Текст книги "Время спать"

Автор книги: Дэвид Бэддиэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– Какой психоз?

– Каннабинольный. Каннабинол – это активное вещество в марихуане.

Вы когда-нибудь о таком слышали? Я вопросительно гляжу на Дину. Несмотря на то что она многое в Америке повидала, ей остается только пожать плечами.

– А это часто встречается?

– Намного чаще, чем вы можете себе представить. Как бы то ни было, все дело в том, что не имеет никакого значения, курил ли он раньше и если да, то как часто. Когда психика в той или иной мере склонна к неустойчивости, то подобное иногда случается после многих лет употребления наркотиков; к психическому расстройству может привести стресс, вызванный каким-либо личным потрясением, а наркотик просто послужит катализатором. Возможно, что это просто какой-то особый вид… – запнулся он, желая показать, что готов принять любую терминологию, и понимая при этом, насколько неуместно прозвучит просторечное выражение в речи врача, – травки.

Он снова берет свой большой черный блокнот.

– И долго это будет продолжаться? – интересуюсь я.

– Сложно сказать – как пойдет. Я выпишу рецепт на хлорпромазин, только вам надо будет следить за тем, чтобы он действительно принимал лекарство.

Несмотря на усталость, бровь у Дины на этот раз приподнимается, да и моя тоже, только мысленно; когда доктор намеренно подчеркнул возможные трудности при обеспечении своевременного приема лекарства – а это он явно сделал, исходя из своего опыта, – я невольно перенесся в воображаемое пространство, уставленное пестиками и ступками, где ветеринар дает Иезавели таблетку от глистов (рот мы ей втроем открывали; и лучше не спрашивайте, что произошло с врачом, когда он попытался измерить ей температуру).

– И тогда все может закончиться через пару недель. А может затянуться и на два года.

– Два года! Я не смогу прожить два года с сумасшедшим. У меня самого случится нервный срыв.

– Но ты можешь в любой момент съехать, – говорит Дина.

– И что? Бросить его там, чтобы он целыми днями сходил с ума на пару с… этой хирпией?

Дина непонимающе хмурится.

– Ты, наверное, имел в виду «гарпией»?

– Это было намеренное стяжение «хиппи» и «гарпии».

– Понятно.

– К тому же я четыре года положил на то, чтобы государство платило часть арендной платы за эту квартиру.

– Попробуйте устроиться на работу, – предлагает доктор Прандарджарбаш.

Я смотрю на него: хотя он склонился над выписываемым рецептом, я все равно замечаю едва заметную тень улыбки в уголке его рта.

– Извините, – говорит доктор, ставя подпись, размашистую подпись уверенного в себе взрослого человека с высокой самооценкой. – Это уже не мое дело. Хотел бы вас порадовать, но зачастую в подобных случаях людям, которые находятся рядом с душевнобольным, действительно приходится тяжелее, чем самому больному.

Он протягивает рецепт, другой рукой отодвигает голубую занавеску, позволяя нам пройти.

– Да уж, – беру я рецепт, – немного эйфории мне самому бы не помешало.

Мы идем обратно в приемную травматологического пункта с некоторой опаской: неизвестно, что там Ник мог еще натворить.

– Спасибо, что поехала с нами, – говорю я.

Она улыбается в ответ. Я хочу приобнять ее, или поцеловать в щеку, или еще что-нибудь сделать, но не уверен, стоит ли. Удивительно: ведь не так давно я безо всяких сомнений засовывал свой член ей в рот. Но незначительные проявления любви становятся уместными далеко не сразу.

– Не за что. Кем бы я была, если бы оставила тебя одного у мусорного бачка с голым соседом.

– Человеком, которому нет до меня дела.

Я не хотел, чтобы фраза выглядела такой явной претензией на ее участие. Я имел в виду другое «нет до меня дела». Например, человек идет мимо подворотни, где несколько белых парней вырезают британский флаг на лбу у парня с азиатской наружностью, и ему нет до этого дела.

Она останавливается и глядит на меня.

– Получается, мне есть до тебя дело?

Я, естественно, пожимаю плечами, пытаясь отсрочить ответ.

– Ну, не знаю. А ты как думаешь?

– Я ду-у-у-у-умаю… – протягивает она, – что если ты сможешь устроить нам свидание, просто свидание – понимаешь? – безо всяких изысков и всего такого, возьмешь в прокате кино или еще что-нибудь в этом духе; и если в итоге никто не умрет и не сойдет с ума – если ничего подобного не произойдет, то тогда, основываясь на впечатлениях от нормально проведенного с тобой времени, я смогу сказать, есть мне до тебя дело или нет. Договорились?

– Договорились, – соглашаюсь я и тут же иду на поводу у своего весьма своевременного желания поцеловать ее в щеку.

Стройность рядов оранжевых стульев уже восстановлена, и Ник спит на плече Фрэн так же, как Дина раньше спала на моем. Он спит с открытым ртом, и хотя слюна не свисает у него изо рта рыболовной леской, от угла губ по мешку для картошки расползлось темное пятно, формой напоминающее маленькую карту Ирландии, как на карикатуре в журнале «Панч» 1916 года, где речь шла о проекте введения самоуправления в этой колонии.

– И что же сказал вам психиатр? – шепчет Фрэн.

Я думаю, что сейчас она действительно шепчет, чтобы не разбудить Ника, хотя тут не угадаешь.

– Он дал нам это, – показываю ей рецепт.

Фрэн разглядывает его через бирюзовые линзы.

– Я не стала бы так мудрить, – замечает она.

– Ах, не стала бы, – зло отзывается Дина.

Как бы ни хотелось понаблюдать за кулачным боем в их исполнении, я все же вмешиваюсь.

– Послушай, Фрэн. Я знаю, что ты желаешь Нику только добра. Но думаю, что нам стоит поступать так, как сказал врач.

Она задирает голову, чтобы приглядеться к рецепту, – кажется, я через ноздри скоро ее мозг увижу.

– Эта штука превращает людей в зомби.

– А ты откуда знаешь?

– Я фармацевт. А еще я работала медсестрой в психиатрической больнице.

Чего?

– Чего?

– Я работала в больнице Модсли, на юге Лондона.

Она говорит медленно, как учитель, объясняющий сложный, но важный материал.

– Именно там я поняла, что принятое в нашем обществе понятие… – она изображает пальцами кавычки, слегка потревожив при этом Ника, – «психическое заболевание» неверно.

Не зная, как на это отреагировать, смотрю на Дину, но по ее лицу ничего не понять.

– Я погляжу, многие работники психбольниц в итоге сами сходят с ума, – спокойно говорит она.

Фрэн поворачивается к Дине, подозрительно напоминая своим движением Робокопа.

– Найди как-нибудь время и поговори с человеком; который поможет понять, что тебя беспокоит на самом деле.

– Знаешь, я не вижу особого смысла в течение пяти лет платить психотерапевту тридцать фунтов в час лишь для того, чтобы прийти к простому ответу… – указательный палец Дины направлен на Фрэн, – ты.

Фрэн кивает, и в этом кивке явно читается: «Интересный случай. Надо обязательно включить в мое исследование». Возможно, это самый отвратительный жест, который я когда-либо видел. Подавляя желание ударить ее по лицу, интересуюсь:

– Фрэн… Ник говорил, что, когда вы познакомились, там были еще какие-то люди и по кругу передавали трубку с травкой.

– Ну… да, наверное.

– А что это была за травка?

– Что за травка? Самая обыкновенная.

Она вдруг закрывает глаза.

– Хотя, подождите… тогда мой друг Мэнди как раз привез из Непала одну улетную тему.

– Что привез?

– Улетную тему, – открывает она свои бирюзовые, как реклама красок «Делюкс», глаза. – Чудесная вещь. На вид сильно отличается от обычной травки, больше похожа на маленький зеленый цветок. Очень красиво, правда. А что? Хочешь, чтобы я тебе достала?

Мотаю головой. Я не вижу лица Дины, но понимаю, что она кипит и готова выплеснуть все: что Фрэн с ее идиотским наркотиком стала причиной разлада между мной и Ником и что она может засунуть эту «улетную тему» вместе с расширенным сознанием прямо себе в задницу. Хватаю Дину за руку, чтобы удержать от этого: она смущенно смотрит на меня.

– Не стоит, – прошу я. – Не бери в голову.

Я серьезно. Фрэн явно из тех людей, которые никогда не признают своей вины ни в чем; к тому же она уверена, что с Ником происходит нечто определенно позитивное – прорыв, – и она будет только счастлива, оттого что причиной этого стал ее дурацкий наркотик, а мне бы не хотелось доставлять ей такое удовольствие. Фрэн продолжает глядеть на меня с невинным любопытством. И даже этот взгляд она изображает, это в какой-то мере сознательное действие, это «а теперь я смотрю на тебя с невинным любопытством».

– Что-то беспокоит тебя, Габриель? – спрашивает она, приводя тон в согласие со взглядом.

– Да, – отвечаю я.

Выражение лица чуть изменяется: «откройся мне, ведь я здесь именно для этого».

– Откуда у тебя эта шляпа? – спрашиваю я.

14

С днем рожденья тебя!

С днем рожденья тебя!

С днем рожденья, дорогая Мутти…

Бабушка улыбается и наклоняется – волосы у нее теперь окрашены в цвет, схожий с цветом чернил ее ручки «Басилдон Бонд», – к украшенному свечками торту с глазированными фигурками самых известных памятников Гданьска, которые там стояли до Первой мировой войны. Она мастерски делает глубокий вдох, на который способны только люди, уже не воспринимающие возможность дышать как нечто само собой разумеющееся.

С днем рожденья тебя!!!

Мутти немного морщится, задувая свечки: воздух вытекает из ее легких тонкой струйкой, но этого хватает, чтобы огоньки потухли – хорошо еще, что их четыре, а не положенные восемьдесят четыре. Только одна розовая свечка на куполе Мариенкирхе, средневекового кафедрального собора в Гданьске, пострадавшего во время артиллерийского обстрела русских в 1945 году, не хочет сдаваться, снова вспыхнув после того, как от нее отлетел дымок, и она, казалось, погасла.

– Посмотрите! – улыбается бабушка, в то время как вся семья хлопает в ладоши. – Прямо как светильник Маккавеев!

Не переставая хлопать, Элис по привычке поворачивается к Бену.

– Светильник Маккавеев, – шепчет он, склоняясь к ее уху с видом человека, который при желании может совершенно спокойно продолжить движение, – чудесным образом продолжал освещать осаждаемый римлянами храм, хотя масла для светильника у нас уже не было.

Хлопанье утихает. Остальные постояльцы дома престарелых «Лив Дашем» зло поглядывают на нас из комнаты отдыха. Возможно, потому что поем мы не очень хорошо, но, скорее всего, оттого что в этом заведении визит родственников – это четкий показатель статуса и каторжный труд, поскольку, когда вокруг тебя стоят двенадцать родственников и хлопают в ладоши, любое движение воспринимается как вызов. Человек в очках с толстыми стеклами, которого я тогда видел в лифте – мистер Фингельстон, кажется так его называли сестры, – отсел как можно дальше и теперь трясется от злости в обитом синей фланелью кресле-качалке; он довольно громко кряхтит, выражая свое недовольство происходящим, в то время как мама вносит торт и обнимает бабушку – вместе они похожи на двухголового монстра, символизирующего материнство.

– У нас? – переспрашиваю я.

Он стоит рядом со мной, а Элис – рядом с ним.

– У евреев, – бросает он, не поворачивая головы и явно подразумевая: «можно подумать, ты не догадался».

Я гляжу на него в профиль, удивляясь, насколько мы похожи.

– Это ты с начальной школы помнишь?

Хотя в одиннадцать лет мы пошли в обычные школы (причем разные), до того мы вместе радовались кошерным пирожным и носили неизменные шапочки-кипы в еврейской школе на северо-западе Лондона, в которой учатся с пяти до одиннадцати лет.

– Нет, – все же поворачивается он. – Я прочитал об этом на прошлой неделе в одной книге.

Надо полагать, занимательная была книга. Но продолжить разговор мне не дает тетушка Ади – на самом деле двоюродная бабушка Ади, но она предпочитает «тетушку», – которая выстраивает всех в очередь, чтобы мы могли поцеловать бабушку и вручить ей подарок. Тетушка при этом всех будто подталкивает, размахивая руками; похожим образом поступал некогда Ник: он размахивал руками, радуясь тому, как здорово пукнул.

Все свои движения тетушка Ади делает очень медленно, это не то «медленно», которое я использовал, говоря о Мутти и Лидии Фриндель; такое впечатление, что вокруг всегда есть воздушные карманы, которые поддерживают ее – когда она что-то рассказывает, то похожа на застывшего в бесконечном адажио дирижера без палочки; сейчас она скользит по заполненной людьми комнате, как маленькое еврейское судно на воздушной подушке. Цвет лица у тетушки Ади, как после солярия, с оттенком оранжевого, а если снять и растянуть всю кожу, свисающую с тетушкиного лица, то ее хватит на самую большую барабанную установку Фила Коллинза.

Бен с Элис принесли, как я вижу, настоящий красивый подарок, завернутый в золотую упаковку с красным бантом. Дело в том, что Бен, родившийся на два года раньше меня, старше меня лет на пятнадцать, он вышел из того возраста, когда думают, что если Мутти – наша бабушка, то это она должна дарить нам подарки на день рождения, а мы можем не особенно беспокоиться о подарках для нее. Я из этого возраста еще не вышел, хотя живу в двух метрах от Хай-роуд и с ногами у меня все в порядке, в то время как Мутти живет в километре от ближайших магазинов и с трудом доходит ночью до туалета. Я принес ей открытку с котенком и надписью: «Замечательной бабушке». Уверен, что она будет только счастлива получить от меня эту открытку, потому что, хотя ей и восемьдесят четыре года – это, конечно, позволяет говорить, что Мутти взрослый человек, – ее представление о том, кто кому должен покупать подарки, очень схоже с моим.

В выстроившейся очереди перед Беном стоит Саймон, сын тетушки Ади, он голубой. Это видно за километр, наверное, всем, кроме тетушки Ади (даже Мутти, думаю, сказала бы про него: «Точно гомик» – или еще что-нибудь в этом духе), которая очень любит повздыхать, почему же он так и не женился; хотя справедливости ради надо отметить, что, когда тетушка Ади рядом, Саймон забивается в дальний угол чулана, и можно зайти туда, взять пять-шесть одеял для гостей, но так и не заметить его, прячущегося за паровым котлом. Живя с матерью, он, наверное, неплохо приспособился к существованию в четко очерченном, ограниченном пространстве. Когда я смотрю на него, то думаю: если бы я был голубым, то Саймон бы мне не понравился. Ему, наверное, немного за сорок – однажды я спросил, сколько ему лет, а он обиженно бросил: «На себя посмотри!», что было мною воспринято как свидетельство его слабости, – у него жесткие курчавые волосы ненатурального черного цвета, а лицо такое рябое, что если ему в рот засунуть американский флаг, то будет похоже на тот самый кусочек Луны, на который ступила нога человека.

Оставшиеся в очереди люди – это члены семьи, которых зовут на подобные мероприятия в качестве массовки: дядя Рэй, у которого проблемы с левым глазом и от которого пахнет капустой; его жена Аврил, метр шестьдесят на метр двадцать, которая вернулась к Рэю только полгода назад, а до того у нее была интрижка с Морисом Коутом, каким-то хиромантом из Нью-Молдена; их дочь Таня и сын Морис; а еще тетушка Бабблз, которая знает только одно слово: «прелестно!» Говоря о членах моей семьи, я на самом деле имею в виду членов семьи моей матери. У отца нет живых родственников, а даже если бы и были, то он вряд ли пригласил бы их сюда; он недолюбливает бабушку – понятно, что и маму тоже, но это немного другая история – и поэтому сидит в кресле за другим концом кофейного столика, намеренно игнорируя происходящее и сердито уткнувшись в роман Спайка Маллигана «Какой еще Роммель?», который он читает уже года полтора. Каждый раз, когда я смотрю на него, кажется, что он еще сильнее вжался в кресло.

– Спасибо, Таня! Спасибо, Морис! – улыбается бабушка, показывая всем золотую брошь в форме звезды Давида. У дяди Рэя при упоминании имени его сына слегка дергаются мышцы шеи, а это происходит, наверное, десять, двадцать раз в день; если бы только муж Ади был жив и мог сбежать с кем-нибудь по имени Саймон, она бы сэкономила на подтяжке лица. Морис и Таня на мгновение отрывают подозрительно нежный взгляд друг от друга, чтобы скромно улыбнуться Мутти, будто они сами купили подарок, а затем они опять замыкаются, смотрясь друг в друга, как в зеркало.

– Как там Ник? – слышу я звуки виолончели.

Смотрю на Элис, проскользнувшую под подбородком Бена, чтобы поговорить со мной. Мы не виделись с тех пор, как приключилась та история с Диной – «Та история с Диной» звучит как название песенки в варьете тридцатых годов, – и, зная, что она придет, я гадал, повлияет ли нарастающее необъяснимое чувство к ее сестре на мое раболепное отношение к ней; естественно, в последние две недели мои мысли во время бессонных ночей были расшиты не только ее изображениями. Я даже почувствовал какое-то воодушевление, выходя из автобуса и проходя по Эджвербери-лэйн, я думал, что меня не будет охватывать желание при одном виде Элис, что я не буду больше чувствовать ее безраздельной власти над собой. Но я не был готов отказаться от ее грудей.

По правде, это не так. Я сказал про груди стилистического контраста ради, хотя на них приходится процентов тридцать впечатления, которое производит Элис. На самом деле речь шла о ней.Я не готов отказаться от нее (зато иногда мне хочется закричать: «Я от всего откажусь ради тебя! От всего!»). Знаете, как бывает, когда внутри засядет невыразимая тоска? Когда лежишь без дела весь день и время от времени грудь будто разрывает? Или едешь на машине, но город вдруг кончается, и ты уже едешь мимо какого-то поля, а по радио играет хорошая музыка? И она такая неясная, эта тоска, будто это не тоска почему-то, а просто тоска – просто душа ноет. Если честно, тоска по чему-то – это тоска по Элис.

– Это ханукальное блюдо, Мутти!

– Она и так знает, что это такое, Аврил.

– Прелестно!

– Ничего особенного, – говорю я Элис.

Она понимающе кивает – ворох черных кудряшек прижимается к широкой груди моего брата. Она, возможно, уже знает, но мне все равно не терпится рассказать о том, что я переспал с Диной, об этом малопонятном адюльтере.

– Он принимает антипсихотические препараты? – спрашивает она.

Я устаю изумляться осведомленности Элис о моей жизни. Хотя со стороны может показаться, будто мы ведем непринужденную беседу двух равных людей, в душе я ползаю перед ней на коленях, благодарный уже за то, что она вообще снизошла до разговора со мной, а все остальное – это уже что-то запредельное. Но, кроме того, есть в Элис еще и своего рода индифферентность ко всему, и я думаю, причиной тому не заносчивость или высокомерие, а безмятежность; она очертила свою жизнь кругом, который ей нет необходимости покидать, это здоровая незаинтересованность довольного жизнью человека.

Сначала я удивился, что она знает, как зовут моего соседа, потом еще больше удивился, потому что она знает о его проблемах; но теперь, когда оказывается, что она знает, какое лекарство ему прописали, чувствую себя как утка под артиллерийским обстрелом. И тут я догадываюсь, откуда ей все известно.

– Тебе Дина рассказала? – грустно спрашиваю я.

Грустный тон – это прикрытие: он призван выразить ту боль, которую причиняет мне происходящее с Ником, но на самом деле я получаю тайное удовольствие, будто случайно давая понять, что у нас с Диной что-то происходит. Элис приподнимает обе брови, улыбкой честно признаваясь, что я прав. Дядя Рэй и тетушка Аврил порознь отходят от бабушки.

– Да, он их принимает. Кажется, – продвигаюсь я вперед.

Саймон, улыбаясь, наклоняется к Мутти, зажав в руке подарок, завернутый в голубую гофрированную бумагу.

– Сложно сказать, я же не могу запихивать ему таблетки прямо в рот. Но последние несколько дней он ведет себя спокойнее. Может, Фрэн и не ошибалась насчет них.

– Фрэн?

– А Дина разве не рассказала о ней?

Элис хмурит брови, но не вспоминает. Я уверен, что Дина не могла не рассказать сестре о таком, – только манера моего отца отзываться о маме может сравниться с тем, как Дина отзывалась о Фрэн, когда мы вернулись из травматологического пункта, – так что либо это еще один пример незаинтересованности Элис, либо…

– Может, ты о хирпии говоришь? – подсказывает Бен.

…она им знакома под другим именем.

– Она так ее назвала? – удивляюсь я.

– Ага. Она сказала, что это нечто среднее между хиппи и гарпией.

– Как это на нее похоже! – смеется Элис.

– Да уж… – не спорю я.

Мутти поднимает над головой подарок Саймона – фотографию Стены Плача в рамочке. Похоже, это тематический праздник. Я раздумываю, не спросить ли мне Бена с Элис, где Дина, но потом решаю этого не делать. В конце концов, понятно, почему ее здесь нет. Это семейное торжество, где ты предстаешь во всех возможных измерениях, где тебя рассматривают, как на техническом чертеже, с семи или восьми углов зрения: например, тетушка Ади – это моя двоюродная бабушка, сестра Мутти, мать Саймона, тетя Рэя и так далее, и так далее, и так далее. А Дина кто? Свояченица Бена? Или моя девушка? На семейном празднике меньше всего хочется подобного сокращения этих измерений. Особенно, если учесть ту двусмысленность, которая уже возникла вместе с именем Мориса.

Мой отец вдруг разражается смехом. Все присутствующие переключают внимание с Мутти на него. Он отрывается от книга.

– Чего?

– Стюарт… – пытается объяснить мама.

– Чего?!

– Эх, Стюарт.

– НУ ЧЕГО?!

В лысой голове отца роятся ругательства. Но он молчит: молодец – не ругается на маму при других. Правда, однажды дядя Рэй попросил отца не называть его сестру гребаной прогнившей геморроидальной шишкой, но это ругательство он услышал, разговаривая с мамой по телефону. Находясь вне дома, отец себя сдерживает.

– Папа, неужели так сложно хоть раз в жизни к нам присоединиться? – задает Бен мамин вопрос. Бен всегда принимал отношения между родителями ближе к сердцу, чем я; естественно, мне близки ирония и постмодернизм, причем это не просто защитная реакция.

– Ладно…

Я вижу, как отчаянно отец подбирает в своем словаре выражение поприличнее: «мать вашу», «черт с вами», «блин»… а дальше тупик.

– …УЖЕ ПРИСОЕДИНЯЮСЬ!!!

Он выкрикивает это настолько громко, насколько может, пытаясь так восполнить отсутствие ругательств.

– Что он говорит? – спрашивает Мутти у сидящей рядом с ней миссис Гильдарт, своей подруги, единственной участницы торжества не из числа родственников.

Миссис Гильдарт, больше известная просто как Милли, не живет в «Лив Дашем»; это старая подруга Мутти, и, несмотря на свои восемьдесят два года, Милли не хочет переезжать в дом престарелых, называя его карцером. Она носит берет, она стара, но не так, как обитатели «Лив Дашем». Это не старость криков в очереди, фотографий внуков на полках, неимоверных размеров нижнего белья и вонючих коридоров – это старость в духе гражданской войны в Испании, в духе поэта Уистена Одена; ее лицо – как выцветший черно-белый фотопортрет, ее красота прошла весь путь, вернувшись к своему началу, а ее разум – дай вам бог такой разум – исполнен истин, горечи и самых разных историй. На закате жизни Милли все же не сдается – она мне недавно рассказала, что записалась на компьютерные курсы в вечерней школе.

– Он говорит, что уже присоединяется, Ева, – объясняет Милли.

– И что? – спрашивает Мутти.

Ее голос звучит пронзительно. Никогда не подумаешь, что старый человек на такое способен.

– Он сидит там и ни с кем не разговаривает. Даже не поздоровался со мной в мой день рождения… Он не поет. И ничего мне не подарил.

Отшвырнув книгу на стол, отец встает и выходит. Дядя Рэй провожает его правым глазом, в то время как зрачок левого движется по необъяснимой траектории; тетушка Ади пытается взмахнуть руками, лицо ее начинает вытягиваться, словно она хочет сказать: «Н-н-н-н-но…»; Таня и Морис продолжают смотреть друг на друга, не обращая внимания на происходящее; Бен с Элис смущенно уставились в пол; тетушка Аврил улыбается про себя, приправляя горечь улыбки уверенностью в том, что брак – это сплошное притворство; Милли вздыхает; мистер Фингельстон неодобрительно цокает языком из своего угла и встряхивает номер «Еврейских новостей» в руках; Саймон уперся подбородком в руку и барабанит пальцами по щеке; Мутти сидит с каменным лицом и угрюмо смотрит перед собой, губы ее плотно сжаты, не оставляя сомнений в том, что она в бешенстве; я покашливаю; мама снимает очки и принимается их протирать.

– Прелестно! – выдает тетушка Бабблз.

– «У любой смерти есть причина, – вслух читает Мутти, четко произнося каждое слово. – Вот, например, мою бабушку убила глухота». – «Ее убила глухота?» – продолжает читать она, не изменяя тона голоса. – «Да. За бабушкой ехал каток, а она его не услышала». – «Так ее убила не глухота… ее убил каток».

Помолчав секунду, она смущенно кладет книгу отца на стол. Мама и тетушка Ади ободряюще улыбаются, будто история оказалась весьма поучительной; Мутти пожимает плечами. С момента ухода отца атмосфера немного разрядилась.

Мы расселись на диване, разбившись на группки по интересам; торт-Гданьск был разрезан, принесли чай и невероятное множество ливдашемовских зеленых кружек с блюдцами. Даже отец вернулся, бормоча себе под нос что-то о невозможности даже присесть спокойно без того, чтобы к тебе не начала приставать какая-то старая дура с объяснениями, как проехать в Актон. Я сижу с Беном, Элис и Саймоном, у которого на лице написано, что хоть ему и немного за сорок, но здесь он считает себя одним из молодых еще людей.

– Что это ты ей подарил? – спрашиваю я, поднимая книгу и медленно читая название. – «Сборник еврейских народных преданий и легенд».

– Ну, сам понимаешь, – пожимает плечами Бен, пытаясь таким образом пресечь попытки углубиться в тему еврейства; хотя он должен понимать, что для этого простого пожимания плечами недостаточно. – Ей нравится все такое.

– Ага, – встревает Саймон, словно нарочно избегая спокойного, серьезного «да». Если он еще раз что-то подобное выкинет, отправлю его к Тане с Морисом. – А разве нет?

Они, конечно, правы: ей нравится все такое. Но у меня остаются сомнения насчет подарка Бена. Глядя на брата, я подозреваю, что он не упустил возможности просто втайне купить книгу и теперь пользуется случаем, а Мутти для него – алиби. В конце концов, он мог и не читать эту чертову книжку.

– А ты ее читала? – спрашиваю Элис.

Она мотает головой, но, как я и ожидал, не улыбается, подчеркивая абсурдность предположения. Более того, у нее немного смущенный вид. Они с Беном устало переглядываются – я никогда не видел, чтобы люди так переглядывались. То есть видел (даже сам пытался изобразить что-то подобное), но не в исполнении Бена и Элис. Так переглядываются семейные пары, когда третий человек случайно затрагивает предмет спора, который разгорелся накануне.

Ощущение неловкости среди присутствующих совсем улетучивается с восклицанием моей матери – еще одно доказательство сумасбродности этого мира.

– Как все же прекрасно, что хотя бы сегодня собралась вся семья! Я даже и не припомню, когда у нас в последний раз были вот такие, как я выражаюсь, семейные посиделки.

– И то правда! – поддакивает Саймон, мгновенно обратившийся рядом с мамой во взрослого. – Какой потрясающий торт! Где же вы его раздобыли?

– Ой, да в булочной за углом.

– Быть того не может, – изумляется Саймон.

– Ну конечно нет. Ха-ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха-ха! – вторит Саймон.

Руки у меня так и чешутся.

– Нет, конечно, – объясняет мама. – Это я шучу. Непосредственно торт я испекла сама, а украшения – памятники и все прочее – прилетели из Польши, их специально сделала одна женщина.

– Удивительно!

– Ладно вам… – произносит она, поднимая глаза к небу, хотя там только потолок. – Когда кому-то исполняется восемьдесят четыре, то не грех уделить этому человеку немного больше внимания, чем обычно. Разве нет?

Она страдальчески улыбается. Мне часто приходит в голову, что мама, как и многие люди ее поколения, уверена в одном математическом равенстве: откровенно очевидное высказывание + страдальческая улыбка = весьма проницательное замечание.

– Чаю, Айрин? – спрашивает Элис, держа в руке зеленый ливдашемовский заварочный чайник.

– Какая замечательнаямысль!

– А кофе есть? – интересуюсь я.

– Не думаю.

– Ладно. Тогда буду чай.

– Ну, Элис, – заговорщическим тоном говорит мама. – И что мы думаем насчет Габриеля и Тины?

– Дины, – поправляет ее Элис, разливая чай.

– Дины! – соглашается мама.

Элис глядит на меня и снова вежливо улыбается. Пусть эта бестактность и характерна для родителей, у которых есть ужасная привычка без должной серьезности относиться к возникающим у детей затруднениям личного плана, причем независимо от возраста детей, все же замечательно, что Дина открыла перед нами с Элис новые пути общения. Наконец-то у нас появилась своя тайна.

– Кстати, вы похожи? – спрашивает мама.

– А с чего это они должны быть похожи? – не понимает Саймон.

– Она моя сестра, – объясняет Элис скромным голосом, пытаясь избежать многозначности.

– О-о-о-о-о-о-о-о! – удивляется Саймон, не обращая внимания на происходящее при этом с его лицом. – Габриель! Что за игруты ведешь?

Интересный вопрос. Протягивая чашку чая, Элис оказывается достаточно близко, чтобы незаметно подбодрить меня издевательской гримасой.

– Мы с Диной… пару раз ужинали, и все, – отвечаю я. – Мы не хотим спешить.

– И это в наши-то времена!

– Ну да…

– Так вы похожи? – не может угомониться Саймон.

Он почуял, что здесь пахнет скандалом. У гомосексуалистов хороший нюх на тайны, так что он вполне мог догадываться обо всех аспектах моего интереса к Дине.

– Мне сложно сказать, правда, – отвечает Элис. – Все говорят, что похожи.

– А тыкак думаешь, Габриель? – многозначительно интересуется Саймон.

Еще один любитель подчеркивать слова. Только иного рода: если Фрэн с Ником подчеркивали слова, намекая на глубину невысказанного, то Саймон выворачивает все шипами наружу, шлифует слово, показывая свое серьезное отношение к тому, что лежит на поверхности.

– Есть немного, – говорю я, выждав паузу и тщательно все обдумав, – Дина – крашеная блондинка. Формы несколько более округлые. И выше сантиметров на пять, пожалуй. Так?

Лучше я ответить не мог. Нос у нее длиннее на четыре-пять миллиметров, угол изгиба рта на шесть градусов больше, глаза процента на четыре уже, щеки чуть больше, грудь… я никогда не видел твоей груди, Элис, но могу предположить, что у нее она как минимум на размер меньше, и, ты уж извини, нам придется голыми прижаться друг к другу, чтобы я смог точно определить различия в текстуре кожи – ответь я так, меня можно было бы заподозрить в нездоровой осведомленности о предмете разговора.

– Не совсем, – возражает Элис. – Ты, наверное, забыл, что она носит эту неимоверную платформу?

Нет, конечно – это сознательно допущенная неточность. Поднеся чашку ко рту, я закрываю глаза, причмокиваю и только после этого с улыбкой делаю глоток. Беспросветно унылое ощущение на языке не оставляет сомнений в том, что Элис, как всегда, забыла положить сахар. Я так безмятежно радовался нашему тайному союзу, а он был сведен на нет Элис, которая никак не может запомнить, что чай я пью с сахаром, а кофе – без; это одна из тех мелочей, которые она бы точно помнила, будь мы вместе. Лучше меньше, да лучше: пусть бы она ничего не знала о моих злоключениях с Ником, но помнила, что чай я пью с сахаром, а кофе – без.