Текст книги "Гении места или Занимательная география (СИ)"
Автор книги: Дарья Волкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
– Тебя никто не спросит, Мага.
Он понимает, что мать права, но все это ему ужасно не нравится. Давно не нравится.
– Кстати, Мага, когда тебя вызывают на Совет?
– Не знаю.
– Погоди-погоди, – теперь очередь останавливаться Лидии Кирилловны. – Тебе уже тридцать один! Тебе должны последний раз предложить выбор. И если ты не выберешь...
– Мне известна процедура!
– Почему же тогда тебя до сих пор не вызвали?
– Я не знаю.
– Магомед!
– Я, правда, не знаю. Со мной не связывались представители Квинутма. Сам я, как ты понимаешь, не тороплю их, потому что не горю желанием связать себя с совершенно неизвестной мне женщиной. Это неправильно!
– Такова судьба всех кифэйев.
Мо бурчит сначала что-то под нос, а потом, уже внятнее:
– Может быть, на меня махнули рукой. За мое аморальное поведение.
– Не надейся, – усмехается мать. – По крайней мере, у тебя была возможность... вести себя аморально.
– Можно подумать, у кого-то ее нет, – пожимает плечами сын и снова шагает по дорожке. – Тут, как говорится – было бы желание...
– У женщин-кифэйев такой возможности нет.
– Что это значит? – Мо резко оборачивается к матери.
– Ты понял меня.
– Нет, не понял!
– Если хочешь, чтобы я сказала тебе прямо – изволь. Женщины-кифэйи знают в своей жизни только одного мужчину. Своего мужчину. Отца своих детей.
– Ты шутишь?!
– Нисколько, – Лидия засовывает руки в карманы пальто. – Это как-то связано с геномом и особенностями физиологии женщин-кифэйев...
– Что за особенности?! Мама! Не пугай меня! Если ты сейчас скажешь, что у них там... ну, я не знаю... поперек...
– Мага, перестань! Ты шутишь иногда так, что и не смешно совсем! Я не знаю всех нюансов, но суть в том, что способность к зачатию у женщин-кифэйев многократно падает с каждым... познавшим ее мужчиной. Я не знаю, там какая-то химия происходит! От своего первого мужчины мы в состоянии зачать и родить. От второго – уже маловероятно. Родить ребенка третьему мужчине уже нет шансов. Вот так вот. Поэтому...
– Чушь! Бред! Кто может запретить женщине выбирать, с кем ей и сколько... Рожать же при этом совсем не обязательно!
– Достаточно вступления в... половой акт...
– Нет. Это не может быть правдой. Как можно ограничить человеку личную жизнь?! И почему я об этом раньше не знал?
– А это не касается мужчин до тех пор, пока они не вступают в брак. Когда ты выберешь себе жену, тебя предупредят, что...
– И они... вы... что, вы вот это все выполняете?! И не...
– Поверь мне, Мага, – Лидия Кирилловна берет сына под руку, – невозможность ведения вольной половой жизни вбивается девочкам-кифэйям с самого... с того возраста, когда в принципе можно уже вести такие разговоры.
– А если кто-то... нарушит это правило?
– Это очень тяжелое преступление.
– И?
– Не знаю, сын, – Лидия тяжело вздыхает. – Это одно из самых тяжелых преступлений перед Квинутмом. Последствия могут быть самые... самые необратимые.
– Сумасшедший дом! Варварство! Средневековье! Погоди... – вспоминает о насущном. – Это что, и Алька... тоже?
– Твоя сестра воспитана, как и положено женщине-Хранителю! – неожиданно сдержанно отвечает мать.
– Ужас... – он неверяще качает головой. – А ведь мужчинам ничего не запрещают...
– Напрямую – нет. Но тебя же предупреждали о том, что ты должен... О предохранении. О неприемлемости детей от кифэйя и человека. Что это недопустимо.
– Предупреждали. И я все соблюдаю! Но... Как же мне повезло, что я родился мальчишкой!
– Повезло, – контрастно смеется Лидия после серьезности того, о чем они только что говорили. – А еще нам с тобой повезло...
– Да, ты права, – Магомед мгновенно понимает, о чем говорит мать. – Мы с тобой живем так близко. Это не часто случается.
– Почти никогда, – печально улыбается женщина. – Жизнь разбрасывает кифэйев по разным уголкам мира, не обращая внимания на их родственные связи. Знаешь, я, когда узнала, что ты будешь Альфаиром этого городка... Я плакала несколько часов, Мага, – просто не могла остановиться. Столько лет не видеть своего мальчика... Ты рос без меня. А теперь – три часа на машине – и ты со мной.
– Два с половиной.
– Я всегда тебе говорила – ты слишком быстро ездишь, – Лидия промокает краем платка выступившие в уголках глаз слезы. – Вон, батюшка вышел нам навстречу.
– Отец Владимир, вы что, собираете воду для обращения в вино? – Мо растерянно озирается по сторонам – кругом лужи, прямо на полу церкви.
– Купол протекает, – смущенно улыбается священник. – Храм-то старый, 19-го века. А ремонтировать никто не хочет, и так тут все заброшено было пять лет, до моего приезда.
Мо запрокидывает голову, разглядывает свод церкви.
– Инструменты есть у кого-то в деревне?
– Должны быть.
– Несите. Не дело это.
– Сынок, высоко ты забрался. Будь осторожней.
– Все в порядке, – откликается Мо из-под купола храма. Разве это высота для оператора портового крана? Смешно. И он продолжает латать купол старой сельской церкви. Внизу отец Владимир рассуждает о том, какой он, Магомед, хороший человек – будучи иноверцем, помогает починить христианский храм. Мать не спорит с отцом Владимиром. Всему причиной имя, многие полагают, что раз его зовут Магомед – то он мусульманин. Мо не спорит, он читал Коран, и не раз, это мудрая книга. Но в вопросах веры его нельзя назвать мусульманином, христианином или адептом любой другой веры. Это не потому, что Мо не верит. Дело в другом. Какая-то часть его древней, не совсем человеческой души не верит. Она знает точно – Бог есть.
Покидаю город Таллинн, состоящий из проталин...
До. Тагир.
Он отправляется в путь в любую погоду. Неважно, что за окном – дождь, снег, ветер, палящий зной или лютый холод – а в их краях бывает всякое, он выполняет свою работу. Не потому, что она так уж важна, его работа. Хотя это с какой точки зрения посмотреть. Денег он получает столько, что зарплату можно считать формальностью, не более. Прожить на эти деньги невозможно. Сельский почтальон – это самый низ карьерных устремлений современного человека. Но он знает, что его ждут – ждут те старики, что еще доживают свой век в окрестных селах и деревнях. Ждут, в наш век современных телекоммуникационных технологий, что в калитку войдет почтальон и принесет газету или журнал. А иногда и вовсе письмо или телеграмму, до сих пор еще случается такое чудо в деревенской глуши. И почтальона со странным, непривычным на русский слух именем Тагир, можно будет пригласить к столу, напоить чаем, угостить, чем Бог послал, поругать погоду, расспросить о дороге на Терентьевку. Посетовать на уехавших в город детей или внуков, которые совсем позабыли своих стариков, а потом проводить до калитки и долго смотреть вслед высокой широкоплечей фигуре с сумкой на плече.
По дороге к нему обязательно подбегут ребятишки, и он им что-то будет рассказывать, широко шагая через лужи или сугробы – смотря что на дворе. Дети всегда ждут и не боятся Тагира Петровича, несмотря на странное имя, огромную медвежью фигуру, абсолютно лысую голову и жесткое, неулыбчивое лицо. Дети словно видят его истинную сущность, бегут за ним и не отпускают до самой околицы, слушая его скупые рассказы о том, что делается в других деревнях и делясь с ним своими немудрящими детскими новостями и секретами. Может быть, такая привязанность ребятишек к неулыбчивому начальнику и единственному работнику Терентьевского почтового отделения и казалась кому-то странной. Как и то, что его никогда не трогали собаки, и он спокойно заходил в любой двор. Псы, даже самые злобные и лютые кобели его не то, чтобы боялись, скорее – словно признавали в нем своего. Может быть, это и казалось странным, но сельчане уже привыкли к тому, какой у них почтальон.
Каждый день он на ногах. Летом на велосипеде, а зимой или ранней весной, как сейчас – на мотоцикле или вовсе пешком, смотря куда и по какой дороге. Тяжкий, неблагодарный труд за нищенскую зарплату. Однако живет он по деревенским меркам даже шикарно. Кирпичный четырехкомнатный дом, прямо напротив почтового отделения. Владела и хозяйничала в дому Акулина Игнатьевна, вдова последнего председателя колхоза, носившего крайне оригинальное по тем временам название: “Красный Октябрь”. Окончательно рухнул “Красный Октябрь” вместе со смертью последнего председателя. После смерти отца дети уехали в город, благо он недалеко, всего-то пятьдесят километров. И Акулина осталась одна в большом доме. Поначалу приезжали в гости дети, привозили внуков на лето бабушке. А потом это стало случаться все реже, дом стоял пустой. И Акулина Игнатьевна взяла постояльца – все веселее вдвоем-то. Опять же, мужик есть в доме: снег почистить, ворота починить, антенну на крыше поправить. Так и жили, она его кормила да обстирывала, а Тагир Петрович приглядывал за их нехитрым хозяйством.
Его такой порядок жизни устраивал. Бытовые проблемы как-то решаются – и ладно. А как именно, ему это безразлично, он здесь, выбора у него не было, значит, надо исполнять то, что ему должно. И совершенно плевать, что кому-то это покажется странным: здоровый крепкий мужик живет в глухой деревне, работает почти за бесплатно сельским почтарем и питается тем, что квартирная хозяйка приготовит. Кому надо – тот понимает, а остальным и объяснять не стоит.
Вот, наконец-то, и дома. На старенькую клеенку стола выкладывается то, чем его сегодня угостили: пакет с пирожками, слипшийся кулек с карамельками.
– Тагир Петрович, что ж ты снедь-то домой тащишь, будто не кормлю я тебя? – привычно ворчит Акулина, ставя на печь чайник. – Вон, щи сварены, целая кастрюля, еще горячие. Давай, поешь по-человечески.
– Щи буду, – он проходит к умывальнику, не торопясь, моет руки. – Не сердитесь, Акулина Игнатьевна. Угощают же – грех отказаться.
– Ну, коли угощают... – Акулина садится напротив. – Хлеб бери, свежий. Наталья Викторовна заходила давеча, – меняет тему разговора, словно невзначай.
Тагир ест молча, знает, что хозяйка все равно скажет все, что хотела, без дополнительных понуканий с его стороны.
– Говорит, замок заедает, – не дождавшись его реакции, продолжает, как ни в чем не бывало Акулина Игнатьевна.
Тут уже надо как-то реагировать.
– Схожу, посмотрю.
– Только у нее дома замок заедает, не в школе-то...
– Тогда завтра схожу, – все хитрости Акулины ему давно известны.
– А чего не сегодня? На соседей улице, делов-то...
– Что я к ней пойду домой, на ночь глядя? Что люди скажут? Чайник кипит, Акулина Игнатьевна.
– Да вот и пусть люди скажут! Может, хоть людей послушаешься?
Тагир привычно хмурит брови. Всем хороша хозяйка, кроме одного – так и норовит его в надежные женские руки пристроить.
– Акулина Игнатьевна, а вас муж бил?
– Бывало, – и не думает отступаться Акулина. – А ты не меня брови не супь – не поверю! Василий Тимофеевич пьяный только дурной бывал, а ты-то... Ну ведь положительный ты мужик, Тагир Петрович! Непьющий, серьезный. И Наталья Викторовна женщина хорошая, домовитая. Чистоплотная, интеллигентная, учительница же! Чего тебе еще надобно?!
– Чтоб меня в покое оставили! Акулина Игнатьевна, давайте-ка чай пить. И ни слова больше о Наталье Викторовне!
– А о Тоньке Климко можно?
– Что там? – вздыхает Тагир.
– Да опять вся с синяками свежими.
– Серега в запой ушел?
– Ну! Сегодня у меня днем отсиживалась с ребятней, пока он чертей гонял. Поговорил бы ты с ним, Тагир.
– Поговорю. Завтра. Сейчас все равно без толку.
– Верно. Без толку. Спит пьяный.
Работы нет. Когда-то, несколько десятилетий назад, это было богатое село, окруженное пашнями и пастбищами. Сеяли зерно, паслись стада коров и табуны лошадей. Все было – и огромные зернохранилища, и сушилки, и мясо с молоком перерабатывали. Все начало приходить в упадок, начиная с 90-х. С каждым годом уменьшались посевные площади, сокращалось поголовье коров и лошадей. Люди стали уезжать в поисках работы. Теперь же остались преимущественно старики и старухи, те, кто доживает свой век. А кто остался трудоспособный – пьют все, и молодежь тоже. Потому-то непьющий начальник почтового отделения казался сельчанам чудаком, а сельчанкам – почти ангелом.
– Спасибо за ужин, Акулина Игнатьевна. Пойду я, почитаю. Да и спать.
– Доброй ночи, Тагир Петрович.
– Привет, Тигр.
– Привет, брат. Как дела?
– Нормально. Работы выше крыши. Трелевочник не успел собрать, а мне сегодня харвестер приволокли – даже не знаю, когда все буду успевать.
– Зато не скучно.
– Да где уж! На личную жизнь времени нет!
– А что у нас нынчесчитается личной жизнью?
– Собираю новый приемник. Для дальнего приема на коротких волнах.
– Чем бы дитя ни тешилось – лишь бы не руками.
– Так вот именно что руками. Только вот руки все не доходят до интересного. С этими тракторами скоро вообще забуду, как паяльник в руках держать.
– Тебе зачем это все? Будто мало у тебя приемников этих и антенн на крыше.
– Есть такое гордое слово – радиолюбитель. А вообще – вдруг что интересное прослушаю в мировом эфире. Говорят, можно переговоры ЦУПА и МКС поймать.
– Международное радио Китая ты поймаешь – это более вероятно.
– А вот посмотрим! С тракторами разберусь, доделаю, и видно будет! Ты-то как, Тигр?
– Как обычно.
– Не женили тебя еще?
– Хоть ты не начинай!
Он живет в бывшей комнате дочери хозяйки дома. И здесь есть шкаф с зеркалом в дверце. В этом зеркале Тагир не отражается целиком – слишком он велик для зеркала. Раньше, в детстве и юности, например, лет в пятнадцать-шестнадцать, они были очень похожи с братом, у них разница всего два года. А потом Тагир резко подался в рост и раздался в плечах, и сходство между братьями рассеялось. А теперь и вовсе не похожи стали. В попытках отбиться от матримониальных поползновений местных дам Тагир обрил на лысо голову, вид имел вечно хмурый и мрачный. На фоне лысой головы стал как-то совсем уж по-особенному выделяться на лице и без того не маленький нос. Лысый, со здоровенным носом, с фигурой, аккуратно вписывающейся в среднестатистический дверной проем и привычно хмурым выражением лица, он выглядел много старше своих истинных двадцати семи и должен был бы своим видом отпугивать сельских Джульетт. Но выходило отчего-то с точностью до наоборот.
Это он, это он, наш любимый почтальон...
До. Фарид.
В мастерской теперь совсем тесно. С трудом удалось уместить в ней и трелевочный трактор, и харвестер. И надо же им было сломаться одновременно!
Он разбирал топливный насос, ругаясь вполголоса. На то, что техника изношена и постоянно ломается. И что у трактористов, как на подбор, руки растут совсем не из того места, откуда положено бы им расти, нажимной диск сцепления так покоробить – это ж суметь надо. И еще – что трелевочник дохаживает свои последние месяцы и скоро кардану придет полный абзац, а японский харвестер еще послужит, если тракторист Костя опять что-нибудь не отчебучит.
В общем, думал об обычном. Дверь мастерской стукнула.
– Фарид ибн Петр, ау!
– Сам ты “ибн”!
– А, вот ты где! – вновь вошедший находит механика между двумя огромными машинам, сидящего на гусенице.
– Как дела?
– Я сказал – когда будет трактор готов? – Фарид не поднимает головы.
– Во вторник.
– Ну, так во вторник приходи и спрашивай.
– Фарид, у меня же там дело-то стоит! А весна не за горами. Все, сезон заканчивается. Надо успевать!
– Я при чем? – тон Фарида демонстративно ровен.
– Да ты-то не при чем... – вздыхает начальник бригады лесозаготовителей. – Ну, может, тебе кого в помощь дать? Костя сейчас все равно без работы...
– Все, что мог – Костя уже сделал!
Бригадир смущенно крякнул.
– Ну, пусть хоть гайки покрутит... Там ума много не надо...
– Пусть он себе что-нибудь открутит лучше! А я в своей мастерской никого к технике не подпущу. Я за ремонт отвечаю – вот и буду все делать сам.
– Но время-то идет... – заныл бригадир.
– Не нравится – вези в Туринск.
– Упрямый ты, Фарид, – вздыхает его собеседник. – Но руки у тебя золотые. Ладно, не буду мешать.
– Бывай, – невозмутимо кивает молодой механик.
Из мастерской выбрался только в полпервого ночи – беда с этими топливными насосами. Шел по темным улицам, под ногами скрипел свежевыпавший снежок, лениво перегавкивались псы на его негромкие шаги. С Дачной свернуть на Заречную, а потом вот она – его родная улица Культурная.
Дома с тоской посмотрел на стол с радиооборудованием, где ждал-дожидался его наполовину собранный приемник. Нет, не сегодня. Первым делом мы испортим самолеты, то есть, трактора, а уж приемники... приемники потом.
Мировой эфир приветствовал его тишиной и треском помех. Ничего. Неправильно сделал что-то? Подстроил частоту. Все равно ничего. На крышу слазить, антенну поправить? Час поздний, да и лень выходить из дому. И вот, когда он уже думал, что черт с ним, завтра, на свежую голову разберется, он услышал.
Рука дернулась сама, выворачивая регулятор, сметая частоту, пока мозг полупарализованно корчился от этого звука. От того, что было в нем.
Фарид уставился на приемник, будто тот мог ответить и пояснить. А потом резко встал со стула и отошел от стола. Словно испугался чего-то. Может быть, ему почудилось? Может быть, это какое-то искажение, просто помехи так причудливо передал динамик? Сколько он слышал звук? Секунду, не больше. Трудно оценить сейчас. Почему-то очень трудно. Всего мгновение какое-то он его слышал. Но, отчего-то казалось, он его слышал одновременно бесконечно долго. Мучительно, бесконечно и беспросветно долго. Да что с ним такое?!
Вышел на улицу. Тихо, звездно, безветренно. В голове всплыло какое-то совершенно старорежимное слово – благолепие. Благолепно вокруг. А у него не пойми с чего трясутся пальцы, когда прикуривает. Вдыхает горький дым и запах мазута от пальцев – не отмывается никак. И успокаивается потихоньку. Ему почудилось, померещилось. Это усталость, недосыпание – вот заело его собрать этот чертов приемник, по ночам работал. Или канифолью обдышался. В общем, не слышал он ничего. А что за частота-то была? Вот же псих придурочный, настройки свернул. Надо бы попытаться снова найти. От мысли, что может опять услышать этот звук, его как-то вдруг шарахнул ледяной озноб, никак не связанный с тем, что он стоит в накинутой на плечи легкой куртке при минусовой температуре.
Закурил еще одну. Озноб прошел. Да и было бы из-за чего трястись? Морок, глюк. Оказывается, у кифэйев тоже бывают галлюцинации. Как и вредные привычки. Он вот три года назад как начал курить, так и продолжает.
Вернулся в дом, долго смотрел на радиоприемник. Осторожно покрутил ручку настройки. Тишина, бормотание, кажется, по-китайски, снова тишина. Треск. Ничего. После недолгих раздумий завалился спать. Предварительно нацепив на голову наушники, подключенные к приемнику, и запретив себе думать о том, что будет, если?..
Проснулся Фарид от того, что захлебывается. Захлебывается собственными рвотными массами. Резко перегнулся с кровати – его выворачивает поздним ужином пополам с кровью и желчью. И лишь после того, как желудок полностью освобождается от содержимого, Фарид догадывается сдернуть с головы и отшвырнуть в сторону наушники. В которых неизвестно уже сколько времени – этот звук. В которых... шепчет голос.
Слабость такая, что встать с кровати невозможно. Чтобы свернуть частоту на приемнике. Чтобы грохнуть о стену сам приемник. А потом пойти, выпить воды, чтобы отбить горько-соленый привкус во рту. Покурить, в конце концов! Но на все это нет сил. Может только голову повернуть и посмотреть на смутно угадываемые в полумраке на полу наушники. Ему кажется, будто он даже отсюда, с кровати, слышит...
Это будто придает ему сил. Помогая себе руками, встает, колени дрожат. Но сил хватает обойти наушники и резко крутануть регулятор частоты у стоящего на столе приемника. Это приносит ложное чувство безопасности. Но вот дальше идти не может и обессилено падает обратно на кровать. Лежит так какое-то время, просто лежит в изнеможении, будто тащил тяжесть на себе или бежал долго.
А потом в голове оформляются три мысли, ровно три.
Первая. То, что он слышал – это не помехи. И ему НЕ показалось. Это было.
Вторая. Эти звуки – это был голос. Чей-то голос. И, Фарид вдруг совершенно отчетливо понял, это был НЕ человеческий голос. Причем к людям он в данном случае причислил и кифэйев. Потому что они почти как люди. А это... Такой звук не способно издать человеческое горло – откуда-то он знал это точно. Вот это свистящее, завывающее, щелкающее... Снова накатила тошнота. И, вот и последняя мысль.
Третья. Тошнило его именно от этого. От голоса. Чей бы он ни был и что бы ни говорил. А ведь он говорил. Что-то говорил, это была осмысленная речь разумного существа. Он попытался вспомнить, и накатило острое, почти до потери сознания, головокружение. Отвращение, на дне которого было испугавшее Фарида желание услышать еще раз, понять. Да что с ним такое, в самом-то деле?! Надо поговорить с кем-то. Ночь? Плевать, что ночь! Он попытается достучаться до старшего брата.
Это удалось сделать далеко не с первой попытки.
– Тигр?
– Господи, Фарид! Три часа ночи! Что-то случилось?!
– Да.
– Говори.
Как рассказать брату. Как передать так, чтобы он понял?
– Я новый приемник собрал, помнишь, рассказывал тебе, что хочу собрать?
– Поздравляю тебя. До утра это известие не могло подождать, радиолюбитель хренов?
– Тигр, я такое поймал! Я слышал...
– Что? Последние сводки с Марса? Зеленые человечки вышли на связь?
Его неожиданно снова скучивает приступ рвоты. Слизь, кровь, мучительные спазмы. И в голове бьется голос брата.
– Фарид! Фарид! Что случилось?!
Разогнуться невозможно – такая боль внутри. Даже дышится через боль, и сил нет на ментальный ответ Тагиру. Лишь спустя пару минут, почти оглохнув от криков брата.
– Погоди...
– Где ты там?! Что с тобой?!
– Погоди... Пару минут мне дай.
– Ладно. Жду.
Нет, все-таки надо встать. Через боль, через “не могу”, на ватных ногах, держась за стенку, доковылял до кухни. Зачерпнул ковшом из ведра ледяной воды, пил, давясь, кашляя, обливаясь. Но сразу стало легче. Не намного, но продолжить разговор, по крайней мере, получилось. Как смог, рассказал брату о том, что произошло. Когда попытался описать звуки, снова начало лихорадить, но несколько глотков воды помогли.
Брат молчит долго. И Фарид молчит. Стоит в темной тишине, привалившись к остывающей печке, с пустым ковшом в руке и в промокшей на груди футболке.
– Слушай, Ридли... – так его не называли уже давно, с самого детства. – Я должен тебя спросить. Ты только не обижайся...
– Я не пьян. И мне НЕ показалось!
Снова молчание.
– Нда... Не знаю, что и сказать, брат...
– Мне страшно, Тигр.
Когда-то, в детстве, это было ужасным позором – признаться в собственном страхе. Так их воспитывал отец – что настоящий мужчина не боится. А теперь слова вышли легко, сами собой. Потому что страшно. Реально, бл*дь, страшно!
– Рид, чем тебе помочь?
– Ничем. Мне просто надо было с кем-то поговорить.
– Все будет хорошо.
Фарид понимает, что брат это говорит, только чтобы что-то сказать. И стыдно становится, а еще – мокро и противно липнет футболка к груди. Стягивает, бросает на печку.
– Извини, Тигр. Извини, что разбудил. Со мной уже все в порядке. Пойдем спать.
– Приемник больше не включай!
– Я же не совсем идиот. Не буду. Спокойной ночи, Тигр.
– Спокойной, Ридли.
Как ни странно, он заснул быстро, стоило только лечь. Спал, как в детстве – накрывшись с головой одеялом. В детстве он верил, что так безопаснее. А вот находящийся от него на расстоянии в семьсот километров старший брат долго не мог заснуть.
Наутро все валилось из рук. Состояние было – как с глубокого похмелья. Хотя об этом он знал только в теории, ведь не пил, вот совершенно. На вопрос о самочувствии (видимо, выглядел он совсем скверно) дежурно заглянувшего в мастерскую бригадира лесозаготовителей ответил коротко и сквозь зубы: “Болею”. Но худо было так, что все же согласился принять помощь непутевого Костика. Польщенный оказанным ему высоким доверием Костя оказался не таким уж и бестолковым. Делал ровно то, что говорили, под руку не лез и даже вопросы задавал правильные. Может быть, и научится чему-нибудь, и перестанет гробить технику с завидным постоянством. Именно вопросы Кости позволили Фариду хоть иногда, но отвлекаться от того, что занимало его мысли. О спрятанном в ящик стола радиоприемнике.
Все это слышно по радио, радио, радио...
А в это время...
Глаза смотрели на небо. На самом деле, и глаза были – не глаза, и небо – не то, чтобы совсем небо. Но эта фраза хоть в какой-то мере передает то, как выглядела эта картина с точки зрения человеческого восприятия.
То, что показалось бы человеку глазами, служило существу не только для зрения. Далеко не в первую очередь для зрения. Но сейчас оно именно смотрело. Смотрело вверх. Само понятие “верха” тут было тоже весьма относительно, но, по крайней мере, существо смотрело на то, что было над его глазами. Много выше. Зрение его работало в гораздо более широком диапазоне, нежели человеческое. И оно видело оттенки того, что условно мы определили как “небо” – черно-багрово-лиловые, находящие уже за границами видимого человеческими глазами спектра. Существо смотрело туда, пытаясь увидеть сквозь “небо”, сквозь границу, отделяющие слои материальностей. В попытке увидеть тот мир, куда им невозможно проникнуть. И куда они все-таки проникнут. Потому что они слишком умные, чтобы ограничивать себя рамками своей материальности. Их наука, наконец-то, подошла к порогу, за которым открываются тайны управления пространством и временем. Они вот-вот откроют дверь, прячущую ответы на базовые вопросы мироздания. И тогда... тогда они смогут пронзить свою реальность и выйти. Выйти туда, к существам, которых они никогда не видели, но знали, что они существуют. А еще они их чувствовали.
До. Мунира.
– Мамочка, расскажи, ну пожалуйста...
– Мунира, ты слышала эти истории уже миллион раз.
– Все равно хочу. Ну, еще разок, пожалуйста, ну мамочка-а-а...
– Хорошо, – вздыхает мать. – Но потом – спать!
Темноволосая девочка радостно кивает, устраивая поудобнее голову на подушке. Женщина расправляет складки на одеяле и начинает свой рассказ, негромко, напевно. У нее голос сказительницы, и именно поэтому девочка готова слушать мать каждый вечер. За окном чуть слышно посвистывает ветер, гоняя холодный воздух. Весной еще и не пахнет, хотя уже середина марта. Но только-только отступили лютые сорокаградусные морозы. А здесь, в теплоте дома, сидящая у кровати дочери хрупкая немолодая женщина ведет свой рассказ.
– Кифэйи пришли в этот мир двести лет назад.
– А ты говорила в прошлый раз – сто пятьдесят, – не удерживается от вопроса слушательница.
– Может, и сто пятьдесят, – соглашается рассказчица. – Я точно не знаю.
– И никто-никто не знает?
– Кто-то знает, наверное, – мягко улыбается мать. – Члены Квинтума знают точно. Верховные Хранители знают, наверное – Старшие Мандры и Лейфы.
– И Альфаиры?
– Да, наверное, и Старшие Альфаиры. Так, Мунира, что ты меня все время перебиваешь? Ты будешь меня слушать? Или, может, сама расскажешь?
– Буду слушать! – девочка натягивает одеяло до самого подбородка. – Все, мамочка, молчу. Рассказывай!
– Так-то, – мать поправляет от лица дочери упавшую на лоб прядь темных волос. – Ну, так слушай.
Раньше кифэйи жили в другом мире. И сами были совсем иные, не похожие на тех, какие они сейчас. Не похожие на людей. Никто не знает, как они выглядели в том, своем мире. Как облака пара, струи воды, сгустки пламени. Нет, это все фантазии. Никто из рядовых кифэйев не знает, как они выглядели до того, как пришли в этот мир. Так же, как не знают они – зачем.
Из тех крупиц информации, что передаются из семьи в семью, из поколения в поколение, собрано некое подобие истории кифэйев. Чего в ней больше: правды или вымысла – неизвестно. История ли это, или преимущественно миф, легенда – тоже непонятно. Но иного у них нет.
Кифэйям были даны человеческие тела. А еще каждому кифэйю была дана его Обитель. Место, которое не могло существовать без своего Хранителя. Место, без которого не мог существовать его Хранитель. Обряд установления связи между Хранителем и Обителью вполне подходил под описание церемонии бракосочетания. В богатстве и бедности, болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас...
К сожалению или к счастью, но человеческое тело не способно вместить все те возможности, которые были у кифэйев в их исконном обличии. Большинства способностей они лишились. Нынешние Хранители, в их человеческом воплощении – жалкое подобие их истинного облика. И поэтому кифэйи мало отличаются от обычных людей, по крайней мере, внешне. Да, они кое-что могут, ведь они же Хранители...
Тамара Самвеловна замечает, что уже какое-то время рассказывает сама себе. Младшая дочь спит. Темные ресницы оттеняют щеки, две длинные косы, свободно заплетенные на ночь, мирными змеями дремлют на простыне. Мунира заснула.
Теперь можно пойти проверить тесто. Тесто ведет себя прилично, хорошо подошло. Обмять и убрать в холодильник, а завтра встать пораньше – и должны получиться пышные пироги и шаньги. Мунира с удовольствием поест на завтрак перед школой, а остатки Тамара на работу с собой возьмет. На чай с пирогами к старшей сестре-хозяйке непременно придет и самый большой босс, он же товарищ полковник, он же Федор Петрович, и главный врач больницы УФСИН, ее непосредственная начальница, Светлана Анатольевна, и заместитель начальника колонии по воспитательной работе с осужденными Вячеслав Романович. Может быть, заглянет настоятель Храма Николая Чудотворца отец Василий. Будут пить чай, говорить о делах своих скорбных и не очень. А если придет еще и имам Мусса, то может и вовсе развернуться целый теологический диспут. И православный храм, и мусульманская мечеть совершенно спокойно уживаются на территории колонии, глядя едва ли не окнами друг в друга. Едва ли – потому что аккурат между ними расположился Дом Арчы, последний в этом трио борцов за наставление падших душ на путь истинный.
И своей небольшой компанией они будут пить чай с мягкими, ароматными пирогами и слушать, как отец Василий и имам Мусса рассуждают о национальных обрядах Саха: это та тема, в которой они ничего не понимают оба, но с удовольствием об этом говорят, проявляя трогательное единодушие и интерес. А еще непременно затронут тему осужденного Кима – на этой неделе должно состояться слушание дела о ходатайстве Федора Петровича по поводу досрочного освобождения Кима. И вопрос, который их занимает в первую очередь: доживет ли заключенный Виталий Ким до решения суда. В положительном решении судьи в администрации колонии не сомневаются, но на другой чаше весов – двухсторонний деструктивный туберкулез легких с явлениями легочно-сердечной недостаточности III-й степени. И позволит ли это заболевание дотянуть Киму до досрочного освобождения – вот об этом они тоже будут говорить. Как и о многом другом. О грядущем ремонте, например, который обязательно надо будет сделать в теплый сезон, потом что промерзает третий барак, совсем промерзает. Или о судьбе скульптуре лошади, сделанной этой зимой в цехах колонии. Надо бы подарить ее городу, но как бы так сделать, чтобы и колонии за эту скульптуру что-нибудь перепало? Хотя бы немножко денег на тот же ремонт.