Текст книги "Дневник Распутина"
Автор книги: Даниил Коцюбинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Это было после летняго Миколы. Подвел меня Митя78.
Мне на Митей не везет. Митя – святой плясун79, тогда, у Гермогена, меня чуть не искалечил, как схватил за… так чуть не изуродовал. Даром, что плясун, а в ем сила большая. Пальцы, что грабли, хватил это он меня, апосля ежели не Бадьма, так калекой бы остался.
А теперь этот Митя Руб [инштейн]… Голова у него здоровая, мозговитый парень, только рискуя большой – лезет в огонь, не глядя, а сам смеется: «Моряку, – говорит, – по морю плыть, так погоды не бояться». Вот.
Приехали это – Митя, Алексеев80, еще шлюху привезли свою, вина корзину, все такое… Поехали на Дворянскую, к этой Цезаревой81. Пьянство большое было, а я смерть не люблю эту Дворянскую улицу: там человека, как соринку, подметут, никто не услышит и не увидит.
Митя все насчет Антония82 ворчит, уж очень ему Питирима83 нужно устроить, а [та]м пока туго.
Питие шло большое, пляска. Вдруг вбегает Соничка84 и говорит: «Скорее прячьте Г. Е… и какие-то двое с левольвертами и все такое…»
Я уж не дослушал, кинулся к двери: без шапки пустился. Как добежал до угла, не знаю. Сел в пролетку. А их трое за ними. Только на Невском дух перевел.
Приехал домой, нахлобучил Ком[иссаро]ва85.
«Что ж, – говорю, – сукин сын, морды набью. Где ж твои собаки? Почему их нет, когда надо?»
А он тако слово кинул: «Не моя вина, ежели Д[митрий] Л[ьвович]86 их отослал. Сказал, что ты распорядился, что им быть в Вилле Родэ».
Никак не могу понять, для чего Мите надо было такую муру затевать.
Одначе решил ничего ему не говорить… Сказал Аннушке, чтобы она через внутреннюю охрану, там моих десять человек имеется, полное расследование повели. Что, как и почему.
Написал ПапеТретий день Мама в слезах измывается. Большая обида вышла через Н. П.87
Сказывала Аннушка, что Мама чегой-то боится со мной встретиться. Ничего не понимаю.
Велел Аннушке проследить.
Оказалось, от Папы ей тайное послание было, в коем он пишет, что ежели не будет мне – Григорию – конца положено, то он – Папа – боле домой не вернется и свои меры примет.
Такое строгое письмо он еще впервые пишет. Не иначе, как Старуха88 науськала.
А Папа, известно, скажет – что в лужу перднет.
От этих его слов с Мамой такой припадок случился, что два часа в бесчувствии лежала. Два раза Аннушка мой платок клала на лоб: действия никакого. Только как в третий раз положили – очнулась и велела Аннушке мне обо всем рассказать и еще велела мне в тайности ее повидать у Знаменья, потому у Аннушки не можно. Там столько глаз, что ничего не скроешь.
А узнал обо всем, послал я Папе телеграмму: «Над твоим домом вороны каркают, гром гремит. Большой ливень, были слезы. Но не будет гроба, ибо родится радость великая. Молись Богу, я за тебя молюсь. Рожь будет колоситься, будет сочный колос».
Мама решиласьЭто было после Покрова89, отовсюду вести плачевные. А папа как бык уперся: «Не буду кончать войны до победного конца».
А я сказал Маме, что победный конец может корону с головы сорвать, а посему надо спасаться. А спасение у нас под рукой.
От принца Ген.90 такие есть вести, что ежели временно оттянуть западный фронт… и принять ту распланировку, кою он прислал… то получится така штуковина, что либо в огонь, либо в воду, и тогда Папа, не дожидая крикунов из Сумасшедшего дома на Таврической, должон будет согласиться на перемирие.
А этим перемирием ужо воспользоваться надо.
Мама распланировку к себе затребовала.
С ей, окромя старика, еще двое всю ночь просидели.
Наутро был у Аннушки. Пришла Мама. Мертвой краше.
Опустилась передо мною на колени и сказала: «Я решилась».
Потом было много слез. Она все как в огне лопотала, а что ежели Папа в гневе окажется. Видя такое ее положение, я ей велел сию бумагу задержать. Случилось такое, что я велел сие решение уничтожить, а почему, сие должно объяснить…
Когда я ехал к Маме, то ни живой, ни мертвый ворвался ко мне Комис[саров] и сказал, что только что арестована в Царском Селе большая компания немецких шпионов и что будто там найдены съемки западного фронта…
Узнав сие, велел сие решение отменить91.
Тетрадь пятая
Князь Анд[ронико]вЕсть такие люди, что он тебе целует, а ты, как от укуса, отворачиваешься. Глядит – глазами колет, подойдет – волос дыбом.
Таков наш князюшка Михаило92. Уж до чего поганый, а без него не обойтиться. Он будто от всех веревочек – кончики в кулаке держит. Всюду вхож.
Мама его считает злым, поганым, змеей. И все говорит надо его с корнем вон… А только я ей сказал, что пока что его трогать нельзя.
Помню я эту гадюку, когда я с ним вместе у Горемыки93 был.
Мама сказала мне: «Надо чтоб тебя Горемыка повидал».
А чего хочет Мама – то Божье дело.
А Горемыка, как бес от ладана, от меня морду воротит. Знает старый бес, что ежели в Думе прознают, что он со мной в свиданиях, так его живьем съедят. А он все пыжится: я, да я ничего не знаю, с Распутиным никаких делов не имею…
А еще я узнал, что старый чорт какие-то следы заметает, все будто с Гучковым шушукается.
Ну и порешил. Повидать его и на чистую воду вывести.
Как порешил, так и написал ему: «Должен тебя видеть, потому ты – хозяин канцелярии… а я дома и надо чтобы вместях… Чтоб один ключ ко всем дверям. Вот».
Отдал я сию записку князюшке и говорю: «Вот, покажи, Михаило, как умеешь верных людей сводить». Повез это письмо, а ответа нет. А Мама все свое: «Повидай, да повидай его».
Зло меня взяло. Звоню по телефону. Велю его позвать.
А он (сам подошел, я его голоса не узнал) спрашивает: кто и по какому делу зовет.
А я в ответ: спрашивает Григорий по приказу Матушки-Царицы, а ты кто?
«Это я».
«Ты, ну и ладно. Теперь скажи, когда повидаемся. Повидать тебя надо».
Он кряхтит. А я ему: «Слухай, старче, я с поклоном не хожу, а ко мне люди ходят, а ежели с тобой хоровожусь, то потому, что так хотит Царица».
Так вот говорит: «Приезжайте завтра с князем Андрониковым]».
«Ладно, – говорю, – хоча мне попыхача94 и не надо, да пущай едет».
Приехали. Встретил секретарь, провел к ему. Народу никого. Видать, лишние глаза поубрали. Пущай, думаю: девичью честь бережет, а подол подоткнул… Сели… Друг дружку глазами колем. Он первый не выдержал.
«Ты что, – говорит, – глядишь, я ничьих глаз не боюсь. Сказывай, чего надо?»
«А надо, – говорю, – узнать, почему ты Царю-Батюшке ложно доносишь?»
«Об чем?»
«А об том, что он не знает, что скоро у нас настоящий голод буце… А где голод, там и бунты… Зачем врешь, старче?»
Он как вскочит: «Как ты смеешь мне такие слова говорить!»
А я его хвать по колену. «Молчи. Твое счастье, что у нас людей нету. Подлец на подлеце, а главное – дурачье. Вот кабы мне Витю95, он бы тебя бумагами допек, а я вот не умею. Только ты слухай, у тебя не ладно. Ты хлеб ногами топчешь, а народ от голоду зубами лязгает. Такое дело дымом пахнет. Ну, на сей раз буде… Я к тебе пришлю человечка с докладом… Ты обмозгуй – со мной али один пойдешь?» Вот.
С этим я и вышел от него96.
А князюшка97, потаскуха старая, таку штуку выкинул. Через день заявился к Горемыке и ляпнул: так мол и так. Узнали газетники, что у Вас Г. Е. был, и про то писать будут, как вы с ним вместях Россию от голоду спасать станете.
А он от страху в портки наклал. «Что хошь делай, только чтоб в газетах – ни-ни».
Вот тут-то поганец вот что сделал: он у меня был, хлопотал о Черепенникове98, чтоб его оставить тут… Он прапорщик. За это князюшка получил десять тысяч рублей. Я ему отказал, потому что узнал, что на него уже два доноса, на Череп [енникова], и держится он только через старую Кусиху".
Я не только отказал, но и шепнул Бел[ецкому]: «Отвяжись, потому скверно пахнет».
А князюшка-то деньги взял и запутался. Вот он и подъехал к Горемыке. «Я, – говорит, – тебе устрою, что ни слова в газетах, а ты мне за это пришей Череп [енникова] к отделу снабжения». Горемыка устроил.
Ах ты, сукин сын. Я порешил их обоих за хвост да под мост. Все передал Ваньке М.100, велел все в газетах пропечатать.
Такая вышла завирюха… Поняли черти, что меня дразнить не треба.
Бар[онесса] Кус[ова]101Повезла меня Мума102 к Кусихе103 в Павловск. Там еще эта генеральша была В[ера] В[икторовна]104. Липучие они обе, как мухи. А у генеральши спеси, как у индюка. Сама ко мне липнет, а все боится, кабы не узнали, да не проведали. А мне они обе хуже кнута, от них душу воротит. Только и держусь с ей, с В. В., помягче, чтоб она Верочку105 не напугала… А главное, не отвезла ее к себе на хутор, не то под Киев, не то под Полтаву.
А на сей раз привезла меня Кусиха, а там у нея князь Андр[оников]. Этому жулику надо было получить поставку на сахар и генеральша хотела его направить в Полтаву, там ихние заводы. А тут связались с Киевом и надо было подвести такую махинацию, что с одного завода перекинуться на другой. Всю кашу заварили потому, что князь вытянул за эту штуку более двадцати тысяч и там пристроил полковника Семенникова106, который был под судом. Его в полку побили… А тут решили ему такое дело поручить… чтоб снова в люди вывести. Все это я узнал от генеральши и от Мумы. Я и сказал: «Насчет сахару устроим, а полковника этого и князя к черту не пущу». Генеральша взъерепенилась. «Это, – говорит, – мой сродственник».
А ежели сродственник, пущай не ворует.
Старуха Игнат[ова]107Эта индюшка, как бывшая подружка Старухи, наговорила ей о том, что в Кавалерг[ардском] полку идет тайная работа об том, чтобы Папу долой, Маму в монастырь, а к Маленькому108 в подмогу В[еликого] К[нязя] Н[иколая] Николаевича]109, что сие выполнено будет очень скоро. Что В[еликий] К[нязь] Н[иколай] Николаевич] там, на Кавказе, уже готовит силы. Ну и как вся беда от меня исходит, то ежели бы меня убрать, то еще можно бы спасти Папу110.
Старуха очень взволновалась и велела достать список офицеров, что бунт затеяли, а меж их оказался барон Икс-[куль]111.
Когда после этого пошли аресты, заявился ко мне князь Андр[оников].
«Как хочешь, – говорит, – а мне барона Икс [куля] спасай. Он мне, может, дороже брата родного».
Ах ты, пес поганый. За мной охотится, а я своих же врагов выручай.
«А ежели, – говорит князь, – ты его ослобонишь, то он твой слуга по гроб жизни».
А как мне было интересно всю компанию выудить и надеялся это через кого сделать, т. е. через барона Икс[куля]… и повелел его освободить…
Ан вышло совсем иное. Парень-то оказался с нутром, как узнал, с чем и для чего его освободили, позвал к себе князя Андр[оникова], отстегал его нагайкой: так ленту через всю щеку пустил… а сам застрелился.
Не всякий в луже моется. Вот.
Князь едет в РигуХоча князь Михайло [М. М. Андр[оников] и сказал, что едет в Ригу, что оттуль Бел[ецкого] привести… он нам для Кабинета нужен, но я правду знал, что ему нужна Рига для свидания с принцем Г.112 и принцем В.113, которые вели тогда переговоры. И князю банкирский дом Ман[уса]114 дал на дорогу более пяти козырей115.
Все это я знал, но князь захотел меня обмануть. Поэтому я позвонил… пропуска ему не давать. А ему написал письмо: «Никогда не бери слепого поводыря, заведет в яму… Брось подличать, а то в тюрьме сгною».
Он ко мне в обиде явился. «Одначе, – говорит, – ты знаешь ли, кто я и кто ты?» «Как не знать: ты прихвостнем у подлецов служишь, а я отоманом… что скажу, то и сделаешь». Он позеленел. Сквозь зубы мне подлеца пустил, а потом и говорит: «А ты, Г. Е., все же меня не оскорбляй, потому всякому больно. Отпусти меня в Ригу».
«Ладно, – говорю, – ты мне Бел[ецкого] доставь и пущай он из моих рук власть получит… Чтобы из-под моей власти не уходил».
И. Ф. Ман[уйлов]116Я люблю подлеца Ваньку за сноровку. И какой он к черту Ванька, ежели повадка прямо жидовская. Он достал «шифру», так что он немецкие тайны прямо как «Отче наш» читает… и, как вещь нужная, сразу в Военный Совет117. А тут появилось известие, касаемо Сухом[линова], он сразу ко мне: ежели, говорит, им не перепутать карты, то старика не только под суд, а еще и похуже.
А тут она ко мне прилетает, «жена Сухом[линова]», всю душу вымотала… Я ей обещал.
И говорю Ваньке, что хошь сделай, а известие забери.
В ночь на пятнадцатое ноября из Кабинета Комиссарова исчез ключ к немецкому шифру. А как было известно, что у Ваньки есть снимочек, то к нему и бросились. Тут-то он и напутал.
Одна беда, кишка у Ваньки без дна. Сыпь из мешка, лей из ведра – все не наполнишь. А ежели человеку так много надо, то он не разбирает, откуда брать, со стола или же помойки. Вот.
По делу об освобождении от войны обратился к нему один богатый армянин Манташ…118 Работал он на пару с доктором Аб…119 и оба шлепнулись.
Когда узнал дядя этого Манташ…, то он волком взвыл. «Пущай, – говорит, – хоть сто тысяч стоит, а племянника мне освободи».
Ванька за это дело взялся. Ванька говорит, что ему надо сделать подарочек к Шеш…120, а на это надо не менее двадцати пяти тысяч. «А мне, – говорит, – пустячок – тысяч пять дашь». Вот тут и пошла потеха. Ванька деньги выманил, а дельце не сделал. Старик в амбицию. Пригрозил судом. Ванька ко мне. А еще до него заявилась ко мне бар. Кусиха, она страсть сплетни любит.
Вижу, дело плохо. Она грязь по всей столице разнесет. Говорю Ваньке: приведи ко мне армяшку-то. Привел. Взял с того двадцать пять козырей. И через три дня дураков выпустили.
ПисьмаВот получил от Ваньки письмо, пишет мне:
«Милый Г. Е., необходимо пропустить эту докладную записку до пятницы, потому в субботу заседание С[овета] Министров]». Это письмо он мне прислал, когда уж очень приспичило. Вопрос идет об осушке этих проклятых болот. Это все через князя Андр[оникова].
Опять письмо. Вот пишет Ванька 17 марта 15 года. «Дорогой Г. Е., будет у тебя бар[онесса] Кус рва], все, что скажет, сделай. Менее десяти козырей нельзя. Она хлопочет за поручика Кузнецова121. Это с чаем… Можно его устроить на поезд с подарками».
Пишет мне Книр…122. Это такой наглец, что и сам в тюрьму лезет, и другого тащит. Вот пишет: «Дорогой Г. Е.: бар. Ур…123 необходимо дать пропуск для двух: бар. Кор…124 и Нольде125. Оба связаны с Римским [Рижским?] Банком. Дело верное и большое. Пропуск через Ригу».
Ничего не сделал, послал к черту. Сказал, и своих подлецов довольно.
Опять пишет: «Дорогой Г. Е., хотя бы мне всего [неразборчиво]ало а прапорщика Петц[а]126 посажу в тюрьму [пропуск текста]тами. Заставил Белец[кого] включить его и подписать арест.
Еще пишет: «Дорогой Г. Е., надо доклад о новом назначении А. А. Хвост[ова] задержать до субботы. Возможно, придется его снять127. У ей. Пти [Питирима?] наклевывается новый». Задержал. Пишет Бел[ецкий]: «Милый Г. Е., напоминаю, что толстопузый128 очень сердится, необходимо постановление о новом еп[ископе] провести до Думы. Направь в Ставку».
Получил, отдал Аннушке.
Пишет Бел[ецкий] не мне, а Аннушке: «… довожу до Вашего сведения, что жизнь дорогого нам старца была в большой опасности и, если бы не быстрое вмешательство моих агентов, могло бы случиться государственное несчастие. Ибо дорогой старец должен оберегаться государством, как истинный порок и защитник Престола. Дело в том, что два лица, погнавшиеся за ним, были, очевидно, ставленники Гос. Думы, наемные убийцы. В ближайшие дни доставлю Вам подробные сведения, буде Вы этого пожелаете. Безмерно счастлив, что мог оказать свое содействие в спасении дорогой нам жизни».
Я это письмо передал Аннушке и оно, конечно, дойдет до Мамы. Понимаю, что подлец не даром старается. Для себя прокладывает дорогу. Только, думается мне, что всю эту штуку он сам сварганил.
Дело было так: когда я с Соловьихой129 возвращался из Северной Гостиницы, видать, был на большом взводе. И час поздний, не то три, не то четвертый. Еду по Невскому и увидал Катю. Вышел из мотора и погнался за нею. И, видать, ошибся, совсем не она, а другая шлюха. Только пустился к мотору, а за мной двое и погнались. Я в мотор, они за мной. И один выстрелил, да как-то по-дурному, как мальчишки воробьев стреляют. Не иначе как все сделано. А нужна была сия штука для Бел[ецкого], чтоб подкузьмить Комиссарову] охрану. Он после этого сразу прилетел ко мне и говорит: «Я предупреждал, что этим подлецам доверять нельзя, что у них охрана подкуплена, она только и занимается тем, что всякие гадости переносит».
Чего хотел, того и добился. Через три дня Аннушка передала, что Бел[ецкому] дано свидание с Мамой.
Однако вчера Ваня прилетел от Пит[ирима] и сказал: «С назначением Бел[ецкого] подождать три дня, потому должны какие-то выясниться новые условия». Я так понял, что батя Пит[ирим] на его гневается за эту проклятую девку. Она из монашек. Все там у Пит[ирима] вертелась. С ней Осип[енко]130 возился. Она кой-какие слушки переносила. Бел[ецкий] ее слопал. Вот теперь батя бунтует.
Бел[ецкий] чегой-то Ванькой стал брезговать. Говорит: «Ты ему не верь, он жид, ежели вздумает, так продаст».
Верить-то я ему не верю, никому не верю, все они прохвосты, мной торгуют, только одно удивляюсь, как это Бел[ецкий] на Ваньку полез, а сам его ко мне представил. Говорил: этот не побрезгует ничем: надо будет – украдет, убьет. Только тем хорош, что умен, шельмец. Не запутат – и не выдаст.
А теперь сам же на него брешет. А дело в том, что Ванька нынче в «Веч[ернем] Времени» орудует. И како дело пройдет через «Новое Время», ежели нам не с руки, так [мы в?] [неразборчиво] «Веч[ернем]» охаем.
И раз так разошлись, что Бел[ецкого] оплева[ли?].
СфальшивилиНа днях вышла потеха. Заявился [ко мне Ванька?] и говорит: ежели услышишь [что про письма?] ОТТУДА… так не сердись, [я расскажу. А?] как дело это было ночь[ю, после Кати?] то я и плюнул и позабыл. Ан вышла скверная махинация. 17 февраля приезжает ко мне Федюша131 и привозит записку от Бел[ецкого]: «Непременно быть у Соловьихи к 12 без свидетелей». Вижу на письме его знак. Еду. Приехал. Он в кабинете, один. Говорит: «Я тебя за тем позвал, чтоб доказать, что я тебе боле предан, чем все другие прохвосты. И не за деньги, а потому, что я в тебя, может, как в Бога, верю».
«Так. А дале что?» – говорю.
«А вот», – говорит он и вынимает из кармашка письмо, в три бумажки завернутые. «У одного, – говорит, – подлеца купил за тысячу рублей, потому хотел тебе отдать. Ежели это письмо по рукам пойдет, то много хлопот будет».
Беру письмо, гляжу. Письмо будто от В. К. Олечки132 и [рука?] ее. И написано в ем: «Дорогой Спаситель… после [тебя ни?]кого не надо… вся как в огне горю, как [вспомню твои ру?]ки…» Гляжу и глазам не верю: рука ее, а [все ж письма она?] не писала. Николи такого [письма не получал. Окоромя т?]ого, ее приметки нет. А на кажном ОТ[ТУДА письме своя?] приметка, а на этом ничего. А мастерски письмо сде?]лано.
[ «Ладно, – говорю, – ?] деньги тебе за письмо верну. [Сами верн?]уться, а тольки не знаю, когда сию штуку получил и какому подлецу в руки попало».
А он на меня руками замахал. Не могу, мол, сказать. А потом будто невзначай кинул: «Берегись Ив[ана] Федоровича]133».
Я взял письмо. Приехал Ваня. Я ему показываю: «Гляди, шельмец, твоя работа?»
А он поглядел и к матери послал… «Ах, – говорит, – проклятый, он тебе не самое письмо отдал, а переснимок… А письмо другому продаст».
А я и говорю: «Расскажи только, что за штука».
«А вот, – говорит Ваня – Мне как-то Бел[ецкий] сказал: докажи, Ив[ан] Федорович], что старец в твоих руках, что ежели надо, то какую-нибудь бумажку оттуль взять можно. Я ему сказал – докажу. А тут такая вышла история, что мне тысяча до зарезу нужна. Я это письмо смастерил и ему за тысячу продал. Он посулил еще тысячу дать. Он от радости даже заплясал. А теперь, подлец, мою брехню запрятал, сам снимок сделал и к тебе подъехал, чтоб меня доканать».
Посмеялся я и говорю: «Вижу, что оба вы подлецы, оба продадите не токмо меня, но отца с матерью, только думаю, что меня Вам не съесть».
Опять князюшкаПриезжала ко мне Аннушка, говорит, что Мама в большом гневе на Клопа134. Опять он, поганец, гадость сделал. Было это в офицерском собрании, какие-то пустобрехи про меня всякие небылицы рассказывали, а один, говорят, будто племянник генерала Иван[ова]135, тот самый, что попал в Московский список, показал аглицкую газету, в которой такой рисунок: пьяная компания, бабы и девки, пляшут, посредине Мама, голая и в короне, у меня на коленях сидит; подписано: Молимся за Россию».
Видать, тут хотели чего-то смудрить про хлыстов, но ничего не вышло. Пошла газета по рукам, а князюшка вмешался в это дело и говорит: я могу под этой картинкой подписать, кто да кто пляшет, и стал называть имена. Один из офицеров спьяна полез в драку за то, что среди пьяных девок князь, будто, его сестру признал. Дошло до пьяной драки. Когда обоих вывели, то этот офицер, тоже из подлецов, газету унес, и она вместе с надписями попала в руки Эриковича136. А тот уж, известное дело, дал ей ход; вышла история сквернющая, а главное, дошло до Мамы.
Пошли аресты. А проклятого князя не слопаешь, потому он хоча и называл имена, а сам не писал.
