Текст книги "Шепот питона"

Автор книги: Cилье Ульстайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Лив

Олесунн

Среда, 6 октября 2004 года

Я сидела в читальном зале и читала про компрессионные переломы позвоночника – травмы, чаще всего возникающие у больных остеопорозом. На иллюстрации был изображен позвоночник с синими черточками – хрящами. Я провела пальцами по рисунку, выпрямилась и задумалась о том, насколько позвоночник важен для организма. Он представляет собой центр движения и внутренней взаимосвязи органов. Удивительно, но скелет змеи очень похож на человеческий. Помимо головы, кости змеи – это позвоночник и ребра, то есть почти то же самое, что и у человека выше талии. Лишенные конечностей, змеи приспособились обходиться позвоночником, использовать весь его потенциал. Я попыталась представить, каково это, утратить конечности, сохранив лишь позвоночник и мозг рептилии, и ползать.

Лежащий передо мной на столе телефон запищал, и несколько голов повернулись ко мне. Сообщение от Аниты. «Думаю о тебе!» Анита была уже на сносях. Всего несколько дней назад, за день до возвращения Бирка, мы лежали у нее в постели и трогали ее живот, чувствуя, как пинается Аврора. Поразительное ощущение – внутри человеческого тела живет еще один человек. Тогда, в ванной, когда мы с Анитой только познакомились, младенец у нее в животе был размером с улитку, его скелет ограничивался позвоночником, а сама Анита даже и не подозревала, что беременна. Сейчас у крохотной девочки там, внутри, появились уши и пальцы, и даже если она родится до срока, у нее есть все шансы выжить. Каждый раз, когда Анита предлагала мне потрогать ее живот, мне становилось неприятно – я боялась, что тот, кто сидит внутри, выберется и съест меня.

«Думаю о тебе!» А вот я о ней не думала. Когда Аниты не было рядом, меня заполняла пустота – и восхищение питоном. Теперь моя жизнь принадлежала Неро, словно сейчас, когда моя жена занята, питон превратился в моего любовника. Не знаю, почему я считала Аниту своей женой, однако знала, что с ней мне хорошо, потому что я не одна. Я клала голову ей на грудь и слушала, как бьется ее сердце. В то же время растущий живот пугал меня, как и нормальная жизнь, в которую все сильнее погружалась Анита, то, как она беспокоилась о ребенке и старалась питаться правильно. Она взрослела все сильнее.

То, что у нее есть Бирк, успокаивало меня. Значит, можно не бояться, что она захочет от меня чего-то большего. Можно не бояться, что она прознает о судьбе ее любимого щенка, которого, словно трясина, поглотил Неро. Анита то и дело спрашивала, как поживает щенок у моей бабушки, и мне приходилось врать снова и снова.

Я написала: «Я тоже о тебе думаю», отправила сообщение и перевела телефон в беззвучный режим.

Только я успела погрузиться в компрессионные переломы, как кто-то положил мне на плечо руку. Я вздрогнула, подняла голову и увидела загорелое лицо Эгиля. На нем была белая рубашка, а блестящие от геля волосы зачесаны назад.

– О господи, – прошептала я, съежившись.

Этот язвительный смех я не слышала уже несколько месяцев. Эгиль зашагал к двери и помахал, подзывая меня к себе. Я собрала вещи и вышла следом за ним. В коридоре спросила:

– Ты что тут делаешь?

Эгиль сунул руки в карманы чиносов и пожал плечами.

– По-другому до тебя не добраться. А я тут на днях Аниту встретил… Она прямо великанша стала! – Он хохотнул. – Вот я и решил, что не хрен тебе от меня прятаться!

Мы нашли в холле пару свободных кресел. Эгиль уселся и закинул ногу на ногу.

– Анита говорит, вы с ней мутите, – сказал он.

– И что дальше?

Эгиль уставился в потолок.

– Да мне плевать. Просто хотел, чтоб ты знала.

– И поэтому пришел?

Он вздохнул. Голоса студентов вокруг нас сливались в негромкий гул.

– Просто мне кажется, зря ты нас вот так бросила из-за всего этого.

Я склонилась к нему.

– Из-за всего этого? То есть из-за того, что ты украл у меня ключ, влез ко мне в комнату и напугал до смерти всех своих гостей?

– За гостей прошу прощения, – сказал Эгиль, – но ключ я не брал. Я же правду говорю – дверь и так была открыта.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не швырнуть в него чем-нибудь или не вскочить и не уйти оттуда. Вцепилась в кресло.

– После того как ты свалила, Ингвар места себе не находит.

– А я тут при чем?

Эгиль покачал головой.

– Он же тебе зла не желал. Просто он слабак.

– Это уже немало.

– Ну ладно, мы-то с тобой все равно можем общаться?

– Посмотрим. – Я откинула голову на спинку кресла.

Оказывается, я скучала. По нашей жизни в той квартире. По общению.

– Как провел лето? – спросила я.

– Скучища дикая. И это еще слабо сказано. Следующее лето будет лучше. Тогда поеду по Штатам кататься. Голливуд, Лас-Вегас, Мемфис, Чикаго, Нью-Йорк…

Я засмеялась.

– Ты просто ходячее клише, я и забыла… Значит, папаша решил больше гайки не закручивать?

Его синие глаза впились в меня.

– Прости, – сказала я, – привычка.

– Ответ – нет, – проговорил он, – но это и неважно. У меня появилась идея получше.

Я расхохоталась.

– То есть ты даже план придумал?

Эгиль огляделся, встал и подошел к моему креслу.

– Я ограблю папашу, – прошептал он, – вот что я придумал.

– Серьезно?

Эгиль наградил меня широкой белоснежной улыбкой.

– Серьезнее я еще не бывал, – сказал он, – я об этом с детства мечтаю. Этот ушлепок еще раскается во всем, что наворотил. Давай со мной?

Я молча смотрела на него.

– Соглашайся! Ну давай же, бабла срубим охрененно! I was a poor nigga, now I’m a rich nigga[9]9
  Я был бедный ниггер, а теперь я богатый ниггер (англ.).


[Закрыть]. Сечешь? Это же охренеть как круто!

– Ты, похоже, и правда охренел, Эгиль.

– Почему ты теперь такая зануда?

– Ты поэтому сюда приперся?

Он вздохнул.

– Вообще-то Ингвар тоже не прочь, но его я задействовать не хочу. Он теперь все время обдолбанный ходит. И еще бухать начал, а это хуже всего. Из-за эпилепсии его теперь и оставлять-то одного страшно, как он напьется. Дэвид говорит, с ним связываться глупо, и тут я согласен.

– Ты чего, теперь с Дэвидом Лорентсеном тусишь?

– А почему бы и нет?

– Значит, помощники для ограбления папаши у тебя уже есть, а ты просто хочешь утянуть за собой в тюрягу побольше народа?

– Утянуть к богатству, ты это хотела сказать?.. Ну что, ты со мной?

Я покачала головой.

– Меня задействовать тоже не выйдет.

Мемуары рептилии

Переползая через ее спящее тело, я вспоминал, как в детстве преодолевал преграду в виде материнской спины. Мне казалось, что на другой стороне меня ждет целый мир. Я переполз по ногам на живот. От крошечных капель пота ее кожа была соленой. Добыча без шерсти вкуснее всего. Языку ничто не мешает добраться до кожи, а тепло ощущается острее. Однако она в жертвы не годилась – чересчур крупная, а я по сравнению с ней маленький. Сколько бы ни пытался вытянуть свое бедное тело, я едва дотягивался ей до икр.

Во сне ее лицо помертвело. Лишь дыхание и тепло свидетельствовали о том, что она жива. Я подобрался к ее уху, тесно прижался и дотронулся языком до тонкой мочки уха, горькой от ушной серы. Отдернул язычок и, полежав неподвижно, открыл рот. И тихо зашептал.

Я нашептывал те несколько слов, которые выучил, слушая людей. Я шептал «еда» и «охота». И еще одно слово. «Добыча». Слова мне нравились, однако звук был тихий, и мое собственное ухо его не улавливало. Тем не менее я знал, что способен издавать звуки, потому что ее ухо подрагивало. Мышцы на лице слегка подергиваются. Дыхание сбивается. На коже появляются мурашки.

Днем я выжидал. Не выспавшись, она делалась нервной. А потом старалась держаться подальше от других людей, ближе ко мне. Запиралась в комнате и предавалась своим одиноким развлечениям. И открывала рот, словно собираясь шипеть, хотя ни недруга, ни друга рядом не было.

Спустя несколько дней начиналась следующая фаза. Женщина просыпалась по ночам и смотрела на меня. Она шипела что-то мне в ответ. И тогда я понимал, что осталось недолго. Вскоре я обовьюсь вокруг сочного зверька. Зверька либо слишком маленького, чтобы сбежать, либо прирученного людьми. Такую добычу поймать несложно, но когда их сдавливаешь, они пульсируют, да и на вкус мясо и кровь у них свежие.

Слово «инстинкт» я выучил от людей. Они обозначают им то, что делают другие животные, словно сознанием обладают лишь сами люди, а другие животные руководствуются инстинктами. И тем не менее мои поступки в отношении нее были осознанными, зато ею управляли инстинкты.

Лив

Олесунн

Суббота, 15 февраля 2005 года

Я уткнулась в мягкий живот Аниты, ставший после родов почти плоским. Она хихикнула и заерзала. Под лифчиком, который она не хотела снимать, набухли груди. Анита говорила, что они болят и наливаются. Когда я дотронулась до них, она отстранилась, встала и накинула халат. Подойдя к кроватке, взглянула на Аврору – та негромко всхлипнула.

Девочка плакала всю ночь. Ее крик до сих пор отдавался у меня в ушах. А вот Анита, похоже, привыкла. По крайней мере, она терпеливо сносила его – спокойно расхаживая, утешала и укачивала малышку. Наверное, матери такой и полагается быть, всецело поглощенной собственным ребенком. Сама я взяла черную пуделиху и пошла гулять с ней вокруг дома, благодарная за возможность побыть в тишине. Я бродила по снегу, и мне казалось, что пуделиха вынюхивает своих щенков, хотя, скорее всего, она уже давным-давно их забыла. С того дня, как я прошлым летом принесла Неро щенка, никакой живности он больше не видел. Тот мой поступок непростителен. И Анита никогда об этом не узнает.

Она расхаживала по комнате с полусонным младенцем. Головка девочки была покрыта темными волосиками. Малышка успокоилась, а вот ночью даже покраснела от крика и смахивала на маленькое орущее чудовище. Я вдруг поняла, что каким бы желанным ни был ребенок, ты вовсе не обязательно будешь его любить.

– Ты чувствуешь разницу? – спросила я.

Анита удивленно улыбнулась.

– В чем?

– В тебе самой. Ты изменилась после того, как стала матерью?

Она перевернула Аврору на живот и положила ее на матрас.

– Не знаю. Я об этом не думала, но вообще, наверное, изменилась. Не сразу после родов, а постепенно.

– И что именно поменялось?

– Теперь важна не я. Раньше на первом месте была я, и никто больше. А теперь главная – Аврора.

Девочка дергала руками и ногами, словно силилась понять, как же ей сдвинуться с места.

– Наверное, это приятно, – сказала я.

– Да, не скажу, что мне опять хочется все время думать про Аниту. – Она рассмеялась. – Я вроде как стала мудрее.

Я подумала о собственной матери – или о той, кто утверждал, будто она моя мать. Что же с ней-то не так? Как ей удалось избежать подобных изменений?

– Надо только решить, что делать с Бирком, – Анита помрачнела, – если у меня сил хватит.

– То есть ваш уговор с ним больше не действует?

Она пожала плечами.

– Раньше действовал. То есть это мне так казалось. А сейчас до меня дошло, как это называется. Проституция. И саморазрушение.

Я оглядела величественную спальню, обшитую лакированными панелями из темного дерева, с окнами в скошенной крыше. Анита говорила, что дерево старое и ухаживать за ним сложно, однако смотрится оно красиво. Такое обычно говорят взрослые. Дом перешел к Бирку по наследству; он принадлежал к третьему поколению тех, кто живет в этом доме, а его мать, страдающая синдромом Альцгеймера, давно переселилась в дом престарелых. Значит, это бордель? А я – очередной клиент, еще один действующий уговор?

– Ты тоже не все знаешь, – она скривилась, – но мне надо хоть кому-нибудь рассказать, иначе я просто не…

Аврора приподняла головку и хрюкнула. Анита машинально наклонилась и положила малышку чуть иначе, хотя той, похоже, и так было неплохо.

– Обещай, что не станешь меня обвинять?

– Да с чего мне тебя обвинять?

Убрав руки за спину, она расстегнула лифчик и, сняв его, положила на подушку. Груди у нее и впрямь набухли от молока, большие соски и тонкие вены особенно выделялись на бледной коже. Сильнее всего пострадала левая грудь – ее почти целиком покрывал зеленоватый синяк.

– Остальные уже сошли, – пояснила Анита, – но тут он постарался. Ты бы это в самом начале видела…

Я вытянула руку и дотронулась до синяка. От сердцебиения ее грудь подрагивала.

– Он ужасно ревнует, – сказала Анита, – и жутко меня обвиняет. Утверждает, будто Аврора, вполне вероятно, не его дочь, хотя достаточно на нее посмотреть, и все сразу становится ясно. Он меня и к картинам ревнует. Говорит, мне надо завязывать с искусством, и тогда я, мало того, что стану счастливее, так еще и буду лучшей матерью Авроре. Я, мол, витаю в облаках и недостаточно хорошо забочусь о ней. Он много раз угрожал сжечь все мои краски и кисти. Не понимает, что картины – это часть меня. В картинах меня больше, чем в этом теле. Мольберт – мое сердце, краски – легкие, я не преувеличиваю.

– Тогда уходи от него.

– Да. Надо его бросить.

Анита сглотнула и опустила голову, тряхнув светлыми волосами.

– Вот отстой, – сказала она, – отстой… Я впервые рассказала об этом вслух. Что же мне делать?

Я посмотрела на ее опущенную голову. Вспомнила, как взяла Неро и самое необходимое и за день переехала от Эгиля с Ингваром. Мне легко жечь за собой мосты. Но, возможно, для кого-то это сложнее. Даже если прожил с кем-то всего несколько месяцев…

– Я боюсь, – призналась Анита, – боюсь оставаться и боюсь уйти. Но больше всего боюсь того, что он способен натворить. Что-то говорит мне, что он только один раз меня избил, что больше он не посмеет, но я и слушать не желаю. Надо бежать. Туда, где он меня не найдет.

Анита закрыла лицо руками и принялась всхлипывать.

– Ну перестань… – Мне сделалось неловко. – У тебя же есть родные, у которых можно пересидеть какое-то время?

– В мамином доме до сих пор есть моя комната, но надолго ли меня туда пустят, не знаю. Я, кажется, не говорила, но Бирк – сын одного из лучших маминых друзей; мы с ним уже давно встречались, просто потом разбегались, а когда съехались, мама была счастлива. Она считает, что лучше его мне не найти.

– Когда ты расскажешь, что он с тобой сделал, она изменит свое мнение. – Сказав это, я почувствовала себя холодной и чужой. Кто я такая, чтобы рассуждать о матерях и дочерях?

Анита вытерла слезы и покачала головой.

– Я боюсь, – повторила она. – Не уверена, что у меня хватит смелости.

В эту секунду Аврора испустила пронзительный вопль. Анита поднесла ее к груди, сунула сосок ей в рот, и вскоре малышка уже с удовольствием зачавкала. А вот сама я пила хоть когда-нибудь материнское молоко? Даже представить сложно.

Мариам

Олесунн

Вторник, 22 августа 2017 года

Я вставила старый золотой ключ в замок. Попыталась повернуть его, однако сказки, где главный герой открывает долго простоявшую запертой дверь, не получилось. Дверь и так была открыта. Запирала ее только я.

– Когда ты исчезла, Эгиль переселился к тебе в комнату, – сказал Ингвар. – Точнее, его посадили, потом он несколько лет жил с одной девушкой, а затем опять сел, так что в основном я живу тут один, но эта комната мне не нужна. Эгилю она теперь тоже не скоро понадобится, так что пользуйся, – он на миг умолк, – пока будешь искать дочь.

Воздух в комнате был спертый, к тому же тут появился новый, чужой запах, – и все же это моя комната. Хотя ковролин исчез, стены выкрасили в светло-серый, а кровать поменяли. Растения в горшке тоже больше не было, вместо него там стояли старенькая игровая приставка «Нинтендо» и картонная коробка. Главное – окно в сад и сливовое дерево за ним – все равно никуда не делось. На полу валялись полотенца, шорты и пара кроссовок «Найк». Для комнаты Эгиля здесь чего-то не хватало. Но тут я повернулась и увидела плакат на стене у двери. Блеск для губ, силикон и длинные загорелые ноги. Посмотрев на Ингвара, я показала ему ключ.

– Ты видел его после того, как тот исчез?

Ингвар уставился на ключ и нахмурился.

– Нет, как ты съехала, я его больше не видел.

– Это ключ от вот этой двери. Он лежал в шкатулке Ибен.

– Серьезно?

– Ты помнишь тот вечер, когда ключ пропал?

Он опустил глаза и ткнул порожек ногой в носке. Ингвар никогда не любил ссориться. Именно трусость не позволила ему отказать моему брату, когда тот напросился тогда к нам в гости.

– Кто-то, кто приходил к нам тогда, взял мой ключ и все эти годы хранил его. Кто бы это ни был, но из-за этого человека ключ оказался в шкатулке моей дочери. Это предупреждение мне. И оно серьезное.

– Как думаешь, кто это?

– Насколько я понимаю, в тот вечер только двое могли взять ключ – Эгиль или Патрик. У обоих была причина проникнуть ко мне в комнату. Эгилю нужна была змея. А Патрик – это Патрик. Ему наверняка не терпелось порыться в моих вещах… – Я представила, как Патрик обнюхивает мою одежду. – Вряд ли еще кому-то сюда понадобилось бы. Как по-твоему?

Ингвар озадаченно покачал головой.

– Если это Эгиль, он наверняка знает, кто подложил мне этот ключ. Значит, надо поговорить с Эгилем. А если это Патрик… – я сглотнула, – ну, значит, Патрик.

– Это не Патрик. Он вообще был в курсе, что это за ключ?

Я вспомнила тот день, когда столкнулась в городе с Патриком. Тогда он дотронулся до ключа и спросил: «Что, Сара, тебе тоже повесили ключ на шею и отправили гулять?»

– По крайней мере, он точно знал, что это мой ключ. Он видел, что я ношу его на цепочке. А тут уж несложно догадаться, что это ключ от двери в мою комнату.

– Ты этого боишься, – догадался Ингвар, – что это Патрик. Но ты вспомни – тут в тот вечер народа паслось видимо-невидимо. Кто угодно мог взять твой ключ.

Я покачала головой.

– Но кто угодно не сунул бы его в шкатулку моей дочери как раз тогда, когда Ибен исчезла. Это кто-то знакомый. И этот знакомый хочет мне что-то сказать.

Ингвар затряс головой так, что длинные волосы упали на лицо.

– Нет, вряд ли, – уперся он, – Патрик всегда был каким-то… убогим. Чтобы он поехал в Кристиансунн и похитил ребенка?..

Я смотрела на него, и меня тянуло наградить его оплеухой – это желание дремало во мне с того самого вечера, – однако вместо этого я впечатала кулак в стену.

– Ты его защищаешь, – сказала я, – вы с ним по-прежнему дружите.

– Нет-нет, ни в коем случае. Я часто вижу его в «Лазейке», но даже не разговариваю с ним.

– Ты и раньше это говорил.

Ингвар опустил глаза и стал похож на мальчишку.

– Но сейчас я говорю правду, – пробормотал он.

Мы немного постояли молча. Ингвар почесал бороду и оглянулся, словно продумывая пути отступления.

– А мои старые вещи вы не выкинули?

Ингвар кашлянул.

– Посмотри в кладовке – может, там что осталось? – Он кивнул на маленькую дверцу в стене.

Я открыла ее и зажгла свет. В кладовке по-прежнему хранились старые вещи домовладелицы. Чемоданчик из Америки, кованый держатель для бутылок, ящик, набитый всевозможным барахлом. На коробке с надписью «Книги» стоял черный мусорный мешок. Открыв его, я сунула внутрь руку и вытащила свитер, показавшийся мне знакомым. Поставила мешок на пол и перевернула. Из него посыпались книги, диски и всяческие туалетные принадлежности. Платье, которое я часто носила, и духи, которых даже не помню. Я никогда не возвращалась в прошлое – я всегда двигалась вперед. Оглядываться назад неправильно. Так ты просто себя не узнаешь.

Подойдя к окну, я посмотрела на траву и сливовое дерево – и на миг почувствовала себя Лив. Но лишь на миг. В следующую секунду я увидела, что к дереву привязана веревка, а на ней, ухватившись руками, раскачивается Ибен. Я зажмурилась, села на кровать и вздохнула.

– Ты как? – раздался откуда-то издалека голос Ингвара.

– Оставь меня в покое.

Он вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. Я услышала, как удаляются по коридору его шаги. Затем легла на кровать и уставилась в белый потолок. Когда Ибен было шесть, однажды она нарисовала на обоях в комнате некое странное животное, гибрид динозавра и кошки. Увидев рисунок, я сперва приняла длинную шею животного за змею, и сердце едва не выскочило у меня из груди. За тот рисунок я дико разозлилась на Ибен. Заперла ее в комнате и не выпускала, пока она не стерла рисунок. Но сколько бы ни терла, все равно до конца не отмылось, а я только этого и хотела, чтобы она уяснила, что натворила. Как же жестоко я с ней обходилась…

На тумбочке возле кровати валялись порножурналы, презервативы и позеленевший бутерброд. Так вот откуда этот запах… Я опять села и, едва сдерживая тошноту, сдвинула бутерброд на журнал и вынесла в коридор. У Ингвара вновь гремела музыка, даже в ушах больно стало. Надо же, какая я сделалась чувствительная… Что это за группа, я не знала – за музыкой давно уже не следила.

Мусорное ведро на кухне оказалось полным, поэтому я вытащила мешок и выкинула туда бутерброд вместе с журналом. Журнал, похоже, был старый, возможно, Эгилю он дорог, но мне плевать. Завязав мешок, я понесла его на улицу. Я, наверное, отвратительная мать, вот только не исключено, что мне не суждено прибираться на съемной квартире, где могла бы жить моя дочь. Мог ли Патрик убить ее? И не лучше ли мне поехать сразу к нему? Спотыкаясь о чужую обувь, я вышла и направилась к мусорному баку, куда сунула мешок, едва прикрыв его крышкой.

Раз уж я все равно на улице, можно заодно и чемоданы из машины забрать. Мне почудилось, будто я слышу, как злится в своей темнице Неро. Подтащив багаж к ступенькам, я остановилась и первым внесла чемодан с Неро, такой тяжелый, что я едва не рухнула. Да, носить питона почти невозможно. В комнате я поставила чемодан у окна и пошла за другим.

Когда я открыла чемодан, Неро попытался укусить меня за руку. Я отшатнулась. Прошептала, что мне очень жаль. Оскорбленный питон скрылся под кроватью. Я оставила его там, а сама принялась искать в шкафу постельное белье. Шкаф был забит скомканными вещами – одеждой и полотенцами. Тут же валялись упаковки болеутоляющего и журналы, а еще непочатая бутылка пива. Наконец я отыскала простыню, пододеяльник и наволочку и начала заправлять кровать. Я давно оставила эту жизнь позади. С того вечера, как я покинула этот дом, все клетки моего тела успели обновиться. Часть меня скучала по мне прежней. А другая часть знала, что ни за что не вернется.

Закончив, я улеглась на пол и заглянула под кровать. Неро свернулся в клубок, а голову спрятал за тумбочкой. Я попыталась его вытащить, но он не сдвинулся с места и угрожающе зашипел. Из-за клубка его тела торчало что-то вроде фотографии. Я потянулась за ней, однако Неро бросился на меня, и я еле успела отдернуть руку.

Когда я вошла в гостиную, Ингвар с закрытыми глазами слушал музыку. Пальцы у него шевелились, будто он играл на гитаре. Усевшись рядом на диван, я толкнула его плечом и протянула фотографию, которую достала из-под кровати. Снимок был сделан тут, в гостиной. Я, Ингвар и Эгиль сидим на полу. Сзади видно нижний край телевизора и стаканы, покрасневшие в свете лавового светильника.

– Давно дело было, – сказал Ингвар. – Старые добрые деньки…

– Я нашла ее на полу под кроватью. А других нет. Не знаешь, где остальные мои фотографии?

Ингвар пожал плечами.

– Может, Эгиль их с собой в тюрьму забрал?

Прозвучало неправдоподобно.

– То есть у тебя фотографий нет?

Лицо у Ингвара словно превратилось в маску. Он закрыл глаза и откинул голову на спинку дивана.

– Нет, – проговорил он, – у меня нет.

Он врал. Но почему – я не понимала.

– Можно позвонить с твоего телефона? – попросила я.