становилось ясно, что он занимался делами ради семьи, ради своего племени.
С англичанами он держался робко, потому что англичанам нравится, когда чужаки робеют перед ними, а у него, к тому же, была отличная школа: общение с турками. Он всегда был чужаком. Когда собирались гости, на него никто не обращал внимания. Он был чужаком, сидел, и только.
– Вирджиния, надеюсь, ты не позовешь своего Рахат-лукума, когда у нас будут другие гости. Я-то выдержу, – сказала миссис Бодуин. – А вот кое-кому из гостей это может не понравиться.
– Не странно ли, что в своем доме я не могу пригласить, кого хочу? – с ехидной насмешкой отозвалась Вирджиния.
– Что ты! Мне все равно. Я-то выдержу что угодно, тем более что твой знакомый может оказаться очень полезным, если мне захочется купить турецкий ковер. Полагаю, ты не считаешь его близким другом…
– Считаю. Он мне очень нравится.
– Что ж!.. Дело твое. Но подумай о других друзьях.
На сей раз миссис Бодуин была по-настоящему обижена. Она смотрела на армянина, как смотрят на левантинца в феске, пытающегося сбыть уродливые гобелены в Порт-Саиде или на пляже в Ницце, как смотрят на деклассированного субъекта, как смотрят на насекомое. То, что когда-то он был миллионером и мог снова стать им, лишь сильнее злило ее, ведь приходилось его принимать. Она не могла раздавить его, не могла его уничтожить. Если человек опустился, то его незачем давить, так как он всего лишь отвратительный остаток того человека, который заслуживал уничтожения.
Однако она не была честной в своих рассуждениях. Да, он был толстый и сидел молча, и со своими короткими ляжками напоминал жабу, собиравшуюся просидеть на стуле весь жабий век. Кожа у него будто грязное тесто, карие глаза вечно прикрыты тяжелыми веками. Он никогда не заговаривал первым, по-рабски выжидая в своем жабьем молчании, когда к нему обратятся.
Но при этом его седые волосы были густыми и красивыми, они торчком, как щетина, стояли у него на голове, но как ни странно, придавали ему мужественный вид. На удивление маленькие и пухлые руки, тоже цвета грязного теста, умели быть по-мужски ласковыми. А тусклые карие глаза порою сверкали из-под белой щеточки ресниц змеиным коварством. Он устал, но не сдался. Он сражался и побеждал, проигрывал и опять сражался, вечно оказываясь в невыгодном положении. Такова была участь всех, кто принадлежал к сокрушенной расе, которая принимает поражение, но коварством возвращает себе свое. Отец сыновей, глава рода, он был одним из вождей побежденного и непобедимого племени. Одиночество ему не грозило, и опасность подстерегала всякого, кто посмел бы его задеть. Патриархальным, родовым был склад его мыслей. В общем, держался он с робостью, но был непобедим.
За обедом он тушевался, всех стеснялся, но за этим проглядывало чванство робкого человека. Манеры у него были безупречные, но с французским налетом. Вирджиния болтала с ним по-французски, и он отвечал ей с особой беспечностью парижских бульваров, ибо только так мог чувствовать себя свободно – говоря по-французски. Миссис Бодуин понимала каждое слово, но, будучи никудышным лингвистом, говорила, в основном, по-английски. И Рахат-лукум торопливо отвечал ей на топорном английском языке. Не его вина, что за столом говорили по-французски. Так хотела Вирджиния.
Он побаивался миссис Бодуин и старался с ней не спорить. Но, бывало, сверкал на нее взглядом змеи, словно говорил: «Ну, да! Я понимаю! Ты красивая. Ты почти совершенна, как objet de vertu»[76]76
Здесь: воплощение добродетели (фр.).
[Закрыть]. Но его густые седые брови как будто добавляли: «Но какая из тебя, ради всего святого, женщина? Ты не жена, не мать, не любовница, от тебя не исходит аромат женщины, ты хуже турецкого солдата или английского чиновника. Ни один мужчина не пожелает обнять тебя. Ты из племени вурдалаков, из рода враждебных духов загробного мира!» И он мысленно произносил святые имена, чтобы защититься от нее.
А вот Вирджинию он любил. Прежде всего, он воспринимал ее как маленькую девочку, которая потерялась в трущобах, эдакая бродяжка с завораживающим взглядом карих глаз, выжидающая, кто же ее подберет. Безотцовщина! А он-то был отцом семьи, отцом во все времена.
К тому же, он был очарован ее удивительной бескорыстной расторопностью. Это поразило его: почти ясновидение во всем, что касалось дела, и совершенное равнодушие ко всему остальному, словно она не от мира сего. Поразительно! Она могла бы стать ему весьма ценной помощницей. Англичан он не понимал. С ними он чувствовал себя, будто в открытом море. А с ней он получил бы ключик ко всему, что пока было недостижимо. В конце концов, она была своей в их мире, в мире английских чиновников.
Ему было лет шестьдесят. Его семья жила на Востоке, его внуки подрастали. Ему было необходимо провести несколько лет в Лондоне. И эта девушка могла бы ему помочь. У нее не было денег, не считая тех, что она когда-нибудь унаследует от матери. Но он был готов пойти на риск: она сама могла бы стать вложением в его дело. И еще квартира. Ему очень нравилась квартира. Он узнал знакомый стиль, и ему пришлись по душе лилии и лебеди на обюссонском ковре.
– Мама отдает мне квартиру, – сказала Вирджиния.
Значит, квартира уже была. И, потом, Вирджиния была почти девственницей, в общем-то девственницей, по представлениям патриархального восточного мужчины, настоящей девственницей. Он понятия не имел о дурацкой щенячьей сексуальности юных англичан, столь непохожей на его собственные долгие чувственные удовольствия. В конце концов, он был физически одинок, чувствовал себя постаревшим и усталым.
Естественно, Вирджиния даже не пыталась понять, почему ей так хорошо рядом с Арно. Конторская умница превращалась в глупышку, едва дело касалось ее самой, ее жизни. Она говорила, что он «смешной». Она говорила, что его почерпнутый на бульварах, не скованный приличиями французский язык «забавляет» ее. Его деловое коварство казалось ей «занимательным», а сверкание карих глаз из-под белых густых ресниц «неотразимым». Она виделась с ним довольно часто, пила с ним чай у него в отеле и однажды ездила с ним на море.
Когда он брал ее руку в свои мягкие теплые ладони, то в их прикосновении было что-то одновременно ласковое и властное, а когда он подходил поближе, в нем чувствовалась такая непривычная решительность, что она трепетала от страха, становясь совершенно беззащитной.
– Ты такая худышка, милая маленькая худышка, тебе нужно отдохнуть, нужно отдохнуть, чтобы цветочек раскрылся, бедный цветочек, и немного потолстеть! – говорил он по-французски.
Вирджиния трепетала и была беззащитна. В самом деле, смешно. Он был странным, решительным, как будто всевластным. Едва он понял, что она уступает ему, от его сомнений и робости не осталось и следа. Но он не собирался просто спать с нею: он хотел жениться на ней – по разным причинам. Он намеревался стать ее господином.
Когда он подносил ее руку к своим губам, то, казалось, целуя эту тонкую руку, он соединял их жизни.
– Бедная девочка устала, ей нужен отдых, ей нужны ласка и забота, – говорил он по-французски и придвигался ближе.
Она со страхом смотрела в его мерцающие усталые глаза под белыми ресницами. Однако он напрягал всю свою волю, чтобы его взгляд стал тяжелым и властным, чтобы она подчинилась. Он садился совсем рядом, легко касался ее лица, потом склонял ее голову себе на грудь и другой рукой ласково проводил по волосам.
– Бедняжка! Бедняжка! Арно очень любит ее! Арно любит ее! Наверно, она станет женой Арно. Бедная маленькая девочка. Арно засыплет ее цветами, и ее жизнь станет ароматной и безмятежной, она всем будет довольна.
Вирджиния прижималась к его груди и позволяла ласкать себя. В голове у нее на мгновение возникало трогательное и мстительное воспоминание о матери. А потом как будто из ниоткуда появлялось ощущение неизбежности, предназначения, судьбы. Ах, до чего же приятно было не сражаться. Если это судьба, пусть будет судьба.
– Она выйдет замуж за старого Арно? А? Она выйдет за него замуж? – спрашивал он, утешая и лаская, и в то же время требуя ответа.
Она поднимала голову и смотрела на него: густые белые брови, мерцающие усталые карие глаза. Странно и забавно! До чего же забавно подчиняться ему! У него самого вид был немного растерянный.
– Я? – переспрашивала Вирджиния, едва заметно изгибая губы в злорадной усмешке.
– Mais oui! – говорил он, невозмутимо глядя на нее старыми глазами. – Mais oui! Je te contenterai, tu le verras.
– Tu me contenteras?[77]77
Разумеется! Разумеется! Я тебя удовлетворю, вот увидишь! – Ты меня удовлетворишь? (фр.)
[Закрыть] – отзывалась она, вспыхивая довольной улыбкой в ответ на его заверения. – Ты и вправду все сделаешь для меня?
– Вправду! Уверяю тебя. А ты выйдешь за меня замуж?
– Сначала скажи маме, – говорила она и опять шаловливо прижималась к его жилетке, теша его мужскую гордость.
Миссис Бодуин в голову не приходило, что у Вирджиния может быть что-то с Рахат-лукумом: она не вторгалась в личную жизнь дочери. Во время того знаменательного обеда миссис Бодуин выглядела притихшей и несколько отчужденной, но вполне уверенной в себе. После обеда, когда Вирджиния оставила мать наедине с Рахат-лукумом, та даже не попыталась завязать беседу, лишь взглянула на невысокого тучного мужчину в приличном смокинге и подумала, что этому толстяку пошли бы феска и муслиновые штаны базарного торговца из фильма «Багдадский вор».
– Вы предпочитаете кальян? – спросила она с манерной медлительностью.
– Пожалуйста, что это?
– Водяная трубка. Разве на Востоке не курят кальян?
Вместо ответа он лишь с робким удивлением посмотрел на нее. У нее не было ни малейшего представления о том, что скрывалось за его мучительным молчанием.
– Мадам, я хочу кое о чем вас попросить.
– В самом деле? Ну что ж, просите, – с той же меланхоличной медлительностью отозвалась миссис Бодуин.
– Да! Сейчас. Надеюсь, вы окажете мне честь и отдадите в жены вашу дочь. Она согласна.
Последовала пауза, но недолгая. Миссис Бодуин вдруг близко к нему наклонилась, что не предвещало ничего хорошего.
– Что вы сказали? Повторите!
– Надеюсь, вы окажете мне честь и отдадите в жены вашу дочь. Она согласна выйти за меня замуж.
Он поглядел на нее своими мерцающими глазами, потом отвел взгляд. Словно завороженная, словно обращенная в камень, миссис Бодуин продолжала пристально смотреть на него. На ней были украшения из розового топаза, но он сразу понял, что они искусственные и не очень дорогие.
– Я правильно расслышала, что моя дочь хочет выйти за вас замуж? – словно издалека донесся замедленный, меланхоличный вопрос.
– Да, мадам, правильно, – ответил он, поклонившись.
– Надеюсь, мы дождемся ее возвращения, – резко подавшись назад, сказала миссис Бодуин.
И снова разговор был прерван. Она смотрела на потолок. Он оглядывал комнату, мебель, посуду в инкрустированном слоновой костью шкафу.
– Я могу положить на счет мадмуазель Вирджинии пять тысяч фунтов, – произнес он. – Насколько мне известно, ее вкладом будет эта квартира со всем ее содержимым.
Ответом ему было ледяное молчание. С тем же успехом он мог быть не в гостиной, а на луне. Однако ждать он умел. И все время просидел молча, пока не вернулась Вирджиния.
Миссис Бодуин продолжала изучать потолок. Раз и навсегда ею завладела тоска. Вирджиния посмотрела на нее, но обратилась к мужчине:
– Арно, хотите виски с содовой?
Он поднялся с кресла и подошел к столику с графинами, чтобы встать рядом с Вирджинией: тучный мужчина с седой головой, который молчал, одолеваемый дурными предчувствиями. Послышалось шипение сифона, потом оба сели на стулья.
– Мама, Арно сказал тебе?
Миссис Бодуин сидела, выпрямившись, и не сводила с Вирджинии больших, круглых, как у совы, глаз. Вирджинии стало страшно, но в то же время немного любопытно. Мать была побеждена.
– Вирджиния, это правда, что ты хочешь выйти замуж за него – за этого восточного господина? – медленно, с расстановкой, спросила миссис Бодуин.
– Да, мама, это правда, – с ядовитой ласковостью ответила Вирджиния.
У миссис Бодуин был глуповатый ошарашенный вид.
– Полагаю, я могу быть избавлена от необходимости присутствовать на церемонии, равно как от всякого общения с твоим будущим мужем – полагаю, мне не придется вести с ним никакие переговоры, – несколько растерянно проговорила она, медленно подбирая слова.
– Ну, конечно! – испуганно, но все же улыбаясь, воскликнула Вирджиния.
Пауза затягивалась. В конце концов миссис Бодуин, почувствовав себя загнанной в угол старухой, постаралась не поддаваться панике.
– Я правильно поняла, что твой будущий муж желает иметь эту квартиру? – спросила она.
Губы Вирджинии скривились в торопливой усмешке. Арно же словно прирос к стулу и молча слушал. Вирджиния склонила к нему голову.
– Ну… наверно! Наверно, ему хотелось бы, чтобы я осталась тут хозяйкой.
Вирджиния поглядела на Арно. Тот торжественно кивнул.
– А тебе она нужна? – с привычной сдержанностью спросила миссис Бодуин. – Ты сама-то хочешь жить тут со своим мужем?
В этих с особым нажимом произнесенных словах был скрыт некий сакральный смысл.
– Думаю, да, – ответила Вирджиния. – Помнишь, мама, ты сама говорила, что квартира принадлежит мне?
– Отлично! Так тому и быть. Я пришлю моего поверенного к этому… восточному господину, если ты оставишь соответствующие инструкции на моем письменном столе. Могу я спросить, когда ты собираешься… выйти замуж?
– Как ты думаешь, Арно? – спросила Вирджиния.
– Скажем, через две недели, – проговорил он, теперь сидевший очень прямо, упершись кулаками в колени.
– Примерно через две недели, мама, – повторила Вирджиния.
– Я слышала! Через две недели! Отлично! Через две недели все, что здесь есть, будет в твоем распоряжении. А теперь прошу меня извинить.
Миссис Бодуин встала, попрощалась легким наклоном головы и вышла из комнаты. Ее убивало то, что она не могла закричать и кулаками выгнать левантинца из дома. Но она не могла. Она сама навязала себе сдержанность.
Арно тоже встал и оглядел все вокруг мерцающим взглядом. Скоро это все будет принадлежать ему. Когда сыновья приедут в Англию, ему есть, где принять их.
Он посмотрел на Вирджинию. Она как-то сразу побледнела и осунулась. И резко отпрянула от него, словно затаив обиду. Ей стало обидно за мать. У нее еще достало бы сил навсегда прогнать его и вернуться к потерпевшей сокрушительное поражение матери.
– Твоя мать – замечательная женщина, – сказал он, подходя к Вирджинии и беря ее за руку. – Но у нее нет мужа, который мог бы защитить ее, ей не повезло. Мне жаль, что ей теперь будет очень одиноко. Я был бы счастлив, если бы она осталась с нами.
Хитрый старый лис знал, что надо сказать.
– Боюсь, она не согласится, – отозвалась Вирджиния, к которой вернулась привычная ироничность.
Она села на кушетку, и он пытался нежно, по-отечески, приласкать ее, а она не могла прийти в себя от абсурдности происходящего, ибо они находились в гостиной ее матери. У него же от обилия красивых и ценных вещей, которые теперь переходили в его руки, вскипела кровь, и он принялся страстно целовать худенькую девушку, сидевшую рядом с ним. Ведь это она предоставляла ему всю эту роскошь и отдавала все это в его распоряжение. И он сказал:
– Со мной тебе будет хорошо, ты будешь довольна, я постараюсь, чтобы ты была довольна и не похожа на мадам, на свою мать. Ты потолстеешь и расцветешь, как роза. Со мной ты будешь свежа, как цветущая роза. Давай сделаем это на следующей неделе, а? Давай поженимся на следующей неделе. В среду. Среда – хороший день. Как насчет среды?
– Прекрасно! – ответила Вирджиния, заласканная до того, что вновь впала в то блаженное состояние, когда ей хотелось поверить в судьбу, положиться на жребий и не делать больше никаких усилий, совсем никаких усилий – никогда.
Через пять дней миссис Бодуин была готова к отъезду. Все, что следовало уладить, было улажено, все сундуки увезены. Пять сундуков – вот все, что у нее осталось. Обобранная и изгнанная, она ехала в Париж доживать там свои дни.
В день отъезда она ждала в гостиной, когда Вирджиния придет с работы. Она сидела в шляпе и пальто, как чужая, как гостья.
– Я ждала, чтобы попрощаться, – сказала она. – Завтра утром еду в Париж. Вот мой адрес. Кажется, все формальности улажены. В случае чего, дай мне знать, я обо всем позабочусь. Что ж, до свидания – надеюсь, ты будешь очень счастлива!
Последняя фраза прозвучала мрачно, и это отрезвило Вирджинию, которая, похоже, начала терять голову.
– Почему бы нет? – проговорила она с кривой усмешкой.
– Я не удивлюсь, – сурово, твердо произнесла миссис Бодуин. – Полагаю, армянский дедушка хорошо знает, что делает. Оказывается, ты отлично подходишь для гарема.
Слова падали медленно, каждое по отдельности, неся в себе великое презрение.
– Наверно, так и есть! Смешно! – воскликнула Вирджиния. – Интересно, откуда это у меня? Не от тебя, мама… – с насмешливой медлительностью произнесла она.
– Не от меня.
– Скорее всего, дочери вроде снов, грезишь об одном, а получаешь совсем другое, – со злостью протянула Вирджиния. – В тебе нет ничего гаремного, значит, все досталось мне.
Миссис Бодуин метнула на нее быстрый взгляд.
– Мне очень жаль тебя! – сказала она.
– Благодарю, дорогая. Мне тоже тебя немножко жаль.
