Текст книги "Время спать"

Автор книги: Дэвид Бэддиэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Он видел в этом какой-то символ, – произнесла она, откинувшись к стене.

Слишком большое пламя зажигалки ослепило меня на мгновение – я не видел ее лица, везде пахло бензином; она захлопнула зажигалку и выдохнула дым.

– Своеобразная кульминация. Или символ его власти надо мной. Да все что угодно.

– Ну, в общем, это еще можно считать своего рода утверждением собственной мужественности… То есть это для вас было обычным делом?

Она помотала головой, выдыхая сигаретный дым.

– Нет, мы никогда этим не занимались.

– Что? Ты, кажется, говорила, что он был просто помешан…

– Мы много раз пытались.

Лежа на спине, заведя руки под подушку, я вдруг увидел, что бессмысленные тени на потолке сложились в мозаику, как в калейдоскопе.

– Но у вас никогда по-настоящему не получалось, потому что…

– Габриель, – сказала она, левой рукой затушив сигарету в блюдце у кровати и правой поглаживая меня по шее, – давай спать уже.

– Нет, погоди минуту…

Но было поздно. Через мгновение она уже лежала с закрытыми глазами, ровно и спокойно дыша. Может, она и притворялась, но сон – даже сон человека, не страдающего бессонницей – это святое, слишком святое, чтобы им рисковать.

Поэтому я сказал, что сделал очень большую глупость. Можно подумать, мне больше нечем заняться в пять тридцать две утра, когда у меня всегда голова чем-то забита, причем до отказа, а теперь там еще и изображение неистовствующего Майлза Траверси, заботливо нарисованное самой Одри Бердсли: лицо, на котором играет похотливая улыбка, фаллос, выглядящий то как отвратительный фиолетовый член, то как оружие для пейнтбола очень сложной конструкции из двадцать первого века. То есть меня даже не волнует, что у ее бывшего парня член был больше; а что бы вы предпочли: иметь большой член или остаться в живых? Но меня волнует, что Дина думает, будто меня это волнует; она даже уходит от этой темы, вдруг засыпая. Меня волнует, что она думает, будто я такой ограниченный, будто я могу страдать этой вечной мужской паранойей. На самом деле из-за того, что она думала, будто меня это беспокоит, меня это действительно начинает беспокоить; я углубился в эти размышления, ведь в пять тридцать две мысли оказываются в микроволновой печи – совершенно новой и без мухи в часах, – где мыслительные молекулы, чтобы хоть как-то убить это гребаное время, начинают бешено перемещаться, составляя самые замысловатые узоры и структуры, им совершенно не свойственные. Так что я начинаю немного беспокоиться по поводу того, что член у меня чуть меньше, чем у Майлза. Поскольку все равно не заснуть, задумываюсь, каково это – сильно беспокоиться по такому поводу, а потом вспоминаю, что шестнадцать сантиметров – более чем достаточно, куда больше среднестатистического, – но вспоминаю не чтобы себя утешить, а потому как знаю: если бы кого-нибудь мучили подобные мысли, он бы именно так и подумал, так что я вживаюсь в роль, полностью перевоплощаюсь, и остается только изобразить ухмылку сатира.

– Если ты еще раз пошевелишься, я закричу, – доносится до меня приглушенный голос слева.

Черт. Я ее разбудил.

– Извини, – говорю я, вытаскивая затычки из ушей.

Еще хочу добавить: «Невозможно о таком думать, лежа тихо и спокойно. А кто виноват в том, что я обо всем этом думаю?» Но решаю этого не делать. Наверное, не зря.

– Каждый раз, когда я уже готова заснуть, – объясняет она шепотом, пытаясь держать себя в руках, – ты начинаешь ворочаться. Каждый раз, когда я начинаю отключаться, ты меня сбиваешь, делая вот так!

Дина резко поворачивается на другой бок.

– Или вот так!

Она резко тянет одеяло на себя, открывая мою дряблую наготу первым лучам солнца.

– Или так!!!

Она заносит руки над подушкой и обрушивается на нее – так кидаются на обитые войлоком стены здоровые люди, несправедливо запертые в палате психбольницы.

Дину заклинило. Она, конечно, преувеличивает – по меньшей мере три часа она спала, это было слышно, а потом, наверное, я ее нечаянно разбудил, хотя в течение последнего получаса и пытался свести движения к минимуму, зная, что сейчас спит она уже не так крепко. Но я понимаю, что обычные люди ничего не знают о ночи; если их пару раз что-то разбудит, то они уже уверены, что вообще не поспали.

– Я же сказал: извини. Я в этом не виноват.

– Ну а кто тогда виноват?

– В смысле? Да никто. Это один из тех случаев, когда нельзя никого винить.

– Нет, можно. Я тебя, козла, виню. Потому что именно ты, козел, не можешь лежать спокойно.

– Но мне не найти удобное положение тела, – жалуюсь я. – Когда я принимаю какое-то положение, то с мгновение мне удобно, а пару секунд спустя уже кажется, будто я на гребаном пыточном столе. И опять приходится что-то менять. Так что единственное удобное положение – это смена положения.

– А поаккуратнее нельзя?

– Я делал все аккуратно. Я не хотел будить тебя.

За окном раздается безрадостный птичий щебет.

– Ладно, слушай, – приподнимается Дина, – а ты… что это у тебя на голове?

– Что?

– Это, – объясняет она, оттягивая мою повязку так, что резинка чуть не рвется.

– Это повязка для сна.

Дина отпускает ее; я получаю повязкой по лицу. Чувствую себя котом из «Тома и Джерри».

– Ты могла бы так не делать? – прошу я. – Когда резинка совсем растягивается, мне приходится завязывать ее в узел на затылке, а потом я иногда не могу заснуть, потому что чувствую, как узел впивается мне в голову.

– Ты в ней похож на психа.

– Знаю. Поэтому и не надеваю ее, пока не потушен свет.

– Откуда она у тебя? Из самолета?

– Да.

Дина откидывается на кровать.

– Я не буду с тобой спать, если ты мне не обеспечишь нормальный сон, – решительным тоном заявляет она, глядя в потолок.

– Так бывает не всегда.

Нет, конечно, – иногда все бывает куда хуже.

– А ты не можешь выпить какую-нибудь таблетку?

– «Калмс»?

– Очень смешно. Хорошее снотворное.

Преувеличенно устало вздохнув, я встаю с кровати, иду к столу и выдвигаю второй ящик.

– Что лучше? – спрашиваю я, нарочито громко шаря в ящике, чтобы был слышен шум перебираемых пластиковых баночек. – Могадон?

Поднимаю полупустую баночку на свет, а второй рукой продолжаю рыться в ящике:

– Номиссион? Амитриптилин? Темазепам? Цопиклон?

– А попробуй все и сразу, – спокойно предлагает Дина.

Я кидаю таблетки обратно в ящик.

– Ну, спасибо за совет.

Не меняя выражения лица, она смотрит на то, как я, разбитый, пересекаю комнату; дойдя до кровати, замечаю, что взгляд ее скользнул в сторону моего паха, – я проклинаю себя за то, что решил пока не включать отопление.

– Может, ты все же выпьешь одну таблетку? – спрашивает она.

В этот момент я как раз усаживаюсь на кровать, слишком явно поворачиваясь к ней спиной.

– Я не могу сейчас пить одну таблетку, – объясняю я. – Уже без четверти шесть.

– И что?

– И если я сейчас выпью таблетку, то завтра весь день буду засыпать на ходу.

– А что ж ты раньше ее не выпил? Ты же знал, что у тебя, возможно, возникнут трудности со сном.

Мне все это начинает порядком надоедать.

– Слушай! – перехожу я с шепота на громкий голос. – Я знаю, что, возможно, не каждойночью мне удастся заснуть. Но если бы я каждый вечер выпивал по таблетке, я бы уже давно стал гребаным Элвисом.

Чувствую, как по моему животу что-то ползет – это ее рука.

– Да вы и без того похожи, – легонько похлопывает меня по животу Дина.

Ее агрессия смягчается по мере того, как сон, приятный сон, нежданный сон обращает ее мозг в желе из миндального молока.

– Но тебе обязательнонадо обратиться к специалисту.

Отдавая дань ее изменившемуся настроению, я оборачиваюсь, и наши лица теперь очень близко; глаза ее полузакрыты, она ровно дышит; кажется, будто вдыхаешь не воздух, а густой, плотный туман.

– Обращался. Все перепробовал. Акупунктура, гомеопатия, ароматерапия – я даже как-то раз лег спать в мокрых носках, потому что какая-то женщина в посвященной медицине колонке «Дэйли миррор» уверяла, что ее это никогда не подводило.

– Гиплотерапин, – бурчит Дина.

– Что?

Она открывает глаза. При таком освещении они зеленые.

– Гипнотерапия, – поправляется она, пытаясь проснуться, хотя я знаю, что это очень ненадолго. – Ты пробовал гипнотерапию?

– Да. Не помогло. Да и стоило кучу денег.

– У меня есть подруга, Элисон. Она гипнотерапевт. Думаю, что она сможет тебе чем-то помочь. К тому же с тебя она много денег не возьмет.

– Ну… спасибо, конечно, но я сомневаюсь… В тот раз меня даже не смогли ввести в транс. Возможно, это все следствие моей бессонницы.

– Элисон – хороший специалист.

– Верю.

Веки Дины опускаются, медленно, как два перышка.

– Ты… – говорит она, нежно прикасаясь к моему лицу, затем натягивает повязку мне на глаза, – ты же так гордишьсясвоей бессонницей, правда?

– Нет, я… я… ладно, я схожу к ней. Только, знаешь… тебе лучше пойти со мной и самой убедиться во всем. Я честно не думаю, что мне это поможет. Меня невозможно уболтать до того, чтобы я заснул.

А вот Дину можно.

17

Квартира Элисон Рэндольф находится в районе Стритхем, и если бы я только знал об этом, когда договаривался о встрече, то ни за что не согласился бы к ней приехать. Стритхем, понимаете ли, – это на юге Лондона, а мне, проведшему все детство на вечнозеленом севере города, просто физически неприятно переходить мосты, к тому же, когда я впервые отважился пересечь Темзу – это было в тринадцать лет, – меня избили. Я стоял на набережной и ждал друга, с которым мы договорились встретиться у галереи Тейт – да, уже тогда я так выпендривался, – но, поскольку в запасе было еще полчаса, я вдруг захотел совершить небольшое путешествие, посмотреть мир – и пересек мост Воксхолл. Как только я сошел на другой берег, сразу понял свою ошибку: я уже был не в Лондоне, а в эпизоде из жутко реалистичного сериала про полицейских. Там не было домов, только бесконечные ржавеющие железнодорожные мосты и узкие проулки; машины, казалось, двигались здесь не в двух направлениях, а одновременно в пяти; редкие прохожие торопливо прятались в тень и выбегали из нее, на них были неприметные костюмы, они все куда-то спешили; а еще там пахло, как… так пахло от Стивена Мурера, паренька из моей школы, у которого было что-то не в порядке на генетическом уровне – не синдром Дауна, у этого даже названия нет, просто человека совсем неправильно создали, за что его и задирали в школе каждый день; наверное, в его доме пахло так же. Я поспешил обратно через мост Воксхолл в район Пимлико (так ползет едва научившийся ходить, но уже успевший потеряться ребенок к своей плачущей матери), где вечером у станции метро на нас с другом напала банда скинхедов.

То есть, строго говоря, да, меня избили на севере Лондона. Но я не винил улицы северного Лондона, когда был прижат лицом к асфальту одной из них подошвой чьего-то тяжелого «мартенса». Я был наказан за то, что сбился с праведного пути; на мне была печать позора.

С тех пор мне достаточно часто приходилось бывать на юге города, чтобы понять, что мои впечатления несправедливы – это впечатления тринадцатилетнего мальчика, оказавшегося вдруг очень далеко от дома. Пока мы с Диной переезжаем Темзу, трясясь в одном из тех странных поездов, которые, кажется, существуют в параллельных мирах с поездами метро, меня не покидает ощущение, что небо опускается все ниже и где-то вдалеке уже слышится музыка из фильма «Челюсти».

– Почему река такого отвратительного серого цвета? – удивляется Дина, глядя в узкое окошко. – Я уверена, она была другая, когда я уезжала в Америку.

– Я не уверен, что она была такого цвета, когда мы только въехали на мост, – убитым голосом замечаю я.

– Вы просто прислушиваетесь… прислушиваетесь к звуку моего голоса и расслабляетесь. Забываете про все остальное, это не важно. Просто прислушиваетесь к моему голосу и чувствуете, как ваше тело тяжелеет, опускается на диван. Вы в безопасности, вам тепло, все зло осталось далеко позади.

Как она может такое говорить, когда за окном – Стритхем? Квартира Элисон находится прямо над супермаркетом «Паундсейверс» на местной Хай-роуд, и хотя она попыталась создать ощущение, будто ты здесь как в коконе – теплое красноватое освещение, увешанные турецкими коврами стены, аквариум с разноцветными рыбками в углу – редкие аккорды медитативной музыки, доносящиеся из умело запрятанных колонок, не могут заглушить раздражающий уличный шум.

– Вы не открываете глаза – вы пробуете вглядеться в свои веки. Вглядеться в темноту.

Она говорит (я так и предполагал) ровным голосом гипнотизера, в котором чувствуется шотландский акцент, он усиливается по мере того, как растет ее уверенность в том, что я вхожу в транс – возможно, она думает, будто ее голос чем-то похож на виски, так же расслабляет. Когда Элисон встретила нас у дверей супермаркета, это была круглолицая рыжеволосая женщина, смеявшаяся сиплым голосом и закидывавшая при этом голову назад, как тюлень, она угостила нас чаем с лимоном и не без иронии вертела на пальце старые карманные часы; теперь у нее ровный голос, она – само спокойствие.

– Вы расслаблены… Чувствуете, как ваш язык отходит от нёба, и нежно проводите им по зубами. Вы перестаете чувствовать кончики ваших пальцев. Ваша голова покоится на подушке, а разум становится легче, он поднимается к небу, он свободен от мыслей. Он – как воздушный шар. Ваш разум – это воздушный шар. А мысли – это балласт, который нужно сбросить. Одну за другой.

Дина сидит у аквариума в трехцветном коричнево-красно-оранжевом кресле в викторианском стиле и наблюдает. Они с Элисон дружили в школе и сохранили эту дружбу, переписываясь – это у меня никогда не получалось; а у них получилось, – они не только бурно друг друга поприветствовали, что вполне нормально для друзей по переписке, но даже после всех объятий, поцелуев и радостных гешри [7]7
  Криков, воплей ( идиш).


[Закрыть]по поводу того, как они прекрасно выглядят, продолжали общаться как ни в чем не бывало, без малейшего намека на неловкость, что неслыханно для обычных друзей по переписке. Пока мы сидели на тесной, словно из пьесы Дилени «Вкус меда», кухне Элисон и я отвечал на обычные вопросы – сколько вы обычно спите? какой у вас рацион? а как выдумаете, в чем причина вашей бессонницы? а вы пробовали принимать «Калмс»? – они обменивались взглядами друзей, которые настолько хорошо друг друга знают, что могут обойтись и без слов; наверное, так всегда бывает, когда письма доходят до адресата.

– Вы пытаетесь сопротивляться? – предполагает она, не меняя ритма.

– Нет, – отвечаю я, не открывая глаза.

– Пытаетесь. Не надо думать о том, получается ли у вас. Не надо высчитывать, насколько вы расслабились. Может, хотите, чтобы Дина вышла?

Элисон с самого начала сомневалась в том, стоит ли Дине присутствовать на сеансе, да и сама Дина тоже сомневалась, но я для себя уже все решил.

– Нет, не хочу.

Едва приоткрыв глаза, будто опасаясь, что меня поймают на этом, сквозь тончайшую щелочку я замечаю, как они обмениваются одним из тех взглядов.

– Ладно, – продолжила она. – Не забывайте дышать. Ваша голова освобождается от всего, есть только шум вашего дыхания.

Я такое уже проделывал много раз, пытаясь заснуть: создавал мысленный вакуум и прислушивался к нему, только к шуму собственного дыхания, как к завыванию ветра в населенном одними привидениями городе. Но с разумом шутки плохи: если не сработает, то есть если не заснешь, то все станет только хуже; в итоге ты будешь вынужден вести неравную схватку с собственным сознанием, которое начнет бомбардировать мыслями кирпичную стену, выстроенную тобой в голове, будет делать это до тех пор, пока стена не обрушится. Что-то внутри тебя не позволяет долго прислушиваться к шуму дыхания, наверное, потому, что, если нет других мыслей, которые могли бы тебя отвлечь, ты можешь разродиться мыслью-монстром – например, о конечности времени.

Впрочем, надо отдать ей должное. Внутренне я действительно очень расслаблен. Быть может, даже слишком расслаблен.

– У вас больше нет мыслей. Вы – камень…

– Элисон?

– Да….

– Слушайте, мне очень неловко, но мне надо отлучиться в туалет.

– Что, прямо сейчас?

– Да, прямо сейчас.

В ответ я слышу презрительное фырканье.

– Ладно. Медленно… медленно… выходим из транса…

Откуда-откуда выходим?

– … мышцы опять наполняются энергией… вы приподнимаетесь, вы принимаете сидячее положение. Я досчитаю до трех, и на счет «три» вы откроете глаза. Раз… два… три.

Находясь в сидячем положении, открываю глаза и вижу подозрительно глядящую на меня Дину.

– Чего? – спрашиваю я.

– Ничего, – отвечает она.

Я встаю с застеленного шерстяным покрывалом дивана.

– А как бы еще встал, если бы не следовал этим указаниям? – удивляюсь я.

– За дверью направо и до конца коридора, – объясняет Элисон.

Я уже выхожу из комнаты уверенным шагом, как слышу:

– И еще… Я понимаю, что вы не впали в транс, но все равно будьте осторожны – возможно легкое головокружение.

Она ошибается. Совершенно ровной походкой я дохожу до конца коридора. Но через полминуты возвращаюсь.

– А там только ванная.

– Я же говорила – направо. За дверью – направо.

– А, понятно.

Я не стану отрицать, что определенные сдвиги в моей психике все же произошли, поскольку этот поход в туалет не так прозаичен, как обычно. Помните, в какой-то комедии один как всегда тупой муж решил воспользоваться посудомоечной машиной, а потом кто-то открывает дверь на кухню, и на него обрушиваются потоки мыльной воды. У меня такое же ощущение, когда я писаю. А еще это напоминает мне о том, как в возрасте четырнадцати лет я объелся волшебных, как мне сказали, грибов, и меня страшно рвало, меня тогда выворачивало над родительским унитазом, а в голове совершенно отчетливо и спокойно пульсировала мысль: «Я – водопад».

Кстати, я никогда не считал, что у гипноза нет вообще никакого эффекта. Просто я знаю, что у него не может быть настоящего эффекта По-любому, пока она не уболтает меня до того, чтобы я заснул, никаких пари заключать не буду.

Я ложусь обратно на диван, а Элисон пытается вернуться к тому, на чем мы остановились.

– Вам удобно?

Киваю.

– Хорошо. Не забывайте о том, что я вам говорила: не пытайтесь оценивать происходящее с вами.

– Не забуду.

– Представьте себя неодушевленным предметом. Камнем. У вас нет мыслей. Мысль невозможна как таковая. Невозможна. Еще минуту это будет продолжаться.

– Хорошо. Теперь пусть мысли тонкой струйкой проникнут обратно… только пусть это будут подсознательные мысли.

Пусть. Медленно. Детские качели. Ночью, все ночью. Не приходи. Оседлав дикий ветер, плетусь двумя дорожками, а дедушка умер. У тебя есть на это время? Вывихни ржавчину ногтей деревом. Вот и поговорили. Рили-рили. Бег реки мимо Евы с Адамом, от белой излучины до изгиба залива – такая вот ирония, то есть не ирония – дух! Скукота. Мать ломаю. Кашель.

Простите, я потерялся там на мгновение. Ну и херню несет это подсознание. Жаль, ведь мне было приятно погружаться все глубже и глубже, но пришлось вытащить себя оттуда, когда я понял, что на дне меня ожидает только идиотское стихотворение про любовь какого-нибудь Адриана Генри.

– А теперь… поглядите на свое подсознание… найдите те мысли, которые мешают заснуть… что бы это ни было. Не надо им сопротивляться. Их нужно просто отпустить. Как тот балласт, который мы сбросили с нашего воздушного шара. Просто отпустить.

– Мне надо… – доносится до меня мой собственный голос, будто из другого конца комнаты.

– Да?

– Мне опять надо в туалет. Извините.

Такое впечатление, будто из комнаты очень быстро выкачивают весь воздух.

– А это нормально? – слышу я еще другой голос, тоже издалека. Динин.

– Я один раз с таким сталкивалась, – отвечает Элисон обычным голосом. – Мышцы слишком расслабляются, наверное. А может, он таким хитроумным способом пытается противостоять происходящему сейчас.

– Эй! Простите, но я все еще тут.

– Ладно, – говорит Элисон, нарушая основное правило гипнотерапии – не злиться на клиента. – Я досчитаю от трех до одного, и вы будете слушать только меня. Три: не выходя из транса, вы ощущаете, как возвращаются силы. Два: вы расслаблены, мышцы снова вам подконтрольны. Один: вы открываете глаза.

После того как прошло какое-то время, а я четыре раза сходил в увешанный открытками туалет Элисон, снова усаживаюсь на диван и спрашиваю:

– Элисон? Вы на самом деле пытаетесь загипнотизировать меня так, чтобы я заснул?

– Не думаю, что Элисон хочет, чтобы ты обмочил ей диван, – спокойно говорит Дина.

– А я виноват в этом? В том, что у меня мочевой пузырь ослаб? – вопрошаю я, глядя на Элисон.

– Нет, – не очень убедительно отвечает она. – Конечно, нет. Но ко мне придут в пять…

– А сейчас сколько времени? – интересуется Дина.

– Двадцать две минуты.

– А ты успеешь до пяти?

– Не знаю. Если его опять припрет, то не успею.

Легкий шотландский акцент Элисон превратился в отвратительный выговор жителей Глазго.

– Нет. Думаю, я уже в порядке, – уверяю ее, чувствуя себя очень виноватым, как трехлетний ребенок, который вот-вот расплачется. – Не думаю, что мне еще туда понадобится.

– Вообще никогда? – уточняет Дина.

– Ладно, давайте хоть попробуем, – говорит Элисон, закатывая рукава, как настоящие, так и метафорические.

Я закрываю глаза и откидываюсь на подушку.

– Вы расслабляетесь, вы опять приходите в то же состояние, что и в последний раз, – возвращается она к гипнотическому голосу. – Вы вспоминаете то состояние разума и тела… и возвращаетесь в него. Получается?

– Более или менее.

– Хорошо. Оставайтесь там.

Я чувствую, как ее рука – она грубее, чем у Дины – приподнимает мою.

– Я хочу, чтобы вы представили, что рука – это рычаг. И чем ниже я буду ее опускать…

Она потихоньку начинает опускать мою руку.

– …тем сильнее будет ваша расслабленность.

Она роняет мою руку на диван.

– Теперь спите. Спите.

Я чувствую, как все начинает вертеться, – засыпаю; а прикосновение помогает. Похоже, Элисон и сама догадалась, поскольку я снова чувствую прикосновение, на этот раз ее рука у меня на лбу.

– Отрешитесь от всего. Вы в мягкой кровати, вам удобно, вы погружаетесь в нее, все глубже и глубже, тонете в пуховом одеяле, в бесконечной нежности. Спите.

Хотя я и так уже погрузился, что-то в движении ее руки, массирующей мне бровь, заставляет подумать, что можно добиться большего.

– Дина, – доносится до меня мой голос с другого континента.

– Да?

– Я хочу, чтобы ты это делала.

– Что?

– Пусть Элисон продолжает говорить, а массировать меня будешь ты.

За этим следует пауза и, надо полагать, несколько растерянное переглядывание. Я перестаю чувствовать суховатую ладонь Элисон, а через три секунды на мой лоб проливается мирра: рука Дины нежно закрывает мои глаза, как небесная повязка для сна.

– Думайте о Дине как о проводнике, который ведет вас в безопасную, совершенно безопасную темноту. Спите. На вас нет никакой ответственности; вы просто следуете за ней. Бояться нечего.

Элисон говорит уверенно, хотя и сочиняет все на ходу, ее голос кажется тонким и немного глухим, будто я слышу только его эхо, а сам он потерялся на необъятных просторах какой-то долины. Зрение, слух и обоняние отключаются, оставляя мне лишь одно чувство – осязание. Чувствую, что рука Дины приподнимается, и чуть не плачу, хочу, чтобы она опять ко мне прикоснулась; мгновение спустя так и происходит – кажется, будто мне на шею села бабочка. Потом… что-то другое, нежнейшая кожа… она прижимается щекой к моей щеке, и в этом прикосновении я чувствую если не любовь, то что-то очень к ней близкое; спасибо тебе.

– Вы засыпаете. Засыпаете. Засыпаете.

У нее красивые руки, они где-то под моей головой, держат ее, будто младенца, и потом я ощущаю, что она стала ближе. Она тоже забралась на диван. Она совсем меня окутывает собой; она меня обнимает, и мы несемся вниз по вентиляционной шахте сознания.

– Засыпаете.

Это слово приближает меня к невозможному, к осознанию момента засыпания. Я уже почти вижу его, он там, чуть ниже. Что-то поднимается, что-то исчезает. И уже на самом краю темноты я слышу голос Элисон:

– И теперь вы всегда будете засыпать легко. Это будет так же легко, как… – она с мгновение подыскивает подходящее сравнение, – сходить в туалет.

Как ни печально, даже несмотря на то, что я в гипнотическом трансе, это вызывает у меня смех, а смех вытаскивает меня из тех глубин, как по неосторожности дернувшего за трос аквалангиста.

Мы и словом не обмолвились, пока шли по Стритхем-Хай-роуд к платформе; только у бесхозных турникетов при входе на платформу я решаюсь заговорить.

– Слушай, прости, что я засмеялся.

Она ничего не отвечает, только крепче кутается в свою куртку и идет к лестнице.

– Я знаю, что ты думаешь, – говорю я, замирая на мгновение, но потом понимаю, что довольно глупо будет кричать ей что-то вслед, и иду за ней. – Ты думаешь, будто я специально рассмеялся, чтобы вывести себя из транса.

Я нагоняю ее у содранного наполовину рекламного плаката жевательной резинки «Клоретс» и хватаю за руку.

– Но это не так. Мне действительно стало смешно.

– Понятно, – тихо отвечает она, приподнимая мою руку, чтобы высвободить свою, и направляясь к платформе.

Какое-то время мы стоим на некотором отдалении друг от друга и ждем поезда до Криклвуда. Станционные часы по привычке показывают неверное время.

– Быть того не может, – удивляюсь я, показывая на цифры «18:13».

Я говорю скорее для того, чтобы хоть что-то сказать, а не по какой-то иной причине.

Дина глядит на меня, потом на часы; глаза у нее красные, и мне вдруг приходит в голову, что она, возможно, плакала. Господи, да зачем плакать-то? В конце концов, этим мне придется заняться, если я не смогу заснуть. Она глядит на свои часы; потом, что-то мысленно взвесив – я уж не знаю, идет речь о времени или о чем-то другом, – поворачивается ко мне лицом, впервые после того как я отдал Элисон Рэндольф пятнадцать фунтов у дверей супермаркета «Паундсейверс».

– Да, ты прав. Не может, – отвечает она. – Сейчас только десять минут шестого.

Я оглядываюсь вокруг. В самом центре платформы, у давно умершего автомата по продаже шоколадок, громко смеются двое чернокожих ребятишек в мешковатых штанах; между ними – зеленая скамейка с облупившейся краской, на которой спит стритхемский вариант Сумасшедшего Барри; а на другом конце платформы, кажется, стоит такой джентльмен из шестидесятых годов, с зонтиком, при котелке и в брюках в тонкую полоску, но мне сложно сказать – отсюда плохо видно.

– Смотри, – говорю я, – на юге Лондона даже темнеет раньше.