Текст книги "Портреты и размышления"
Автор книги: Чарльз Перси Сноу
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
Многие из этих ранних стихов вошли в поэтические антологии. Я хотел бы здесь процитировать хорошо известные строки из «эпилога» поэмы «Образы желания».
Но мы, не одурманенные ложью,
В смиреньи знаем:
Нам дана одной лишь жизни красота,
А дальше – мрак бескрайней ночи.
Один лишь миг блистает солнце,
И сладок аромат лозы,
И мы поем, и плачем, вожделея
Губ и груди, невыразимо нежных,
И в этой краткой вспышке бренной жизни,
Как огонек свечи в холодном зале,
Лишь ты, любовь, льешь чистый свет,
И только поцелуй, в котором жизни пламя,
Приблизит нас к богам.
В 1925 году он опубликовал поэму «Простак в лесу» – фантастическую картину в стиле Рембо{49}, рисующую кошмар современного мира – нечто вроде раннего поэтического наброска книги «Сущий рай», написанного в разнообразных и меняющихся ритмах. У Олдингтона это единственная длинная и трудная для чтения поэма, но стоит затратить усилия на то, чтобы ее прочесть и понять. «Сон в Люксембургском саду» (1930) являет собой поэзию самого высокого свойства, уступая лишь «Кристальному миру». Это сон об осуществлении идеальной мечты, и, подобно другим его романтическим произведениям, он очень реалистичен и исполнен исключительной естественности.
Затем последовали поэмы «Измученное сердце» (1933) и «Поиски жизни» (1935), причем вторая представляет собой еще одно воплощение его кредо. И наконец, в прошлом году вышел «Кристальный мир». Если я прямо скажу то, что я и многие другие читатели думают об этих его последних стихах, слова мои могут показаться преувеличением. Поэтому позвольте мне просто повторить, что, перед тем как Олдингтон написал «Кристальный мир», он уже успел написать стихи, которые принадлежат к лучшим образцам английской любовной лирики, а «Кристальный мир» – несомненно, его лучшее стихотворение о любви.
Я хотел бы только процитировать несколько строф:
Мир странный и жестокий мир,
О, дай нам мир иной!
Где нет ни распрей, ни сражений,
Ни жажды власти, но этот мир
Тебе неведом.
О, дай нам этот мир, и день грядущий
Да одарит детей твоих детей.
Мир, где рассвет расцвел, как цикламен,
Под шепот моря на зеленом склоне,
Где шелест виноградных лоз, и трепет розы,
И солнца блики на песках у древних стен,
И все прекрасное, что сделано людьми,
Вся верность, простота и правда,
Как драгоценность, в золотой оправе
Из золота одной любви.
В тебе есть сила, власть и слава,
А мы – так слабы и малы,
Но скрылись мы в кристальном мире,
Неведомом тебе.
О, дай нам этот мир!
* * *
Внуши мне дар любить ее любовью совершенной…
Ожесточенная душа, стань нежной на мгновенье,
Забудь о мертвых и о том, что ты была в аду,
Но помни только об одной любви.
Пусть пламя жизни обреченной догорает,
Будь благодарен ей. Представь себе:
Ты мог бы умереть, мечтая об акциях и фунтах,
И не изведать жизни.
Но ты, ты жил! Ты знал восторг
Прикосновения руки и поцелуя. Ты вдыхал
В ее глаза и губы жизнь. О сердце,
Замри в груди от страстного желанья
Отдать лишь ей всего себя,
Забыть про гордость и – погибнуть.
Холмы и горы, тихий, темный лес,
Луна и месяц, звезды провиденья,
Весенние цветы, блеск осени и летний зной,
Прекрасные, любимые творенья,
О, будьте благосклонны!
– Ты жаждешь невозможного.
Для каждого, кто хочет узнать творчество Олдингтона, – это произведение, с которого можно начать и каким можно закончить знакомство. Потом можно взять «Сон в Люксембургском саду» и пролистать «Образы желания». Это лучшие из его стихов. Из литературно-критических статей и эссе для начала лучше всего взять «Романские лирические стихи», «Вольтера» и «Artifex». Из прозы – «Все люди – враги» и «Дороги к славе». А когда вы прочтете эти книги, вам, несомненно, захочется прочесть все другие его произведения.
Мне остается только пожалеть о том, что мне не удалось написать такой очерк об Олдингтоне, который заставил бы множество новых читателей прочесть его книги и испытать то наслажденье, какое не получишь ни от какого другого современного писателя.
Творчество Троллопа{ˇ}
I
Троллоп{51} был хорошим и интересным человеком, но мы едва ли что-либо о нем знали бы (уж во всяком случае, гораздо меньше, чем, например, о сэре Генри Тейлоре{52}), если бы он не написал своих книг. И теперь пора поговорить о них.
Критики и в его время, и позже никогда не чувствовали себя с Троллопом уверенно и обычно укрывались за неловкой снисходительностью, точно похлопывая его по плечу. На протяжении его творческой жизни, продолжавшейся почти сорок лет, о нем писали много. Иначе и быть не могло: как-никак он написал сорок семь романов, а на страницах викторианских журналов и газет – «Спектейтора»{53}, «Сэтердей ревью»{54}, «Таймс»{55} и прочих – места более чем хватало. Их литературные обозреватели чаще всего были неглупыми и образованными людьми. Но они недоумевали.
Эти романы – во всяком случае, большинство их – явно доставляли читателям удовольствие и, возможно, были превосходны… Но почему? В них не хватало «воображения» – качества, которое люди нетворческие, по-видимому, всегда ищут у людей творческих. Троллоп не преображал жизнь, как ему следовало бы делать, по мнению даже тех, кто его хвалил, вроде Р. Х. Хэттона в «Спектейторе». Его критики обладали редким дарованием не замечать его поистине редкого дарования. Распознать это дарование было дано только собратьям – писателям очень высокого ранга – Генри Джеймсу{*}, а главное, Льву Толстому (который, хотя ни читающая публика, ни сам Троллоп этого не знали, чрезвычайно им восхищался).
Однако было бы неверно думать, будто отзывы в прессе при его жизни были неблагоприятными. Скорее в них звучала некоторая растерянность, а иногда они словно нисходили с горних высот. Книги Диккенса обычно встречали восторженный прием, доходивший до безоговорочного преклонения. (Существует легенда, будто Диккенса однажды выбранили в рецензии, и с тех пор он вообще перестал их читать. Это чистая фантазия. Диккенс очень ценил хвалебные отзывы и принимал некоторые меры, чтобы ими себя обеспечить.) Теккерей, а также Джордж Элиот{57} получали свою долю безоговорочного восхищения, в котором Троллопу было отказано вовсе. Тем не менее почти все время критика относилась к Троллопу серьезно и в целом очень благосклонно. Резко враждебные статьи – например, по поводу романов «Как мы теперь живем» и «Премьер-министр»[3]3
Anthony Trollope. The Critical Heritage. London, 1969, p. 394–427. Приводится целиком ряд рецензий – почти все отрицательные.
[Закрыть]{*} – начали появляться, когда ему было около шестидесяти лет и время успеха осталось уже позади.
История литературы порой бывает не лишена приятной иронии: в тот момент, когда английские литературные критики встретили «Премьер-министра» презрительным пренебрежением (худших отзывов он не получал ни на одну из своих серьезных книг, хотя теперь она причисляется к лучшим из них), Толстой о том же самом романе отзывался с восторгом: «Троллоп убивает меня своим мастерством». В это время Толстой работал над «Анной Карениной», и, как показывают письма того времени, его очень заботила «важная вещь». Что это за вещь, будет сказано ниже. Толстой знал о ней больше любого другого писателя[4]4
Цитируя отзыв Толстого о Троллопе, Сноу допустил неточность. Эта запись в дневнике Толстого относится к роману «Бертрамы» (см.: Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 48–49. М., 1952, с. 64). Роман же «Премьер-министр» Толстой охарактеризовал словом «прекрасно» в письме к брату (там же, т. 62, с. 302). – Прим. перев.
[Закрыть].
Этот период непопулярности Троллопа в Англии тем не менее не был непрерывным. Существует убеждение, будто еще задолго до смерти он начал стремительно утрачивать прежнюю репутацию. Вероятно, это верно в отношении интеллектуальных кругов, но по отзывам в прессе ничего подобного заметить нельзя. «Дети герцога»{59}, опубликованные, когда ему было шестьдесят пять лет, заслужили не меньше благодарных похвал (такую ноту всегда можно распознать: люди неспособны скрыть ни удовольствие, ни его отсутствие), чем любая из его книг, написанных за двадцать лет до этого. Похвалы эти, кстати, были вполне заслуженными[5]5
Anthony Trollope. The Critical Heritage. London, 1969, p. 467–474.
[Закрыть].
Хотя критики делали, что могли, они недоумевали, так же как поколением раньше французские критики недоумевали из-за Бальзака. И по обыкновению, недоумевая, они придумали ярлык. Троллоп – фотограф, что само по себе и неплохо, но не относится к сфере высокого искусства. Его можно уважать за точную зарисовку различных кругов общества середины прошлого века: духовенства (эта бирка так и болталась на нем до самой смерти), политиков, аристократии, чиновничества, помещиков – весьма значительной части викторианского привилегированного мира, хотя и не всего его в целом, примерно от средней буржуазии до крупных землевладельцев.
Ну, в определенной степени это верно или, во всяком случае, не так уж вопиюще неверно. Троллоп действительно был на редкость точным и въедливым наблюдателем. Эту Англию он видел постоянно и умел извлекать максимум из того, что видел. Ему была свойственна мягкая терпимость, и он интересовался тем, что видел, а не своей точкой зрения на то, чем этому следовало бы быть. Он обладал здоровым аппетитом к реальности. Другими словами, у него был вкус к фактам, и он извлекал из них большое удовлетворение. В какой-то мере он, подобно архидьякону Грантли{60} – хотя это сходство и обманчиво, – наслаждался суетностью суетного мира.
И это наслаждение он испытывал бы всегда и везде, где бы ни жил. Мышиная возня в какой-нибудь сектантской молельне, окажись он ее свидетелем, доставила бы ему не меньше удовольствия, чем интриги барчестерского соборного духовенства{61}. Говоря пышным языком былых времен, он питал слабость к физиогномическим чарам материального мира.
Но мир этот он наблюдал вовсе не как частный сыщик. Тут критики просто не распознали того воображения, которого, по их мнению, ему не хватало. Механизм государственной службы он знал, разумеется, по личному опыту, и его рассказы о ней – самые точные из всех, какими мы располагаем. Его непосредственное знакомство с политикой, хотя он довольно близко знал второстепенных политических деятелей вроде сэра Генри Джеймса (не путать с наиболее тонким критиком Троллопа в XIX веке!), ограничивалось неудачной попыткой выставить в Беверли{62} свою кандидатуру в парламент от либеральной партии. Это не мешает ему изображать внутренний мир, побуждения и поведение политиков (в отличие от набросков политических идей, которые сами по себе его не слишком интересовали) с большой верностью и в общем тоне и в подробностях – так, во всяком случае, считают опытнейшие современные парламентарии[6]6
Гарольд Макмиллан (в частном разговоре).
[Закрыть].
Такую же верность мы находим и в изображении церковного мира, хотя, как уже упоминалось, тут он допустил один-два чисто формальных промаха. Не менее точно воспроизведен и распорядок жизни в домах знатнейших аристократов – как нам говорили люди, которые сами выросли в таких домах[7]7
Леди Дороти Макмиллан (в частном разговоре).
[Закрыть]. А ведь Троллоп в лучшем случае мог побывать там только с кратким визитом (о чем никаких прямых свидетельств не сохранилось), да и то лишь когда стал знаменитостью и уже точно описал, как жили Паллисеры{63} в подобном доме.
Таким образом, мы можем считать, что получаем в его книгах совершенно точные данные о людях, вращавшихся в различных слоях общества в период между 1850 и 1880 годами. И более точных данных в настоящее время не существует. Однако если Троллоп был фотографом, то весьма странным – ведь, как мы только что убедились, он нередко практически не видел фотографируемого объекта.
Впрочем, его такое определение не задело бы. Он лучше кого бы то ни было знал, что это изображение общества было второстепенной, пусть и существенной частью того, чего он стремился достичь. Однако он был и очень скромным, и очень реалистично мыслящим человеком. «Приобрести известность, быть Энтони Троллопом – пусть это и не так уж много» – вот предел его надежд. Если его современники видели в нем хотя бы фотографа общественных нравов, этого было достаточно. Такой писатель, как он, мог считать себя счастливым, если признание получала даже ничтожная доля того, к достижению чего он стремился. Он, наверное, был бы чрезвычайно поражен и обрадован, если бы узнал, что сто с лишним лет спустя продолжает быть известным как фотограф общественных нравов. Ибо именно этим исчерпывается значительная часть его славы (и, несмотря на усилия блистательных молодых критиков в Америке{64}, так оно и останется, пока у читателей не выработается особая чуткость).
По своей скромности он не удивился бы такому положению вещей – он привык к нему при жизни. Но, возможно, его удивило бы, что эти фотографии общественных нравов, благодаря которым его еще читают и даже нежно любят, окружаются таким ностальгическим ореолом. Англия троллоповских персонажей средневикторианского периода нам может представляться заманчивой. Они видели ее иначе. Троллоп гораздо лучше Диккенса умел принимать реальность, но и ему она не слишком нравилась – не больше и не меньше, чем понравилась бы ему любая другая эпоха.
В целом викторианцы его склада не были склонны предаваться ностальгической тоске – и уж во всяком случае, не по недавнему прошлому. Например, они отнюдь не вздыхали по восемнадцатому веку, как мы вздыхаем по девятнадцатому. Возможно, они сохранили о предыдущем веке более живые исторические воспоминания или устные предания. Если они как-то и тосковали по прошлому, то лишь по иллюзорной Англии давно прошедших времен. Троллоп, например, в глубине души идеализировал жизнь танов{65}, которые сумели сохранить свои земли после нормандского завоевания{66} и вели, как ему представлялось, идиллическое существование средневековых джентльменов-землевладельцев, – их потомки с любовью представлены в романах Троллопа такими семьями, как Торны из Уллаторна{67}. Нет, он вовсе не допускал тут не свойственного ему отступления от реальности, а просто давал волю полету романтической фантазии.
Итак, изображение общественных нравов – это внешний слой в произведениях Троллопа. Оно лежит на поверхности, и читатели с самого начала его распознали. Кроме того, они испытывали удовольствие, потому что их вводили внутрь привилегированных и замкнутых социальных групп, куда чужакам обычно нет доступа. Довольно мало викторианцев середины века имели представление о том, как живут люди, обитающие в домах соборного духовенства, хотя церковь тогда все еще играла в стране ведущую роль. Они ничего не знали о жизни чиновников. Они читали высокопарные речи парламентариев, но им было неизвестно, как эти государственные мужи разговаривают между собой. А потому они доверились Троллопу – и, как выяснилось, не ошиблись.
Именно об этой стороне творчества Троллопа говорил Натаниел Хоторн{68} в письме Джозефу Филду, американскому актеру и антрепренеру (по замечательному совпадению Филд был отцом девушки, которую любил Троллоп). Отзыв этот широко известен и заслуживает внимания не только из-за того, что в нем утверждается, но и из-за того, что в нем опущено.
«Странно, что мой личный вкус влечет меня к произведениям, совершенно не похожим на те, которые способен писать я сам… Читали ли вы когда-нибудь Энтони Троллопа? Его книги совершенно отвечают моему вкусу – существенные, основательные, как бы написанные благодаря питательной силе говядины и вдохновляющему действию эля, до того подлинные, словно некий великан вывернул и поместил под стеклянный колпак огромный ком земли, а его обитатели занимаются своими обычными делами, даже не подозревая, что их выставили напоказ»[8]8
Это доставило Троллопу редкое удовольствие. См.: Anthony Trollope. An Autobiography. London, 1883, p. 122–123.
[Закрыть].
Разумеется, люди живут в обществе, и понять их можно, только понимая его. Но это – банальная истина. Нам необходимо пробиться еще через два слоя, прежде чем мы доберемся до того, что – как Троллоп знал лучше всех – было его особым талантом, средоточием его интересов, его страстью. Общество или частица общества были необходимы ему для достижения главной цели, поскольку людям постоянно приходится выбирать между чем-то и чем-то, причем такой выбор – иногда дело только их личной воли (или свободы, как говаривали экзистенциалисты), но чаще он определяется воздействием на них общества.
С различными типами такого выбора Троллоп проделывает изумительные нравственные и психологические фокусы: вспомните мистера Хардинга{*}, старого смотрителя богадельни, запутавшегося в хитроумной нравственно-социальной дилемме; или Гленкору, колеблющуюся, бежать ли ей с человеком, которого она любит, – выбор по сути, хотя и не по внешности, чисто личный (вопреки Генри Джеймсу, который недостаточно глубоко проник в проблемы пола, чтобы быть непогрешимым, выбрать она могла только одно); или преподобного Уортла{70}, директора школы, не знающего, как по совести обойтись с учителем и его женой, когда выясняется, что их брак волей судеб оказался недействительным.
Этот слой в произведениях Троллопа за последнее время получил широкое признание, и мы еще вернемся к нему в главе 18. Троллоп обладал тончайшим вкусом в этике конфликтов или, как теперь выражаются, в ситуационной этике. Это проявляется и в «Автобиографии», в описании процесса выработки его собственного характера, хотя порой природная подозрительность и скептицизм заставляют его усомниться, действительно ли даже честные люди делают свой выбор именно по тем причинам, по которым, как им хотелось бы верить, они его делают.
Наконец мы подходим к тому, что он, собственно, стремился делать и что, как знал он сам, делал в высшей степени хорошо. Против обыкновения он почти отбрасывает свою обычную скромность и сам нам это говорит. Но прежде чем он выскажется сам и прежде чем его слова будут подкреплены утверждением Генри Джеймса, который лучше всех англоязычных писателей XIX века понимал эту глубину Троллопа, автор хотел бы ясно изложить собственную точку зрения. Для величайшего троллоповского дара, без которого он был бы просто второстепенным развлекательным романистом, простого определения не существует.
Утверждение, что среди писателей трудно найти другого такого прирожденного психолога, верно, но недостаточно. Он умел видеть каждого занимавшего его человека и изнутри, и со стороны – это очень существенная часть его дарования. Другими словами, он умел видеть человека таким, каким его видели другие, а кроме того – таким, каким он видел себя сам. Он обладал и прозорливостью, и способностью к сопереживанию, которые сосуществовали в нем на редкость гармонично. Далее (и это, пожалуй, даже еще более редкий дар), он со всей непосредственностью видел человека не только в данном месте и в данную минуту, но также в прошлом и в будущем. Эта способность видеть в нескольких временных планах развилась, конечно, благодаря опыту и без него невозможна, и тем не менее самый богатый опыт отнюдь не гарантирует такой способности. У Троллопа она в скрытом состоянии появляется очень рано и проглядывает уже в первой его книге. Прирожденные психологи довольно редки – но не исключительно редки. Прирожденные психологи, обладающие прозорливостью в сочетании с провидением, исключительно редки.
За неимением более подходящего термина назовем это человеческое свойство Троллопа «апперцепцией». Много ли людей обладает таким свойством даже в ограниченных пределах, нам попросту неизвестно. У него же оно было развито гораздо сильнее обычного – возможно, как ни у кого другого. Читатели, совершенно лишенные этого свойства, вполне естественно, не видят в Троллопе ничего особенного. С тем же успехом можно было бы требовать, чтобы люди с черно-белым зрением распознали голубой цвет.
С другой стороны, люди, наделенные троллоповской апперцепцией в повышенной степени, встречаются где угодно – и часто, а может быть даже обычно, вне владений литературы и эстетики. Порой это священники по призванию, или врачи с незаурядным диагностическим даром, или политические деятели, обязанные своим успехом умению верно судить об окружающих людях (то же относится и к профессиональным военным), или же люди, отступившие перед жизнью и находящие утешение в роли искушенных зрителей. Возможно, она чаще присуща женщинам, чем мужчинам, и вряд ли так уж случайно, что женщины нередко понимают романы Троллопа с большей глубиной и легкостью, чем мужчины.
Троллоп сам сообщил нам свою точку зрения. Тут его обычная скромность исчезает, как и должно быть, когда человек с полным основанием убежден, что действительно знает то, о чем говорит. Итак:
«Он
(Троллоп имеет тут в виду себя как романиста. – Ч. С.)стремится познакомить читателей со своими персонажами так близко, чтобы детища его мозга стали для них говорящими, действующими, живыми людьми. Этого он никогда не достигнет, если сам не будет досконально знать этих вымышленных персонажей, а узнать их так он может только в постоянном и тесном общении, ощущаемом как реальное. Они должны быть с ним, когда он ложится спать и когда он пробуждается от сна. Он должен научиться ненавидеть их и любить. Он должен спорить с ними, ссориться с ними, прощать их и даже подчиняться им. Он должен знать, хладнокровны они или страстны, искренни или фальшивы – насколько искренни и насколько фальшивы. Ему должны быть ясны глубина и широта, узость и мелочность натуры каждого из них. И если здесь, в нашем внешнем мире, люди, как нам известно, изменяются – становятся хуже или лучше, поддаются искушению или следуют велениям совести, то должны меняться и его творения, и каждую перемену в них он должен замечать. В последний день каждого месяца в его повествовании каждое действующее лицо должно стать на месяц старше в сравнении с первым днем этого месяца. Если тот, кто берется писать роман, обладает такой способностью, все это получится у него без особого труда, но, если он ею не обладает, его романы, мне кажется, будут совершенно деревянными.Сам я всегда жил именно в такой тесной близости с моими персонажами и ей обязан тем успехом, который выпал мне на долю, каков бы он ни был. Их – целая галерея, и о любом из них я могу сказать, что знаю его голос, цвет волос, каждый взгляд, самую их одежду. Про каждого мужчину я могу с уверенностью сказать, какие слова произнес бы он по тому или иному поводу, про каждую женщину – улыбнется она в эту минуту или нахмурится. Когда я почувствую, что такая близость исчезает, мне станет ясно, что старому одру пора на покой. Но я вовсе не утверждаю, что сумею почувствовать это вовремя. Не берусь судить, намного ли я мудрее каноника из „Истории Жиль Блаза“{71}, но одно я знаю твердо: без описанной выше способности повествователь не сможет рассказывать свои повести так, чтобы они производили впечатление»[9]9
A. Trollope. An Autobiography, p. 194–195.
[Закрыть].
Троллоп не был склонен к риторике, но тут он почувствовал необходимость прибегнуть к ней. Еще меньше он был склонен к хвастовству, но тут он хвалит себя. Однако кто другой имел больше права хвалить себя по такому поводу?
Чуть ли не единственный раз во всей «Автобиографии» он позволяет себе утверждать что-то безоговорочно. В целом, хотя, возможно, и не во всех частностях (Троллоп создал тысячи персонажей и просто не мог знать каждого из них с такой полнотой), он говорит правду. Доказательством этому служит любая из его книг. Именно такой одержимости и следовало ожидать. Возможно, она и необходима, – нет, вероятно, она абсолютно необходима для всякого истинного творчества. В этом мы могли убедиться из того, что рассказывали нам величайшие творцы, начиная от Ньютона и Эйнштейна. Способность с одержимостью думать только о своей творческой задаче – это одна из важнейших способностей. Засыпать, не расставаясь с созданным тобой персонажем, терзаться стремлением сделать его более правдивым и живым, – нет, это не риторическое преувеличение. Троллоп думал и чувствовал именно так.
Подобная целеустремленность, безусловно, необходима всякому, кто ставит себе задачу добраться до истины. И в некоторых своих персонажах Троллоп действительно добрался до истины. Может показаться, что это принижающая хвала. Вовсе нет. Лишь очень немногие романисты действительно ее заслуживают. Потому-то Толстой так и восхищался Троллопом. В этом-то и заключалась «важная вещь». Толстой, бесспорно, остался бы великим писателем, если бы в своем творчестве он и не ставил себе подобной цели. Троллоп без нее великим писателем не был бы. Но ее оказалось достаточно.
Большой очерк Генри Джеймса, посвященный Троллопу, содержит очень тонкий анализ. Джеймс писал его в сорок лет[10]10
«Норт Америкен ревью», 1883. Переработан и опубликован снова в «Пристрастных портретах», 1888.
[Закрыть], спокойно уверенный в собственном таланте. Троллоп ему всегда нравился, но в молодости он судил о нем с позиций эстета. И во всяком случае, Троллоп – трудный писатель для молодых людей, даже для таких умных, как Генри Джеймс.
К зрелому возрасту Джеймс развил свою апперцепцию. В середине длинного очерка, с типично джеймсовской скрупулезностью стремясь наконец выяснить, почему же все-таки Троллоп так хорош, он писал:
«Если он в какой-то степени был гением (а я убежден, что это так), то именно в силу своего замечательного инстинктивного восприятия разнообразных особенностей человеческой натуры. Свое знание нашей внутренней сущности, обычного человеческого поведения он приобрел не с помощью рассуждений, не путем старательного изучения и даже не вполне осознанно. Все люди глубоко его интересовали, человеческая жизнь была для него бесконечно продолжающейся повестью, но он не пытался смотреть на нее с так называемой научной точки зрения, которая в последнее время нашла столько хитроумных пропагандистов среди соотечественников и преемников Бальзака[11]11
Джеймс высмеивал псевдонаучный детерминизм Золя и его единомышленников.
[Закрыть]. Он не делал вида, будто может объяснить, почему люди в данной ситуации будут вести себя именно так-то и так-то, – ему было достаточно чувствовать их чувства и брать верную ноту, ибо у него был, так сказать, хороший слух. Если он был тонким психологом, то милостью божьей; он был справедливым и правдивым без искусственных приспособлений и без усилий{*}… То, что происходит с людьми, трогает нас лишь в той мере, в какой мы их знаем. Великое умение Троллопа постигать реальность, которое делает его таким интересным, пришло к нему через его стремление помочь нам в этом – рассказать нам, что представляют собой данные люди и как они поступают из-за того, что они такие».
В самом конце этого анализа – в котором, как это часто бывает у Джеймса, его совесть, вкус и инстинкт кое-где противоречат друг другу, – он замечает:
«Троллоп останется одним из самых надежных, хотя и не самых красноречивых писателей, которые помогли сердцу человеческому познать себя».
Трудно сказать лучше об апперцепции Троллопа или о назначении реалистического романа вообще. Троллоп не читал этого очерка, написанного вскоре после его смерти и опубликованного в окончательной форме пять лет спустя. Однако в «Автобиографии» он позволил себе еще одну похвальбу, хотя и с оговоркой:
«Я не считаю вероятным, что мое имя сохранится в ряду тех, кто в следующем веке будут известны как авторы английских романов, но, если это все-таки случится, такой длительный успех будет, скорее всего, опираться на характеры Плантагенета Паллисера, леди Гленкоры и преподобного мистера Кроули{73}»[12]12
A. Trollope. An Autobiography, р. 300.
[Закрыть].
В целом Троллоп далеко не всегда был хорошим судьей своих романов, но тут он знал, что говорит. Эти трое и в 1975 году все еще кажутся читателям высшим достижением его апперцепции. Другие персонажи, вроде архидьякона Грантли, по меньшей мере не уступают им в четкости. Люси Робартс{74} хороша не менее Гленкоры, но ей не дано столько возможностей показать себя. А для всякого, кто способен распознать апперцепцию в наименее выгодных тля нее условиях, леди Мейбл Грекс{75} останется одним из лучших женских образов в художественной литературе.
Таково высшее достижение Троллопа – рассказать всю правду об этих персонажах так, чтобы они тем не менее стали частью нашего личного опыта. И он, и Джеймс согласились бы, что некоторые другие вымышленные персонажи, которых их творцы видели отнюдь не в свете трезвого реализма, совсем не так, как Троллоп с его апперцепцией, заняли куда более видное место и, вполне вероятно, проживут гораздо дольше – Дон Кихот, мистер Микобер{76}, Сара Гэмп{77}, Шерлок Холмс. Но эти образы держатся на определенных умолчаниях – точно так же, как сентиментальность. Сказать же всю правду о людях – значит ни о чем не умалчивать, а это оказывается обычно слишком трудно для нашего прямолинейного, тяготеющего к стереотипам сознания. Великое достижение Троллопа заключается в том, что он сумел сказать столько правды о своих великолепных персонажах. Именно тут, а не в чем-либо другом он достиг одной из вершин реалистического романа.
Как заметил Джеймс и как с несколько иным ударением указывалось в настоящей книге, это стало возможным только благодаря особому природному дару – пожалуй, редчайшему. И все равно это было отнюдь не так легко, как кажется. Троллопу приходилось придумывать и упорядочивать собственные художественные приемы. Их было бы интересно сравнить с приемами других писателей, и позднее мы к ним вернемся.
II
Главным даром Троллопа была апперцепция, и его творчество строилось на ней в степени, возможно, уникальной среди романистов. Конечно, ему приходилось искать средства – формальные средства, – чтобы применить ее, когда ему нужно было обрисовать, а затем объяснить и истолковать характеры своих персонажей, а вернее, людей, созданных его воображением и постоянно живших в его сознании.
Как говорил он сам, ему было известно, что такая сосредоточенность на человеческих характерах составляет особый его талант. Но недостаточная уверенность в себе толкала его пробовать свои силы в других формах, которые требовали совсем иных дарований: к таким пробам относятся злополучные «Браун, Джонс и Робинсон»{78}, а также написанный под самый конец его жизни «Твердый срок» – довольно нелепое вторжение в область социальной фантастики. Но он понимал – и однажды, как мы видели, прямо это сказал, – что его сила заключается в созданных им замечательных человеческих характерах.
Он прекрасно знал себя (иначе он был бы неспособен так хорошо постигать других людей) и здесь по обыкновению судил о себе верно. Другие романисты также обладали редкой апперцепцией, но мало кому она давалась настолько без усилий, настолько «милостью божьей»[13]13
Генри Джеймс употребил именно это выражение.
[Закрыть]. Было бы нелепо утверждать, будто апперцепция не входила в дарования Толстого, Достоевского, Пруста. А также Стендаля, Гальдоса{79}, Джейн Остин{80} и (правда, им она давалась не так легко) Генри Джеймса, Джордж Элиот и еще некоторых писателей, хотя их гораздо меньше, чем можно было бы предположить. Однако у всех вышеперечисленных апперцепция не была преобладающим, а тем более единственным дарованием. Даже если бы Толстой рисовал своих персонажей без особой проникновенности, мы все равно восхищались бы им из-за колоссальной силы и страстности его восприятия, из-за его богоподобного мироощущения. И Прустом тоже – из-за его блестящего ума и умения воссоздать вещный мир. И Достоевским – из-за глубин и бурь его психологического воображения (которое отличается от апперцепции, хотя апперцепция у него тоже была). И так далее.
