Текст книги "Счастливые привидения"
Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
Когда девушка и полицейский стали огибать сквер возле церкви, налетел ветер со снегом, им пришлось остановиться, и тогда в диком хаосе они услыхали пронзительные радостные голоса, похожие на крики чаек:
– Он здесь! Он вернулся!
– Знаете, я очень рада, что он вернулся, – ровным голосом говорит девушка.
– О чем это вы? – нервно переспрашивает полицейский, застыв как вкопанный рядом с ней.
Ветер ослабел, и они двинулись дальше. Когда они идут вдоль забора, им кажется, что двери церкви открыты, и окна тоже открыты, и в диком порыве ветер гонит голоса.
– Удивительно, что церковь бросили открытой! – говорит девушка.
Полицейский опять замер на месте. Он не может говорить.
Так они стоят, прислушиваясь к взывающим из воздуха и из церкви неясным голосам.
– Я слышу смех, – вдруг произносит девушка.
Из церкви доносится басовитый лукавый неумолкающий смех – странные, но явственные звуки.
– Я слышу его!
Полицейский молчит. Он испуган и, словно пес, поджавший хвост, стоит, вслушиваясь в непонятный шум, доносящийся из церкви.
Похоже, ветер разбил одно из окон, и они видят, как он несет клубы снега внутрь, отчего в церкви как будто становилось светлее. Вдруг раздается грохот, вслед за которым слышится фыркающий смех, который ни с чем нельзя спутать. Из-за клубов снега кажется, что в церкви то тут, то там мерцает свет, что по ней летают огромные призраки.
Опять слышится смех, потом яростный шум. Очередной порыв ветра – и с обрывками бумаги, страницами из книг что-то вылетает из черного провала окна, кружится вместе со снегом. Обезумевшей птицей это белое существо взмывает вверх, поднятое ветром, как будто у него крылья, и наконец прибивается к черному дереву. Оказывается, это напрестольная пелена.
Слышится веселая заливистая мелодия. Ветер играет на органных трубах, как на кастрюлях. Обрывки неведомых веселых заливистых мелодий перемежаются взрывами громкого басовитого смеха.
– Вот это да! – восклицает девушка. – Потрясающе. Слышите музыку и смех?
– Я слышу, как играют на органе, – отзывается полицейский.
– А порывы ветра? Пахнет весной. Запах миндаля, вот что это! Потрясающий аромат миндаля. Разве не чудесно?
Девушка торжествующе шагает мимо церкви и приближается к старым домам. Открывает свою калитку.
– Вот я и на месте! – восклицает она после довольно долгого молчания. – Я дома. Большое спасибо, что проводили.
Девушка не сводит взгляда с молодого полицейского. Он белый, как припорошенная снегом стена, и в неясном свете уличного фонаря она прекрасно видит на его лице робость и страх.
– Можно мне погреться? – робко спрашивает он.
Но она понимает, что дрожит он не столько из-за холодного ветра, сколько из-за страха. Из-за смертельного страха.
– Проходите! Если хотите, располагайтесь в гостиной. Только наверх не поднимайтесь, потому что я дома одна. Разожгите в гостиной камин, грейтесь и уходите.
Она покидает его, усадив на большой низкий диван перед камином. Лицо у него бледное и озадаченное. Он провожает ее своими голубыми очами. Поднявшись к себе, девушка запирает дверь.
Утром в студии на втором этаже домика она смотрит на свои картины и смеется. Канарейки щебечут и пронзительно свистят на солнышке, выглянувшем после бури. Холодный снег за окном нетронуто чист, и из-за его белизны кажется, что солнце светит ярче.
Девушка смотрит на свои картины и фыркает, до того комично они выглядят. Неожиданно до нее дошло, насколько они нелепы. Но все же ей нравится глядеть на них, несмотря на их гротескный вид. Особенно нелеп автопортрет – красивые каштановые волосы, приоткрытый кроличий ротик и растерянные бессмысленные кроличьи глаза. Она смотрит на нарисованное лицо и смеется долгим переливчатым смехом, пока канарейки, тускло-желтые, словно поблекшие нарциссы, чуть не сходят с ума, стараясь своим пением заглушить ее смех. Нескончаемый переливчатый смех девушки, удивительно громкий, разносится по всему дому.
Экономка, молодая, очень приличная женщина с печальным выцветшим лицом (почти все граждане Англии в высшей степени приличные, ведь быть в высшей степени приличным – это типичная английская болезнь), недоумевающе нахмурившись, входит в комнату.
– Мисс Джеймс, вы меня звали? – громко спрашивает она.
– Нет-нет. Не звала. Не кричите, я хорошо вас слышу.
Экономка подняла на нее глаза.
– Вам известно, что в гостиной молодой человек?
– Нет. Неужели! – восклицает девушка. – Ах, это молодой полицейский? Я и забыла о нем. Впустила его переждать метель и погреться. Он еще не ушел?
– Нет, мисс Джеймс.
– Потрясающе! А который час? Без пятнадцати девять! Почему же он не ушел, когда согрелся? Полагаю, надо пойти и объясниться с ним.
– Он говорит, что хромает, – громко, с осуждением произносит экономка.
– Хромает? Потрясающе. Но вечером он не хромал. Только не кричите. Я хорошо слышу.
– Мисс Джеймс, мистер Марчбэнкс придет к завтраку? – с еще большим осуждением спрашивает экономка.
– Не знаю. Но я спущусь вниз, как только приведу себя в порядок. Спущусь через минуту – надо взглянуть на полицейского. Странно, что он еще тут.
Она усаживается на солнышке, у окошка, чтобы подумать. Она смотрит на снег, на голые фиолетовые деревья. Воздух кажется ей разреженным и не похожим на обычный. Неожиданно весь мир переменился, словно лопнула кожа, наружный покров, словно старое залатанное лондонское небо разорвалось и завернулось, как старая кожа, съежилось, и под ним оказалось новенькое голубое небо.
«Это потрясающе! – мысленно говорит девушка. – Я в самом деле видела лицо. Удивительное лицо! Никогда его не забуду. И смех! Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Наверняка, это он. И мне нравится, что он смеется последним. Он потрясающий! Наверно, это здорово, смеяться последним. Чудесное существо! Так и буду его называть, существом. Ведь он не совсем человек.
Как это мило с его стороны – вернуться и тотчас изменить весь мир! Действительно потрясающе! Интересно, Марчбэнкс тоже стал другим? Но Марчбэнкс его не видел. Правда, он слышал его. Интересно, это тоже подействовало? – очень интересно!»
Девушка задумалась о Марчбэнксе. Они были большими друзьями. Уже почти два года. Но не любовниками. Любовниками они не были. Только друзьями.
Если уж на то пошло, она знала, что влюблена в него: эта любовь сидела у нее в голове. Но теперь ее забавляло, что она настолько влюблена в него – умом. Жизнь вообще состоит из сплошных нелепиц.
Теперь она и он виделись ей смешной парой. У него, как это ни странно, ужасно серьезное отношение к жизни, в первую очередь к собственной жизни. А ею движет страстное желание спасти его от него самого. Вот нелепость! Она решила, что должна спасти его, и поэтому была страстно в него влюблена. Надо же придумать такое: спасать его от него самого.
Нелепость! Нелепость! Нелепость! Едва она увидела смеющегося мужчину в остролистнике – какой же у него потрясающий, необыкновенный смех! – вмиг поняла абсурдность своего поведения. Это правда: она поняла свою фантастическую глупость – спасать человека от него же самого! Зачем кого-то спасать? Фантастическая глупость! Гораздо милосерднее и естественней дать человеку возможность найти свою гибель, раз ему этого хочется. Вечные муки несравнимо притягательнее спасения, и большинство людей предпочло бы их.
Ей еще никогда не приходилось любить мужчину, если не считать иллюзорной любви к Марчбэнксу. Теперь она это ясно поняла. В конце концов, все это чепуха, любовь – не любовь. Слава богу, не произошло позорной ошибки.
Да уж, мужчина, который был в зарослях остролиста, помог ей во всем разобраться, помог ей понять смехотворность любви, infra dig[46]46
От infra dignitatem (лат.) – ниже человеческого достоинства, унизительно.
[Закрыть] преследование женщиной мужчины или мужчиной женщины.
– Неужели любовь на самом деле нелепа и infra dig? – вслух спросила она.
– Ну, конечно, – донесся звучный смеющийся голос.
Девушка оглянулась, но никого не увидела.
«Наверно, опять тот мужчина! – сказала она мысленно. – Потрясающе. Правда. Удивительно, что до сих пор мне никогда не был нужен мужчина, никакой мужчина. А ведь мне уже за тридцать.
Любопытно. Не знаю, может быть, со мной что-то неправильно, или все правильно? Мне нужно подтверждение, иначе я никогда не узнаю. Но мне кажется, если бы тот человек не перестал смеяться, что-нибудь обязательно случилось бы со мной».
Она вдохнула странноватый аромат цветов миндаля, стоявший в комнате, и опять услышала далекий смех.
«Интересно, почему Марчбэнкс пошел вчера к той женщине – к женщине, похожей на еврейку? Что ему понадобилось от нее? – или ей от него? Странно. Как будто они что-то решили! До чего невероятна, поразительна жизнь! Все так запутано.
Почему люди никогда не смеются так, как тот человек? Мне он показался необычным. Насмешливый! Гордый! Настоящий! Он презрительно смеялся своими изумительными глазами, смеялся-смеялся и исчез. Не представляю, чтобы он преследовал ту женщину. Вообще женщину. Избави Бог. Это так гадко. Мой полицейский тоже бы вел себя гадко, если бы я ему позволила: как противный пес. Не люблю собак, правда, не люблю. А мужчины так на них похожи!..»
Все еще размышляя, она, вдруг фыркнув, засмеялась на низких нотах. Прекрасно, что он пришел и так смеялся, и что небо лопнуло, разорвалось, словно старая кожа! Ну разве он не замечательный? Было бы, наверное, чудесно, если бы он прикоснулся к ней. Да, прикоснулся к ней. Ей казалось, что если бы он прикоснулся к ней, она стала бы юной и нежной, сбросила бы старую жесткую кожу. И мисс Джеймс выглянула в окно.
– Сейчас он придет, – вдруг сказала она, имея виду Марчбэнкса, а не смеявшегося человека.
И он пришел, с засунутыми в карманы пальто руками, с опущенной головой в котелке, на подгибающихся ногах. Торопливо пересек дорогу, не глядя по сторонам, глубоко погруженный в свои мысли. Наверняка все еще пребывал в мучительном волнении по поводу ночного приключения. И мисс Джеймс засмеялась.
Наблюдая за ним с верхнего этажа, она разразилась смехом, и канарейки совсем обезумели.
Вот он уже в холле. И зовет громко, даже властно:
– Джеймс! Ты спустишься?
– Нет, – отзывается она. – Ты поднимись.
Он бежит по лестнице, прыгая через ступеньку, словно его ноги в бешенстве из-за того, что лестница задерживает его.
На пороге он останавливается, глядя на нее рассеянным насмешливым взглядом, и его глаза сияют, как никогда. Она отвечает ему делано-высокомерным безразличием.
– Позавтракаешь? – У него уже вошло в привычку каждое утро завтракать вместе с ней.
– Нет, – отвечает он громко. – Я позавтракал в кафе.
– Не кричи. Я отлично тебя слышу.
Он насмешливо, даже со злостью, смотрит на нее.
– Полагаю, ты всегда отлично слышала, – вновь громко произносит он.
– Во всяком случае, сейчас я слышу, так что не кричи.
И опять, когда он глядит ей в лицо, в его серых глазах, странно, неестественно светящихся появляется злое выражение.
– Не смотри на меня так, – тихо просит она. – Я всё знаю.
Он разразился свирепым смехом.
– Кто научил тебя – полицейский?
– Кстати, он, наверно, все еще внизу! Не только он. Скорее, женщина в шали. Ты оставался у нее всю ночь?
– Не совсем. Ушел перед рассветом. А ты что делала?
– Не кричи. Я вернулась домой задолго до рассвета.
Ей кажется, что она слышит знакомый басовитый смех.
– Ну, и что же? – с любопытством спрашивает молодой человек. – Чем ты занималась?
– Не помню. А что? Собираешься потребовать отчет?
– Ты слышала смех?
– О, да. Было еще другое. Я кое-что видела.
– Видела газету?
– Нет. Не кричи. Я слышу.
– Разыгралась сильная буря, выбила в здешней церкви окна и двери, учинила там страшный разгром…
– Я видела. Страница из церковной Библии залепила мне лицо. Из Книги Иова…
Она тихонько смеется.
– А что еще ты видела? – по-прежнему громко спросил он.
– Видела его.
– Кого?
– Ну, этого я не могу сказать.
– Какой он был?
– И этого я не могу сказать. Не помню.
– Ты должна помнить. А твой полицейский тоже его видел?
– Нет, не думаю. Мой полицейский! – И она надолго зашлась в переливчатом смехе. – Вот уж он никак не мой. Однако нужно пойти вниз и повидаться с ним.
– Ты какая-то странная, – говорит Марчбэнкс. – Знаешь, у тебя нет души.
– Ну и слава Богу! – восклицает она. – Зато у моего полицейского душа наверняка есть. Мой полицейский!
И она опять, под аккомпанемент пронзительных криков канареек, заливается смехом, похожим на перезвон колокольчиков.
– Что с тобой? – спрашивает Марчбэнкс.
– У меня нет души. И никогда не было. Но мне всегда ее навязывали. Единственно душа соединяла нас. Теперь ее нет. А ты свою не потерял? Она ведь постоянно терзала тебя, словно гнилой зуб.
– О чем ты говоришь? – не выдерживает он.
– Не знаю. Все так удивительно. Послушай, мне надо спуститься и поговорить с полицейским. Он должен быть в гостиной. Пойдем со мной.
Они вместе спустились на первый этаж. Полицейский в жилете, сняв пиджак, лежал на диване – с очень унылым видом.
– Послушайте! – обращается к нему мисс Джеймс. – Вы и вправду хромаете?
– Вправду. Поэтому я здесь. Не мог уйти, – отвечает этот светловолосый страдалец, и слезы выступают у него на глазах.
– Как это случилось? Вчера вы не хромали.
– Сам не знаю, как это случилось – но когда я проснулся и хотел встать, у меня ничего не вышло.
Слезы побежали по его расстроенному лицу.
– Невероятно! И что теперь?
– Какая нога болит? – спрашивает Марчбэнкс. – Позвольте взглянуть.
– Не позволю, – говорит бедняга.
– Придется, – вмешивается мисс Джеймс.
Полицейский медленно стаскивает носок и показывает левую белую опухшую ногу, напоминающую чудовищную звериную лапу. Увидев ее, полицейский зарыдал.
Пока он рыдает, девушка вновь слышит низкий торжествующий смех. Однако она не обращает на него внимания, она с живым любопытством всматривается в плачущего молодого полицейского.
– Больно? – спрашивает она.
– Больно, когда встаю, – не переставая плакать, отвечает полицейский.
– Тогда вот что… Мы позвоним врачу, и он отвезет вас на такси домой.
Молодой человек стыдливо вытирает с лица слезы.
– Вы не знаете, как это произошло? – с тревогой спрашивает Марчбэнкс.
– Не знаю.
В это мгновение девушка как будто у самого уха слышит проклятый басовитый смех. Она вскакивает, но не видит ничего особенного.
Она оглядывается, потому что Марчбэнкс вдруг начинает скулить, словно раненый зверь. Его бледное лицо вытягивается, искажается в болезненной гримасе не только из-за мучительной боли, но и, судя по пристальному взгляду, который устремлен в одну точку, из-за появления некоего фантастического существа. В этом страдальческом взгляде – жуткая усмешка человека, понявшего, что он в последний раз, теперь уже непоправимо свалял дурака.
– Вот! – жалобно стонет он необычно высоким голосом. – Я же знал, что это он!
Засмеявшись фальшивым дрожащим смехом, он падает на ковер и пару мгновений корчится на нем. Потом затихает, весь перекошенный, в нелепой позе, словно его убило молнией.
Мисс Джеймс не сводит с него испуганного взгляда округлившихся карих глаз.
– Он умер! – вдруг выпаливает она.
Молодого полицейского всего трясет, и он не может говорить. Девушка слышит, как у него стучат зубы.
– Похоже на то, – запинаясь, говорит он.
В воздухе стоит легкий аромат миндаля.
Любовь
– Ну и ну, моя дорогая! – сказала Генриетта. – Будь у меня такое несчастное лицо перед выходными с женихом, который через месяц станет моим мужем, уж я постаралась бы изобразить радость или вообще ничего не изображала бы, но что-нибудь придумала бы.
– Замолчи! – грубо оборвала ее Эстер. – И не смотри на меня, если я тебе не нравлюсь.
– Дорогая Эстер, только не надо злиться! Погляди на себя в зеркало, и ты сразу поймешь, о чем я говорю.
– Плевать мне, о чем ты говоришь! Какое тебе дело до моего вида? – в отчаянии проговорила Эстер, не выказывая желания смотреться в зеркало или что-нибудь еще предпринять, следуя доброму совету сестры.
Будучи младшей сестрой и, к счастью, еще не помолвленной, Генриетта тихонько напевала себе под нос. Ей исполнился лишь двадцать один год, и она пока не собиралась рисковать своим душевным покоем, приняв роковое кольцо. Тем не менее, приятно было сознавать, что Эстер «сбыли с рук», как говорится, потому что Эстер скоро двадцать пять, а это уже опасно.
Плохо лишь то, что в последнее время у Эстер постоянно появляется это ужасно «несчастное» выражение, стоит только упомянуть ее верного Джо, а еще у нее черные круги под глазами и осунувшееся лицо. Когда Эстер так выглядит, у Генриетты делается отвратительно на душе от тревоги, от дурных предчувствий, и ей невмоготу это терпеть. Она попросту не может выносить этот вдруг сжимающий сердце страх.
– Я о том, – продолжала Генриетта, – что не очень хорошо являться к Джо с таким лицом. Или сделай другое лицо, или…
Она удержалась и не сказала лишнего, а ведь у нее едва не вырвалось: «Не нужно никуда ехать». На самом деле ей хотелось верить, что Эстер сумеет все преодолеть. Тогда Генриетте больше не придется морочить себе голову ее проблемами.
– О, черт! – воскликнула Эстер. – Замолчи!
В ее черных глазах вспыхнула ярость, не сулившая ничего хорошего.
Генриетта уселась на кровать, вздернула подбородок и изобразила задумавшегося ангела. Она очень любила Эстер, а несчастное выражение на лице сестры предвещало неприятности.
– Послушай, Эстер! – сказала она. – Может быть, мне поехать в Маркбери вместе с тобой? Я не против, если тебе так будет лучше.
– Ах, моя дорогая! – в отчаянии воскликнула Эстер. – Какой, черт подери, в этом толк, о чем ты думаешь?
– Ну, я думаю, что тогда тебе не придется быть с ним наедине, ведь тебя это расстраивает.
Старшая сестра отозвалась глухим ироничным смехом.
– Право же, Генриетта, не будь ребенком!
И она одна отправилась в Уилтшир, где у Джо с недавнего времени была небольшая ферма, на которой он собирался зажить с молодой женой. После службы в артиллерии ему совершенно не хотелось заниматься бизнесом, да и Эстер ни за что не стала бы жить на окраине. У всех женщин дом – это то, что они получают с венчальным кольцом. У Эстер же пока было лишь обручальное кольцо, и она только присматривалась к дому. И, слава богу, что он находился не в Голдерз-Грин и даже не в Хэрроу!
Джо построил небольшое коричневое деревянное бунгало – в основном, собственными руками – позади которого текла речка и над ней росли две ивы. По обеим сторонам дома располагались коричневые сараи и птичники. За проволочным ограждением обитали свиньи, на лугу паслись две коровы и лошадь. У Джо было тридцать с гаком акров земли и всего лишь один юный помощник. Правда, скоро к ним предстояло присоединиться Эстер.
Новенькая ферма выглядела опрятно. Джо умел работать. Он тоже выглядел под стать новенькому дому, опрятным, здоровым и довольным собой. Даже не заметил «несчастного лица» невесты. Может быть, и заметил, но сказал всего лишь:
– Выглядишь усталой. Город изматывает тебя сильнее, чем ты думаешь. Здесь ты станешь совсем другой.
– Еще бы!
Ей тоже нравилось на ферме! Нравились многочисленные бело-желтые куры и всегда бодрые свиньи! И ивовые листья, желтые, узкие, падающие позади дома со старых сгорбленных деревьев. Все это ей очень нравилось: особенно желтые листья на земле.
Эстер сказала Джо, что все замечательно, прекрасно, первоклассно! И он был очень доволен. Он сам и вправду выглядел превосходно.
В половине первого мать молодого помощника подала им обед. Солнечный день был посвящен нетрудным делам – после того, как Эстер вытерла посуду, чтобы помочь матери молодого человека.
– Теперь уже недолго осталось, мисс, и вы будете сами тут хозяйничать. Кухонька на редкость хороша.
– Недолго осталось! – повторила Эстер, стоя в маленькой деревянной кухне, в которой было нечем дышать из-за включенной плиты.
Женщина ушла. После чая ушел ее сын, потом Джо и Эстер заперли кур и свиней. Наступил вечер. Эстер отправилась готовить ужин, почему-то чувствуя себя дура-дурой, а Джо зажег камин в гостиной, с удовольствием ощущая свою значительность.
Вплоть до самого утра, когда вновь появится юный помощник, они с Эстер пробудут одни. Полгода назад Эстер только радовалась бы. Им было на удивление хорошо вместе – Джо и Эстер. Они дружили, и их семьи тоже дружили много, очень много лет. Джо всегда был исключительно милым и не давал поводов для опасений. И она тоже не делала ничего плохого. Боже правый, конечно же, нет!
А теперь, едва она обещала выйти за него замуж, он, увы, совершил ужасную ошибку: «влюбился» в нее. Никогда прежде не было ничего подобного. Если бы ей могло прийти в голову, что так будет, она бы непременно сказала: давай, Джо, останемся друзьями, потому что иначе нас ждет разочарование. Как только он начал лезть к ней с объятиями и поцелуями, ее стало от него воротить. Однако она понимала, что это неизбежно. Даже уговаривала себя, мол, это должно ей нравиться. И все же не понимала, почему, собственно, «должно».
– Эстер, – печально проговорил Джо, – боюсь, ты не любишь меня так, как я люблю тебя.
– К черту! – вскричала Эстер. – Если не так, то благодари судьбу, вот что я скажу тебе.
Даже если Джо понял двусмысленность ее слов, то не подал вида. Он никогда не умел смотреть правде в глаза. Просто старался не замечать то, что было ему неприятно, вот и теперь он как будто не замечал, что ей не по себе. Так ему было удобнее.
Джо отлично разбирался в машинах, в том, как надо вести хозяйство, и во всем остальном, что важно для фермы. Но Эстер-то посложнее любой машины! У нее тоже хватает всяких сложных клапанов, магнитов, акселераторов и всего прочего! Почему же с ней он даже не пытается быть более терпеливым и внимательным? Ее тоже надо уметь завести. Даже машина не тронется с места, если неправильно к ней подойти. Эстер понимала, что ей надо хорошенько все обдумать, если она хочет вместе с Джо запустить матримониальную машину. Он же, дурак, сидит в неподвижно стоящей машине и делает вид, будто она мчится с невероятной скоростью.
Вечером Эстер стало совсем плохо. Весь день она с удовольствием занималась вместе с Джо делами. Ей нравилось быть рядом с ним. Но наступил вечер, и они остались одни в дурацкой комнатке с уютным камином. Это уж слишком – и Джо, и трубка Джо, и самодовольство на лице Джо.
– Иди сюда, сядь поближе, – настойчиво проговорил Джо, похлопав ладонью по дивану рядом с собой. И она, искренне считая, что правильная девушка была бы счастлива пойти и сесть «рядом», подошла и села. Однако внутри у нее все кипело. Какое нахальство! Какое нахальство с его стороны даже поставить сюда диван! Что может быть вульгарнее дивана?
Она стойко выдержала его руку у себя на талии, не говоря уж о его напрягшихся мускулах, что должно было означать объятие. Он бережно постучал трубкой. А она думала, до чего же у него глупый и самодовольный вид, и ничего не осталось от прежней естественности, прямоты, искренности. И с чего это он гладит ей затылок? Какой идиотизм эти его попытки изображать любовное томление! Ей вдруг стало любопытно, какие такие пустячки нашептывал, например, лорд Байрон своим дамам. Наверняка, он не казался им беспомощным дураком! И еще чудовищнее со стороны Джо вот так целовать ее.
– Джо, мне было бы гораздо… гораздо приятнее, если бы ты сыграл для меня, – выпалила Эстер.
– Нет, дорогая, только не сегодня.
– Почему не сегодня? Я бы с удовольствием послушала Чайковского, а то у меня не то настроение, какая-то вялость.
Джо послушно встал и направился к роялю. Играл он совсем неплохо. Эстер слушала. И, правда, Чайковский мог бы ее расшевелить. Музыка могла бы ее расшевелить. Но ей было слишком тошно из-за неотвратимых любовных ласк Джо, если их можно так назвать, особенно после такой музыки.
– Прекрасно! – сказала Эстер. – А теперь мой любимый ноктюрн.
Пока Джо старательно преодолевал трудные пассажи, Эстер потихоньку выскользнула из дома.
Ах! – с облегчением воскликнула она, вдыхая прохладный октябрьский воздух. Снаружи было уже почти темно. В небе ярко светил полумесяц, воздух казался неподвижным, и сумерки лежали на земле, словно туман.
Эстер тряхнула волосами и направилась прочь от бунгало, шагая точно в такт своему любимому ноктюрну. Ей хотелось убежать подальше и ничего не слышать.
Ах! До чего же прекрасный вечер! Она опять тряхнула короткими волосами и почувствовала, что готова, как конь Мазепы, убежать в бескрайние степи. Правда, в качестве бескрайней степи здесь был лишь соседский луг. Несмотря на мягкий, успокаивающий лунный свет, Эстер вся кипела. Ах, убежать бы на край света! – если край света такая же реальность, как лезвие ножа, которым Джо режет хлеб. «Знаю, я – дура», – мысленно произнесла Эстер. Однако и после этого признания у нее не перестали трястись руки и ноги.
Ах! Вот если бы обойтись без Джо с его телячьими нежностями. Да, без его нежностей! Это слово лишило ее остатков самоуважения, и все же она повторила его вслух.
На лугу, как ни странно, паслись чьи-то лошади, и Эстер, стараясь не привлечь их внимания, скользнула обратно за изгородь. Похоже на Джо – довольствоваться до того крохотным пространством, что никуда не деться от его рояля – иначе рискуешь вторгнуться к соседям.
Когда Эстер приблизилась к бунгало, музыка стихла. О, господи! Она в ужасе огляделась. Старая ива склонилась над рекой. Эстер выпрямилась, потом согнулась и с кошачьей ловкостью залезла в самую гущу прохладной листвы.
Она боялась пошевелиться, но устроилась более или менее сносно, когда из-за дома на лунный свет вышел Джо – искать невесту. Как он смеет искать ее? Эстер замерла, как летучая мышь, следя сквозь листву за его движениями, за его возбужденным, утомительно мужским телом, за поднятой головой, которой он крутил во все стороны, вглядываясь в темноту. Теперь он выглядел совсем незначительным, даже ничтожным, и растерянным. Куда подевалась его предполагаемая мужская неотразимость? Почему он ничего не понимает, почему до него так медленно всё доходит?
Вот! Джо тихо, смущенно позвал:
– Эстер! Эстер! Где ты?
Он явно злился. Эстер затаила дыхание, стараясь себя не выдать. У нее ни на мгновение не возникло желания отозваться. С таким же успехом он мог бы быть сейчас на другой планете. Наконец Джо с несчастным видом удалился.
И тут Эстер встревожилась. «Нет уж, дорогая, ты слишком с ним сурова! Бедный Джо!»
Тотчас внутри послышался нежный голос: «Бедняжка Джо! Старина Джо!»
Тем не менее у Эстер не появилась потребность – уж поверьте – возвратиться в дом и провести с ним вечер tête-à-tête.
«С чего это ему вдруг взбрело в голову, будто я сразу возьму и влюблюсь в него? Скорее уж я могла бы упасть в здешнее корыто для свиней. Ну и банальщина! Нет, он так ведет себя, потому что меня не любит».
Эта мысль пронзила ее, словно пуля. «То, что он влюблен, доказывает, что он не любит. Мужчина, который любит женщину, не может вот так влюбиться. Это же оскорбительно».
Эстер расплакалась, а когда попыталась достать из рукава носовой платок, то чуть не упала с дерева. И сразу же пришла в себя.
Несмотря на темноту, ей было видно, как Джо возвращается в дом, и она опять разозлилась. «Зачем он затеял всю эту кутерьму? Я никогда не хотела замуж и уж тем более не хотела, чтобы в меня влюблялись. А теперь мне плохо, и к тому же я чувствую себя ненормальной. Большинство девушек, наверняка, мечтает о том, чтобы в них влюблялись, иначе мужчины не стали бы заниматься всеми этими глупостями? Если же их большинство, значит, они все нормальные, а я ненормальная, да еще на дерево зачем-то залезла. Ненавижу себя. И зачем Джо надо было все испортить? И ведь он думает, будто мне это нравится, поэтому я выхожу за него замуж! Противнее быть не может! Ненавижу всякие глупости!»
Эстер пролила еще несколько слезинок, прежде чем услышала, как дверь бунгало со стуком затворилась. Джо в доме и, наверняка, считает, что имеет право обижаться. У Эстер вновь появилось дурное предчувствие.
Сидеть на иве было неудобно. К тому же, становилось холодно и сыро. Если она опять простудится, то будет ходить с насморком всю зиму. Увидев теплый свет лампы в окне, она сказала: «Ч-черт побери!» – и это означало, что ей очень плохо.
Соскальзывая с дерева, Эстер поцарапала руку и, кажется, разорвала свои лучшие чулки.
– Да чтоб тебе! – произнесла она с чувством, намереваясь пойти в дом и выяснить отношения с беднягой Джо. – Я не буду звать его бедный старина Джо!
В это мгновение она услышала, как к дому медленно подъезжает автомобиль, потом раздались негромкие гудки. Судя по свету фар, автомобиль остановился у новых железных ворот.
– Ну и наглость! Вот это наглость! Только соплячки Генриетты тут не хватало!
Эстер, разъяренная будто менада, помчалась по гаревой дороге.
– Эстер, привет! – услышала она молодой дерзкий голос Генриетты, долетевший до нее из темного нутра автомобиля. – Как ты тут?
– Ну и наглость! – крикнула Эстер. – Потрясающая наглость!
Тяжело дыша, она прислонилась к поставленным Джо железным воротам.
– Как ты тут? – ласково переспросила Генриетта.
– Ты о чем? – все еще тяжело дыша, выпалила Эстер.
– Ну-ну, не волнуйся! Мы бы не стали заходить, если бы ты не вышла. Пожалуйста, не думай, будто мы решили сунуть нос не в свои дела. Мы едем к Бонами. Погода божественная!
Бонами был приятелем Джо, тоже служил в артиллерии и тоже купил «ферму» примерно в миле от фермы Джо. Джо отнюдь не был Робинзоном Крузо со своим бунгало. Вокруг полно народа.
– Кто это вы? – спросила Эстер.
– Стреляные воробьи, – ответил Дональд с водительского места. Дональд был братом Джо. Генриетта сидела впереди, рядом с ним.
– Те же, что всегда, – отозвался Тедди, высовывая голову в окошко. Он был троюродным братом Джо.
– Ладно, – произнесла, успокаиваясь, Эстер. – Уж коли вы здесь, заходите. Вы ели?
– Ели, спасибо, – сказал Дональд. – Не бойся, Эстер, мы едем дальше.
– Это почему же? – вспыхнула Эстер.
– Боимся братца Джо, – парировал Дональд.
– Да и тебе совсем не хочется, чтобы мы остались, сама знаешь, – взволнованно произнесла Генриетта.
– Не будь дурой!
– Но, Эстер… – возразила обиженная Генриетта.
– Хватит городить чепуху! Пойдемте!
– Не в этот раз! – сказал Донни.
– Нет, сэр! – сказал Тедди.
– Вот дураки! Но почему?! – негодующе воскликнула Эстер.
– Боимся старшего братика, – ответил Дональд.
– Ладно. Тогда я еду с вами.
Она торопливо открыла ворота.
– А мне можно на минуточку? Ужасно хочется взглянуть на дом, – проговорила Генриетта и стала вылезать из автомобиля, перекинув длинную ногу через дверцу.
Было совсем темно, луна исчезла. Девушки молча шагали по гаревой дорожке к дому.
– Если не хочешь, не надо, я не пойду – или если Джо не хочет, – с тревогой произнесла Генриетта. В ее юной головке царил беспорядок, и ей было необходимо разобраться в нем. Эстер не отозвалась. Тогда Генриетта положила руку на плечо сестры, но та стряхнула ее со словами:
