Текст книги "Гении места или Занимательная география (СИ)"
Автор книги: Дарья Волкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
В общем, попьют они чаю и разойдутся по своим делам. Даже за колючей проволокой, в этом мире суровых, циничных и жестоких людей, жизнь идет своим чередом. И в ней есть свои радости и беды, триумфы и поражения. Так же, как и по другую сторону от забора.
А там, по другую сторону колючей проволоки, в селе, в это время идут уроки в школе. И дочка старшей сестры-хозяйки сидит на уроке математики, смотрит в окно. За окном обманчиво яркое солнце. Обманчиво, потому что на улице минус двадцать. По их меркам это уже тепло, хотя ночью еще привычно за тридцать. Они живут в одном из самых холодных мест на планете. Но думает Мунира не об этом. Математика – это ужасно скучно. Подперев щеку ладонью, девочка вспоминает рассказы матери.
Кифэйи прочно связаны со своей Обителью и не могут существовать без нее, даже покидать надолго не могут. Чтобы покинуть Обитель, Хранитель должен создать димфэйя. Димфэй – это энергетический двойник кифэйя, существует он недолго, от нескольких дней до недель. Именно димфэй позволяет Хранителю покидать свою Обитель, в первую очередь для того, чтобы увидеться с родными.
Мунира видела раз, как мама создает димфэйя. Удивительно и совсем не страшно. Сам процесс Мунире мать не дала посмотреть, сказала – рано еще. Но результат, димфэйя она видела. Облачко серебристого пара, слегка похожее на человека. Так в мультиках часто изображают привидения. Может быть, то, что люди считают привидениями, на самом деле – димфэйи? Мунира качает головой своим мыслям. Вряд ли... Димфэйи не могут существовать долго.
Создавать димфэйев учат сразу после инициации, так говорила мама. Но способности к созданию таких энергетических двойников у каждого индивидуальны. Говорят, есть такие кифэйи, кто так и не освоил эту науку. И живут всю жизнь, привязанные к своей Обители, не покидая ее. Ужас-то какой! Мунира вспоминает тот раз, когда мама создавала димфэйя. Тогда они ездили в гости к папе.
Отец живет далеко, очень далеко. Они с мамой добирались к нему долго, почти двое суток. Сначала автобусом до Якутска, оттуда самолетом – восемь часов ждали летной погоды. А потом еще пересадка, еще один аэропорт, а там... там их встретил папа. Папочка, папуля. Она плакала, когда увидела его. Плакали все тогда, и родители тоже. Мунира увидела отца первый раз в жизни. Ей было шесть лет. Он ее видел до этого один раз, но она была всего двух месяцев от роду тогда и, разумеется, не помнила об этом.
Папа живет там, где тепло. Там почти нет зимы, там солнце. Много-много фруктов, целый фруктовый сад. Мунира помнит, как первые несколько дней не могла отойти от деревьев. Айва, персики, алыча, черешня. Мунира залезала на старую разлапистую айву и просто сидела, глядя на сад вокруг. Тепло, негромко жужжат насекомые. Пахнет удивительно – сладко и, одновременно, терпко. Вкусно. Папа говорит, что очень красиво весной, когда сады цветут. Все вокруг белопенное и нежно-розовое. И запах такой, что голова кружится.
А какие вкусные фрукты! Она в жизни таких не видела и не ела. Да она, кроме яблок, и не видела-то ничего толком. А здесь даже яблоки другие. А уж черешни она объелась до температуры и красной сыпи. Но даже об этом Мунира сейчас вспоминает с радостью. А еще папа возил ее на море, настоящее, теплое. Синее. Хотя называется оно Черным. Это было так здорово – как в сказке. А потом сказка кончилась, и надо было возвращаться назад, уезжать от отца. Было больно – она до сих пор помнит...
– Демакова! Я тебя спрашиваю!
– Ой...
– Опять мечтаешь на уроке? Похоже, придется вызвать мать в школу!
Мунира смущенно утыкается в тетрадку. Будь ты хоть трижды Хранителем, а если маму вызовут в школу, то ей, Мунире, не поздоровится. Кифэй, не кифэй, а маму лучше не сердить.
А в лагерях не жизнь, а темень тьмущая, кругом майданщики, кругом домушники...
До. София.
Паб пустует – на острове мертвый сезон. Немногочисленные наблюдатели за миграцией перелетных птиц уже покинули свои посты. Любители орхидей, как и велотуристы, появятся через месяц или немного раньше. Поэтому в полутемном помещении сейчас тихо. Девушка за стойкой привычными движениями протирает блестящую темную поверхность из массива дуба и медные носы пивных кранов, обернувшись, поправляет бутылку абсента, имеющую, на ее придирчивый взгляд, микроскопический крен в идеально ровном строю стеклянных емкостей у нее за спиной. Перегибается через барную стойку, чтобы так же придирчиво оценить непривычно прямую линию барных табуретов все из того же массива дуба. Все идеально, все готово к приему гостей.
Она уже собирается пройти на кухню и посмотреть, что там, как дверь в паб открывается. Сразу отчетливо слышным становится шелест дождя. Вновь вошедший стряхивает капли с зонта, потом цепляет его ручкой за вешалку, туда ж отправляется плащ.
– Хозяйка на месте, что не может не радовать!
– И тебе здравствуй. Ян. Давно не заходил, – девушка выходит из-за стойки навстречу посетителю, привычно подставляя щеку для поцелуя. – Чем так занят был?
– Ох, и правда, давно я не был, Софи, – Ян после поцелуя отстраняется, придерживая девушку за плечи. – Забыл, какая ты красавица. Новый костюм?
– Нравится? – она поворачивается вокруг себя, кружится, давая разглядеть аккуратные, одна к одной, мелкие складки на плиссированной, красной с тонкими черными, белыми и зелеными полосами, длинной юбке. Поднимает руки, расправляя пышнейшие рукава снежно-белой блузки с украшенными вышивкой манжетами.
– Красота! А это что – брошки такие?
– Руки! – смеется она, уворачиваясь от его пальцев, которыми он пытается потрогать серебряные бляшки, украшающие ворот и застежку рубахи.
– Извини-извини!
– Лучше обувку оцени, – она упирает руки в бедра и кокетливо выставляет вперед ногу в черном с вышитыми яркими розами тапочке.
– Словами не передать, как я потрясен!
Она ответно смеется, демонстрируя идеальные ямочки на округлых щеках.
– То-то же!
– Удобный костюм?
– Конечно, нет! Ты еще чепец не видел, который Хели пытался заставить меня надеть! Огромный, на картонной основе! Я в нем чуть бутылки не снесла с полок!
– Все для развлечения туристов. Но все же это он неосмотрительно...
– И, тем не менее – настаивал!
– Чем убедила?
– Тем, что я незамужняя дева! И имею право ходить простоволосая.
Теперь уже смеется Ян.
– Угостишь, хозяйка?
– Пойдем. Тебе как всегда – двойной без сахара?
– Да.
Они устраиваются за барной стойкой – по разные стороны. София отработанным движением заправляет кофемашину, готовит две чашки, решив составить компанию Яну. И, спустя минуту на дубовую поверхность ставится пара белых чашек с ароматнейшим эспрессо. И в помещении будто сразу становится светлее, несмотря на сильный дождь за окном – от одного запаха только.
– Ну, рассказывай, где пропадал? Почему не заходил так долго?
– Скучала?
– Не особенно, – морщит девушка нос. – Я тоже только на днях вернулась. Ездила на материк заказывать кое-какие вещицы для интерьера, лампы новые выбрала – блеск! Оценишь потом. Ну, так что – где был?
– Да тут был, – Ян отпивает кофе, блаженно жмурится. – С бумажками бегал, лицензию продлевал.
– Успешно?
– Да. Можно год не беспокоиться.
– Хорошо.
Они молчат какое-то время.
– Софи, пойдем сегодня вечером в театр? Моноспектакль, какое-то новое актерское дарование у нас в городском театре обнаружилось.
– Пойдем.
Потом Ян идет домой, все так же под зонтом, уворачиваясь от порывов ветра, и думает все время о ней – о Софи. Она чудесная девушка, и он все чаще задумывается о том, чтобы познакомить ее с мамой. Софи милая, веселая, хорошо воспитана и... И она ему просто нравится!
А Софи в это время задумчиво смотрит на косой дождь за окнами паба. Звонил Хели, просил его дождаться. Господин Хели – владелец бара. Но за хозяйку многочисленные завсегдатаи паба почитают именно ее, Софи. Часто именно она встречает гостей, точно знает, какое пиво любит каждый, помнит, у кого как зовут жену, детей или собаку. Именно она улыбается гостям, сверкая ровными ямочками на пухлых щеках, царит за барной стойкой, уперев в нее округлые локти. София совсем не соответствует общепринятым стандартам красоты – ни бесконечных ног, ни блондинистой шевелюры. Среднего роста, каштановые волосы, фигура – пышка пышкой. Но отбоя от ухажеров нет, Ян – один из числа многих.
А дождь все льет и льет. Надо бы проехаться, проверить, посмотреть, чем живет остров, но в такую погоду не хочется совершенно. Не хочется, но, наверное, надо. Уже неделю ее не оставляет чувство смутного беспокойства, ощущение, будто что-то не в порядке. Даже словно предчувствие надвигающейся беды. Своей интуиции она привыкла верить, но дальше невнятного чувства тревоги не ощущается ничего. И непонятно – с чего бы? И откуда ждать беды, не предвещает же ничего.
Она возвращается за стойку, берет книгу, что читала с утра. Открывает наугад.
С оглушительным шумом по небесной сфере летело солнце с длинным хвостом, кося лес, поджигая деревья, уничтожая городище. От белого пламени, взрывая, вздрогнули берега Балтийского моря, и это пламя было видно на другой стороне. Тогда наступила могильная тишина и, наверное, кромешная тьма, освещаемая далёким заревом горящих лесов. Солнце упало с небес и погасло. По-другому мы это объяснить не могли.*
Да что ж такое! И тут тоже! Даже господин Мери ее предает, и он о беде пророчествует. София откладывает в сторону книгу, бросает взгляд на часы. Скорее бы Хели пришел, и можно было бы идти домой, а потом с Яном в театр. Может быть, хоть там удастся отвлечься от тревожных мыслей. Любопытно все же, что там за дарование.
События, произошедшие тем вечером в городском театре, несколько дней занимали первые полосы всех местных газет.
Весь покрытый зеленью, абсолютно весь, остров невезения в океане есть...
– Леннарт Мери. “Серебристый рассвет”
Между “До” и “После”. Тональность – си-бемоль минор.
Как умирают люди? Обыкновенно. Душа и кровь нераздвоимы до поры. Но время приходит – и рвется связь. Душа налево, плоть направо. Душе воздается по мирским делам, полет или падение. А тело возвращается туда, откуда оно и вышло – в прах, в тлен.
Кифэйи рождаются, живут и умирают почти так же, как люди. Но настал тот миг, когда вдруг ясно стало, что умирать кифэйи могут и по-другому.
Сущность Хранителей разрушалась. Быстро и, тем не менее, мучительно. Корчась, как лист бумаги в пламени. Заходясь в беззвучном крике. Сознавая свою гибель, свой распад, не понимая, зачем и почему. Но боль от этого меньше не становилась. И в последний миг, миг агонии они тянулись к своим самым близким – детям, родителям, любимым. Крича угасающим сознанием тем, кто был так дорог.
Я найду тебя, слышишь? Я найду тебя, я приду к тебе. Порывом ветра, плеском волны, шелестом листвы. Дрожью земли, светом звезды, струями воды. Я приду к тебе, обязательно приду. Потому что иначе нельзя. Иначе не может быть, понимаешь?!
Не зарастет на сердце рана, прольется чистыми слезами, не зарастет на сердце рана, прольется пламенной смолой...
А во всем мире, по всей планете кифэйи умирали. Их людские тела содрогались в агонии. Закатывались до видных лишь тонкой полосой под неплотно прикрытыми веками белков, глаза. Скрючивались в немыслимых позах, как на картинах Босха, страшными судорогами тела. Текла, пенилась в уголках рта слюна. Они стонали, кричали что-то, нераспознаваемое человеческим слухом. Хранители гибли. Но сердечная мышца продолжала сокращаться. Кровь, алая, человеческая кровь циркулировала по осиротевшему телу. Легкие исправно снабжали клетки кислородом. А душа кифэйев умирала. Ее убивали – хирургически точно и методично.
После. Мо, Мика, Лина.
К разговору с отцом Мо подбирался долго. Нельзя сказать, что он не любил отца. Любил, и очень. Но слишком тяжкие были воспоминания из детства. Не отец виноват, вообще никто не виноват, что так сложилось. Но и сейчас передергивало, стоило вспомнить – одиночество, холод и снова одиночество. С тех пор он яростно ненавидел все, что напоминало ему о тех временах: проклятых крикливых птиц – гагар и куликов, вкус зайчатины и рыбы, холод, ветер, прибой, море. Даже море ненавидел первое время, хотя причудливая судьба кифэйя его забросила Альфаиром портового прибалтийского городка, и жить ему снова пришлось возле моря. А вот ненавидел, и все тут! Лишь последние годы как-то привык. Но отца, главного виновника и свидетеля его мучений, возненавидеть так и не смог. Да и не было вины отца в том, что он – Нафт, живущий на краю земли, а сын его – будущий Альфаир, и не из числа самых слабых. Сына должен воспитывать до инициации отец. Таковы законы жизни кифэйев, будь они трижды прокляты. Но соблюдать их все равно надо.
Он ведь скучал по отцу, потому что любил, не мог не любить. И повзрослел, и понял многое. Например, как трудно было и отцу тоже. А ведь они не виделись с того момента, как Мо уехал оттуда, с берега Восточно-Сибирского моря. Тринадцать лет не видел отца. И говорили они весьма редко – трудно им было, будто стояло что-то между ними. Неправильно это, совершенно неправильно. Черт, надо что-то с этим сделать! Для начала – поговорить с отцом. Узнать, как у него дела, ведь он уже не молод, за пятьдесят.
Мо подошел к окну, за ним – аккуратный городской пейзаж в лучах мягкого заката. Скоро все зазеленеет, у них в городе очень много деревьев. Но перед глазами стояло лицо отца – совершенно, по определению матери, ассирийский профиль и ассирийские же, наверное, кудри – темные, без единого проблеска седины. Мо похож на отца, так говорит мама. Да он и сам знает, что похож. Лишь глаза у него не отцовы, темные, в тон волосам. А у отца глаза светлые – серые, цветом почти как прибивавшиеся к берегу льды. Это особенность Нафтов – всегда цвет глаз контрастен к цвету волос. Если светлые волосы, то глаза темные. Или, как у его отца, наоборот – черная шевелюра и светло-серые, почти до белого, глаза. Он представляет, как отец сейчас стоит на берегу и смотрит на море. Али Деев, Нафт, Хранитель моря и суши. Его отец. И Мо позвал его. Потом еще раз позвал. А потом мир перед глазами внезапно померк.
Открыл глаза. Над головой – светлеющее небо, ветки, еще видны звезды. Утро? Только что был вечер! Лежит на чем-то холодном и мокром. Куда делось все – его квартира, закат за окном?! Где он? Как он здесь очутился?! И едва в паникующий мозг врываются эти вполне, надо сказать, закономерные вопросы, раздается голос. Почти над его головой.
– Что это за хрень?
– По-моему, человек, – еще один голос, слева.
– Мертвый?
– Насколько я могу судить, живой. Вроде шевельнулся.
– Проверим? Можно пнуть...
Мо не стал дожидаться, когда его начнут пинать неведомые голоса, точнее, те, кому они принадлежали. Нельзя сказать, чтобы он смог молниеносно принять боевую стойку, потому что то, холодное и мокрое, на чем он лежал, оказалось глубоким снегом. Но поднялся на ноги довольно быстро, развернулся. Ага, вот они, голубчики. Парень и девушка, очень похожие, заметно даже в этом предрассветном сумраке, видимо, брат и сестра. Высокие, темноволосые. А дальше он перестает анализировать внешность своих внезапных визави. Потому что вдруг сознает невозможное. Перед ним – кифэйи.
В числе того, чему обучали при инициации, был ритуал приветствия других кифэйев. Мо было горько и смешно одновременно, когда он изучал его. Вот это было точно знание из разряда совершенно бесполезных. Какова вероятность того, что он встретит случайно другого кифэйя, учитывая, что они все привязаны каждый к своей Обители? Нулевая. Но ритуал пришлось выучить, таково требование Квинтума. И теперь вот тело двигалось само, на рефлексе.
Поднимается на уровень плеча рука, раскрытой ладонью от себя. Люди так принимают присягу. Ходят даже слухи, что этот людской ритуал пошел от кифэйев. Губы произносят слова. Те самые слова, которые он дублирует ментально.
– Магомед Деев, Альфаир второго уровня, Эстония.
Спустя едва ощутимую паузу он слышит ответ – и звуковой, и ментальный.
– Ангелина Куприянова, Водзар первого уровня, Россия.
– Доминика Куприянова, Рокс первого уровня, Россия.
Вот тебе и брат с сестрой!
Это первая мысль. А потом в голову врывается целый рой. Водзар? Рокс? Но самая главная: “Эти девчонки – кифэйи!”. Настоящие живые кифэйи!
Иногда ему приходили крамольные мысли: может быть, это чья-то злая шутка? И никаких кифэйев не существует? А над ними просто ставят какой-то эксперимент – над ним, отцом, матерью, сестрой. Потому что других Хранителей Мо не видел никогда. Может ведь быть такое, что это все неправда? Незаметно дают какие-то лекарства, рассказывают странные байки, а им кажется, на фоне приема лекарств, что они что-то могут. Ведь подтверждений никаких. Кифэйи? Где они? Мать, отец, сестра, причем и отца, и сестру он почти не видит теперь – слишком далеко их Обители. Можно ведь усомниться? Можно. Но теперь все сомнения развеялись, вот они, доказательства, в двух шагах от него.
Его словно магнитом тянет к ним, и он не сопротивляется, подходит близко, разглядывает жадно. Девушки примерно на полголовы ниже его. Очень похожи между собой, прически только разные – у одной волосы накоротко и кое-как обкромсаны, такое ощущение, что она это делала сама перед зеркалом не очень острыми ножницами, у другой, наоборот – вольно заплетенная коса. И глаза немного разные – у той, что с длинными волосами, темнее.
Та, что с короткими волосами, протягивает руку и касается сначала его виска, потом проводит по щеке. Он невольно поворачивает лицо к ее ладони, совершенно неосознанно, словно подставляясь под эту неожиданную ласку. Голова ничего не соображает, кроме одного – это пальцы другого кифэйя сейчас касаются его!
– Настоящий, – произносит девушка. – Он настоящий...
Мо не может оторвать от них глаз, переводит взгляд с одной на другую. Поднимает руки.
– Можно?
– Только осторожно, – с едва уловимой усмешкой отвечает та, что с длинными волосами. И он касается неровно обрезанных коротких прядей – левой рукой. И толстой гладкой косы – правой. И выдыхает ответным эхом:
– Настоящие... настоящие Хранители...
Почти незаметное движение головой одной из них – и он поспешно убирает руки.
– Ну, раз мы уже обнюхались, предлагаю перейти к нормальному общению, – даже если не смотреть на них, он уже точно знает, кому принадлежат эти насмешливые интонации. – Как ты здесь оказался, эстонец Магомед?
– Мо, – он почему-то реагирует на имя. – Меня все зовут Мо.
– Лина.
– Мика. Итак, Мо, повторяю свой вопрос: как ты здесь очутился?
Однако, кое-кто решил, что он здесь главный. Но вопрос действительно важный.
– Не знаю, – для подтверждения своих слов пожимает плечами. – Был дома, у себя в квартире. Собирался говорить с отцом. Потом... не знаю, головокружение... или обморок... потом понял, что лежу тут... на снегу. А вы как?
– Таким же образом, – усмехается та, что с длинными волосами, Мика. – Шел, поскользнулся, упал, потерял сознание. Очнулся – лес.
– Вы... не отсюда? Не из этих мест?
– Знать бы еще, где мы... – задумчиво тянет Мика.
Умением точно “геопозиционироваться” владели все кифейи. И сейчас, они осознали вдруг, это умение наглухо молчало.
– Я не знаю, где мы, – отвечает растерянно Мо.
– И я не знаю, – эхом отвечает Лина. – И вообще, странно как-то... Будто оглохла я. И ослепла. И... – она вдруг замерла. И, спустя пару секунд: – Их нет!
– Кого нет?
– Мика, попробуй ты! – Лина хватает сестру за руку. – Позови маму! Или отца!
Пока Мика сосредоточенно хмурит лоб, Мо пробует то же самое. И гадкое предчувствие ледяным панцирем сковывает сердце. Лина права – их нет! Будто никогда не существовало их – матери, отца, Альки. Тишина. Их нет. Нет и никогда не было. Только что он радовался, что увидел двух Хранителей. И спустя пару минут лишился семьи. Нет! Этого не может быть! Его начинает бить крупная дрожь.
– Что, тихо? – это Лина.
Он может лишь кивнуть.
– Что это за дрянь такая?! – голос Мики звучит гневно. – Куда все делись?! – И, резко меняя тему: – Мо, прекрати трястись! Тебе холодно? Плохо?
Он в промокшей насквозь на спине рубашке в зимнем лесу, в котором не пойми как оказался, только что потерял возможность связаться со своими родными. Плохо ли ему? Да вообще зашибись!
– Держи, – Лина протягивает ему куртку, невесть откуда взявшуюся в ее руках.
– Что? Откуда?
– Белье снимала с веревки, когда это все случилось, – усмехается вдруг Лина. – Думала, пуговицу надо бы пришить. Не успела. Так что без пуговицы, и фасон не мужской... Но другой нет, не обессудь.
В куртку Лины он едва вошел плечами, чем даже развеселил девчонок. А что им еще оставалось делать? Не плакать же? Вокруг тем временем уже совсем рассвело, весело зачирикали птицы. А они втроем на поваленном бревне сели держать военный совет.
Спустя час беседы они совершенно окоченели, узнали друг о друге много нового, хотя им все было ново во впервые встреченных в жизни других кифэйях. Но так и не поняли, что с ними произошло. И только ли с ними. Одно было ясно: надо куда-то двигаться. Знать бы еще – куда.
Они брели по зимнему лесу несколько часов. Устали, вымотались. Умение ориентироваться на местности так и не проснулось. На их ментальный зов по-прежнему никто не откликался. Сели на очередной привал, на очередное бревно.
– Что-то странное произошло... – голос Лины задумчив. – Я перестала чувствовать связь со своим озером. Я вообще... чувствую себя странно...
– А оно далеко? – интересуется Мо.
– Это возвращается нас к вопросу: где мы?
– Судя по природе, это Сибирь.
– Сибирь большая.
– То-то и оно...
Они снова замолкают, думая о своем, пытаясь найти ответы на вопросы. Следующей молчание нарушает Мика.
– Что ж ты на меня так смотришь, любезный? На мне узоров нету, и цветы не растут.
Мо и не думает отпираться, что разглядывал ее.
– Я раньше думал... мне рассказывали... что Роксы – это всегда мужчины. Что среди них нет женщин.
– Ну, можешь думать, что я – мужик, – она демонстративно пожимает плечами. – Мне все равно.
– Это правда, – неожиданно вмешивается в разговор Лина. – Среди Роксов большинство мужчин, это правда. Но из каждого правила есть исключения. Доминика – как раз исключение. Как и наш отец, например.
– А с ним что?
– Он Томал.
– Ух ты... – присвистнул Мо. – А я слышал...
– ... что среди Томалов только женщины, – закончила за него Лина. – Я же говорю – из каждого правила есть исключение.
Мо удивленно качает головой. И продолжает расспросы.
– А правду говорят, что Роксы обладают какой-то нереальной физической силой?
– А вот это – правда, – самодовольно усмехается Мика.
– Да ну?
– Ну да. Можешь проверить, – она встряхивает рукой, протягивает ему ладонь. – Желаете померяться силой?
– Нашли время, – одергивает их Лина. – Мика, ты помнишь, что у тебя рука травмирована? И вообще, пошли дальше, – встает с бревна и вдруг, без паузы: – Мать вашу!
– Что за хрень?! – вторит ей сестра. Мо еще успевает подумать, что это, похоже, излюбленная фраза Мики. А потом он поворачивает голову и видит. Это они еще слабо выразились. Потому что это, полнейший, бл*дь, пиз*ец!
Они сидели на краю небольшой поляны. А с противоположного края поляны на них теперь смотрело... это.
Проще всего дать определение тому, что было снизу. Это какой-то двигательный аппарат, явно. Отдаленно напоминающий то ли водный байк, то ли снегоход. А вот на нем сидит то, что описать сложно. Даже непонятно – оно сидит? Стоит? Как держится? Почему-то трудно разглядеть детали – будто мерцание какое-то, дымка окутали поляну. И ужасно хочется взгляд отвести от этого, не смотреть. Но они смотрели, потому что чувствовали исходящую от существа угрозу.
Медленно поднимаются с бревна, все трое. Мо делает шаг вперед, не думая даже, почему. Наверное, чтобы защитить хоть как-то, принять удар первым. В том, что будет что-то, он не сомневается. Девчонки его жест не ценят и шагают следом, вставая плечом к плечу. И он понимает вдруг, что может чувствовать эмоции не только людей, но и кифэйев. И сейчас они боятся, панически, до мелкой дрожи пальцев и рваного дыхания. Но скорее умрут, чем отступят ему за спину.
Добавляется звук – низкое гудение, от которого начинают ныть зубы и ломить кости. Аппарат медленно двигается, постепенно набирая скорость. Двигается он в их сторону. Мо успевает кончиками пальцев коснуться рук Мики и Лины. А в голове успевает окончательно оформиться мысль о том, что сделать они не смогут ничего, просто потому что не знают, что это. Кроме того, что оно – явно чужое, чужеродное. И враждебное.
А потом происходит то, что они даже не пытаются осознать. И так и не смогут описать толком позже, потом, ни один из них не сможет. Будто лопается гигантский мыльный пузырь, но лопается почему-то со звоном. А результатом этого “лопнувшего” шара – не мелкие брызги и осколки, а нечто вроде вихрей, водоворотов. Причем все они трое сошлись в одном – эти водовороты они не видели. Но как-то чувствовали.
А потом вся эта мистическая хрень отходит на второй план, ибо прямо перед ними творится что-то тоже странное. То, что восседало или стояло на аппарате – оно вдруг исчезает. Исчезает и все. Аппарат же продолжает двигаться на них, замерших. Но милосердно останавливается буквально в метре от неподвижной троицы.
И снова гул, заставляющий ныть зубы и ломить кости. И в нескольких местах на поляне мерцание усиливается – такое странное мерцание, будто сквозь плотную ткань просвечивает лампа. Или так светятся в лесу гнилушки. Все трое Хранителей приходят к одному и тому же выводу одновременно. Сейчас нагрянут гости, такие же, как тот, что исчез только что. И что прямо перед ними – средство к бегству. Они бросаются к аппарату одновременно.
После. Михаил.
– Михаил Ильдарович! – дверь директорского кабинета со всего размаху ударилась о стену и отскочила, жалобно и натужно скрипнув. Михаил удивленно поднял голову от бумаг. И тут же резко поднялся на ноги.
– Что такое?
– Денис Селезнев пропал!
– Как пропал?! Почему?! Когда?!
Перед школой уже собралась толпа, гомон, крик, шум. Когда пропал? Часа три назад. В школе нет, у друзей нет. Куда делся? Довольно скоро ясно стало, что мальчика, скорее всего, нет в селе. Судя по рассказам его товарищей, собрался на охоту, как большой. Дурачок, какой же дурачок!
На поиски вышли все мужчины. Дело к вечеру, и снова буран собирается. Разбились на группы, обшарили ближайшие окраины села. Мальчика не обнаружили, но нашли следы, уходящие в лес. Маленькие, детские следы.
А уже совсем ночь. Ночь и буран. После недолгих совещаний было принято решение – отложить все на завтра. Мужчины вернулись в село. Но метрах в ста от окраины села, уже в лесу, запалили костер, троих человек оставили, с едой и оружием. Вдруг Денис увидит огонь и сам на свет выйдет. Надеялись. Еще надеялись.
На следующий день на работу никто не вышел, все, кто мог, отправились на поиски. Пока оставалась еще хоть какая-то надежда найти ребенка живым. Одну из поисковых групп возглавлял Михаил Чупин.
Он не сразу заметил, что рядом с ним падают люди. Сначала пошатнулся один, потом второй. Думал, оступились. А потом оглянулся. Ужаснулся. И почувствовал.
Будто жужжание какое-то. Не в ушах. Внутри, в голове. И какое-то странное чувство, что он одновременно в нескольких местах. Здесь – и вон у того дерева. И еще где-то, далеко отсюда. И – едва уловимое, словно на границе периферийного зрения, мерцание в воздухе. И пахнет чем-то... чужим. Чужим не только зимнему лесу, снегу, хвое. Всему чужим.
Видимо, инстинкты, ранее неведомые ему самому инстинкты Хранителя проснулись. Но реагировать он начал еще до того, как мозг осмыслил происходящее. Да мозг и не осмыслил, собственно, в ступоре пребывал. А с губ уже рвался крик:
– Уходите!
Рядом кто-то падает в снег, потом еще один, и еще.
– Уходите!!!
Кто-то слышит, успевает повернуть назад, спотыкаясь в глубоком снегу. Тех, кто остался лежать, Михаил оттаскивает сам. Откуда-то точно знает, чувствует, где эпицентр того, что косит сейчас тех, кто вокруг него. И утаскивает людей в сторону от этого эпицентра. Почему-то потом трудно понять, сколько у него ушло на это времени. То кажется, что полдня он таскал тела людей, то – что всего мгновение.
А после Михаил сидит под черной березой, наблюдая за тем, как приходят в себя люди. Восемь человек. Все, кто был с ним. Пятеро смогли выбраться оттуда сами, троих он вытащил. Откашливаются, утираются и едят снег. Кого-то рвет. Сам Михаил себя чувствует не то, чтобы плохо. Тревожно. И ощущение, что неправильно все. И что он должен что-то сделать. И понимает вдруг, что должен идти. Туда. Обратно.
– Мне дед рассказывал, – потянуло табачным дымом, кто-то закурил папиросу, – про такие места. Дурные, гиблые. Но не думал, что доведется самому...
– А если малец туда попал... – озвучивает кто-то другой то, о чем думает и сам Михаил.
И он встает на ноги. Подхватывает чей-то, валяющийся на снегу чужой карабин, закидывает на плечо.
– Ильдарыч, ты куда?! Не ходи – сгинешь!
Михаил оборачивается к оставшимся. И сельчане не узнают спокойного, мягкого, любимого детворой директора школы. Нет очков, шапка где-то утеряна, мокрые от пота волосы стоят торчком. Губы сжаты в тонкую линию, серьезный взгляд темных глаз. Над плечом многозначительно торчит ствол ружья. И вдруг замечают сельчане, что Михаил Ильдарович – мужик-то весьма не мелкий, высок, широк в плечах, основательного такого телосложения. А еще вспоминают, что детям он по вечерам в школе преподает не что-нибудь, а секцию карате ведет. Словом, не узнают односельчане Михаила Ильдаровича.
– За мной не ходите. В село возвращайтесь.
После. Мо, Мика, Лина.
– Я за рулем!
– Да иди ты к черту! – Мика безуспешно попыталась оттолкнуть его от места водителя. – Я поведу! Это похоже на снегоход!
– Это не снегоход! – прорычал Мо. – За спину, женщины!
– А ну, брысь! Я сказала – я поведу!
– Как бы не так!
– Мика, уступи ему! – взмолилась Лина. – Времени нет на спор!
Мика выругалась, но место у руля осталось за Магомедом.
– Ну? – Мика обнимает за спину сестру, которая, в свою очередь, крепко обхватила за пояс водителя.
– Сейчас, – бормочет сквозь зубы Мо, лихорадочно шаря по приборной панели. – Где тут у них... Вот же вражья техника!
– Какое верное замечание, – Мика не удерживается от ехидной реплики.
– Ага! – победно вскрикивает водитель, ему вторит гул заработавшего аппарата. – Завел! Теперь бы еще разобраться, как этим управлять. Тут, наверное...
Машина резко срывается с места, выдав совершенно чудовищное ускорение. То, что они все трое остаются на аппарате, можно считать чудом. Или действием какого-то незаметного поля, которое удерживает их на сиденье. Они вылетают с поляны, уже не видя, как свечение усиливается, а потом еще раз словно лопается мыльный пузырь, но с гораздо большим эффектом. Свечение, в последний раз вспыхнув, гаснет. И на поляне становится обманчиво тихо.
