Текст книги "Дневник Распутина"
Автор книги: Даниил Коцюбинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Это было уже в 15-м годе. Война червем подъедает не токмо царский корень, но и всякую веру в царей и в церкву. Куда ни ткнись, ухом всюдо услышишь: «Гиблое дело! Убьют нас на войне немцы, а дома жиды и социалисты!»
Вот…
И видал я, што боле всех пакостят те, што поближе к Папе… Потому им всегда дорога открыта. И знал я тогда, што необходимо всех этих пакостников, што в министрах числятся247… к черту… распушить их надо. Вот.
Но тоже я знал, што разогнать ету компанию дело плевое… а вот забота, кого на пустое место посадить? Ну, кого?..
И порешил я, што мне надо иметь такого человека под рукой, который всех этих пакостников насквозь видит… и уж чрез яво своих насажать… Знал я, што все эти говняки… Што все ж для наблюдения надо, штобы они из-под моей власти не выходили…
Ну и вот.
Думал я, думал и порешил: такого человечка даст мне Клоп248.
Позвал я яво и говорю: «Вот што, князюшка, хоча ты и прохвост, но умственник. А посему, понимай: нам надо всю министерию перебрать… И нужен мне такой человечек, окромя тебя, потому ты уж меченный, тебя ни на како место не посадишь… Так вот, – говорю, – такого ухаря надо – штобы сидел с ими и у нас в руках был… Понял?»
«Еще бы, – грит, – не понять, ежели я об таком человеке сам думаю… Есть у меня такой… Есть, – грит, – Г. Е., благодарить будешь».
«А кто? Звать-то как?»
«А вот, – грит, – С[тепана] Белецкого тебе дам».
«Этого прохвоста??» – говорю.
«Яво… – Лучше не надо».
«Да ведь ен на меня всякую чертовщину наводил. И Богдановичу249, и Мак[арову]250 бумажки доставал».
«Тем, – грит, – и хорош! Лучше нет слуги, как вор прощенный».
Покумекал я… и решил: парень с мозгой, дело делать умеет… ежели што – сквозь землю видит… Пущай, идет. Так мы порешили.
Я в то время к себе уехал…
Аннушке сказал все, что надо ей с Клопом в одну руку идти. Хоть он и прохвост, а без яво не обойтись.
Уехал я.
В скорости получаю известие, как быть с Самариным251? Он чевой-то носом воротит…
Велел… маленечко его пугнуть… и приглядеться к Сусле…252 Он мужичок себе на уме… только яму большой веры давать нельзя…
А сам яму, Сусле, послал телеграмму: «Благослови Владыко… Мой глаз в тебя уперся… Вижу. Жди мово слова… Благослови Господь. Григорий».
2/4-15 ПушкаВсе женщины страсть любят, когда им каку-нибудь тайну доверят… Они с ею носятся, как курица с яйцом…
И выкудахчут: «У меня тайна, тайна у меня!»
И докуль и не проболтаются – не угомонятся.
Особенно потешная по сему делу Пушка253.
Когда мы порешили свидания в крепости254, то мне Аннушка шепнула: «Пушку держат в строгости!», и потому она на язык легкая…
Вот…
А тут заявилась ко мне Соловиха и говорит: «Где-то проруха есть» потому потому в Северной гостинице рядом с нашим номером шла попойка. Гуляла голытьба. Были всего студенты и девчонки… и вот меж их такой был разговор: «Накрыть яво (меня) можно у крепости! и тем двух зайцев убить: и яво убрать… и Старику255 рот замазать… потому будет всем известно, што ен с ним на свидании бывает!»
Вот.
Хоча разговор и полностью верный, одначе порешили проследить брехунцов. Штобы узнать, кто они? И под чью марку стараются?
Ну, в скорости и узнали. Студент этот – племянник депутата] Замысловского256, а его жена (Замысл[овского]) вхожа была к Пушке. Она ей шепотком, хвастаясь, поведала, што я, мол, большие тайности знаю… ох, большие!
Узнав сие… я стал думать, как дать девке отбой… это, камелию, можно, да будет ли толк? Есть ли ейная вина в том? А, главное, у ей все ж.
Не успел я толком додуматься, ан Пушка является. Бац в ноги! Целует мои следы и шепчет: «Прости меня, окаянную… я своей подружке сказала, што ты у нас бываешь… уж очень она, окаянная, хотела в близости на тебя поглядеть. Ну и вот… потом ейный племянник и полюбовник задумал об тебе нехорошее…»
И вот…
И тут уж Пушка постаралась, весь узелок размотала, всех голубчиков на чисту воду вывела… Прикинулась истинной подружкой Замысло[вской]… Сказала, будто сама рада со мной развязаться… што, мол, на ей пятно чрез это самое (што она со мной)… и што она чрез это самое жениха потеряла…
Ну и пошла…
Та ей поверила и тоже выболтала.
Вот…
Так Пушка большой узел распутать помогла.
Сделанный тайно обыск у деп[утата] Замысл[овского], да не на настоящей квартире, а на другой, где он со своей любовницей танцулькой Орловой257 живет… Нашли вопиющие бумаги. Письма Илиодор[а], три настоящих письма: от Мамы ко мне, а одно – от В. К. Танички258. Он эти письма скрыл, а под них сделали другие, и Папе спихнули…
Словили, нашли весь состав охотников, которые должны были убить меня и взорвать домик Ан[нушки], когда в ем будет Мама…
Когда мы рассмотрели план Аннуш[кина] дома, то впервые открыли ход через глухой застенок у печки…
Сколько раз я там грел руки, не думая, што оттуль, из тихого угла готовят смерть не только мне, но и Венчанной Мученице!..
Словили три человека… Суд им был короткий.
А я… так измучился. Кака это жизнь, ежели всегда только и жди удара!..
Кого брать в министрыТут в этой кутерьме, – надо было еще решить кого ж, куда, – в каку министерию послать?
Послухал я совета князя Андр[оникова], велел сказать Белец[кому], што я яво в товарищи министра посажу. Но што ране должен к яму присмотреться.
Ну и вот.
Вернулся я из Покровского. У Аннушки к чаю все собрались. Гляжу это я на Хвоста259 (об ем ужо говорил Папе, штоб яму назначение), гляжу и думаю: этой гадюке верить нельзя, продаст и не чихнет… одно средствие поставить над ним Белец[кого], пущай, за ним глаз имеет.
И говорит мне Хвост: «Святой Отец, мы тебе вот как служить готовы, только одно дело помни, што и для тебя и для дела и для нас надо… штобы чужой глаз не видал нас вместях».
Так…
«А посему будет у тебя одна барынька, которая всяко твое желание к нам принесет…»
Ну, подсунул мне эту Воблу Червинскую260. Баба – черта хитрее. Ладно, думаю. Пущай. Вобла будет замест почтальона.
«Только, – говорю я Хвосту, – я и тебя и яво (Белецкого]) насквозь вижу. С горя беру. Ну и Вобла будет только по пустякам, а как, ежели, мне в серьез чего понадобится… то сам крикну».
«Не беспокойсь, – грит, – сразу заявимся…»
Опосля, уже перед тем, как разстаться… говорит мне Хвост…
«Г. Е., хватит ли тебе на твои расходы по 1500 руб.?»
«Ладно, говорю. Ежели не хватит, то я знаю, где ключ от казны спрятан».
Ухмыльнулся. – «Я, грит, не об этом!».
«А коли не об том, то и говорить не о чем».
«Я тебе – службу, а ты мне – жалованье, так, што ли?»
«Пущай, так».
На том и расстались.
И повадилась эта Вобла мне на глаза казаться.
И понял я с первого же разу, што она не только Хвосту да Белке261 служит, а боле свои каки-то расчеты имеет. Чувствую, не спроста бабочка старается. Только сразу не расчухал, откуль ветер дует…
Надо, думаю, приглядеться….
Тетрадь 4-ая
Аннушка тоже заприметила, что Вобла неспроста старается.
Потом все прознали.
Князь Андр[оников] через нее (она в ту пору очень была дружна с Сухом[лино]вой) достал документ, через который можно было В. к. М.262 и танцульку Кшесин[скую]… подоле отправить за всякие их дела с военноснабжением…
А как В[еликих] князей, да царских полюбовниц не судят… то Андр[оников] и скрыл этот документ… Он в ту пору с ген[нералом] Сухом[линовы]м… на ножах был… А Вобла, хоча и прикидывалась еще подружкой Сухом[линово]й, а уже точила на ней зубы… и вместях с кн. Клопом и решала его, ген. Сухом[лино]ва с ей погубить…
Вот…
Всю эту махинацию я узнал чрез енеральшу В [еру] В[икторов]ну263… Она очень любила и жалела Сухомлинову264. И она, хоча и бариня, но без задних дверей… Все сразу выложила. И этих сплетен и лжу не принимала.
«Вот, – говорила енеральша, – мне противно до тошноты на то, што тут должна в тайности… Будто крадучись… Только все это делаю для тебя и для Любочки265. У ей дом – решето, [ей на]до угол такой иметь, куда придет в тяжелый час… И еще говорила енеральша: «Я бы Муму266 с Верочкой267 к себе на хутор увезла… Пущай бы пообчистились от столичной пыли… Да только Любочка не пущает…»
Окромя Любочки, и я бы не пустил, особенно Верушу… Мне, ведь, никак бы туда не собраться. Хоча раз мыслил из Киева поехать к енеральше под Полтаву. Только не хотел с ее свойе[ком?] встречаться с Ив. Ник.268 – тот занозистый барин. Ну, вот.
Как признала енеральша моя про Воблу, – стала приставать. «Гони эту погань! Гони? а то я ее при всех за космы… отрепаю… Не воруй, не воруй!» Потеха!..
А я знаю, што ежели моя енеральша чего надумает, так держись! – Повелел Вобле боле ко мне не заявляться… Стали видеться на Знаменской…
23/7.15Заезжал ко мне Хвост. Говорит, надо нам свою газету. Таку, как князя Мещ[ерского]269 была. Да штобы еще почищ… в этой, грит, газете, мы кого хошь охаем – што благословим.
В то же время уже шел разговор, што надо Горемыку270 спихнуть… а главное, надо было выставить князя Андр[оникова] за спасителя… Он, как говорила Аннушка, каки-то шуры-муры на немецкие деньги завел… Я об этой газете с Ванькой271 говорил. – Он смеется…
«Ты, – грит, – им на газету от Мамы деньги выхлопочешь, а они тебя чрез эту же газету… к черту!»
«Так не надо газеты?»
«Газета нужна. Без газеты нам никак нельзя… только надо, штоб она в лучшие руки попала. Дай, говорит, обмозгуем».
Я и сказал Хвосту. – «Погодь маленько с газетой! Дай очухаться». А тем часом Ванька придумал. Он пустил в «Вечернем Времени» таку штуку! «В скорости князь Анд-[ронико]в начнет выпущать свою газету… А ужо нам известно, чем пахнут княжески газеты… ежели не министерской прихожей, то похуже… немецким банком…272
Вот.
Как Клоп прочел! – То позеленел. Стал кидаться, как будто на ем родимчик.
«Дай мне, – грит, – этого жида… дай мошенника! Я его растерзаю. Я яво, можно сказать, в люди вывел, а ей на меня кидается». Потеха.
Газету ту запечатали… Потом она по рукам ходила… После этого даже про газету не вспоминали…
После этой штучки стали косо поглядывать на Клопа. – Стало солнышко закатываться… Это тебе, князюшка, за Вовочку! Вот.
В скорости после этого приезжает ко мне Белка.
«Вот, – говорит, – кака оказия: был, говорит, у меня, полковник Волков273 и говорил: надо как-нибудь князюшку обуздать… потому он имеет какие-то письма от генерала Беляева274 и ген. Михневича275, из каких видно, что ген. Сухом[лин]ов – не только не шел на помощь, а задерживал снаряды, полагая, што за все в ответе будет В. к. Н. Н.276, который яво, Сухом[лино]ва, место занял… А в письме Михневича видно, што снаряды направлялись окружной дорогой, так што попадали на две недели с опозданием… Што заводы были загружены снарядами, кот. ген. Сухом[лин]ов для чего-то браковал…»
Вижу, дело скверно пахнет. Надо, пока не поздно, унять поганца.
А в это время появилась как-то картинка: «Пляшет Су-хом[лини]на, а на одной руке у нея повис голый… а на другой – немецкий банкир». И так похабно все обнимавшися, што сплюнул.
Картина по рукам гуляет…
Мумина судьбаТошно нашло на всех такое… Там Пушка стала замуж собираться… За этого черноусого Леонтовича277… Так и виснет на ем… А тут и с Мумой што-то случилось… Приходит это Любочка и говорит: «Повадился к нам полковник Волков… он на виду… а от Мумы глаз не сводит… Может, грит, это Мумина судьба пришла».
«Ежели, – говорю, – судьба, так никто против судьбы не пойдет… только дай об ем поразузнать!»
А Мума мягкотелая… рот открытый… Ране скажет, потом подумает…
Было это под Николин день.
Был я у Мамы…
Чевой-то невесело было… Сидим это мы… у Мамы на коленях Маленький… она ко мне головой притулилась и я их обоих обнял…
Вот.
Вот и захотелось это Маме, штобы нам таку карточку снять… Вызвали Ш…278 Он снял… И этих карточек только три было: одну в Мамин альбом, другу мне, и третью в наш альбом…
Отдал я две карточки Мушке279 и говорю: сохрани мою, пока не соберусь в деревню…
Раз прихожу, Мушка, как в огне: «Одна, грит, карточка пропала из этих».
«Кто, – спрашиваю, – был?»
«Никого не было»… а потом вспомнила: приезжала Мума, опосля за ней – этот полковник Волков заезжал…
Што за оказия?!
Прошло две недели, у меня из стола докладная записка Хвоста… исчезла?..
А мне ее на подпись к Маме вести надо…
«Кто был?» – спрашиваю.
«Никого, окромя Мумы и полковника Волкова».
Гм… Сие обдумать надо…
Через две недели этого самого полковн[ика] задержали на границе… Он, стервец, как видно из писем, работал от Илиодора. При ем эту карточку нашли. Доклад. Записку Мамы и ея шитый мне шарф… ну, и еще кой-чего…
Он, как поприжали, во всем сознался…
Вот-те и судьба Мумы…
Дуры бабы, увидят… голову под жопу!..
Поганая бабья порода!
23/5-15Послал телеграмму Аннушке, штобы передала Соне280: «Радуйся, Матерь Малюток. Рад[у]йся, простоте. Горе лживым и злым. Им не греет солнце, не кропит Божья росинка… Моли Господа: прости меня в грехах и дай узреть Солнце».
19/15Послал телеграмму «Франтику»281: «Без Бога нет благодати. А в молитве сытость и здоровье… Ищи путей к царскому слуге. Жду вечерней зарей. Григорий».
Он явился, как я и ждал, раньше всех; принес список тех лиц, што надо оставить тут.
А дело это колючее.
Постановили еще тридцать лиц из немцев, которых выселить в Вологду. А между ними эта окаянная Оболенск[ая] (не она, а матушка ейная), она из немецких баронесс…
Ну, вот, и заявился Франтик вчера: што хошь делай, а только эту самую баронессу Брандт и ея кавалера282 (сука с кобелем: ей под 70, а кобелю, тоже из баронов, 30 лет) никак нельзя трогать… Ну, и еще одна тоже, жена какого-то пастора. Молоденькая, лет под двадцать. Всю эту компанию хошь, ни хошь, оставить надо. Потому кобель этот, барон Вармут, человек нам нужный. Его хоча и держим в черном теле (а то сольется), а он большие дела делает в банках. Окромя этого, он ведет сношения с теми пленными, которых Мама не дает отсылать в лагеря дальние…
Одним словом, человек – нужный… и как это попал в список? прямо понять не могу. – Не иначе, как по злобе, – их этот прохвост Обол[енский]283 написал. – У него большая злоба на старуху. Она яму не копейки не дает, все на кобеля тратит… Не иначе, как по злобе…
Звонил Белке, говорит теперь об этом и заикнуться нельзя. Разве, уж, прямо к Ей284… пущай, Калинин285 действует.
А Франтик огневая шельма. Прикатила из Москвы. Точно тут своих блядей мало… И чуть што – так и рычит в нос: «Я тебе не питерская дура!» Фу ты – ну ты!.. А кака разница – на пятак дороже!.. Только и всего. А она, при ея красоте, могла бы и даровой кусок иметь… Все же – придется эту компанию задержать.
А вот вышла потеха. Франтик, хоча и москвичка, а живет не то в Киеве, не то под Киевом. Имение там у ей… Сама ко мне крадучись приехала. «Што хошь, – грит, -.. а штоб никому на глаза не попадаться… Лучше, – грит, – видеться будем у моей подружки, у Кити286…»
«Ладно, – говорю. – Я эту Китю во как знаю. Любую с Лиговки по пояс заткнет, а через каждые два слова бубнит: «Мы да мы… У нас честь дворянская!» У, надоело! Одначе, согласился у ей с Франтиком видаться.
Ан, тут приезжает ко мне Франтик – я ее в дверь, а из двери – генеральша В [ера] В[икторовна]…
Обе остолбенели.
«Вера Викторовна, Вы?»
«Я, Е[лена] Ф[ранцевна] и вы… тоже?»
Одна шипит, другая – дрожит… Лопочут, лопочут по-француски, а енеральша по-русски широкие кресты кладет… – Божится, мол, крестится, што никому не скажет!.. А та тоже… «никому, никому».
Ох, и дуры же! Глядел я на них, глядел, – да как крикну: «Марш, бляди! – Уходи!.. А ежели видеть меня хотите – приходи на общественное покаяние… А теперь марш! Марш к чертовой матери!» Уж они в слезы… кидаются руки целовать… Кабы не Верушку287 вспомнил, – я бы их вытолкал… А для нее – пожалел. Знал, что старуха у меня крадучись, бывает. Она и живет-то потому боле в Павловске, штобы у Любучки288 не толкаться. Там, небойсь, мое имя, благословясь, произносят… Там, ужо никак не скрыть, што в знакомствии со мной…
Ох, стервы!
Потом, уже ввечеру, енеральша мне рассказывала:
«Ты, – грит, – для меня может Бог и Святой Дух… а должна я это скрывать от моей семьи, штоб за тебя крестную муку перенести… Тут, в Питере, али в Москве, об тебе великая слава идет. Одни говорят – Христос, другие – Антихрист… А все же имя твое гремит… А у нас там вдали, в Полтаве и Киеве – ну, еще дале по деревням… одно только похабное об тебе говорят… Одно только стыдное. И как же с таким пятном домой завернуться?.. Вот…
Затряслась енеральша и говорит: «С радостью понесу муку за счастье, что осветило дом мой!..»
И так… Порешил поехать к хохлам…
А может и не придется… Ах, большая погоня за мной. Ох, большая… Живу и не думаю о завтрешнем… Ибо, знаю, – многие жаждут моей смерти… многие… И те, што зовут Христом, и те, што именуют Антихристом… и те, што почитают жуликом…
Одно непонятно. Откуль так много врагов…
Откуль? Такое ли я зло принес на землю? Такой ли враг своему народу? Свому царю?
А вот еще… говорю: «враг народу и враг царю»…
А разве народ и царь – одно любят?.. Разве друг – народу и царю – друг? Вот она, заковыка-то… Хоча и поешь хвалу и тому, и другому, а служба то им не одинакова… Ах, нет…
Царь мыслит о народе… и говорит в душе своей: «боюсь народного гнева»… Народ – мыслит о царе и говорит в душе своей: «а пуще всего – страшусь царской палки». Вот…
Значит, дороги – разные…
Значит, связаны они не любовью, а только скрытым страхом… Значит, сие не благодать, а палка суковатая! Вот…
А ежели так, то почему и царские дружки… и народные заступнички за мной гонятся?.. Почему такое?
Я люблю народ свой мужицкий! Люблю! Кажинный кусок готов вырвать от царевых слуг, штобы народу дать… Но вижу я, што пока што – и царь – дурак, и народ – дурак… и от этой дурасти пока што тепло живется только царевым прислужникам. Ах!..
А я мыслю стать к своему народу мужицкому, обернуться к народу лицом – и сказать: «Слуга я тебе верный! Только скажи, чего надо-то?» А сказать-то некому. Ах, некому!
А царевы прислужники за мной, как за зайцем гонятся… и не заяц я, а Жар-птица, всякому охота хоть перышко от меня заполучить… А они и ученые, и мудреные, – да пользы от них мало. Они, идя на цареву службу, – ни о царе мыслят, ни об народе… А только об том, как бы повыше забраться… как бы того-другого – сковырнуть… и нет у них ни дружбы, ни правды. Как же мне, мужику неученому, меж их лучшего выбрать? Как с ими поступить?..
И кому послужишь?
Эх, одна меж их есть душа праведная, неподкупная. Одна меж их есть, кому служить бы можно… но она болезная… И за ней, как и за мной, охотятся…
Ох, Мама… Мама моя! – только ты сердцем болеешь обо всем…
Да, горе в том, что болезнью тож не сделаешь….
Болезнь не сила, – а слабость!
А править можно – силой!
И смоют нас с тобой, Мама! Смоют!
[Катится, катится страшное…]
Тетрадь 7-ая
БадмаевБадьма говорит: «Ты без меня и я без тебя – што тело без души».
Человек он для меня полезный. Но я яму мене верю, чем любому из своих охранников.
Каждый из них служит тому, кто боле даст… Ежели за мою голову дадут боле того, што они могут получить при моем благополучии, то первый ткнет ножом… А Бадьма, хоча сам этим делом не займется… но тож во многом им под пару…
Ужо с того часу самого, как я вошел в силу, жизня моя, што на войне… того и жди, либо искалечит либо убьет. Бадьма мне полезен и своими травами, и нюхательной водичкой… а еще боле своей ученостью.
Когда мне приходится правителей менять, то никто лучше яго не укажет, кто чем хорош. Он их из пупков знает. Кто чем пахнет. Вот прислал письмо. Надо Аннушке передать. Пишет он:
«Осмелюсь обратить Ваше благосклонное внимание на Павла Григорьевича289. Это именно, если позволите сказать, такой человек, который нам нужен. Он уже доказал, что во имя своего Царя он пойдет на все… Слуга верный, раб покорный… все отдаст во спасение Царя Отечества… Ибо у истиннаго слуги не должно быть «ни своей чести», ни [’’своей] совести", а все для Родины и Отечества».
Эх, письмо это он пишет потому, что Аннушка как-то мельком упомянула при ем, што П[авел] Григорьевич] смешан с Киевской историей. С Аркадьевичем…290
По мне Павлуша разбойник над разбойниками. Но это Бадьма прав: нам теперь таки нужны. Таки скорей до конца доведут… Вот.
Еще Виття291 мне про Бадьму сказал: «Этот человек мог бы слопать Русского Царя292, кабы не надеялся на то, что Сын будет глупее Отца».
И то на третьего царя служил. И мне так сдается, што яму от царей ничего и не надо, окромя того, штобы он и в казне и во власти был первый советник…
У него денег боле, чем у любого князька; захотел – любого купит… Ему сладко ими играть293.
Виття не любил Бадьму и говорил: «Его нельзя рассердить!..»294 За [это и] глади[л?]и по шерсти. И не только Виття; Папа и тот, говорит про него: «Чего-то мне с ним… страшно…»
Это царю-то!
Я же по-настоящему узнал Б[адьму] только в те дни, когда пошла эта завирюха с Илиодорушкой… Тут-то я понял, что ежели бы он меня мог сколопнуть, то в раз бы это сделал… Потому по духу яму Ил[иодор] с Гермогешкой дороже меня. И он долго боролся сам с собой, каку сторону взять…
Была така минута, што мне бы каюк… Об этом я узнал чрез одну бареньку. Она у яво лечилась. Вот како было дело… Она к яму заявилась. У яво така жила: она эту барыньку знала и впустила ее. Мне надо было узнать, будет ли у Бадьмы Илиодорушка…
В те дни яво повсюдо искал295. Ну вот. Забралась эта Блошка296 (из нищеньких княгинь Тенеш…[Тенишевых?]) и слухает.
Вошел это Бадьма и говорит: «Если бы я знал, что Она… возьмет от меня другого297, то я бы его в три минуты прикончил…»
«А как?» – спрашивает тоненький голос…
«А так… он у меня платочков для Мамы просил, я бы яму один дал… Велел себе на грудь положить. И в пять минут готов…»
Потом тот тоненький голос стал просить… заклинать. Но он все одно… «Если бы узнать, что Она из наших рук не уйдет». Тот чего-то обещал…
На этом и разошлись…
Вот он – дружок мой! А што Блошка правду сказала, это я потому знаю, што я, действительно, просил у него для Мамы «платочков». – Она головой в те дни страдала… Вот.
В этой кутерьме с Илиод[ором] он перебегал как мышь от крупы к колбасе…
Вот он прислал письмо Дуле…298 А попалось оно потом к Аннушке. Вот он писал: «Владимир Александрович! Верьте мне, я хорошо знаю российский народ, ему всего ближе церковь… и хотя народ верит в странников и в старцев, все же высший духовный сан, как епископ… ему дороже… И если бы он мог выбирать, то сказал бы за него слово…»
Дале он пишет о том, што Царю нельзя никак против церкви.
А главное, он пишет о том, что боится того гнева, который может навлечь беду на Царский дом. «А этот гнев, огненной лавой, льется из уст епископа Гермогена и Иллиод[ора]» – что тут старая лисица хитрит, то уж это и дурак поймет. Он ни во что не верит и ничего не боится… Весь он, как и яво платочки, напитан ядом. И ежели он так за них стоит, так это потому, што он не знает, каку сторону яму выгоднее держать? Он, значит, боится того, может меня кто скувырнет.
Узнав обо всем этом, я порешил с им начистую поговорить, а Аннушка отговорила… И все об одном говорят: «Его не надо злить!» Мой [Мал?] зверек, да ядовит!
А как я потом узнал, вот что происходило у него:
Гермогеша забрал себе в голову: «Не уйду, докуль не получу от Государя ответа на мое послание». А како ж это было послание?
Оно было в большой таинственности направлено к Папе. Взялся его доставить Дуля.
И было в ем написано:
«Государь мой! Если ты скажешь меня казнить, – иду на казнь. Но раньше скажу все, что мыслю. Господь Бог привел меня пережить самое страшное: видеть, как гибнет Отечество, Царский род, Церковь, а с ней вся Россия. И от кого идет гибель сия?»
И тут он пишет, что гибель идет от меня, ибо я – антихрист. Я опоганил дворец, опоганил… царское ложе. И тут старый черт пишет, будто ему от меня известно такое… про Маму и про В[еликих] Кн[яжон] Ол[ьгу] и Тат[ьяну], што знать может только муж…
Дале он пишет, что в народе полетел слух, што царские дочери… несмотря на малолетство, со мной знаются… И с каждого яво слова, как из помойки, несет смрадом…
А еще пишет он, всем известно, што всех правителей назначает этот антихрист, а посему нет и не будет им благословления…
Потом он прилагает две записки: одну от Мамы, в коей она пишет:
«Дорогой Учитель! Тоскую по тебе, по твоей молитве. Ибо в душе моей тоска, когда нет тебя близь меня. И все у меня страх, что ты не вернешься… И без тебя, без твоей благодати жить не можно. Жду тебя»299.
А другое письмо от В. К. Тат[ьяны]. Вот она пишет: «Дорогой душевный Учитель! Приезжай к нам поскорее. Так нам всем хочется поцеловать твою святую руку. А главное, ты успокоишь Маму. Она так эти дни беспокоится. А вчера у Маленького опять покраснела ножка… и Мама всю ночь плохо спала. И опять у нея желтое лицо и такие печальные глаза. И я знаю, когда ты приедешь и вместе с нами помолишься, то опять у Мамы будет белое лицо и будет хорошо нам. И мы все тебя любим очень. Целую твои святые руки. Тат[ьяна]»300.
И как он не понял, што в этих письмах ничего нет такого, о чем его поганая рука написала. И когда Папа получил это письмо яво… (оно раньше попало в руки Аннушки и она мне его показала и спросила: надо ли его дать Папе?) И я сказал: небеспременно…
Ну и передали…
И Папа в страшном гневе кричал: «Если не уберут этого сумасшедшего, то я прикажу его посадить на цепь! Уберите его!.. Я никогда, никогда больше не увижу его!»
Этот ответ Папы не был передан Гермогешке. А потому он ерепенился и все ждал ответа на свое письмо.
И когда Бадьма стал его просить покориться Царской воле и поехать, то он задумал таку штуку. Одел на себя вериги. Собрал чрез послужников боле ста человек и вышел с ними… так он хотел пойти ко дворцу.
Но его захватили. Челядь разогнали… и его закрыли на ключ.
Тут-то Бадьма привез Митю-Пискуна… и вместях уговорили Гермогешу уйти добром.
А Бадьма, его выпроваживая, дал ему слово… что Папа его в скорости вернет. Хоча и знал, старый бес, што этого не буде.
А может еще надеялся меня съесть.
Тогда бы яму Гермогеша пригодился.
Он, клятый, знает, что мужику нужен дурман. А кроме церковного дурмана ничего нет…
Вот сказал мне раз Бадьма: «Убери от царя церковь – он будет или первый разбойник, иль последний дурак… Церковь его держит… И не только церковь, сколь церковники!»
Вот.
А Бадьма знал, што Гермогешу он как-нибудь возьмет, а с Илиодорушкой яму труднее справиться… Иллиодорушка написал Папе очень дерзкое письмо… Вот что он написал:
«Государь мой, Владыко земли!
Мне больно видеть тебя в обмане, каком ты живешь. Тобой и твоим домом, твоей женой и дочерьми володеет грязный, развратный мужик… А может и похуже што… Глядя на его мерзостныя деяния, я постиг, што он антихрист». Ну и потом много погани про девок и баб… Папа прочел и сказал: «Никогда не думал, што наши святые монахи – таки развратники… Потому такое не может написать человек непорочный». Вот.
Дале Илиод[ор] пишет Папе: «Царь, не кидай меня в тюрьму, ибо за мной пойдет народ! Он зубами разгрызет замки и станет моя тюрьма дворцем… и мрак – огнем, ибо мои братья во Христе возведут меня на таку высоту… о которой ты, ведомый антихристом и твоими продажными властителями – и не помышляешь. Царь Государь! Не кидай в тюрьму того, кто будет володеть твоим народом, кто будет владыкой их душ и помыслов! И ты думаешь, што дух мой усмирят твои жандармы, твои подкупные тюремщики! Бойся той минуты, когда мои братья во Христе откроют мою тюрьму!»301
Еще много написал этот черт в монашем одеянии.
И когда Папа прочел, то сказал: «Не понимаю, кто это. Преступник или сумасшедший?» И вот тут-то Бадьма показал свою лисью повадку. Свое двухличие.
Спровадив этих бешеных козлов и все еще заметая след (авось, пригодятся), он написал Папе:
«Перед моими глазами разыгралась гроза, когда два священнослужителя, истинно преданные Престолу, ушли посрамленные. Ушли изгнанниками… ибо их поразил царский гнев. И вот умыслю – как сие случилось? Почему эти два мужа, известные не только святостью, но и сильные духом, – попали под опалу? И кто в этом виновен? И понесет ли виновный кару? Ибо ты, Государь, как миропомазанник, велик в своей справедливости… Силен в гневе и милости? И ответствую я в мыслях своих: нет виновных, не будет боле Царского гнева… А сие есть ошибка: оба эти праведника: Епископ Гермоген и отец Илиодор, влекомые желанием охранить Престол твой, узрели в деяниях ”Новаго” такое, что им показалось недостойным, и потому, призвав ”Новаго”, они сделали ему пасторское внушение, и взяли с него клятву, что он вернется в деревню и боле никогда не переступит священного для всей Руси порога Дома Твоей Обители, где растет и крепнет наш будущий Царь и Властитель – Твой, Государь, наследник. И взявши сию клятву, веруя в святость ея (как пастыри церкви веруют клятве перед Святым Евангелием), они отпустили Г. Е. с миром. – А он же?
Быть может, влекомый помыслами, которые сильнее клятвы… нарушил сию.
И может во гневе своем на сих праведников – лишнее об них молвил, и сие вызвало гнев Твой. Но, Государь мой! Глас народа – глас Божий, и сей глас (Именем Государственной Думы) говорит нам, что г. Новый недостоин милости Твоей… И молит тебя – отпусти его!»302
А дале он свои сладкие слова задобрил целым рядом выписок «обо всех поганях», которые собрал «муж праведный – отец Илиодор» – Бадьмы кум.
А мало того, што послал эти записки во дворец, еще направил их в Государственную Думу, передав сам все Пузатому303. Вот.
Это, уж, не двухличник, а сатана о трех лицах:
Мне – улыбается.
Илиодорушке – улыбается.
А Пузатому обоих предает…
Эх, кабы да на него – веревку!
[Погоди.] Придет твой час!
