Текст книги "Время спать"

Автор книги: Дэвид Бэддиэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Это ужасно; хуже я в своей жизни никогда не поступал. Моим действиям нет никакого морального оправдания; если, конечно, понимать под моралью систему правил и ограничений, не позволяющую нам предпринимать что-то в собственных интересах, если это может навредить другим. Но есть и другая мораль, точнее, другой кодекс поведения, как в наказе Полония Лаэрту – «всего превыше: верен будь себе». Зачастую эти две морали могут друг другу не противоречить – можно быть верным себе, не причиняя вреда другим, если, конечно, вы не Джек-потрошитель. Но, к сожалению, иногда жизнь подстраивает все так, что с эгоизмом не справиться, он накатывает неумолимо, как волна, и остается только довести все до предела, до момента его окончательного торжества. Чего бы это ни стоило.

Не могу заснуть – и все из-за этих философствований. Я приподнимаю голову и, расцарапывая старую рану, смотрю на часы: три часа две минуты. Как вы знаете, спалось мне все лучше и лучше, но после того разговора в кафе я полночи думал, что теперь делать, а вторую половину ночи провел в борьбе со сном, ребяческой борьбе с последствиями «удачной» гипнотерапии Элисон Рэндольф. Потом засыпать стало легче, но иногда кажется, будто я стою на одном берегу и мне ни за что не перебраться на другой в царство сна, пока не почувствую мягкое прикосновение Дининой щеки, прильнувшей к моему плечу.

Однако сегодня ночью все иначе. Это не та бессонница, что знакома мне, – а я за эти годы очень хорошо ее узнал. Это бессонница для идиотов – это даже не из серии «а вы пробовали „Калмс“ принимать?», это когда люди, услышав, что тебе не спится, спрашивают: «Много размышлял? У тебя что-то на уме?» Нет. Если уж на то пошло, что-то может разорвать мозг вспышкой молнии, какой-нибудь фантом может по-паучьи заползти в мысли. Но если вы думаете о каком-то конкретном событии, сожалеете о каком-то поступке, то я отказываюсь классифицировать подобное расстройство сна как бессонницу. Ведь в конце дня, то есть ночи, можно просто выкинуть это из головы; нужно лишь устранить причину. Нужно лишь дойти до машины и вынуть из нее бомбу замедленного действия.

Хуже, если таймер уже включен.

Два часа тридцать три минуты и две недели спустя. Дела идут своим чередом, а не так, как предполагал я – если, конечно, не брать в расчет, что мне опять не спится. Я думал, Ник направится прямиком к Бену и Элис, чтобы все выяснить, – он выглядел таким решительным, когда я уходил. Я три дня пребывал в полной уверенности, что сейчас позвонит Элис, вся в слезах, и, возможно, она не будет знать, где переночевать. Спокойно выслушаю ее рассказ о том, как Ник что-то нес насчет Бена и этой Фрэн, как Бен все отрицал, как она поверила ему, приняв историю Ника за бред сумасшедшего, как она начала беспокоиться, замечая, что Бен чего-то не договаривает, как она увидела вину в его глазах – что делать, кому верить? И только тогда я вступлю в разговор.

Но ничего подобного. Я видел их пару дней назад и был взбешен тем, насколько счастливыми они выглядят. Бушевавшая некоторое время буря религиозного невроза стихла, и единственной темой, которой они касались (и то из-за меня), был отъезд Дины. Расстроившись, я снова съездил в Новую Венецию, чтобы попробовать накрутить Ника посильнее – возможно, у него опять провалы в памяти и ему просто нужно напомнить, – но судно Ника исчезло. Бесследно. Я пытался поговорить с его соседями, но было похоже, что «Вандерлуст» никто не видел, хотя владелец другого судна, тоже плавучего дома, только в полукилометре оттуда, старый морской волк в элегантном наряде от Николь Фари, рассказал мне, все время отвлекаясь на свой пейджер, что помнит «какого-то парня в шляпе и с туалетом в руках», которого он принял за работника лондонского «Водоканала».

Похоже, он починил двигатель судна, так что всем моим планам теперь точно крышка. Сложно себе представить, как силуэт Ника вырисовывается на фоне освещающей Тихий океан луны, вдали виднеется Джакарта, дым из трубы «Вандерлуста» смешивается с запахом рыбы-попугая на вертеле, а он думает: «Подождите-ка! Я же забыл отчитать Бена за историю с Фрэн. Свистать всех наверх!» (Ну или как там правильно?) Мне немного больно оттого, что я потерял друга, и очень больно оттого, что я был так близок к цели, – в следующий раз, когда буду разрабатывать какой-нибудь подлый план, надо будет подучиться у Яго.

Я откидываю одеяло со своего измученного тела. Очень жарко, но съехавшие с катушек биологические часы намудрили еще и с температурой тела, так что, хоть и жарко, кожа у меня влажная и холодная на ощупь; нескольких секунд без одеяла хватает, чтобы лужица пота на пояснице заледенела.

Загадка даннойбессонницы неразрешима – отправить в папку «Разное». Я не знаю, стоит ли оставить всю эту затею или надеяться на то, что Ник не уплыл на Восток и все может кончиться хорошо (ну или плохо – как вам угодно); есть еще третий, самый ужасный, вариант, когда я сам иду и рассказываю Элис. Это плохой вариант, поскольку мне не удастся выйти сухим из воды – в случае чего я не смогу заявить, что Ник сам обо всем догадался, и как бы я его ни отговаривал, он все равно бы пришел и рассказал всю правду.

Я подвешен в воздухе – сейчас как раз то время, когда понимаешь, что не заснешь, но принимать снотворное уже поздно, потому что времени на сон почти не остается и не хочется весь следующий день бороться с ощущением, будто голова набита шерстью.

Черт с ним. Решено. Все лучше, чем никогда больше не спать. Слезаю с кровати и тащусь к столу. На мгновение останавливаюсь у окна – занавески чуть расходятся, образуя щель, больше похожую на надрез. Сквозь этот надрез я вижу не рассвет, а лишь то, что солнце уже встало; иначе в Лондоне и быть не может, ведь здесь нет ни линии горизонта, ни гор вдали, из-за которых могло бы показаться солнце, поэтому в Лондоне и не бывает рассвета – того рассвета, который знаком африканским кочевникам, йоркширским крестьянам или стоящему сейчас у берегов Индонезии Нику. Продолжая глядеть на отсвечивающее голубым небо – опять будет жаркий день, – я протягиваю руку ко второму ящику снизу, чтобы достать самое слабое снотворное – темазепам, и чувствую, как мои пальцы погружаются во что-то теплое, мягкое и скользкое. Те доли моего выжатого, как лимон, мозга, которые отвечают за память, реагируют слишком медленно, так что я успеваю поднести руку к лицу за доли секунды до того, как память успевает перемножить два на два. Я бы, конечно, и так рванул в ванную, крича и захлебываясь блевотой, но мне хотя бы не пришлось любоваться прямо перед своим носом прилипшим к руке комком червей и разлагающейся крысиной плоти.

– Привет! – говорит Элис, наконец-то поняв, что за дверью стою именно я. – Чем обязаны?

Судя по наряду, гостей она не ждала. Я стою на ступеньке, поэтому ей приходится нагнуться, чтобы меня поцеловать; успеваю скользнуть взглядом по ее роскошной груди, колыхнувшейся в глубоком вырезе мохеровой кофты, и заметить не прикрытую бюстгальтером бледность кожи.

– Да я так, мимо проезжал.

Удивительно: столько раз прокручивал в голове весь сценарий, но так и не удосужился придумать самое элементарное – оправдание своему визиту. Я целую подставленную мне щеку.

– Еду в мастерскую. Машина умирает медленной смертью.

Из-за спины Элис появляется Бен, хотя сначала я вижу только крепкие руки, обхватывающие ее тонкую талию.

– Только не говори, что ты уже закончил статью о Питере Хаусмане, – кладет Бен подбородок на ее левое плечо.

– Но я действительно ее закончил, – говорю я и иду к машине, радуясь, что моему визиту нашелся официальный предлог.

Уверен, что статья где-то на заднем сиденье «доломита»: какой уже день ее с собой вожу, пытаясь закинуть в редакцию «За линией». Открываю дверь машины и заглядываю внутрь: ни намека на статью, только старые газеты, старые билеты в кино и старые неоплаченные счета.

– Будет прекрасно, если ты мне сразу ее отдашь, – слышу я голос Бена, стоящего прямо за мной. – Мне сейчас надо в редакцию на совещание, а потом я смогу ее отредактировать.

Гляжу в левое боковое зеркало и… нет, не улыбаюсь, но на моем лице появляется выражение внутреннего удовлетворения. Через дорогу стоит машина Бена, красный «фольксваген-поло».

– Ты прямо сейчас туда собрался? – удивляюсь я, будто в первый раз слышу.

Кажется, именно о собрании именно в половину восьмого сказал секретарь, когда я позвонил в редакцию и спросил Бена.

– Да. Дел очень много.

– Вот она, – оборачиваюсь я, держа в руке два скрепленных листа А4 и соскабливая с них треугольный кусочек шоколадки – на словах «атмосфера спокойствия» остается пятно.

– Успеешь чашку чая выпить? – кричит из дома Элис.

Гляжу на Бена: он стоит, вытянув руки, на лице играет насмешливая, но добрая улыбка – он заметил, как я отправил кусочек шоколадки в рот. Рыжеватый отблеск раннего летнего вечера будто согревает его, как костер, небо уже тусклое – похожее ощущение возникает, когда сотни птиц сбиваются в стаи в поисках насекомых, – и в сумерках букв уже не разобрать, а уличные фонари еще только ждут своего часа. Я наконец выпрямляюсь и отдаю статью; а затем машинально целую его в щеку, хотя сам ненавижу, когда он так делает; кожа у него грубая, покрытая колючей щетиной.

– Спасибо.

Благодарит Бен скорее за статью, чем за поцелуй – он слегка шокирован и не понимает, как истолковать мой поступок. Если бы он только удосужился открыть НовыйЗавет…

– Ну? – еще шире открывает дверь Элис.

– Думаю, минут пять у меня есть, – говорю я и направляюсь к дому, достаточно медленно, чтобы услышать, как Бен переходит дорогу, открывает дверь машины, затем закрывает ее и уезжает.

У них на кухне так сильно пахнет приправами, что можно упасть в обморок. Базилик, тимьян, орегано, шалфей, петрушка и сладкий майоран соревнуются в этом буйстве запахов, заняв десятки стратегически важных полок, и это – не принимая во внимание специи. Здесь все до последнего ящичка деревянное, и дерево словно пропитывается ароматами, чтобы потом тоже источать запах, только с добавлением древесного оттенка, будто здесь и так лесом не пахнет. Интересно, заметила ли она, что я нервничаю.

– Похоже, всем очень нравится твоя колонка, – говорит она, прижимая ложкой чайный пакетик в стенке чашки.

Мне кажется, люди так разминаются, прежде чем вступить со мной в разговор.

– Правда? – закидываю я удочку.

– Ага, – отвечает она, добавляя в чай молока и направляясь к столу, за которым сижу я, рассеянно листая «Гардиан гайд». – Бен говорит, что каждую неделю приходит масса писем.

– Меня же в них не только хвалят, – отвечаю я.

При этом пытаюсь изобразить застенчивую улыбку. Тяжело. Мое общение с Элис – это всегда несколько рефлексивный процесс, но сейчас я слежу за каждым своим жестом.

– А ты? О чем пишешь?

– Я? – чуть краснеет она. – Уже несколько недель ничего не пишу.

– Правда?

– Где-то с апреля.

Непохоже, чтобы Элис хотелось раскрывать мне причины. Вот насколько мало она мне доверяет! Она садится рядом и наливает себе стакан апельсинового сока. Я кожей ощущаю ее близость, а еще не забываю, что мы в доме одни. Но Элис вдруг говорит:

– Гэйб…

Сижу затаив дыхание – это же ясобирался сделать объявление.

– Да?

Говорю это после короткого молчания, успев удивиться: неужели она уже знает?

– Жаль, что с Диной все так вышло.

– А… – выдыхаю я. – Да, действительно жаль.

– По-моему… кажется, мы с Беном сделали не все, что было в наших силах, чтобы ей помочь.

– Ну…

– Не сделали мы ничего. Очень глупо. У нас было такое странное ощущение… не знаю почему, просто мы тоже в чем-то сумасшедшие, параноики… Когда она жила здесь, мы, возможно, давили на нее. Не знаю, может, отчасти поэтому Дина вернулась в Америку…

– То есть вы не говорили об отъезде?

– По сути дела, нет, – вздыхает она. – На самом деле я действительно расстроилась. Возможно, она тебе рассказывала про наши вечные сестринские проблемы. Пожалуй, когда она вернулась, все стало только хуже. Мы действовали друг другу на нервы. Но потом мне показалось, что мы понемногу с этим справляемся – ну, когда она переехала и нам обеим стало легче дышаться, к тому же мы с Беном нормально отнеслись к вашему роману…

Она умолкает, поднося стакан обеими руками к губам.

– Но потом, – продолжает она, опуская стакан, – когда Дина сказала, что собирается обратно в Америку, между нами словно стена выросла. Она вообще не хотела ничего объяснять. Я говорила, что действительно хочу, чтобы она осталась, но, – пожимает Элис плечами, – это не помогло.

Ее идеальное в своей завершенности лицо, обрамленное черными кудряшками, принимает вопросительное выражение. Она хочет, чтобы я объяснил. Она выглядит уставшей, но, возможно, лишь потому, что она не накрашена (даже Элис пользуется косметикой, хотя я не совсем понимаю, что конкретно она пытается приукрасить). А усталый вид я не воспринимаю как недостаток – это скорее состояние бытия.

– Не хочешь об этом говорить? – спрашивает она.

Я чувствую, как память о любви к Дине ночной бабочкой бьется против ослепительного света красоты Элис.

– Да. То есть нет. То есть я не знаю, что сказать. У нас ничего не получилось. Думаю, тебе не стоит винить себя.

Она откидывается на спинку стула и кладет руку на затылок. У меня нет слов, чтобы описать это зрелище – оно неописуемо.

– Я знаю: ты думаешь, что мы с Беном никогда не ссоримся, – вдруг говорит Элис, пытливо глядя на меня своими соблазнительными глазами. – Но все же случается. Не так давно мы довольно сильно поссорились.

Элис, похоже, полагает, что мы на своеобразной конференции по обмену личным, и если она расскажет мне чуть больше, чем обычно, то я объясню, почему уехала Дина. А может, она просто хочет поговорить. Я сгораю от желания попасть в тот рай, что скрывает под собой мохеровая кофта.

– У меня было ощущение, что у вас что-то не… так, как обычно, – киваю я.

Элис выглядит удивленной, словно она не ожидала, что на их с Беном лицах все, оказывается, было написано, – но она, правда, не знает, насколько мелким почерком; возможно, Элис еще немного расстроилась оттого, что ее секрет упал в цене. Она наклоняется вперед, ставит локти на стол, а потом прячет обе руки в волосах – принимает позу из серии «а теперь давай поговорим серьезно».

– Ну… да, не как обычно. Помнишь тот ужин, когда Бен рассказывал про свой визит в синагогу?

– Да.

– Тогда с ним и стало тяжело. Из-за иудаизма.

– Мне ли не знать.

– Ну, это, похоже, ни для кого не было секретом. Но потом…

– Вся беда оказалась в том, что ты не еврейка.

Она вздрагивает и выпрямляется, складывая руки на столе.

– Тебе Дина рассказала?

– Нет. Он сам рассказал.

Дина мне, конечно, рассказала, но к тому моменту я и так все знал; думаю, что мы на верном пути – если она уже сейчас поймет, что Бен обманул ее доверие таким невинным образом, то потом ей будет легче поверить в то, что Бен сделал то же самое еще раз, только совсем не невинным образом. Элис быстро моргает, раза три-четыре подряд, веки чуть ли не дрожат; очевидно, что я застал ее врасплох – она хотела поговорить, а выяснилось, что практически все практически обо всем уже поговорили.

– Ну да, – говорит она. – Раз уж я рассказывала Дине, то Бену ничего не мешало рассказать тебе.

– Да. А тебе ничего не мешает рассказать мне сейчас.

Над ее правой бровью едва заметно дергается мускул, но сама бровь неподвижна, без малейшего намека на движение. Но это все равно реакция, понимание того, что сказанное сейчас мною – флирт, пусть не в сексуальном плане, но в эмоциональном. Пожалуй, это первая попытка флирта за все время нашего общения.

– Не мешает… – несколько рассеянно говорит она; потом добавляет, более решительно: – Но мне все равно интересно, что произошло между тобой и Диной.

О господи. Что ж она не успокоится? Сколько можно изливать душу по принципу «ты – мне, я – тебе» – это мне все карты путает.

Пытаясь уйти от ответа, я делаю глоток чая. Тьфу. Она опять забыла. Чай – с сахаром, кофе – без. Над ободком чашки я замечаю ее карие, цвета несладкого чая глаза, светящиеся невинной заинтересованностью, желанием обрести знание; то знание, из-за которого сожмется и без того крохотное отведенное мне в ее мыслях пространство – отведенное только мне, не человеку, с которым она связана посредством его отношений с ее сестрой или мужем, а просто кому-то, кто в чай кладет сахар, а в кофе – нет. Я чувствую, что завожусь, что хочу прекратить все это сюсюканье и выпалить Элис в лицо, что муж ей изменил. О нашем будущем после ее разрыва с Беном у меня уже и мыслей нет – просто хочу вызвать у нее эмоции, каким-то способом затронуть ее чувства, пусть даже чудовищно эгоистичным и разрушительным способом; просто оставить след в ее жизни.

– Элис… – говорю я.

– Дело в том, Габриель, – перебивает меня она.

Но я слушаю ее вполуха, фраза «Я думаю, ты должна знать, что у Бена был роман на стороне» сверкает в моем сознании, как название фильма, который вот-вот начнется, вот-вот.

– Не знаю, права ли я, рассказывая тебе – скорее всего, Бен тебе и так рассказал, хотя он и старается не поднимать вокруг этого особенной шумихи, – но… – бросает Элис многозначительный взгляд, делая глубокий вдох, – я беременна.

Йах-ха-ха. Йах-ха-ха-ха.

Конечно, ты беременна. Естественно! У Бога же есть свои задумки. А как иначе? Ох уж мне эта его страсть к симметрии. Когда женщины живут вместе, месячные у них начинают совпадать по времени – это я помню. И яйцеклетки, и кровь – все в одно время. У сестер, наверное, все совпадает с повышенной точностью; детородный тандем какой-то. Мой разум бешено машет руками, как человек, который бежит к краю скалы и в последний момент пытается остановиться.

– Я действительно очень хотела, чтобы Дина была крестной матерью.

Элис принимается изо всех сил чесать голову, из-за чего волосы теперь у нее торчат во все стороны. Думаю, это для того, чтобы не расплакаться; прежде всего, не расплакаться в присутствии человека, которого она, надо признать, не очень хорошо знает.

– Я подумала… возможно, ошибочно, но все же подумала… что это могло бы нас по-настоящему сблизить.

Ее щека чуть подрагивает, я пытаюсь сконцентрироваться на ней и привести мысли в порядок, но их не удержать. Когда я в первый раз звонил Дине, Бена с Элис не было дома – они были у врача. Бен встретил Фрэн в аптеке – он заезжал туда купить что-то для Элис. Ну и вся эта тревога за потомство – осознав, что иной дороги нет, и испугавшись, Бен, не снижая скорости, через еврейство налетел на Фрэн, лишь бы не сверяться с весьма определенной картой будущего под названием «у тебя теперь есть ребенок». Она опускает голову и кладет руки на колени, а я понимаю, что мне все равно обязательно надо что-то сказать.

– Поздравляю.

Она поднимает глаза, на лице появляется безрадостная улыбка, изгиб губ – как кривая на графике стрессов, которые пережил ее брак за последнее время. У меня внутри горечь умершей надежды смешивается с облегчением; очень сложно пережить свои мечты.

– Спасибо, – говорит Элис.

Она приподнимается со стула, закидывает руки мне на плечи и обнимает. Реальность, как всегда захламленная мелочами, пытается сделать так, чтобы этот момент меньше всего походил на то, чем он должен быть: между нами угол стола, она только привстала со стула, и ей сложно обхватить меня – Элис вообще слишком миниатюрна, чтобы обхватить такого слона, как я, – так что ей приходится стоять, согнувшись, в неудобной позе. Но когда мои руки смыкаются на мохеровой спине, я вдруг ощущаю ее тело, и рожденная реальностью пропасть исчезает. Подумав о том, какое это райское наслаждение, начинаю чувствовать себя очень глупо, потому что это слоган из рекламы «Баунти».

Ее голова у меня на плече. Потом она медленно движется назад, и наши лица теперь совсем рядом, как в той черно-белой оптической иллюзии, где сначала видишь лица, а потом вазу. Господи, как она красива! На долю секунды у меня возникает желание пойти напрямик и поцеловать ее, я уверен, что в ту же самую долю секунды вижу проблеск той же мысли в ее глазах – мы замираем и в пределах этого бесконечно малого мгновения очень долго смотрим друг на друга. В этот момент раздается удар дверного молотка, и я тут же понимаю, что до скончания времен буду оглядываться на эту долю секунды, видя в ней самую главную упущенную возможность своей жизни. Элис хмурится и выгибается, чтобы выглянуть в коридор, а я думаю, что все не так уж плохо – на мгновение я оказался в раю.

– Кого там принесло? – удивляется она и уходит, бросая на меня недоуменный взгляд, который означает всего лишь «кого там принесло?»; в нем нет и намека на «Боже, мы же чуть не поцеловались?»

Жду, пока она уйдет, и выливаю остывший, так и не выпитый чай в раковину; я наблюдаю за тем, как образуется воронка, и чай исчезает в обрамленной блестящей нержавеющей сталью дырочке, прямо как мой план действий.

– О господи! – слышу я крик Элис.

Испугавшись, стряхиваю жалость к самому себе и бросаюсь вон из кухни, в коридор. Я вижу отпрянувшую Элис, а за ней – стоящего на пороге человека внушительных размеров, промокшего насквозь, с измазанным грязью лицом. Чем страшнее мне становится, тем быстрее я бегу, а потом мой страх меняется: это не какой-то псих, от которого я должен спасти Элис – от этих слов я отказываюсь, – это тот самый псих, от которого я должен спасти Элис, это Ник.

– Ник? – у меня перехватывает дыхание. – Что случилось?

– «Уандерласт» затонул, – спокойно отвечает он.

– Только что? И ты в этот момент был на борту?

– Нет, еще два дня назад. Я просто нырял, хотел достать кое-какие вещи.

Хотя мне сейчас есть о чем беспокоиться, в голове вертится одна мысль: «Девять тысяч фунтов?!»

– Господи, – приходит в себя Элис. – Ты проходи, я принесу полотенце и что-нибудь из вещей Бена.

– Подожди, не стоит, – говорит он.

Услышав в голосе Ника решимость, начинаю паниковать. Сильно.

– Я не собираюсь проходить внутрь. Я зашел просто для того, чтобы кое-что тебе сказать.

Элис бросает на меня такой взгляд, будто хочет сказать «о нет, опять его безумные речи», но я в этом сомневаюсь; сомневаюсь и в том, что она не станет его выслушивать. К голове Ника прилипла водоросль, очень похожая на ту, что Иезавель приносила до крыс и лягушек; растение будто зачесано на макушку, чтобы прикрыть лысину.

– Ник, – говорю я, изо всех сил пытаясь поймать его взгляд. – Все нормально. Не беспокойся. Забудь.

– Я пришел, чтобы рассказать тебе правду, – с серьезным видом заявляет он, не сводя пристального взгляда с Элис.

Пытаясь привлечь его внимание, мотаю головой из стороны в сторону прямо у него перед носом – черт, что за мерзкий запах, – но ничего не получается; издалека, наверное, может показаться, что какой-то псих задирает постороннего человека.

– Слушай, ты же побывал в холодной воде, может, тебя в больницу отвезти? – предлагаю я и поднимаю руки, чтобы выпихнуть его, но Ник хватает меня за запястья и со всей силой безумца отталкивает.

– Я расскажу ей, Габриель. Я должен рассказать ей всю правду, – объясняет он.

Я понимаю, что ничего не могу поделать, бросаю беспомощный взгляд на Элис и тут же осознаю, что сам все окончательно испортил; если она и могла принять слова Ника за бред сумасшедшего, то теперь из-за моей грубой и очевидной попытки не дать ему сказать у Ника появился кредит доверия.

– О чем ты, Ник? – мягко спрашивает она.

Похоже, Элис собралась с духом, готова услышать все что угодно, кроме, как мне кажется, рассказа о романе ее мужа с хирпией.

– Габриель влюблен в тебя. С того самого дня, как вы познакомились.

Ник поворачивается, и мы встречаемся с ним взглядами – это какая-то садистская пародия на эпизод с упущенной долей секунды на кухне; но в его глазах я вдруг замечаю то, чего не видел раньше, даже до того, как он покурил той улетной темы, – глубочайшее, абсолютное здравомыслие, которое, пожалуй, действительно в одном шаге от безумия. Это не месть; он не пытается отплатить за мои попытки использовать его в своих целях. Ник пытается мне помочь, раз и навсегда покончить с моей вечно тлеющей опухолью. Получается, именно так можно избавиться от безумия? Без хлорпромазина, без консультаций психологов, без тренингов Эрхарда, а просто нырнув в холодную воду одним жарким днем?

Бум. Бум. Такой звук раздается у меня в голове. Только он не звонкий, не громкий, а далекий, как шум канонады. Потом появляется другой звук: серебрящийся смех Элис. Гляжу на нее, на ее запрокинутую голову, на прекрасное, хотя и искаженное смехом лицо; у меня есть возможность вернуться, снова оказаться в системе привычных координат. Нужно только рассмеяться вместе с ней.

Хрен с ним.

– Да, это правда, – признаюсь я. – Я влюблен.

В то же мгновение она перестает смеяться.

В явно замедленном режиме, чуть изменяясь кадр за кадром, ее лицо обретает серьезное выражение, она смотрит на меня.

– Что тут поделаешь? – говорю я, чувствуя, что слова идут откуда-то из самой души. – Моего брата ты встретила первым. А это случайность – просто захотелось прогуляться по парку, все же дойти до вечеринки… так ты его и встретила. А если бы ты пошла в какое-то другое место, то могла бы встретить меня. Вот и все. Вместо того чтобы записать в своем дневнике три года назад «гуляла по парку» и «ходила на вечеринку», ты вполне могла сделать другую запись: «лишила всех надежд на счастье человека, которого еще не знаю».

Элис стоит, опустив глаза и нахмурив лоб; возникает ощущение, что мне, наверное, лучше уйти. Ник тактично смотрит в сторону, опершись рукой о дверной косяк. Конечно, я не совсем то хотел сказать; но ведь сами знаете – в такие моменты все равно никогда не получается сказать именно то, что хотелось.

– Кстати, именно поэтому Дина меня и бросила, – добавляю, глядя на улицу и замечая, как фонари, зажигаясь, мерцают, а потом свет становится безжалостно ровным. – Она узнала.

Если бы я собрался выложить вообще все начистоту, то рассказал бы о беременности Дины, но мне кажется, что это Динино право. А вот это – мое. Элис поднимает глаза и проницательно смотрит на меня.

– Ты ей сам рассказал?

На мгновение я задумываюсь.

– Ну да. В общем и целом.

– Габриель… – на лице Элис изображается искреннее желание помочь.

Я поднимаю руки и жестом словно отстраняюсь от нее.

– Не надо, Элис. Серьезно. Не беспокойся.

Мне не нужна… знаю, мысль избитая, но я и сам не в лучшем состоянии… не нужна ее жалость. Я подношу руку к ее щеке; она не отворачивается, позволяя мне прикоснуться.

– Я ничего не скажу Бену, – говорит она. – Если не хочешь…

– Это как ты хочешь.

Я изо всех сил пытаюсь запечатлеть в памяти эти пять секунд полного взаимопонимания – так всю свою жизнь отдавший цветам садовник, умирая, мог бы уловить запах розы. В конце концов, след я оставил и контуры его очевидны. Отнимаю руку от ее лица; время вышло.

– Пока, Элис, – прощаюсь я и ухожу.

Мне показалось, что Ник ушел, но он сидит на тротуаре, прислонившись спиной к садовой ограде.

– Вернешься домой? – спрашиваю я.

Кивнув, Ник встает, стряхивая с себя грязь и стебельки тростника.

– Мы как раз должны успеть на обзор матчей последнего тура, – говорит он.