Текст книги "История взлетов и падений"

Автор книги: Дэвид Фридман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

не могла не поколебать в Гансе уверенность в себе… и пробудила его кастрационный комплекс. Неужели и вправду у некоторых живых существ не было Wiwimacher'oв? Если так, то нет ничего невозможного в том, чтобы у него отняли и его собственный Wiwimacher.

Страх Ганса перед лошадьми свидетельствовал о том, что он вступил в эдипову фазу развития, которую Фрейд горел желанием проанализировать. Однако еще до начала анализа – впервые в истории медицинской литературы – он делает любопытную сноску о наличии психологической связи между обрезанием и антисемитизмом, притом что оба эти обстоятельства не имеют к истории болезни малыша Ганса никакого отношения, не считая того факта, что Ганс был евреем, о чем, однако, Фрейд умалчивает. Кастрационный комплекс – это самый глубокий бессознательный корень антисемитизма,

«потому что еще в детской мальчики часто слышат, что у евреев от пениса что-то отрезают – кусочек пениса, думают они, – и это дает им право презирать евреев…»

Пожалуй, нет более прямого доказательства влияния антисемитизма на идеи Фрейда – и роли, которую играет в нем обрезанный еврейский пенис.

Но после этого, так же внезапно, Фрейд вновь возвращается к малышу Гансу и его эдиповым проблемам. Лошади, которые напугали ребенка, – это воплощение отца Ганса, который, совсем как эти большие, устрашающие животные с черными мордами, тоже крупный с виду мужчина с черными усами. Ганс боялся, что отец рассердился на него, так как Ганс не смог справиться со своим эротическим влечением к матери, которая, вопреки воли отца, позволила Гансу забраться ночью к ней в кровать, когда его обуяли ночные страхи. Вскоре после этого Ганс стал желать отцу смерти – и это его еще больше встревожило. Поэтому кусающаяся лошадь стала замещением образа взбешенного отца, способного его кастрировать; а упавшая лошадь – символом того, что отец, как надеялся Ганс, вскоре умрет. Ганс воспринял все эти ощущения с большой тревогой, поскольку он любил отца, хотя одновременно и ненавидел его как соперника, – .это двойственное отношение проявилось, когда он однажды неожиданно ударил отца в живот, а после сразу поцеловал его в то же место. Тогда-то отец и привел малыша Ганса в приемную к Фрейду, который объяснил мальчику, почему он так все это чувствует.

«Затем я объяснил ему, что он боялся отца, потому что очень любил свою мать, – писал Фрейд. —

Он мог бы думать, что отец за это на него зол. Но это неправда. Отец его все-таки сильно любит, и он может без страха во всем ему сознаваться. Уже давно, когда Ганса не было на свете, [продолжая я,] я уже знал, что появится маленький Ганс, который будет так любить свою маму и поэтому будет чувствовать страх перед и том. И я об этом даже рассказывал его отцу».

На обратном пути Ганс спросил отца: «Разве профессор разговаривает с богом?»

(Если и так, то это наверняка был местный звонок.) Вскоре симптомы фобии у Ганса стали пропадать. Эти внешние изменения сопровождались психологической корректировкой. Во сне к Гансу явился водопроводчик, который сначала забрал у него пенис, а после заменил его на больший. «Совсем как у тебя», – сообщил Ганс отцу. Прощай, страх кастрации, здравствуй, психологическое развитие. Подобно всем здоровым людям, не страдающим неврозами, писал Фрейд, этот маленький Эдип решил не бояться своего отца и не убивать его, а просто стать таким же.

* * *

В эпилоге к истории болезни малыша Ганса, добавленном по прошествии тринадцати лет, рассказывается о визите к Фрейду настоящего «малыша Ганса» – Герберта Графа, который к тому времени вырос и рассчитывал на карьеру музыканта (в конце концов он стал театральным режиссером в нью-йоркской Метрополитен-опера). Противники психоанализа предсказывали Гансу неутешительное будущее, считая его «жертвой» фрейдистских эксцессов, которым он в силу возраста не мог противостоять. Фрейд был рад сообщить своим читателям, что ничего ужасного с Гансом не случилось, хотя и признал, что, по словам Графа, тот не признал себя в мальчике, описанном в таких подробностях в психоаналитическом исследовании Фрейда.

Это второе обстоятельство обострило страхи Фрейда касательно историй болезни его пациентов. Хотя он считал, что его терапевтическую методику следует демонстрировать именно таким образом, еще со времен «Этюдов об истерии» его беспокоило то, что они читаются как «занимательные рассказы». Как бы то ни было, но конфликт – душевный и физический – реальности, репрессии и пениса воодушевил Фрейда на создание одного из его самых противоречивых и колоритных трудов, который стал «историей болезни» всего человечества и который один из критиков насмешливо назвал «сказкой» – выпад, намекающий на детскую книгу Редьярда Киплинга с причудливыми объяснениями того, откуда у леопарда взялись пятна на шерсти, и других зоологических странностей. Эта самая смелая из всех историй болезни Фрейда – смесь биологии, антропологии, психоанализа и, как скажут некоторые, полной чепухи – вышла в 1913 году под названием «Тотем и табу».

Похоже, малыш Ганс в очередной раз сослужил психоанализу хорошую службу. Как видно из протокола заседания Венского психоаналитического общества, догадки, возникшие у Фрейда в связи с историей болезни Ганса, уже давно не давали ему покоя и в конце концов побудили замахнуться на нечто большее. Страх Ганса перед кастрацией, сообщил Фрейд членам кружка, собравшимся у него в очередную среду, говорил о том, что невроз коренится в «развалинах сексуальных импульсов» прошлого. То, как Ганс трансформировал свою любовь-ненависть к отцу в страх перед лошадьми, утверждал Фрейд, было сродни поклонению первобытных племен тотемному животному – зверю, которого они почитали как отца всего племени, но которого во время некоторых религиозных празднеств они убивали и съедали. Фрейд также подметил, что тотемные кланы налагали табу на инцест, который был психическим «горючим» для эдипова комплекса. Не было ли между психикой первобытных людей, детей и больных неврозами какой-то аналогии? Фрейд точно не знал. Однако, исходя из опыта своей работы и общения с коллегами-психоаналитиками, из которых он кое-кого лечил от импотенции, он рассматривал два варианта: ребенок боится утратить свой пенис: невротичный взрослый боится им пользоваться.

Возможно, психоанализ, выискивающий свои истины в психическом мусоре отдельных людей, сможет разгадать эту загадку, если обратится к коллективному прошлому человечества? Это было бы непросто, но очень заманчиво. Много лет спустя Фрейд признался, что медицина была в его жизни «отвлекающим маневром», тогда как его истинной страстью были проблемы культуры и философии. И Фрейд принялся за работу. Он перечитал массу толстенных томов по антропологии и религии, включая «Первобытную культуру» Эдуарда Тэйлора, «Тотемизм и экзогамный брак» Джеймса Дж. Фрэзера, а также «Лекции по религии семитов» Робертсона Смита, прежде чем остановиться на дарвинистских размышлениях о первобытной орде, которые этот английский первопроходец эволюционной теории изложил в своем труде «Происхождение человека и половой подбор» (1871).

«Из того, что известно о ревности всех самцов четвероногих… – писал Дарвин, – можно заключить, что беспорядочное сожительство в природной среде обитания для них в высшей степени невероятно»[174]174
  Дарвин умер задолго до того, как был снят документальный фильм о шимпанзе бонобо, обладающих непомерным сексуальным аппетитом, кадры из которого не раз использовались в разгар кампании по сбору средств для финансирования Пи-би-эс, общественного телевизионного канала в США. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Куда вероятнее, продолжает он, что «первобытные мужчины жили малыми общинами, и у каждого было столько жен, сколько он мог заполучить и прокормить, и коих он ревниво охранял». Или «мужчина мог жить сам по себе с несколькими женами, подобно горилле; ведь все туземцы подтверждают,

что в стаде горилл можно видеть лишь одного взрослого самца. Когда молодой самец вырастает, происходит поединок за первенство и сильнейший, убив или выгнав остальных, становится во главе общины».

В том, что Фрейд начал с Дарвина, нет ничего удивительного. Академическое образование, полученное Фрейдом, было насквозь пропитано идеями эволюционного развития, и три идеи Дарвина оставили на ходе мыслей Фрейда глубокий отпечаток: во-первых, что каждая физиологическая деталь имеет определенный смысл, который можно понять из ее назначения; во-вторых, что, если этот смысл не удается обнаружить в настоящем, его следует искать в прошлом; и в-третьих, что движущей силой естественной истории является конфликт. Фрейд приспособил эти идеи к психологии. Физиологические детали Дарвина стали у Фрейда невротическими симптомами. Все, настаивал он, даже то, что кажется простым и тривиальным, включая сновидения и обычные оговорки, наделено смыслом, который можно всегда найти в прошлом. Однако, если для Дарвина главным был конфликт между видом и окружающей средой, для Фрейда это был конфликт между сексом и смертью. Эта вечная и неизбежная конкуренция, провозглашает Фрейд в «Тотеме и табу», была столь же древней, как сама человеческая жизнь, – и нигде ставки не были так высоки: победитель сохранял свой пенис, тогда как побежденный его утрачивал.

В реконструкции Фрейда первобытный отец, глава рода, был еще свирепее, чем у Дарвина. Сыновья, которых он изгонял или убивал, были счастливчиками. Те же, кому повезло куда меньше, превращались в ходячие, искалеченные символы той цены, которую им пришлось заплатить за попытку оспорить сексуальную монополию патриарха. Их просто кастрировали. Со временем, предположил Фрейд, эта система привела к первому в истории человечества политическому бунту. Однажды изгнанные братья объединились с евнухами, жившими в унизительном подчинении, и одолели отца, после чего кастрировали его и убили. «Само собой разумеется, – добавляет Фрейд, – что они съели свою жертву». Отец «несомненно был для братьев некой ролевой моделью… каждый из них испытывал по отношению к нему ревность и страх… и каждый через акт поедания обрел часть его силы».

Но зачем ограничиваться лишь частью силы? Некастрированные братья вскоре поняли, что их общая биологическая суть – наличие пениса и желание пустить его в дело – не была для них связующим фактором. Ведь каждый из них хотел занять место отца и стать главой рода, получив все прилагающиеся к этому сексуальные права и привилегии. В результате между ними вспыхнуло сексуальное соперничество и братоубийственное насилие, которое продолжалось до тех пор, пока братья, научившиеся в изгнании жить сообща, не решили восстановить эту общность. Этот договор, писал Фрейд, повлек за собой рождение организованной религии. Раскаявшись в совершенном убийстве, сыновья воскресили, а после стали почитать отца в виде тотемного животного. Каждый из сыновей отказался от планов занять место отца и стать новым родоначальником, и эта клятва наложила на всех женщин первобытной орды – матерей, сестер и двоюродных сестер молодых мужчин – табу, то есть сделала их запретными. Отныне партнершу для продолжения рода они должны были находить за пределами своего клана. Этот акт сексуального отказа, утверждал Фрейд, привел к возникновению закона, морали, религии – и всех сопутствующих им неврозов.

Подобная «сказка» объясняла происхождение человека как общественного животного. Однако, описывая этот процесс, «Тотем и табу» тоже претерпела определенную эволюцию. Размышления на тему дарвинистской биологии и культурной антропологии превратились в светский пересказ Книги Бытия и психоаналитическую модернизацию идей Блаженного Августина. С самого начал Фрейд начал отклоняться от намеченного Дарвином пути. Секс для Дарвина – это естественный, природно обусловленный акт, тогда как для Фрейда это совсем так. Если сновидения и оговорки его пациентов чему-то его научили, так это пониманию того, что цивилизованный человек испытывает мучительную неловкость в отношении собственной сексуальности. Подобная не-естественность – психологическое содержание, выражаемое в чувстве вины или стыда, – определяет состояние человека и отделяет его от всего животного мира. Это также поворотный момент в истории человечества.

Для Фрейда зарей цивилизации стало сексуально мотивированное убийство главы рода, древнего, жестокого праотца, отголосок которого проявляется в эдиповом комплексе. Ведь это преступление (так же как «ядро всех неврозов», открытием которого Фрейд так гордился) состоит из двух фантазий – устранения отца и сексуального акта с матерью, которые повторяют деяния, совершенные доисторическими братьями. И это сподвигнуло Фрейда на самое смелое из всех его предположений. Эдипов комплекс, писал он в «Тотеме и табу», не просто универсальный факт. Это память о реальном событии. Имея дело с невротиками, Фрейд пришел к выводу, что личная история человека не умирает. Она продолжает существовать в подсознании его пациентов. Невротики «страдают… от воспоминаний», писал он еще в «Этюдах об истерии». Но теперь Фрейд заявил, что это касается и человечества в целом. «В душевной жизни человека присутствует не только то, что он пережил сам, – писал Фрейд, – но и то, что досталось ему при рождении… его доисторическое наследие» – концепция, довольно схожая с «коллективным бессознательным» Юнга. Если воспользоваться термином, который еще не был изобретен на момент написания «Тотема и табу», то Фрейд подразумевал, что это наследие просочилось в наш генетический код. Первобытное отцеубийство, обусловленное страхом кастрации и фаллическим либидо, передается из поколения в поколение через наше подсознание в виде эдипова комплекса, так что это преступление и его последствия для нас не менее актуальны, чем для тех, кто его когда-то совершил.

Вера в возможность наследования приобретенных признаков доказывает, что Фрейд был плохим генетиком. Вместе с тем сексуальный скандал, ставший причиной единственного в XX веке суда над президентом страны с целью импичмента, свидетельствует о том, что Фрейд был очень прозорливым психологом. Ведь политическая борьба между президентом США Биллом Клинтоном и его обвинителями – борьба не на жизнь, а на смерть – была не чем иным, как современным воспроизведением первобытной драмы, описанной в «Тотеме и табу». Одна из главных идей этой работы, которую Фрейд потом повторит в книге «Недовольство культурой», состоит в том, что цивилизация требует отказа от первобытной сексуальности. Соответственно, если один из мужчин начинает вести себя так, словно у него свободный доступ ко всем женщинам, не боясь, что это будет кем-то оспорено, то такое поведение угрожает самим основам существующего общественного порядка. С этой точки зрения ошибка Клинтона была не столько политической, сколько психологической. Осознанно или нет, он позволил себе стать мишенью подсознательной фантазии, в которой он был доисторическим праотцом, которого следовало устранить ради сохранения цивилизации.

«Настоящим преступлением Клинтона было вовсе не лжесвидетельство, – писал в 1998 году американский психоаналитик Джонатан Лир[175]175
  Профессор философии в Чикагском университете.


[Закрыть] в своем дерзком эссе, – а то, что он уверовал в собственное «всемогущество», в дозволенность «трахать» кого вздумается. Но такое «может сойти с рук только Богу» или первобытному отцу, да и то не всегда – лишь до тех пор, пока братья, объединившись, не оскопят и не уничтожат его. И то, что некоторые громогласные братья-конгрессмены – республиканцы Ньют Гингрич, Генри Хайд и Боб Ливингстон – впоследствии сами оказались замешаны в сексуальных скандалах, лишь подтверждает правомерность представления Фрейдом этой драмы как сексуального соперничества. А критика в адрес Клинтона из уст его бывших сотрудников (Ди Ди Майерса, Джорджа Стефанопулоса, Роберта Рича и Дэвида Гёргена, если называть лишь самых «громких» протестантов) показывает, что к бунту присоединились и «кастрированные братья»».

Будь Фрейд жив, он наверняка испытал бы огромное удовлетворение, глядя, как его первобытную драму снова «крутят» по всем телеканалам Америки. И можно не сомневаться, что он был бы шокирован поведением Клинтона. Оральный секс – в Овальном кабинете или где-то еще – Фрейду был отвратителен.

«Извращенные формы сношений между двумя полами, при которых вместо гениталий используются иные части тела, несомненно стали в обществе более весомы, – писал основатель психоанализа в работе «Цивилизованная сексуальная мораль и современные нервные заболевания». – Однако сношения такого рода нельзя считать безобидными…

Они этически предосудительны, поскольку низводят любовные отношения двух людей с серьезного уровня на уровень удобной игры».

Однако когда Фрейд писал «Тотем и табу», он не пытался объяснять президентскую политику США или извращения какого-то одного президента. Он выдвинул главный тезис этой работы – что приобретенные психические характеристики передаются по наследству, поскольку это позволяло объяснить процесс эволюции с позиций психоанализа, показав, что «это просто власть, которую подсознательные представления имеют над телом», – это было то же самое предположение, которое демонстрировал во время своих лекций об истерии профессор Шарко. Вера Фрейда в наследуемость психических свойств наделяла эдипов комплекс, который психоаналитик считал своим самым важным открытием, новым мистическим происхождением. Подсознание – древние психические «камни», к которым Фрейд призывал прислушаться своих скептически настроенных коллег, – было теперь старше на бессчетное число тысячелетий и пропитано историко-эволюционным могуществом.

Однако с учетом того, что Фрейд был атеистом, он придал этому могуществу на удивление религиозную форму. Его первобытное отцеубийство напоминает первобытный грех Блаженного Августина, а «Тотем и табу» зачастую предстает как психоаналитическая переработка Книги Бытия. Однако для Фрейда главным событием стало не сотворение человеческой жизни и последующее грехопадение, а возникновение цивилизации и неврозов. История человечества сопоставима с историей каждого человека. Это та же душевная драма – сексуальное преступление/таинственное убийство, обусловленное страхом кастрации, – только разыгранная на большой сцене. Два человека, во всем друг от друга отличных – Фрейд и Блаженный Августин, – неожиданно сошлись во мнении по очень важному вопросу: оба признали психическое и историческое могущество пениса. По мнению гиппонского епископа, первородный грех передается из поколения в поколение через мужское семя, а наказанием за оскорбление, нанесенное Адамом Богу, стали эрекции, которые мы не в силах контролировать. По мысли Фрейда, убийство первобытного праотца и сексуальные притязания на мать наследуются как эдипов комплекс – в наказание же за этот грех мы имеем цивилизацию, которая контролирует наши эрекции.

Юридическая структура такого контроля совершенно недвусмысленна. Законы и нормы культурного поведения требуют отказа от секса, что проявляется в ограничениях, накладываемых на поведение современного человека. Ему возбраняются насилие, прелюбодеяние, педофилия и инцест, то есть все те действия, которые человек в своем естественном состоянии совершал регулярно и без всякого раскаяния. Однако для Фрейда все эти законы – лишь полдела. Ведь самый действенный способ контроля над пенисом – косвенный. Это «психическая импотенция», которую насаждает в мужчинах цивилизация, – проблема, в связи с которой, писал Фрейд в 1912 году, к нему обращались за годы врачебной практики чаще, чем с любой другой.

Цивилизация дала мужчине «возможность добиваться самых высоких и благородных целей», писал Фрейд, за что он, застегнутый на все пуговицы городской буржуа в галстуке, был ей – спасибо! – признателен. Однако благодарность его была окрашена отчаянием. «Нам ничего не остается, как смириться с одним мрачным прогнозом, – писал он, – с невозможностью соотнести потребности сексуального инстинкта с требованиями цивилизации – и наоборот». Подъем культуры и подъем важнейшего мужского, утверждал Фрейд, неизбежно – и неизменно – несовместимы.

* * *

На протяжении всего сексуального скандала вокруг Клинтона защитники президента критиковали обвиняющую сторону в смешении профессиональных и личных аспектов. Каковы бы ни были грехи Клинтона, они имели отношение к его личной жизни, даже если совершались в Белом доме. Каким бы предосудительным ни было его поведение, оно не влияло на его профессиональную деятельность, а потому никак не относились к делу. В конце концов, опросы общественного мнения показали, что большинство американцев с этим согласились. У Фрейда, разумеется, тоже были свои сторонники и противники. Однако эти два лагеря, которые сталкиваются друг с другом почти по любому вопросу – чаще еще более непримиримо, чем даже политики, – в одном вопросе абсолютно единодушны: чтобы понять психоанализ, необходимо признать, что принесший весть имеет к ней прямое отношение, так же как сфера личного имеет прямое отношение к профессиональной.

Психоанализ возник из самоанализа Фрейда, что для фрейдистов – акт беспрецедентного интеллектуального мужества и силы. Ведь Фрейд раскопал свои истины в самых укромных тайниках собственной личности, многие из которых были не самыми лестными, и лишь потом обнаружил, что они присутствуют и в других в качестве универсальных характеристик. Противники фрейдизма также указывают на важность самоанализа. Однако на этом сходство кончается. Они отказываются видеть бесстрашного клинициста, исследующего внутреннее пространство, а после обнаруживающего соответствующие доказательства в своих пациентах. Вместо этого они видят перед собой одержимого сексом шарлатана, навешивающего на своих пациентов ложные «доказательства». Однако и сторонники и противники Фрейда согласны, что понять фрейдизм без понимания Фрейда – человека, взиравшего на психическую жизнь индивидуума через туманную призму телесно-душевной связи, – невозможно.

В то же время понять Фрейда – значит принять во внимание, что не все части тела были для него равноправными. Взаимоотношения между человеком и его пенисом – связь столь же сознательная, сколь и подсознательная, – являются, по убеждению Фрейда, движущей силой психической истории – как для всего человечества, так и для любого из нас. Такой настойчиво-указующий взгляд на человеческое существование неизбежно вынуждает задать еще один вопрос: а какие взаимоотношения были у Фрейда с его собственным пенисом?

Иначе его можно сформулировать так: какова была сексуальная жизнь Зигмунда Фрейда? Известно, что в газетах его то и дело обвиняли в распутстве и всевозможных сексуальных авантюрах. Однако сам Фрейд оценивал свою эротическую жизнь совсем иначе. В 1915 году, в письме к Джеймсу Джексону Патнэму, профессору Гарвардского университета, автору введения к американскому изданию «Трех очерков по теории сексуальности», Фрейд признал, что «…[хотя] я выступаю за бесконечно более свободную сексуальную жизнь, однако сам я очень мало пользуюсь такой свободой». Похоже, что это справедливо как дня его холостяцкой, так и для женатой жизни. Официальный биограф Фрейда, Эрнест Джонс, считал, что его герой был девственником, когда в сентябре 1885 года, в возрасте тридцати лет, женился на Марте Бернайс.

По мнению Питера Дж. Суэйлза, историка-ревизиониста, которого многие фрейдисты на дух не выносят, большая часть ранней теории либидо, которая исходит из того, что нереализованное сексуальное чувство токсично для человека физически и психически, создавалась Фрейдом под действием кокаина – до женитьбы это сопровождалось мастурбацией, а после женитьбы – сожалениями по поводу своей неудовлетворительной супружеской жизни. До свадьбы, однако, смесь кокаина и секса, похоже, доставляла Фрейду немало счастливых мгновений. В письме, написанном в июне 1884 года, он предупреждал свою будущую невесту: «Не поздоровится тебе, моя принцесса, когда я кончу [дела и приду к тебе в гости]. Я зацелую тебя так, что тебя бросит в жар… А если ты будешь противиться мне, то узнаешь, у кого больше сил: у нежной девочки… или у огромного дикаря, распаленного кокаином».

Что ж, с наркотиком иль без него, но «дикарь» Фрейд породил в первые девять лет супружества шестерых детей. Казалось бы, это должно свидетельствовать о довольно живом интересе к пользованию собственным пенисом. Однако плодовитость Фрейда больше была связана с его отвращением к презервативам, чем с его либидо. В 1893 году Фрейд, которому тогда исполнилось тридцать семь лет, сообщал Вильгельму Флису, что они с женой «живут в воздержании», чтобы избежать беременности и необходимости пользоваться противозачаточными средствами. Еще через четыре года Фрейд сообщил Флису, что «сексуальное возбуждение для такого человека, как я, уже совсем бесполезно». Позже Фрейд как-то намекнул, что его супружеское воздержание было связано не столько с контролем рождаемости, сколько с попытками контролировать страх умереть по вине своего члена. В 1909 году в работе «Некоторые общие замечания по поводу истерических приступов» он даже выступил с эксцентричным утверждением, что каждый оргазм сопровождается «явно ощутимым провалом в сознании». А за пятнадцать лет до этого Фрейд описывал состояния «предсмертного бреда» – страха: умереть от коронарного тромбоза, особенно во время полового акта. Какая ирония судьбы… Критики Фрейда нападали на него за то, что он видел в жизни только секс, тогда как Фрейд смотрел на секс, но зачастую видел смерть.

* * *

Складывается впечатление, что взаимоотношения Фрейда с собственным пенисом были аналогичны тем, что он видел в своих пациентах. Во врачебном кабинете Фрейд старался помочь пациентам осознать свои подсознательные страхи, чтобы не стать их жертвой в повседневной жизни. Однако в собственной жизни Фрейд довольствовался тем, что сублимировал свое половое чувство и страх кастрации с помощью работы и сигар. «Тотем и табу» стала началом многолетних исследований далекоидущих культурных последствий этого интимнейшего обстоятельства. Структура организованного общества, того, что мы называем цивилизацией, возникла из страха кастрации, фаллической похоти и убийства, заявил Фрейд. За этим последовали раскаяние и отрицание инстинктов, нередко ведущие к импотенции. Мы несем на себе этот тяжелый психологический багаж, который так же реален в нас, как и в нашем доисторическом прошлом, писал Фрейд в «Тотеме», и проявляет себя как эдипов комплекс. Со времен Блаженного Августина, самого влиятельного из всех христианских теологов, никто не помещал пенис так всецело в центр индивидуальной и коллективной судьбы. И никто не может похвастаться такой интеллектуальной властью над жизнью и культурой Запада, как Фрейд.

Мы – цивилизованные люди. И поэтому страдаем неврозами. Мы боимся пользоваться своим пенисом. Но не меньше боимся утратить его. Личное стало политикой А политика стала сугубо личной. Никто не знал этого лучше, чем Фрейд. В книге «Недовольство культурой» он обо значил свою позицию в самом названии. Однако политический анализ Фрейда так и не перерос в политические действия. Он считал, что достаточно сорвать с людей фиговые листки и обнажить истину, чтобы все смогли ее увидеть. Не призывая к революционному переустройству цивилизации, Фрейд лечил вызываемое ей недовольство. Этот психолог-революционер в гражданском смысле был консерватором. Фрейдистский пенис был подвергнут психоанализу, но ни разу не вынесен в сферу политики.

Этот процесс по-настоящему набрал силу уже после смерти Фрейда, возглавляемый радикалами, для которых фаллоцентризм Фрейда был несущей колонной того самого здания, которое они пытались снести. Эти люди, объединенные феминистским движением, переосмыслили пенис как орудие политического и сексуального угнетения. Они не чувствовали себя кастрированными и не завидовали обладателям пенисов, однако чувствовали, что к ним относятся снисходительно и что им лгут. И снова представления о мужском органе претерпели бурную трансформацию. Битва полов перешла из области подсознательного в область сознания, с кушетки психоаналитика на супружескую постель – из глубин души на простор улиц. Непростое настало время для обладателей пенисов.