Текст книги "Шепот питона"

Автор книги: Cилье Ульстайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Лив

Олесунн

Четверг, 10 июня 2004 года

Я взяла со стола с напитками бокал шампанского и окинула взглядом старый фабричный цех с колоннами и белыми стенами. Спрятаться почти негде. Человек двадцать с каталогами в руках уже расхаживали по залу и рассматривали экспонаты. Видеоинсталляцию, где на стол падают обрывки карты. Скульптуру, построенную из паллетов, коллаж, составленный из школьных прописей и записных книжек. В противоположном конце зала я увидела собственное лицо. Прижимаясь к стене, прокралась поближе.

Она нарисовала только голову, с мокрыми, чуть растрепанными волосами. Мазки аккуратные, длинные, словно бережные. Не знаю, почему мне так показалось. Я просто решила, что тот, кто нарисовал эту картину, желает мне добра. Однако, приглядевшись, увидела, что не все в ней похоже на меня. С формой лица она промахнулась – губы чересчур крупные, а нос слишком узкий. Картина напоминала чуть смазанное воспоминание. И тем не менее, учитывая, что Анита смотрела на меня всего несколько минут, получилось неплохо.

Самое сильное впечатление производили глаза. У женщины на картине они были темными, словно глубокие колодцы или черные камни, как будто их процарапали чем-то острым. И в то же время они были полны жизни, заявляли о своем существовании. Их взгляд пугал меня. Жестокость делала его неправдоподобным, и все же взгляд этот я до боли хорошо изучила.

Я услышала, как кто-то позвал Аниту, обернулась и увидела, как она, улыбаясь, входит в зал в широком голубом платье до колена. Светлые волосы забраны в хвост, в ушах – крупные серьги-кольца. Она направо и налево обнималась с гостями, кто-то подарил ей букет – желтые, красные и белые цветы потрясающе смотрелись на фоне голубого платья. Аниту сопровождал парень, ровесник Ингвара, но с бородой покороче и более ухоженной. Судя по всему, с гостями он тоже был знаком.

Я уже раскаивалась, что пришла. Чувствовала себя странно, неуютно, угодившей в ловушку, откуда не выберешься незамеченной. Снова повернулась к картине. Девушка на холсте вдруг показалась мне совсем наивной, ребячливой и из-за этого неприятной. Грязной.

– Лив!

Анита бросилась мне на шею. Я утонула в ее светлых кудрях, а бумага, в которую был завернут букет, зашуршала у меня за спиной.

– Как я рада!

– Мне вообще-то пора, – пробормотала я и тотчас же пожалела, увидев, как она огорчилась. – Замечательная картина.

– Я тебя провожу, – сказала Анита. – Мама, подержишь? – Она отдала букет светловолосой женщине, удивительно похожей на нее саму, только старше.

На улице дул прохладный ветер. Мы уселись на крыльце.

– Я пыталась тебе дозвониться, – сказала Анита, – твой номер мне дал Эгиль. Он говорит, ты от них съехала, вроде как вы поссорились… Только не сказал почему.

– Долго объяснять. – Я посмотрела на свои руки.

– Я хотела рассказать тебе про эту картину еще до выставки, но так и не дозвонилась до тебя. Надеюсь, ты не против. Или, думаешь, зря я это сделала? Ведь мы с тобой считай что и незнакомы…

Я покачала головой.

– Мне нравится. Ты меня только раз и видела, а так хорошо получилось…

– Знаешь, я тогда прямо как с цепи сорвалась. Хотела попросить тебя попозировать, но не дозвонилась. Поэтому Эгиль одолжил мне твою фотографию.

Анита зажала подол платья между ногами, и мне показалось, что, пока мы не виделись, она чуть пополнела.

– Вот это наглость! – Я расхохоталась.

– Мне пора возвращаться, – сказала Анита, – но я ужасно рада, что ты пришла, честно. – Она заправила за ухо локон. – Слушай, на следующей неделе Бирк уходит в море. У него вахта четыре недели, а потом он четыре недели отдыхает.

– Бирк?

Она отмахнулась.

– Когда он уедет, я останусь одна. Не хочешь мне тогда для новой картины попозировать? Может, на этот раз еще лучше получится…

Я подумала о картине там, внутри, – темные, словно процарапанные глаза… Кажется, она добавила туда красной и белой краски? Как так вышло, что глаза смотрелись одновременно живыми и мертвыми?

– Если у меня хватит смелости, – сказала я.

Мариам

Олесунн

Вторник, 22 августа 2017 года

Едва вода отступила, как я воткнула лопату и отправила порцию песка в желтое ведро. Волны обняли мои ноги. Сейчас не жарко, но и не холодно. Я похлопала по песку в ведре, утрамбовывая его, и перевернула ведро, так что получилась башенка на вершине четырех других песчаных башен. Стоя на коленях, Ибен усердно копала ров вокруг замка. На ней была белая панамка, голова опущена; девочка старательно копала песок, хотя волны то и дело разрушали плоды ее труда. Замерев, она сунула руку в выкопанную ямку и вытащила камушек.

– Мама, смотри!

Протянула камушек мне. Белый и гладкий.

– Красивый, – похвалила я, – положим его сверху.

Я вернула ей камень, Ибен взяла его и потянулась к замку. Ей четыре года. Она полна сил. А вот я устала, очень, очень устала, однако в то же время ужасно рада, что у меня есть Ибен…

* * *

Раздался пронзительный крик, и мир вокруг поменял цвет. Через пелену волн и светлых волос я смотрела на оклеенную цветастыми обоями стену. Я села в кровати, и меня захлестнула действительность. Ибен исчезла. Кто-то отнял ее у меня. За стеной Кэрон пыталась утихомирить орущего попугая.

– Заткнись! Дур-рацкий попугай! – кричал попугай голосом, вероятно, похожим на голос покойного мужа Кэрол.

Накануне вечером мы с Кэрол выпили вина, и теперь голова у меня тяжелая. Я обернулась и увидела, как потягивается Неро. Он сейчас толщиной с мою ногу, и такой длинный и тяжелый, что поднять его сразу и целиком я не могу. Хвост его свисает на пол, и его не видно. Я погладила его по спине, и меня потянуло к нему. Ни за что не поверила бы, что привяжусь к нему еще сильнее, чем прежде. Но теперь мы с ним так близки, что мне даже страшно. Я сунула руку ему под брюхо, чувствуя мощь его мышц, готовая взорваться от нежности.

В доме Кэрол множество комнат. В коридоре на каждом шагу двери, прямо как в общежитии. Здесь она держит разных животных, которых законно или незаконно привозят в страну. Змей, ящериц, бойцовых собак. Я заглянула в одну из комнат. Кэрол, как раз бросавшая в аквариум корм, помахала мне. Волосы ее были забраны в длинный хвост на макушке, а на руках – длинные черные перчатки. Я прошла в ванную. Душевой шланг убран в сторону, в полной воды ванне плавает с десяток морских черепах. Они высовывали головы, наблюдали за происходящим и вдыхали воздух.

Вчера Кэрол рассказала, как многие спрашивали, не ей ли достались пингвины, которых некоторое время назад выкрали из зоопарка в Олесунне. Рассказывая об этом, она, по обыкновению, громко смеялась. В шкафчике над раковиной я отыскала зубную пасту и посмотрела в зеркало. Всего за несколько дней я состарилась на десять лет.

По радио на кухне играла слащавая поп-музыка. Кэрол стояла возле ближайшей к выходу плиты и, покачиваясь в такт песне, подогревала в кастрюле молоко. Короткими пальцами с обгрызенными ногтями она время от времени дотрагивалась до лица. Кэрол по-прежнему не накрашена, и за одеждой тоже не следит; грудь под широким серым свитером обвисла. И тем не менее, несмотря на поседевшие волосы, выглядела она замечательно. В молодости она всегда носила яркие цвета и густо красилась. Кэрол Холлоуэй, норвежско-американская актриса, в восьмидесятых игравшая в фильмах среднего пошиба. Потом она сошлась с норвежцем, родила от него и переехала в Норвегию. Кэрол показывала мне сделанные в те времена фотографии: на руках младенец, на лице слой макияжа, а в голове мечты о карьере актрисы. Когда мечтам пришел конец и вместо них появилось новое занятие, исчезла и потребность красоваться. Похоже, она была готова спокойно встретить старость, и лишние килограммы ее не волновали.

– Отлично выглядишь, Кэрол.

Она фыркнула.

– Вот уж глупость-то.

Она налила кофе из кофейника в две чашки и добавила в одну из них горячего молока из кастрюльки. Меня всегда поражало, что Кэрол держит в кухне две плиты. Одна из них, та, что дальше, совсем старая и, похоже, не используется. Кэрол обожает старые вещи. Стены тут украшены древней кухонной утварью и расписным фарфором. Смахивает на маленький музей.

Я взяла чашку. С одной стороны на ней виднелась надпись «Мама» с нарисованными на буквах цветочками.

Музыка стихла, и послышалась знакомая мелодия, возвещавшая о начале новостей. Исчезновение Ибен – все еще их основная тема, и какой-то свидетель якобы видел, как перед самым исчезновением она разговаривала с неким мужчиной. Полиция просит этого мужчину связаться с ними.

От этой мысли внутри у меня похолодело. Мужчина. Ни слова о его внешности. Старый он или молодой. Высокий или низкий. Мужчина. А Ибен по-прежнему не нашли. Потом ведущий сменил тему. Мать Ибен никто не ищет.

Мариам Линд. Может, это потому, что они все равно не знают, где меня искать, а может, Тур решил ничего им не сообщать… А если так, то сколько времени пройдет, пока они сами это выяснят?

– Я должна забрать его, Кэрол.

А вот и слезы. Я не впервые плачу в этом доме, но каждый раз удивляюсь сама себе. Словно в доме Кэрол во мне открывается что-то намертво запечатанное.

Кэрол подошла ко мне и приобняла за плечи.

– Ну будет, будет…

Больше она ничего не сказала. Зато заговорила я. Фразы выплескивались небольшими порциями, словно преодолевая преграду. Я старалась облечь все впечатления последних дней в слова, дать им название. Размашистыми движениями Кэрол гладила меня ладонью по спине. Слезы мокрыми пятнами расплывались по ее свитеру. От Кэрол пахло сигаретами и еще чем-то сладковатым.

– Хуже всего, – проговорила я, – что я думала, будто не люблю ее. Думала, что это игра. Что я притворяюсь.

– Love is not a constant, dear[6]6
  Любовь непостоянна, дорогая (англ.).


[Закрыть], – сказала Кэрол, – и ты не всегда чувствуешь то же самое. Разве ты сама не понимаешь?

– I am a pendulum[7]7
  Я – маятник (англ.).


[Закрыть], – я кивнула. Я – маятник, который колеблется от любви к разрушению. Я строю и ломаю. Охраняю, защищаю – и это лишь для того, чтобы в следующую секунду все разрушить. Когда ты видишь меня, то видишь ту, какая я есть, – заботливую, полную любви жену и мать, которая любит собственного мужа и ребенка. Это не игра, та женщина – тоже я, в не меньшей степени, чем другая, готовая сровнять все с землей, радующаяся разрушению семьи. Та, кого ты видишь, глядя на меня, – противоположность той, какая я есть. Реальность – притворство. Противостояние, где каждая из сторон не исключает собственной противоположности.

– Могу я тебе помочь? – спросила Кэрол. – So tell me[8]8
  Тогда скажи как (англ.).


[Закрыть]. – Она выпустила колечко дыма.

– Я хочу забрать с собой Неро. Без него я этого не переживу.

– Я же сказала, что мне за него предлагали хорошие деньги. Они хотели сшить из его кожи куртку или что-то в этом роде. Хорошие деньги. Но я так с тобой ни за что не поступила бы.

– Я так благодарна тебе, Кэрол… Я, разумеется, заплачу за него. Только скажи сколько.

Кэрол взмахнула рукой с зажатой в ней сигаретой.

– Я дам тебе отличную цену, дорогая. Отличную. И если захочешь вернуться, не стесняйся.

Лив

Олесунн

Среда, 16 июня 2004 года

Я уже решила было, что не дождусь, когда она наконец появилась на пороге. Она улыбнулась, обнажив неровные передние зубы. Светлые волосы непричесаны, лицо без косметики. На ней был белый топ, заляпанный краской. Живот выступал, и то, как Анита дотрагивалась до него, не оставляло сомнений: она беременна.

– Как чудесно, что ты пришла, – сказала Анита. – Я как раз одну картину заканчиваю… Пойдем наверх?

Когда она повернулась, коротковатый топ пополз наверх, так что стало видно татуировку на спине. По винтовой лестнице я поднялась за Анитой на второй этаж, в комнату, оборудованную как мастерская художника. Возле единственного окна стоял мольберт. На столе валялись тюбики с краской и кисти. На стенах висели обрывки холста с самыми разными набросками: лесные пейзажи, животные, ее автопортреты или портреты других людей. Я подошла поближе к портрету мужчины с коротко стриженной черной бородой, черными волосами и черными бровями. Рукава рубашки были закатаны, а руками – сильными, накачанными и волосатыми – он упирался в бока. Этого мужчину я видела рядом с Анитой на выставке.

– Бирк терпеть не может позировать, – она рассмеялась, – а это тот редкий случай, когда я его все-таки уломала.

В глазах у него было что-то жестокое, словно он скрывал черты характера, о которых лучше не знать. Может, в картине пряталась тайна их отношений?

– Ты молодец, – сказала я.

Анита покачала головой.

– Он на этой картине вышел старше, чем есть на самом деле. И разозлился из-за этого. Сказал, что тут гибрид его самого и моего отца. – Она опять засмеялась, но с обидой.

Я повернулась к следующей картине. Это был автопортрет Аниты, полураздетой, с беззащитным взглядом.

– Красиво… – Я протянула руку и дотронулась до ее ключицы на картине. Щеки у меня запылали, и я отдернула руку. Анита тоже покраснела и отвернулась к картине, над которой работала. На ней женщина с прибитой к кресту рукой смотрела на море. Сзади темнело небо, затянутое грозовыми тучами; волосы женщины растрепались от ветра.

– Сильно, – сказала я.

Анита улыбнулась.

– Меня вдохновили истории рыбацких жен – как они дожидались мужей с моря, хоть и не знали, вернутся те или нет.

Она смешала две краски на палитре и провела кистью по шее женщины. В этой обстановке Анита выглядела старше – не только из-за наметившегося животика, а, скорее, такой ее делал дом. Старый дом, где стены, потолок и пол были покрыты темным лаком. Я задумалась: какая же Анита настоящая – молодая девушка, с которой я познакомилась у нас в ванной, или эта взрослая женщина за мольбертом? Впрочем, мне нравились они обе. Свет из окошка в потолке окутывал комнату загадочным сиянием. Пока Анита работала, я расхаживала по мастерской, разглядывала картины и столы с разложенными на них набросками, карандаши, тюбики с красками и всяческие коробочки.

– Это что? – Я взяла в руки какую-то штуковину из толстого стекла. Она представляла собой два блестящих шарика друг над дружкой, похожие на снеговика, оказавшиеся намного тяжелее, чем казалось с виду.

– Это курант, – объяснила Анита, – чтобы растирать пигменты для красок. Я им почти не пользуюсь, покупаю тюбики с готовыми масляными красками, но эта штука тяжелая, и бумага не разлетается.

Я поставила курант на место, уселась в кресло в углу и принялась разглядывать Аниту, которая превратилась в единое целое с картиной. Рядом с ней мне было хорошо, удивительно просто, и мне это нравилось. Если мы подружимся, то мне тоже хотелось стать такой, избавиться от излишней сложности. И в то же время было в этом нечто мучительное, неясное.

Анита рассмеялась и схватилась за живот.

– Ребенок пинается, – сказала она, – всего пару дней назад начала. А мне от этого щекотно.

– Это девочка?

– Мы назовем ее Аврора.

– Красиво, – похвалила я, – мне нравится.

Она посмотрела на живот и погладила его.

– Вы давно уже вместе? – спросила я, показав на портрет мужчины.

Анита показала на сложенные в углу коробки.

– Я в начале месяца сюда переехала.

– Когда мы с тобой только познакомились, я думала, вы с Эгилем мутите, – сказала я.

Она рассмеялась, но в ее смехе снова зазвучала обида. На шаг отступив назад, мазнула по шее женщины и быстро отдернула кисть.

– Вот так.

Мы смотрели на женщину на картине. Она была изображена вполоборота, поэтому ее чувств я не видела. Тучи у нее за спиной, возможно, раскрывали ее душевное состояние, однако однозначно тут не скажешь.

– Ну, теперь твоя очередь, – сказала Анита. – Разденешься?

Я покраснела.

– Ой, то есть мне голой позировать…

– Если ты не против.

Я отвернулась и стала раздеваться. Анита и прежде видела меня обнаженной, но сейчас все было иначе. Сейчас я и раздевалась как раз для того, чтобы она видела. Сложив одежду на пол, уселась в кресло.

– Ничего, если я вот тут сяду?

Анита кивнула. Я заметила, что она тоже покраснела. Взяла кисть и повернула мольберт так, чтобы видеть меня.

– Если замерзнешь, скажи.

Повисла тишина, которую нарушал лишь тихий шорох кистей Аниты. Какова, хотелось бы знать, дальнейшая судьба этой картины? Кто ее увидит? Я не привыкла выставлять свое тело на всеобщее обозрение, но спустя некоторое время смущение исчезло.

– Если честно, мне до сих пор интересно, – сказала я, – у вас с Эгилем правда был роман?

Она пожала плечами.

– В жизни еще и не то бывает.

– Это точно, – согласилась я, – но я не об этом спросила.

– Да, все это, наверное, странно выглядит. – Анита больше не улыбалась.

Еще несколько секунд она рисовала молча. Свет из окошка в потолке совсем выбелил ей волосы.

– Ну ладно, – сказала наконец Анита и показала на портрет Бирка, – у нас с ним так заведено. Его по нескольку недель не бывает, а я могу оставаться здесь и работать, сколько влезет… – Она посмотрела на меня, похоже, сравнивая с изображением на холсте. – Когда я поняла, что беременна, аборт делать уже было поздно. И мы с Бирком решили ради ребенка попробовать наладить отношения. Поэтому я сюда и переехала. – Она вздохнула. – Ты поступила бы иначе. Ты вообще, судя по всему, намного свободнее. А у меня вроде как и другого выхода не было. Когда ты мать-одиночка, с искусством можно попрощаться… – Голос у нее сорвался.

Словно повинуясь инстинкту, я встала и обняла Аниту. Ее волосы, подобно теплой воде, щекотали мне лицо. Я точно обнимала саму себя.

– Не плачь, – прошептала я и принялась слизывать с ее щеки соленые слезы. Анита хихикнула, а я погладила ее по влажноватым волосам, дотронулась кончиками пальцев до шеи.

Такой близости у меня еще не бывало. Получилось совсем не похоже на то, чем я занималась прежде, как правило, напившись. Сейчас все было более честно; мы краснели, хихикали и не прятались друг от дружки. Гладя ее, я дрожала; ее кожа с привкусом карамели обжигала меня.

* * *

Спрятавшись под одеяло, я целовала мягкое тело Аниты. Ее охватила дрожь, она тихо всхлипнула, и в ту же секунду мне почудилось, будто ее всхлипам вторит еще какой-то звук. Звук похожий, но исходящий еще откуда-то. И звук этот не стихал, он становился громче и настырнее. Я решила было, что с моим слухом неладно. И лишь позже, положив голову на подушку, поняла, откуда этот звук. В углу, за шкафом, стояла корзинка, в которой лежали крошечный черный пудель и несколько резвых щенков.

– Какие славные, да? – Анита засмеялась. Встала и, завернувшись в одеяло, подошла к корзинке. Взяв на руки одного щенка, принесла его мне. Щенок, которого положили мне на грудь, тотчас же пополз вверх по одеялу. Уши у него смахивали на маленькие кудрявые тряпочки, а окрас был черно-коричневый.

– Моя Дарлинг снюхалась с соседским Кингом Чарльзом, поэтому если у тебя есть знакомые, которым нужен щенок, скажи.

На миг у меня перехватило дыхание. Я смотрела на крошечное кудрявое создание, а сердце колотилось все быстрее. Я машинально открыла рот. Говорить ничего не собиралась, но губы и голосовые связки действовали против моей воли.

– На самом деле, – проговорила я и сглотнула, – у моей бабушки недавно умерла собака. И, по-моему, ей полезно будет завести новую.

Я уткнулась в собачью шерсть, пытаясь заглушить слова.

– Так это же чудесно! – обрадовалась Анита. – Пускай забирает моего любимца!

Мариам

Олесунн

Вторник, 22 августа 2017 года

Я затолкала Неро в большой чемодан, который купила у Кэрол и в котором шилом проделала дырки, чтобы Неро не задохнулся. Питон зашипел. Его пасть больше моего лица, она бело-розовая, с двумя рядами мелких прозрачных зубов. Их почти не видно, но они есть. Если б не зубы, его рот напоминал бы розовый туннель, ведущий в рай. Какое глупое сравнение…

Я опустила крышку и застегнула молнию. После моего возвращения он со мной не разговаривал. Может, на этот раз все сложится иначе и наша дружба будет взаимной…

Я завела машину и поехала в центр. День был светлый, на дорогах никого. Я прибавила скорости, провожая взглядом проносящиеся за окном дома. На подъезде к городу, между невысокими горами, меня всерьез охватила ностальгия. Сколько же раз я ездила по этим дорогам, через этот туннель, между Суннмёрского музея, где покачиваются на фьорде лодки, через следующий туннель, пока наконец впереди не появлялись первые приметы Олесунна… Тело наполнилось легкостью, будто я спешила навстречу чему-то увлекательному. Мне захотелось послушать музыку; я включила радио, но передавали новости. Рассказывали об исчезновении и о поисковых операциях в Кристиансунне. Я выключила радио, не в силах вспоминать о том, что Ибен исчезла.

Несколько раз объехала центр. У ратуши отреставрировали фасад, на месте «Макдоналдса» открыли «Эйч энд Эм», но, в сущности, все осталось прежним – дом, улицы… Я вроде как перенеслась в прошлое. Глядя в зеркало заднего вида, я ожидала увидеть в нем двенадцатилетнюю девочку, а когда озиралась, мне казалось, будто рядом в машине сидят двое моих приятелей. Я проехала мимо старого кинотеатра, по улице Лёвенволдвейен, свернула на перекрестке налево, и все думала, что на эти двенадцать лет время замерло, а желтый светофор мигал без остановки. На следующем перекрестке я повернула направо и проехала мимо старого автовокзала, где мы столько вечеров провели на жестких деревянных скамейках, покуривая и глядя на асфальт и фьорд, асфальт и фьорд – все, из чего состоит Олесунн.

На смену ностальгии постепенно пришла былая скука, мучившая меня, когда я жила тут. За мостом Хеллебруа, где вместо круговой развязки теперь светофор, я свернула налево, к Стейнвогену, проехала до Скарбёвика, мимо маленьких лодочек и старой школы, и, оставив позади таунхаусы и виллы, зарулила в знакомый район. Я прекрасно знала, где остановить машину.

Вытащила из кармана куртки позолоченный ключ, тот самый, который Ибен хранила в своей шкатулке с драгоценностями, и потерла его. Ключ от моей комнаты. А это немало. Как он попал к Ибен, я не понимала, однако этот ключ доказывает, что ее исчезновение как-то связано со мной. Это не просто ключ – это известие.

Во-первых, мне надо осмотреть мою старую комнату. Я и не предполагала, что вернусь сюда – это место вспоминалось разве что в кошмарах, – и тем не менее именно сюда мне пришлось приехать.

Я открыла заднюю дверцу, наклонилась над чемоданом и расстегнула молнию. Питон переполз через край и свернулся у меня на коленях, подняв голову к окну и глядя на дом.

– Узнаешь? – шепнула я.

Он не ответил, однако я не сомневалась, что Неро узнал. Он пробовал на вкус воздух. Язык у него тоже вырос. А потом тишину нарушил шепот – тихий, похожий на легкий бриз. Этого достаточно, чтобы я поняла: ничего не изменилось. Ему в моем обществе не нравится, не нравилось сидеть все эти годы взаперти, и сейчас от этого чемодана он тоже не в восторге. И плевать хотел на наш бывший дом.

Сглотнув, я прошептала:

– Я тебя опять ненадолго закрою, ладно? А попозже тебя ждет награда, обещаю.

С трудом затолкав питона обратно в чемодан, я снова заперла его.

Когда я вышла на улицу, легкий дождик намочил мне волосы. Я подумала, что, когда в день свадьбы на фату невесты падают капли дождя, это сулит счастье, а на моей свадьбе никакого дождя не было. В тот день на небе вообще ни облачка не показалось, летний день выдался на удивление солнечный, и при каждом движении я обливалась потом. Помню, как надела обтягивающее платье, и ткань прилипла к потной коже. Как смотрела в зеркало и думала, что это не я, что я похожа на белое животное, которое вот-вот убьют. Со временем роль Мариам стала мне даваться намного лучше. И это она теперь ощущает себя здесь чужой.

Судя по имени на почтовом ящике, домовладелица по-прежнему живет на первом этаже. Надо же, до сих пор в дом престарелых не съехала… Вот это боец! Я спустилась к двери в подвальчик. В окнах горел свет, в квартире играла какая-то тяжелая музыка. Подкравшись к приоткрытому кухонному окну, я заглянула внутрь. Над разделочным столом склонился мужчина в шортах и черной футболке. Борода у него короче, чем прежде, волосы длиннее и светлее, да и сам он похож на Иисуса. Заметил меня не сразу, но, увидев, вздрогнул и подошел к окну. Да, он и впрямь постарел. Я стояла у окна, смотрела на него и ждала. И он наконец узнал меня. Пробормотал:

– Лив. Охренеть…

Я рассмеялась и подумала, что мой голос действительно похож на голос Лив. Когда-то я и правда была такой – легкой, игривой. Но давно изменилась. В последние годы самым главным для меня было все делать правильно. Правильно воспитывать ребенка, готовить полезную для здоровья пищу, мыть окна, жить, как нормальные люди. Лив такая нормальность была чуждой.

Ингвар скрылся в коридоре и вскоре появился на пороге, в черной футболке с надписью «Слэйер» и джинсах. Он открыл дверь и впустил меня внутрь. Похоже, он решил, что я выгляжу по-жлобски, и тем не менее улыбнулся и обнял меня. По длинному коридору я прошла за ним в гостиную. Музыку Ингвар не выключил, но сделал потише. Скрутил себе самокрутку.

– Я думал, ты уже давно умерла, – сказал он.

Сунул самокрутку в рот и протянул мне пачку табака. «Крутилки, – подумала я, – мы ведь так их называли когда-то?»

– Я бросила.

Ингвар покачал головой, прикурил и, поднявшись, открыл дверь на террасу, впустив в квартиру воздух и солнечный свет. Я огляделась. Вместо ковролина здесь лежал линолеум. Телевизор был больше прежнего, появились колонки и новые шторы, а еще новый книжный шкаф. В углу по-прежнему ютился старый красный комод. По стенам Ингвар развесил плакаты, возле дивана стояла гитара.

– Ну, как жизнь у нашей девочки? – спросил он.

– Я изменилась.

– Это я вижу.

– У меня теперь муж и ребенок.

Брови его поползли вверх.

– Отлично, Лив! Хорошо, что хоть кто-то из нас вырвался.

– А Эгиль как? – спросила я.

– В тюрьме сидит. Пырнул спьяну ножом одного чувака.

Ингвар снял с языка табачную крошку и вытер палец о пепельницу. Самым правильным из нас всегда был Эгиль – по крайней мере, вначале, когда я только переехала сюда. Я посмотрела себе на руки. Чистые ногти, покрытые светло-розовым лаком, обручальное кольцо. С этой комнатой они совсем не сочетались.

– А ты как? – поинтересовалась я.

Ингвар пожал плечами.

– Да все так же.

– Все музыку сочиняешь?

– Ясное дело. Группа, правда, разбежалась… И у меня уже лет десять как постоянная работа. Грузовик вожу.

– Мне надо поговорить с тобой, Ингвар.

Он уставился в столешницу. Видно, решил, что я хочу поговорить про тот вечер. Это я тоже хотела обсудить, однако совсем по другой причине.

– Ты же не смотришь новости, да?

Ингвар пожал плечами.

– Да все равно в мире одно дерьмище происходит.

– Мне надо много чего тебе рассказать. Вот только не знаю, с чего начать…

Ингвар уселся в кресло и, закинув ноги на стол, стал сворачивать новую «крутилку».

– Давай выкладывай.