Текст книги "Арбузный король"

Автор книги: Дэниел Уоллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

ИОНА ПЛОТНИК, ПЛОТНИК

Иона Плотник, низкорослый, сухой и жилистый, в то утро, когда мы с ним познакомились, – а возможно, и предыдущим утром – не удосужился побриться, и сизая щетина на его подбородке напоминала мелкую стальную стружку. В общении он был дружелюбен, притом что мутные и воспаленные глаза вкупе с нездоровым цветом лица и дрожанием узловатых веснушчатых рук наводили на мысль о злоупотреблении алкоголем. Кашляя, он всякий раз подносил к губам платок и, прежде чем убрать его, бросал беглый взгляд на выделения своих легких. Он пришел в дом миссис Парсонс, чтобы заделать дыру, через которую на чердак проникали белки, и беседовал со мной в процессе работы.

В начале начал, когда многим вещам, до тех пор безымянным, впервые давались названия, люди получали имена в соответствии с родом своих занятий. Почти в каждом поселении можно было найти мельника и кузнеца, фермера и плотника. Так их и называли: мистер Мельник, мистер Кузнец, мистер Фермер. Позднее, правда, традиции были нарушены, и в результате появились имена, не имеющие никакого смысла: всякие там мистеры Ньюби или мистеры Эдмундсы. Лично я считаю это неправильным.

Сам я плотник по профессии. Мой отец был плотником, и дед мой был плотником, как и все мои предки до бог знает какого колена. У моего сына не лежит душа к плотницкому ремеслу, но что тут поделаешь? Такова его судьба. Я сказал ему:

– Тебя зовут не Джимми Засоня и не Джимми Сорви-куш. Тебя зовут Джимми Плотник. Ты Плотник, и никто иной. Привыкай к этой мысли.

Когда я впервые встретился с твоей мамой и она назвала себя, я посмотрел ей прямо в глаза и сказал:

– Райдер.[2]2
  Rider (англ.) – всадник.


[Закрыть] Люси Райдер. В старину ваши предки, наверно, объезжали лошадей или что-нибудь в этом роде. Я угадал?

Она сказала:

– Не имею понятия.

Я сказал:

– Готов поспорить, так оно и было. Давно, может сотни лет назад.

Она сказала:

– А сейчас я объезжаю пуму.

И она подмигнула мне и засмеялась. И я засмеялся тоже. Я понял, что она говорит о своей машине, которую я еще до того заметил припаркованной перед домом.[3]3
  «Пума» – имеется в виду одна из множества моделей компании «Форд», выпускавшихся под маркой Mercury Cougar.


[Закрыть]

Твоя мама была настоящей красавицей, из тех женщин, что ласкают взор, с какого боку на них ни взгляни. Поболтав с ней немного о том о сем, я, будучи деловым человеком, приступил к осмотру старого дома Харгрейвза на предмет ремонта. А в ремонте там нуждалось едва ли не все. С ходу можно было сказать, что влетит это дело не в одну сотню долларов. Я составил предварительный подсчет, но она даже не взглянула на листок с цифрами.

– Мистер Плотник, – сказала она, – должна вам признаться, у меня не очень много денег.

Я сказал:

– Да, это проблема.

Она сказала:

– Я не ожидала, что будут такие расходы. То есть они не предусмотрены моей сметой.

– А как насчет вашего отца? – спросил я. – Дом принадлежит ему, ведь так?

– Я надеялась справится с этим сама, – сказала она. – Эта работа – ездить по разным местам, осматривать недвижимость, – она была придумана отцом только для того, чтобы чем-нибудь меня занять. Но я хочу показать ему, что я самостоятельна, что я могу что-то по-настоящему сделать.

– Все это прекрасно, – сказал я, – но как быть с оплатой?

– Я подумала, мы с вами можем сойтись на бартере.

– Бартер, в каком смысле?

Конечно, я имел понятие о бартере, но не знал, что она под этим подразумевает в данной ситуации.

– Ну как же, – сказала она, – до изобретения денег люди обменивались товарами и услугами. Например, человек, умевший печь хлеб…

– Мистер Пекарь, – вставил я.

– …мог обменять этот хлеб на семена для своего огорода…

– У мистера Пахаря.

– Совершенно верно. Вот и я надеюсь заключить с вами сделку такого типа.

Я кивнул, ожидая продолжения. Меня заинтересовала эта идея, на что она, похоже, и рассчитывала. Так что я был готов пойти на сделку.

– Я могу приготовить лучший завтрак во всей Алабаме, – сказала она.

– Неужели? – сказал я и прищурил глаза, чтобы скрыть разочарование.

– Самый лучший. Я готовлю их для отца, который не ел бы вообще ничего, если б я каждое утро не удивляла его каким-нибудь особенным сэндвичем. Мой отец риелтор, мистер Плотник. В то же время он человек не от мира сего, вечно занятый чтением и своими мыслями.

– Книжный червь, – сказал я.

– Именно так. Но мои сэндвичи возвращают его к реальности. Яйцо, салат из тунца, плавленый сыр, рубленый бифштекс, арахисовое масло, фруктовое желе. Один кусочек – только один, – и этот вкус выводит его из транса; он глядит на меня так, словно только что проснулся, и бормочет что-нибудь вроде: «Сегодня ты превзошла саму себя, Люси», или «Это кулинарный шедевр», или «Этот сэндвич подобен амброзии с горы Олимп».

– Я люблю арахисовое масло и фруктовое желе, – сказал я.

– В моих сэндвичах желе всегда намазано сверху, – сказала она. – Это мой фирменный стиль.

И я сразу же представил себе такой сэндвич.

– Вот мое предложение: каждое утро я буду готовить вам завтрак, стоимость которого будет вычитаться из моего долга, – и так до тех пор, пока весь долг не будет оплачен или пока я не достану деньги, чтобы рассчитаться с вами обычным порядком.

По-твоему, мне следовало отказаться? Я так не думаю. И в конечном счете я не прогадал на этой сделке. То, что она говорила про свои сэндвичи, оказалось чистой правдой. Ничего лучше я в жизни не пробовал. И позднее, когда я уже покончил с этой работой и взялся за другую, каждое утро сверток с завтраком ждал меня на столе в мастерской или на сиденье моего грузовика. Я быстро к этому привык, как привыкают ко всему хорошему. Причем каждый раз это было что-то новенькое. Индейка, ростбиф, бекон, салат, помидоры. И обязательно арахисовое масло и желе, намазанное сверху сэндвича. Я звонил ей и благодарил за угощение. Мы поддерживали контакт друг с другом. Она очень быстро вписалась в жизнь нашего городка, завела друзей, начала заниматься с Игги. А потом был фестиваль. Но вплоть до того дня, когда это случилось, я регулярно звонил ей, чтобы сказать: «Спасибо за чудный сэндвич, Люси», или «Сегодня ты снова меня удивила», или – я знал, что это понравится ей больше всего, – «Амброзия, Люси, – так говорил я, – настоящая амброзия».

ИГГИ ВИНСЛОУ, ДУРАЧОК

Хотя Игги оказался человеком добрым и безобидным, при первой встрече его вид меня порядком напугал. Внешность Игги я описывать не буду, поскольку представление об этом можно получить из его собственных слов. Скажу лишь, что в нем действительно было нечто устрашающее: не вполне мужчина, не вполне мальчик, с головой, забитой мыслями, которые он затруднялся выразить словами. При все том, как выяснилось, у нас с Игги было немало общего, включая хромоту.

Клянусь Богом, если Он есть, а если Его нет, клянусь просто так. В любом виде клятва приносит облегчение, и я все пытаюсь понять: в чем же тогда разница? Может быть, в том, чтобы после было кого винить. Я могу винить Бога, я могу винить моих маму и папу в том, что они сделали меня таким, а потом умерли, я могу винить кого угодно, всех подряд. Шугера, стариков, весь этот город. Но все равно я остаюсь все тем же Игги. У меня такое чувство, что кто-то должен ответить за… как бы это получше назвать… за дефективно выполненную работу. Кто-то ведь должен понести наказание, взойти на костер или… я не знаю, что еще. Потому что я был неправильно сделан. Я выгляжу так, будто меня составили из частей, предназначенных для других людей. Когда я смотрю на себя в зеркало, я удивляюсь, как эти части вообще удалось соединить. Иногда я думаю, что один лишь Бог мог создать нечто столь нелепое, но порой мне кажется, что ни один приличный бог не позволил бы свершиться такому безобразию. Как бы то ни было, вот он я: все тот же Игги. Изменений нет и не предвидится.

Я встретил твою маму, когда косил траву на лужайке перед ее домом. Она вышла из дверей, увидела меня и спросила:

– Простите, а что вы тут делаете?

Я сказал:

– Что я тут делаю? Кошу траву.

Я забыл, что она только недавно приехала. Я думал, ей уже сказали, что я занимаюсь газонами по всему Эшленду. Когда я вижу где-нибудь заросший газон, я без лишних вопросов привожу его в порядок. Это типа штатной должности. В «Антрекоте» на дальнем конце прилавка стоит кувшин, куда люди бросают монеты, вроде как в копилку. Когда мне требуются наличные, я прихожу и беру, сколько нужно, из кувшина. Эта простая и удобная система была придумана в виде компенсации за мою уродскую никчемность, и меня она вполне устраивала.

Но твоя мама об этом не знала, и, когда она спросила, что я делаю на лужайке, мне пришлось объяснять все с самого начала. При этом я нервничал и заикался, потому что никто прежде не задавал мне таких вопросов, и еще потому, что она была удивительно красивая. Она дослушала мою речь до конца, кивнула и затем указала на клочок земли у почтового ящика – обычный клочок земли, заросший самым обычным клевером. Она попросила меня не скашивать здесь клевер, он ей почему-то нравился и она любила на него смотреть. Я пообещал не трогать этот пятачок и, конечно же, так и сделал.

За разговором о клевере мы провели вместе только минуту, но то была особенная минута, и женщина была особенная – это было вообще самое красивое из всего, что я до тех пор видел на свете. И я подумал: как было бы здорово, если б я мог видеть ее постоянно. Я подумал даже о большем, хотя и знал, что на большее рассчитывать не могу. Поверишь ли, я не мог дождаться, когда подрастет трава на ее лужайке, чтобы у меня был повод снова к ней прийти.

Она носила чудеснейшие летние платья, белые и желтые, с рисунком из голубых и фиолетовых цветов. Очень легкие и воздушные. Иногда она высоко подбирала волосы – «чтобы проветрить шею», по ее словам, – и ей очень шла такая прическа. А когда она позволяла волосам свободно спадать ей на плечи, они струились как волны и сияли как пламя, причем пламя это имело не один, а минимум семь оттенков, которые играли и переливались, сменяя друг друга, – вот такие были у нее волосы. И еще зеленые глаза, и еще улыбка, и еще – извини, не могу не сказать об этом – и еще ее тело. Так уж водится в этом мире: люди созданы для того, чтобы жаждать вещей, которые им недоступны. Ты разве не знал?

Это моя теория. Я всегда мечтал о близости с женщиной. Подростком я брал в постель своего пса Джоджо – он был помесью немецкой овчарки и пойнтера. Я обнимал его, прижимался к нему, и мне было так тепло, особенно в феврале, когда ночи здесь очень холодные. И тогда я воображал, что лежу обнявшись не с собакой, а с другим человеком, с женщиной.

Джоджо умер, когда мне было семнадцать, незадолго до приезда к нам твоей мамы. Его сбила машина. Это сделал Шугер. Несчастный случай, сказал он.

Никогда ему не прощу. Не могу простить.

Я был страшно одинок, когда впервые встретил Люси, но зато после той встречи сердце мое открылось, и оно останется открытым навсегда.

ЭЛ СПИГЛ, АПТЕКАРЬ

Движения Эла Спигла были замедленны, словно он их загодя распланировал и теперь перед выполнением каждого действия мысленно сверял его с планом. Хотя ему было далеко за шестьдесят, он мог похвастать пышной русой шевелюрой и нестареющим лицом героя телесериалов. Плечистый, белозубый, с обходительными манерами – он мне понравился.

История и традиции аптечного дела весьма занимательны, и прежде чем мы перейдем к разговору о вашей маме, я позволю себе немного отвлечься, раз уж вы мой гость, а мне крайне редко удается побеседовать на эту тему – мои дети давно покинули родное гнездо, тогда как интересы жены ограничены борьбой с пылью и выращиванием элитных помидоров. История эта тем более достойна внимания, что подавляющее большинство людей неверно судит о фармацевтах, почему-то считая нас неудавшимися врачами. Или просто неудачниками. Но кто из этих людей знает, что еще с древнейших времен искусство врачевания предполагало распределение обязанностей между собственно врачом и собирателем целебных трав, поставляющим ему материал для лечения? Таких знатоков единицы. А между тем еще жрецы-врачеватели Египта делились на два разряда – одни навещали больных, а другие оставались в стенах храма и готовили лекарства. Согласитесь, трудно представить себе египетского жреца, третируемого так же, как третируют его нынешних собратьев по профессии. А возьмите Китай. Да без фармацевтов не существовало бы восточной медицины! Теперь взглянем на Запад. Статус аптекаря здесь, и особенно в нашей стране, после Второй мировой войны резко понизился. Бенджамин Франклин – отец американской фармацевтики – по такому случаю наверняка переворачивается в гробу. А вам известно, что в прежние времена аптекари не только продавали, но и сами изготовляли препараты? Да-да, уверяю вас. Примочки, настойки, облатки и тому подобное. Сейчас об этом нет и речи. Мы превратились в банальных продавцов. Тем не менее у нашей профессии было великое прошлое, а это что-нибудь да значит. Я так полагаю. Мне многое известно о людях, которых я обслуживаю. Аптекарям вообще известно гораздо больше, чем об этом догадываются окружающие, – я говорю о маленьких семейных секретах и тщательно оберегаемых тайнах. Кто-то хочет поддерживать себя в норме, а кто-то, напротив, выходит за нормальные рамки – обо всем этом я сужу по наборам покупаемых лекарств. Можно сказать, что аптекарь – это современный вариант древнего знахаря-шамана. Вот почему я горжусь своей профессией. И я могу себе позволить взгляд на других сверху вниз. Или, скорее, это они глядят на меня снизу вверх.

Между прочим, я никогда не проявлял склонности к фармацевтике. С юных лет я хотел быть летчиком гражданской авиации. Конечно, надо сделать скидку на возраст: дети всегда мечтают о подобных вещах. Но и став старше, я не отказался от мысли о пилотировании больших лайнеров. Стены моей комнаты были обклеены фотографиями DC-9 и прочих крылатых машин. А какие модели самолетов я мастерил! Это была мечта всей моей жизни. Но в конце концов моя мать меня разубедила. То есть она попросту запретила мне думать о полетах. Это неразумно, сказала она. По ее мнению, мне следовало стать аптекарем. И я им стал, черт побери! И почему только она не дала мне пойти своим путем? Что в этом было плохого? Я до сих пор не могу простить ни ее, ни себя самого за отказ от мечты. Однако мой опыт неприменим как всеобщее правило. Отнюдь. И когда мне случается иметь дело с детьми, я всегда говорю им: «Слушайтесь свою маму».

Теперь о Люси Райдер.

Уже сама ее красота заключала в себе трагедию. Она обладала внешностью кинозвезды, а лицо ее сияло такой идеальной, такой чистой красотой, что при первом же взгляде на нее ты начинал думать не столько о возможности влюбиться, сколько о невозможности избежать этой любви. Ты чувствовал себя обязанным влюбиться. И такая красота прозябала в таком захолустье – вот где суть трагедии. Сходную по трагизму картину являл бы, к примеру, Эйнштейн, работающий бухгалтером в мелкой конторе, или Бах, сочиняющий джинглы для рекламы прохладительных напитков. Я хочу сказать, что красота ее была сродни гениальности мирового масштаба. Помню ее светло-каштановые волосы, при смене освещения отливавшие красным золотом. Или, может, правильнее говорить о рыжих волосах, порой менявших цвет на каштановый. Помню, как эти волосы упругими волнами рассыпались по ее плечам. Помню зеленые глаза и очень белую, с веснушками, кожу. Когда в один прекрасный день она появилась в аптеке и произнесла мое имя, оно зазвучало совершенно по-новому, словно было произнесено впервые. Мистер Спигл. Я имею в виду то, как она это сделала. Это было то самое, исконное, настоящее звучание моего имени. Никто до нее не выговаривал его так… так правильно.

Что скрывать, я сразу же в нее влюбился, и я могу назвать по меньшей мере еще пять десятков мужчин, которых постигла та же участь. Их покоряла живая жизнь, наполнявшая все ее существо и сквозившая в каждом ее движении – в том, например, как она, задумавшись, легонько дотрагивалась до браслета на своем запястье. Меня – да и всех нас, я думаю, – потрясла быстрота, с какой она стала частью здешнего общества. Неотъемлемой и очень важной частью. Мы даже не подозревали, как не хватало всем нам этой части, пока она не заполнила собой существовавшую прежде пустоту. Через неделю-другую она уже ходила по улицам города так уверенно, словно провела здесь всю жизнь, посещала магазины, завязывала знакомства и – как и вы сейчас – задавала вопросы. Красота – лучший пропуск и лучшая рекомендация. Со своей стороны я не предпринимал никаких попыток с ней сблизиться. Я был женат и вполне счастлив в браке. Собственно, не был, а являюсь, ибо этот счастливый союз продолжается. Разумеется, у меня не возникало и мысли о том, чтобы бросить жену ради Люси. Но временами я становился рассеянным, взгляд мой туманился, и когда жена меня спрашивала: «О чем ты задумался?» – я говорил: «Так, ни о чем конкретном». На самом деле я в эти минуты думал о Люси.

Думать о ней было легко и приятно. Причем это не были пошлые сексуальные фантазии, ничего подобного. Я просто мысленно видел ее такой, какой она была в действительности. Совершенно безобидные мысли – например, как будто я сижу за конторкой в глубине аптеки и вижу сквозь стеклянные двери, как она поднимается на крыльцо, открывает дверь и идет ко мне через зал; Я от души наслаждался этим зрелищем. Я мог увидеть ее в светлом платье, разрисованном весенними цветами, и голубом джемпере или в черном свитере с высоким завернутым воротником и красной юбке. Я следил за тем, как она скользит вдоль стеллажей, легко ступая по пузырящемуся, исцарапанному каблуками линолеуму, как она выбирает зубную пасту, крем и всякие женские штучки, прежде чем достигнуть пункта назначения, то есть меня. Вот какие видения меня посещали. И я знал, что подобное случается и с другими. Может быть, в тот же самый момент другие мужчины – или женщины: почему бы нет? – как и я, думали о Люси. Разве можно их в этом винить? Трагичность ситуации только усугубилась бы, если бы мы отказывали себе в этом скромном удовольствии. Таково мое убеждение.

Моя жена скоро вернется домой. Пожалуй, нам пора заканчивать. Это не значит, что мы не могли бы продолжить беседу в ее присутствии; тут дело в другом. Вы так молоды. Насколько близко вы успели узнать женщин? Извините, мне не следовало задавать этот вопрос. Но, возможно, вы еще не догадываетесь о способности женщин мгновенно ощущать угрозу своему благополучию даже тогда, когда никакой реальной угрозы нет и в помине. Но для них не так уж и важно, реальна она или нет, – их выводит из равновесия само по себе ощущение угрозы. Я думаю, женщины больше заинтересованы в контроле над мужским сознанием, тогда как мужчины удовлетворяются контролем над женским телом. Поэтому всякий раз, когда женщина спрашивает вас: «О чем ты задумался, милый?» – благоразумнее всего отвечать: «Ни о чем» или «О тебе, дорогая, я думаю о тебе». Не поверяйте женщине даже малую толику своих мыслей, прислушайтесь к мудрому совету. Стоит лишь чуть приоткрыть дверь, преграждающую доступ к вашему сознанию, как она тут же утвердит свою ногу в дверном проеме – и все будет кончено.

Размышляя о том, что случилось, невольно стараешься освободиться от самых болезненных воспоминаний. Порой возникает желание исказить память о событиях прошлого, чтобы сделать ее не столь мучительной. Хочется представить Арбузный фестиваль того года точно таким же, каким он был прежде. В этой фантазии найдется место и Люси, но лишь как зрительнице, наблюдающей за действом со стороны либо принимающей в нем второстепенное, самое незначительное участие.

Возможно, все обернулось бы иначе, окажись Арбузным королем кто-нибудь другой. Я тогда был одним из выборщиков – старейшин, как их у нас именуют. Хотя это звание со мной как-то не вяжется. Что касается церемонии, все было решено задолго до ее начала: мы заранее знали, на кого падет жребий. Конечно, мы, как положено, привлекли к этому делу болотную старуху, но то была простая формальность, дань традиции. Среди нас не осталось невинных людей, мистер Райдер, и в этом была наша главная проблема.

АННА УОТКИНС, БЫВШАЯ ОФИЦИАНТКА

Анна Уоткинс была высокой стройной женщиной, заплетавшей волосы в тяжелую и длинную косу. На ее губах почти всегда играла улыбка, но при этом лицо сохраняло удивленно-растерянное выражение, как у человека, чудом выжившего после катастрофы. Когда состоялся этот наш разговор, она уже давно не жила в Эшленде, но хорошо помнила те события и представила мне свой взгляд на происшедшее. По ходу рассказа она то и дело хватала меня за руку, как будто, углубляясь в прошлое, пыталась зацепиться за что-нибудь в настоящем и тем самым гарантировать свое возвращение к реальности. Порой, замечая, что она вот-вот расплачется, я говорил: «Спокойно, это всего лишь допрос», после чего она, улыбнувшись, называла меня «хорошим полицейским». Людей такого типа я в своей жизни больше не встречал: ни мать, ни сестра и ни друг, она была понемногу ими всеми, объединившимися в одном лице. Я до сих пор не могу дать четкое определение этому феномену. Между прочим, мне пришло в голову, что полицейский детектив чем-то сродни добросовестному рассказчику: оба пытаются разобраться в историях, которые давно завершились и в которых уже ничего нельзя исправить.

Когда я познакомилась с твоей мамой, мне было восемнадцать лет и я работала официанткой в «Антрекоте», подавая кофе всякому имевшему полдоллара за душой, ботинки на ногах и штаны с рубашкой на теле. Жизнь моя была однообразна и безрадостна, пока в нее не вошла Люси. Я устроилась на эту чертову работу сразу по окончании школы и не видела в перспективе никаких перемен к лучшему. Периодически я пыталась вычислить, сколько всего чашек кофе я налила за это время, но каждый раз сбивалась и говорила себе: «Это цифра слишком велика, тебе не по зубам». Оно и к лучшему, потому что если бы я все-таки справилась и подвела итог, я могла бы не выдержать и покончить с собой – уж очень тяжко было сознавать, что самое большое число, с которым ты имела дело в своей жизни, выражается не в чем-нибудь, а в поданных клиентам чашках кофе. Этих чашек было больше, чем долларов на моем банковском счете, и они явно перекрывали счет полученных мною поцелуев. Их было больше, чем замечаний типа «не сутулься» и «веди себя прилично», которыми я бомбардировала своего племянника, или советов послать к дьяволу придурка-мужа, которые я регулярно давала моей школьной подруге Джанет. Количество проклятых чашек далеко превосходило количество часов, что я проспала по утрам, общее число когда-либо приглянувшихся мне мужчин, летних походов на пляж и врученных мне в разное время подарков. Я подавала кофе чаще, чем проливала слезы, и даже чаще, чем задумывалась о возможности покончить с этой жизнью раз и навсегда.

Хотя, если честно, о самоубийстве я думала не так чтобы всерьез, и тот мой бзик уже давно прошел (успокойся, я не страдаю суицидальной манией). Мне просто было интересно, как бы я это сделала, если бы твердо решилась. Обычные варианты – повеситься, застрелиться, вскрыть вены – не очень-то вдохновляли. Ни один из них не назовешь удобным и легким, поскольку все они связаны с насилием над собой. Можно, конечно, наглотаться снотворного или наркотиков, но этот способ я считала ненадежным. В конце концов я твердо усвоила одно: для самоубийства требуется не только желание, но и основательная психологическая подготовка, иначе у тебя не хватит духу пустить пулю или воткнуть нож в самого себя. Я действительно хотела расстаться с этой жизнью, но имела в виду не уход в мир иной безвозвратно, а скорее смену обстановки, счастливый поворот судьбы. Впрочем, тогда я не верила в возможность подобных перемен, и потому жизнь представлялась мне лишенной всякого смысла.

Люси Райдер подарила мне этот смысл; во всяком случае, она избавила меня от мыслей о смерти. Ведь как я рассуждала прежде: что такого особенного я могу потерять вместе с жизнью? Свет солнца, запах свежего хлеба или (тоже мне потеря) горячего кофе? Допустим. Что еще? Можно составить длинный список. Однажды я так и сделала, только это, напротив, был список причин, по которым мне стоит оставаться в живых. И одной из главных причин была Люси Райдер.

Не знаю, как сейчас, но в то время она возглавила бы множество таких списков, если бы их взялись составлять все жители Эшленда. Аргументом в ее пользу могло стать что угодно, даже веснушки. У нее были очень милые веснушки, такие розовато-оранжевые… Да что там, я могла бы прочесть о ее веснушках целую лекцию.

Она была мне другом, Томас. Она была мне как родная сестра. Люди имеют привычку, вспоминая о ком-нибудь ушедшем, с годами все больше его приукрашивать, преувеличивать его достоинства. Но я не вижу ничего плохого в том, что Люси стала для меня чем-то вроде статуи Свободы.

По приезде она поселилась в развалюхе, которую мы называли «домом Харгрейвза», и начала приводить ее в божеский вид. Для этого она наняла Иону Плотника – тот вечно полупьян, но мастер на все руки. Она расплачивалась с ним в основном сэндвичами, но однажды Иона попросил часть суммы наличными, и Люси решила заработать эти деньги, нанявшись официанткой в «Антрекот». Тогда-то я с ней и встретилась. Мы дежурили на пару в утреннюю смену, а потом благодаря занятиям с Игги у нее появился собственный «денежный кувшин», и надобность в работе отпала. Это можно считать удачей для всех: и для Люси, и для «Антрекота», поскольку официантка из Люси была никакая, и кофе у нее вечно лился куда угодно, но только не в чашки клиентов.

Вот так мы и сошлись – я, размышляющая о смерти, и она, ищущая свое место в жизни. Мы подружились, и лучшего друга, чем она, у меня никогда больше не было.