Текст книги "Тихая ночь"
Автор книги: Чарльз Эллингворт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Спустя час начал сказываться холод – температура опустилась на много отметок ниже нуля, и усталая Мими, видевшая вокруг себя только монотонное, однообразное движение, стала цепенеть. Она держала поводья, но уже не правила лошадью. Ее сознание мутилось. В конце концов, осознав опасность, Мими с благодарностью уступила место на козлах фрау Реммер и опустилась на пол самодельного фургона. Его крошечный пассажир, укутанный в одеяла так, что только кончик носа выглядывал наружу, выводил ту же апатичную, ноющую ноту, что и при первой встрече. Бидон с козьим молоком стоял рядом, но вся жидкость в нем уже заледенела. Молоко было важной частью их плана выживания, но растопить его мог только огонь. Придется голодать, пока темнота не остановит обоз и не разгорятся костры.
И сумерки, обозначившие конец короткого зимнего дня, не заставили себя долго ждать, сгустив серые тона, скомкав горизонт до ближайших полей и оставив шеренги тополей подпирать тяжелые ватные громады туч.
Когда померк последний свет, обоз, повинуясь велению коллективного разума, замедлил ход и остановился. Изнуренные животные замерли в оглоблях как вкопанные, а окоченевшие возницы поплелись собирать дрова и разводить костры, которые вскоре обросли кольцами обессиленных пассажиров.
У крестьянки, привыкшей к неустроенному быту и жизни под открытым небом, оказалось больше энергии, чем у всех ее спутников вместе взятых. Она раскрошила и бросила в их единственный железный котел куски замерзшей тушенки и разлила по мискам его дымящееся содержимое.
Тепло растекалось от желудка по всему телу, расслабляя мышцы и пробуждая ум. Мими с тревогой заметила, что герр Райнхарт еле-еле выбрался из телеги – в каждом движении сказывался возраст и не только возраст. Хоть и не сразу, еда подействовала на него так же, как и на остальных, и, несмотря на обдававший спину холод, его разморило у костра, и он начал подремывать.
Мими уговорила всю компанию перебраться в ландо, и они стали готовиться ко сну, выискивая места поудобнее, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться, и вдыхая с каждым глотком воздуха кислый запах крестьянки.
Ночью урывки сна перемежались пробуждениями, каждое движение или дурной сон заставляли испуганно распахивать глаза, а потом снова закрывать их, возвращаясь к бесконечной череде мрачных мыслей.
Когда наконец рассвело, малиновые переливы на небе предсказали, что мороз только усилится, но зато был шанс, что из-за туч появится солнце.
Все это время навстречу им двигался другой нескончаемый поток – тоже повозки, только забитые боеприпасами, стрелковым оружием и кучками промерзших солдат: потрепанный Schutzenpanzerwagen[57], вездеход, частично бронированные БМП, живой груз которых было не отличить от съежившихся фигур, бредущих в противоположном направлении.
Машины чадили выхлопными газами и оставляли за собой полосу оглушающего рева, не щадя телег и людей, забредавших им под колеса. Когда дорога выворачивала ближе к железнодорожной артерии, до обоза доносился грохот и лязг проходящих в обоих направлениях поездов, и было видно, как пар обдает локомотивы, оставляя их черными на фоне облепленных снегом открытых платформ. Солдаты, которые обслуживали зенитные вагоны, гнулись и ежились под порывами ледяного пронизывающего ветра.
Иначе выглядели поезда, идущие на запад. Старики, женщины и дети висели на ступеньках, цеплялись за любые плоские поверхности, даже лежали на крышах, а внутри вагонов и на платформах для перевозки скота была давка, о которой даже думать было невыносимо. Время от времени кто-нибудь из «прилипал» терял силы и, вяло взмахнув отмороженной рукой, падал в придорожные сугробы, как надоевшая хозяину марионетка.
Ясное утро принесло новую опасность: в первый же час, когда люди и животные только разминали онемевшие суставы, почти без предупреждения, если не считать гула моторов, далекого, но быстро нарастающего, послышалось:
– Jabos![58]
Крик поднялся и разлетелся по всему обозу. Взрослые высыпали из повозок и потащили за собой детей. Новички, не знавшие, чего ждать от этой угрозы, просто смотрели, как пара двухмоторных истребителей проносится над верхушками деревьев в развороте со скольжением, выходит на полосу дороги и на бреющем полете проскакивает всего в нескольких футах над головами. Рейд сопровождался адским шумом, возмущенный поток срывал полотнища самодельных палаток. Один самолет пролетел так близко, что через плексигласовый иллюминатор в фюзеляже Мими поймала на себе взгляд пилота. Пони в страхе встал на дыбы.
С металлическим запахом авиационного топлива смешивались шквальные порывы выхлопных газов. Неистовые крики раздавались каждый раз, когда животные опрокидывали повозки и в ужасе убегали. Усмиряя пони, Мими смотрела, как быстро удаляющиеся силуэты слегка задирают носы и бомбы-близнецы по параболе опускаются на нестройную колонну.
Взрывная волна быстро докатилась до них, больно ударив по ушам. Небо затянулось пеленой дыма, а вой двигателей, который затих так же быстро, как и разразился, сменился людскими криками.
Мими и ее спутники ошеломленно уставились на столб дыма, который уже рвал на клочки непрекращающийся ветер. Перепуганные пони ржали с пеной у рта и поднимались на дыбы, норовя выскочить из оглобель, поэтому Реммеру и Мими пришлось встать с козел и успокаивать животных, хотя у самих руки тряслись от избытка адреналина.
Едва они опомнились и усмирили пони, как обоз опять пришел в движение. Подобно мигрирующим антилопам гну, которые привыкают к тому, что при каждом переходе реки крокодилы утаскивают под воду кого-то из их собратьев, люди побрели вперед, на запад. Коллективный разум приказывал им забыть о кровавом месиве, оставить его позади, пожать плечами в общем безразличии. Оцепеневший ум безропотно принял коллективное решение, и группка Мими влилась в поток, оставляя за собой могильник черного дыма.
В тот вечер ветер сжалился над ними и стих, а над головой раскинулся шатер звездного неба. Мими и герр Райнхарт делили на двоих одеяло и роскошь норкового манто, которое до сих пор немного пахло духами и сигарами, навевая прустовские воспоминания о прошлой жизни. Их беседа лилась плавно, с долгими паузами: о счастливых временах, о друзьях, о том, как их сокрушила война; о Максе и об ужасе их последней встречи. Последнее воспоминание заставило обоих погрузиться в печальную задумчивость. Мими пестовала свое горе, а герр Райнхарт заново переживал ужасный момент, когда к его виску приставили дуло пистолета. Это молчание заставило их ощутить какую-то новую близость, и, заручившись ею, они принялись осторожно нащупывать друг в друге глубоко личные, неприкасаемые пределы. Кульминацией стал вопрос, который уже давно напрашивался между ними.
– Почему ты осталась, милая?
Мими не спешила с ответом. Желание уберечь сокровенную тайну боролось с близостью, которая была выше физической, – с близостью обоюдного признания, что мирская суета властвует над их жизнью и что между постояльцами «дома упокоения» не бывает секретов.
– Из-за мужчины. Он военнопленный. Француз. Он бы вам понравился.
Мими почувствовала, как герр Райнхарт потянулся под мехом к ее руке и нежно погладил большим пальцем тыльную сторону ее ладони. Женщина уронила голову ему на плечо, как тогда, много месяцев назад, при встрече с Максом.
– Хочешь рассказать о нем? Я не буду ревновать, обещаю.
Поколебавшись мгновение, Мими произнесла:
– Что бы это ни было, я никогда не знала такого прежде. Он был первым мужчиной, который… Он сделал меня… Для меня все изменилось. Как будто это существовало само по себе, в маленьком мыльном пузыре, далеком от настоящего… но в то же время оно и было настоящим. Нет, не думаю, что у нас было много секретов. Просто мы не задавали вопросов, обычных вопросов, какие возникают между мужчиной и женщиной; между нами не было вообще ничего, что я считала бы обычным. Сейчас, когда я говорю об этом, возникает какой-то странный образ, но тогда нам ничего не казалось странным. Напротив, это было очень естественно: все равно что танцевать с кем-то, кто подхватил твой ритм, растворяться в этом танце, единстве двух личностей. Кокон; глупый, дурацкий кокон, из-за которого мы оказались здесь. Полная безответственность. Мне очень жаль.
– Не жалей, Мими, милая; только не обо мне. И не о ребенке – вместе с его бабушкой. Если бы не ты, нас бы уже не было в живых. На мой взгляд, это уравновешивает чашу, на которую ты посадила Реммеров. Разве нет? Но даже если тебя это не утешает, перестань оглядываться назад. Вина – то же, что и ненависть: она забирает силы, а взамен ничего не дает. Не стоит ее кормить. Я понял это на войне, то есть на прошлой войне; на фронте. Я допустил ошибку: слишком рано скомандовал начинать минометный обстрел и перебил половину своего взвода. Ребята ушли в рейд за пленными и не успели вернуться. У двоих из них были семьи. Я убил их и оставил без отцов их детей? Да. Я мучился угрызениями совести? Да, долгие годы. Но однажды я осознал: вся моя вина в том, что я допустил ошибку. Обычную, человеческую ошибку. И поскольку я не верил… не верю… что Бог смотрит на меня или судит мои поступки, я вдруг понял, что не нужно больше себя грызть и вскармливать чувство вины. Это было освобождение. Береги себя. Не вреди себе, милая; это очень важно.
– Возможно, я приду к этому. Но я в самом деле чувствую себя виноватой. Перед Эриком, перед Реммерами, даже перед своим французом. Думаю, он женат; возможно, у него есть дети. Как можно было любить кого-то, кого не знаешь? Разве это не безответственность, не банальная женская глупость?
Огромный, нежный мужчина задумался, боясь нарушить драгоценный момент близости, наслаждаясь ее физической гранью, изысканным коктейлем отеческих и товарищеских чувств со слабой примесью сексуальности, которая окрашивает всякую дружбу между мужчиной и женщиной.
– Ты знаешь, милая, что я растратил много часов и дней на легкомысленные, ветреные радости. И, кроме друзей и дочерей, мне, по большому счету, нечем гордиться в жизни. Я испытал много счастья – и много печали, – но печаль была всего лишь обратной стороной счастья, так сказать, расплатой за него. У любви такая же природа; она переплетается с болью, горем и ревностью, но нисколько не теряет от этого, ни в одной из своих форм. Меня не назовешь верным мужем. Но сожалею ли я об этом? О боли, которую причинил жене, да; но на другую чашу весов нужно положить радость, все то, что я узнал о жизни, опыт, который я могу передать другим. И мне кажется… я знаю… что баланс будет положительным, потому что в целом я не жалею о том, как прожил жизнь. Твоя проблема, милая, в том, что тебя прижало носом к полотну настоящего. Ты ощущаешь только грубую корку засохшей краски и царапины, оставленные мастихином. Я вижу картину целиком, вместе с рамой, могу оценить ее композицию, гармоничность. Должно быть, это одно из утешений бессильной старости.
Они посмотрели вверх, на звездную гладь, раскинувшуюся над их миром. До слуха доносились обрывки разговоров и шипение пожирающих сосновые ветки костров. Время от времени раздавалось лошадиное ржание и в ответ ему – лай собаки с какой-нибудь отдаленной фермы.
– Значит, вы думаете, что я… что мы… не должны за это отвечать: сейчас – перед людьми, в другой жизни – перед Богом?
– Кого это волнует, Мими? Тебя, и только тебя. Если ты чувствуешь, что оступилась, лишь ты сама в силах это исправить. Не поднимай планку слишком высоко, не надо. Если ее устанавливает Бог, будем надеяться, что им руководит милосердие, а не желание воздать по справедливости. Не знаю, как Он, но я ставлю тебя очень высоко, милая, – очень высоко.
– А Эрик?
– Эрику ничего не известно. Он не сомневается, что ты была ему хорошей женой. Разве так уж плохо, что ты открыла для себя что-то новое, другую сторону жизни?
– Смотря что я выбираю, когда у меня есть выбор.
Герр Райнхарт умолк, и только шумное дыхание отмечало вехи его мыслей.
– Смотря что ты выбираешь? Да, пожалуй. Но уверена ли ты, что у тебя есть выбор? Твоя жизнь сейчас в твоих руках, Мими? Не думаю. Могла ли ты остаться? Нет. Сможешь ли вернуться? Сомневаюсь. Если к твоей голове приставляют пистолет, у тебя есть выбор, но варианты явно неравноценны – фактически у тебя нет вариантов. Мне кажется, жизнь похожа на реку: она тоже течет только в одну сторону. Бывают в ней стремнины и места, где потоки замыкаются широкими кругами, мягко поворачивая суденышко, в котором ты путешествуешь, и позволяя тебе оглядеть реку со всех сторон. А едва тебе покажется, что ты выровняла лодку, как на пути возникают новые каскады быстрин, и приходится думать только о том, как остаться на плаву, избежать крушения. Лишь в таких размашистых водоворотах мы можем выбирать – и даже тогда руководствуемся неполной информацией, меряем сломанными весами. Принимай жизнь такой, какая она есть, милая: оставляй себе только светлое, а остальное отбрасывай. Добрые католики так не рассуждают, но мне это помогало… до сих пор.
Мими тихонько встала, подошла к костру, налила в жестяную кружку супа, и они вместе принялись за еду. Пар мельчайшими капельками оседал на очках герра Райнхарта, а тепло кружки возвращало к жизни замерзшие кончики пальцев.
– Вы так стараетесь меня ободрить, это очень мило, но мой поступок кажется мне по меньшей мере глупым. Как можно любить мужчину, которого почти не знаешь? Возможно, он показал мне, что я еще не жила, причем понимала это – почти понимала. А теперь я эгоистично – ради себя, исключительно ради себя, – борюсь за цельную, полнокровную жизнь. К чему это приведет? Не знаю. Не знаю даже, не оборвется ли моя жизнь, так и не став полной. Но это мой выбор, мой друг, вполне осознанный выбор, за который мне придется перед кем-то отвечать; возможно, только перед собой. И я рада, что сделала его. Нет, «рада» – неудачное слово. Я уверена в нем; верна ему; в горе и в радости. Опять эти слова: брачные клятвы. Какая ирония…
Мими умолкла, и в тусклом свете костра друг увидел на ее лице слезы. Две капельки свободно катились по щекам мимо рта, но графиня не замечала их, устремив немигающий взгляд куда-то, куда не мог попасть никто, кроме нее самой. Герр Райнхарт обнял ее за плечи, привлекая к теплу своего тюленьего тела, заворачивая, пеленая ее и себя в манто и одеяло. В кокон.
9
Дорога на запад из Бреслау. Два дня спустя
Младенец умер ночью. С первыми лучами ледяного рассвета беженцы начали выбираться из самодельных палаток, с трудом разгибая руки и ноги, сомлевшие в тесноте ночных укрытий. Суставы деревенели от холода, кончики пальцев больно щипал мороз, но, чтобы восстановить циркуляцию крови, приходилось двигаться через силу.
Тело лежало в снегу, на краю леса, которым теперь ограничивался их мир. Розовые стволы сосен привносили единственный яркий тон в угрюмый сумрак чащи. Снег заглушал звуки, но, спрессованный подошвами тысяч ног в гладкую поверхность, сам скрипел от любого касания. Крестьянка как ни в чем не бывало занималась своими делами, а остальные только переглядывались, не решаясь задать висевший в воздухе вопрос.
Когда первые лучи солнца взрезали горизонт, прояснилось не только небо, но и мысли: медленно пришло понимание, что ребенок был еще жив, когда его положили на снег; что не голод, а холод нанес coup de grâce[59]. Безжалостная и старая как мир логика выживания диктовала, что от балласта беспомощных нахлебников нужно избавляться. Так и рождались легенды о лисицах, которые вскармливали человеческих детенышей, или о волчьих стаях, принимавших к себе «лысых обезьян». Без материнского молока, без тепла ее груди и, что самое важное, без самопожертвования, на которое способна только любящая мать, жизнь младенца висела даже не на волоске, а на паутинке, которую могло оборвать простое дуновение ветерка – не говоря уже о буре отчаянного бегства.
Когда обоз натужно сдвинулся с места и побрел дальше, заскрипели несмазанные оси, засвистели кнуты, гнавшие артачившихся, голодных животных вперед, но о ребенке не прозвучало ни слова. Его даже не попытались похоронить, ведь земля насквозь промерзла. Маленький сверток так и остался лежать на обочине, отмечая очередную веху страданий. Почва, неспособная принять крошечное тело, начинала искать другую добычу, и ее жертвами стали парнокопытные вьючные животные: быки, коровы и даже, как ни абсурдно, северный олень – своего рода трофей балтийских кампаний, в конечном итоге доставшийся городскому зоопарку Бреслау. Ледяная дорога неумолимо разбивала копыта, лишенные защиты стальных подков, стирала хрящи, пока от здоровой ноги не оставалась культя, за которой тянулся кровавый след. Животные беспомощно валились на колени, ревя от двойной боли: в искалеченных ногах и в спине, изрезанной яростными ударами кнутов, которыми хозяева пытались заставить их двигаться. Падая, животные переворачивали повозки, бились в оглоблях, а люди спешили срезать остатки упряжи и спасти имущество. Освобожденные лошади и быки лежали на краю дороги, и их бока все еще двигались в такт тяжелому дыханию, когда мясники набрасывались на них, чтобы оторвать или отпилить мяса и добыть калорий, которые могли спасти жизнь.
Бывало, что место быков занимали их же хозяева, впрягавшиеся в оглобли, потому что не желали расставаться со своим скарбом, как бы мало пользы от него сейчас ни было. Люди безрассудно цеплялись за такие реликвии прошлой, устроенной жизни, как стулья и столы, сидячие ванны или детские кроватки. Через несколько сотен ярдов истощение брало свое, и они уступали гневным крикам подпиравшего сзади обоза, сбиваясь семьей вокруг жалкой телеги и всего, что осталось от дома. Страшный выбор давался нелегко, ведь приходилось бросать не только вещи, но и родных, которые были слишком больными или слишком старыми, чтобы идти пешком, и которых было тяжело нести на руках. Так повозки становились катафалками. В палатках царила мертвая или близкая к смерти тишина. Забитые животные заливали дорогу кровью, застывавшей коричневыми лужами, которые потом вылизывали одичавшие собаки, либо брошенные на местных фермах, либо потерявшие хозяев по дороге. Широта взглядов и неразборчивость позволяли им без зазрения совести обгладывать человеческие руки и с хрустом вгрызаться в пальцы, чтобы добраться до костного мозга.
Открытые поля Польской низменности сменились холмистыми лесами, обступившими реку Нису, границу Силезии и Саксонии, – препятствие, которое, если верить передаваемой из уст в уста расхожей военной мудрости, должно было остановить наступление русских. Доберись до Нисы – и тогда сможешь отдохнуть, пополнить припасы, найти телегу, согреться. Выжить. С востока доносилась страшная молва: танки расстреливают колонны отстающих, под их гусеницами гибнут целые семьи; истребители атакуют гражданских и военных без разбору; наводящие ужас ракеты «катюш» с ревом проносятся над головами, пробивая и прожигая кровавые дыры в толпах беженцев. Ходили слухи о массовых изнасилованиях, от которых не были застрахованы ни самые юные, ни самые старые.
У Мими был еще один повод торопиться к Нисе – там находилось поместье старого графа фон Пуллендорфа, крестного отца Эрика. Старик провозгласил первый тост на их свадьбе и стал ее мужу опорой и мудрым советчиком, когда ее свекра, друга фон Пуллендорфа, постигли безумие и ранняя смерть – последствия Вердена, через мясорубку которого тому пришлось пройти. Фон Пуллендорф обращался с Мими как с родной, а однажды даже проговорился, что она до боли напоминает ему дочь, которую в двадцать с небольшим лет убила эпидемия гриппа, разразившаяся в Европе сразу после войны.
Огромный граф, видом и манерами напоминавший юнкера[60], увлекался шитьем гобеленов, а особой его любовью были оперы Верди. Он управлял поместьем твердой рукой, как в старину – строго, но справедливо, снискав любовь тех немногих, кто его хорошо знал, и уважение остальных. Мими не сомневалась, что застанет графа дома (разве мог он покинуть место, имя которого носил?), и ждала, что после всех запертых дверей и заколоченных сараев им наконец окажут теплый прием.
Путь к поместью стал суровым испытанием. Пуллендорф находился в десяти километрах от главной дороги, и из-за сугробов и заносов всем приходилось чуть ли не каждые пять минут выбираться из повозок и выкорчевывать их из снежной хватки. У них почти не осталось сил к тому времени, как на горизонте показался средневековый город-крепость и примыкающий к нему замок восемнадцатого столетия с намеком на луковичные купола, напоминающие постройки московитов, – дань уважения в стиле рококо, преподнесенная предком графа Екатерине Великой, при дворе которой тот служил саксонским послом.
Мими и ее спутники были здесь не единственными гостями. Оранжевый свет, лившийся из конюшен и сараев, брошенные снаружи повозки и коляски свидетельствовали о том, что о графе и его знаменитом гостеприимстве вспомнили и другие: родственники, знакомые или просто страдальцы, которых случайно прибило к этому берегу.
Дворецкий открыл двери особняка и, не узнав Мими, встретил ее обычным вежливым взглядом, заставив молодую женщину впервые задуматься о том, как изменила их дорога. В роскошном зеркале мелькнула грязная, мрачная крестьянка, в которую она превратилась: норковое манто, используемое в качестве поддевки, терялось под огромным пальто; темные волосы, обычно вившиеся блестящими кудрями, торчали из-под видавшей виды меховой шапки сальными клоками. Пока дворецкий извинялся за то, что не узнал гостью, на пороге появился граф.
– Дитя мое, слава Богу, ты здесь! Я волновался о тебе с тех пор, как получил письмо от твоих родителей, сообщавшее, что ты все еще была дома, когда началось наступление. Проходи же! Проходи! Хальдер, скорее, скажите моей супруге, что прибыла графиня фон Гедов и ей немедленно требуется ванна и ужин. Немедленно! И не забудьте о ее друзьях: проводите их в дом и найдите для них горячей еды. Обогрейте их. У камина. Пойдемте. Леди и джентльмены, пожалуйста, потеснитесь, освободите немного места для наших новых гостей.
Когда Мими и ее спутников провели в роскошный холл, украшенный изящными золотыми листьями и фресками с пасторальными сюжетами в стиле ancien régime[61], они поняли, что дом уже до отказа наполнен людьми. Камин попал в окружение толпы, недавно прибывшие протискивались как можно ближе к огню, чтобы впитать его тепло. Те, кто уже согрелся, устраивались на полу семейными группками и забывались сном.
У спутников Мими не было сил бороться за место у огня, они как стояли, так и повалились на пол, не позаботившись даже о том, чтобы подложить что-нибудь под головы, прежде чем закрыть глаза и уснуть.
Смертельная усталость и долг требовали, чтобы Мими присоединилась к ним, но, не желая слушать никаких возражений, дворецкий повел ее в будуар графини. Он с брезгливостью и недовольством пробирался сквозь груды вещей, которые казались ему явно лишними во владениях хозяина.
Графиня ухаживала за двумя больными детьми, лежавшими на кровати в ее гардеробной. Она делала им компрессы из влажных фланелевых тряпок. Увидев Мими, женщина отставила миску с водой, и ее напудренное лицо осветилось удовольствием, облегчением и любовью: она, как и муж, узнавала в молодой графине фон Гедов свою покойную дочь, а потому встретила ее с материнским теплом.
Мими раздели, выкупали и уложили в кровать, а она, морально и физически истощенная, наблюдала за этим как будто со стороны, не имея ни сил, ни желания сопротивляться.
Прошло двадцать четыре часа, прежде чем она проснулась, голодная и вялая после сна, но окрепшая. Накинув халат хозяйки замки поверх пропахшей нафталином одежды, Мими пошла по коридорам из тел и пожитков и пробралась мимо сгрудившихся кучками семей в холл, где вокруг камина собиралась толпа. Всеобщее внимание было приковано к вертелу, на котором зажаривали двух свиней. Жир сочился в огонь, и тот алчно вспыхивал навстречу каждой капле. Глаза пожирали кипящую плоть, ноздри подрагивали от запаха жареного, наполнявшего холл и переливавшегося дальше, в следующую комнату.
Из огромного чана разливали суп. Его ели в каждом углу, глядя куда-то вдаль, упиваясь тем, как живительный бальзам проникает в самую душу, заставляя снова почувствовать себя человеком, возвращая чувство собственного достоинства; теперь они были не просто животными, одержимыми мыслями о тепле и пище.
Спутники Мими устроились под лестницей. Герр Райнхарт опять уснул, не выпуская из рук эмалированной кружки, до половины наполненной супом; Реммеры не отрывали голодных взглядов от камина, а крестьянка с остервенением перебирала остатки своих земных сокровищ.
Разыскав графа, Мими с тревогой заметила следы усталости на его старом лице и поняла, что заботы о такой уйме голодных ртов не проходят для него бесследно. Покрасневшие глаза выдавали, что он не спал несколько дней. На графе была старомодная форма, в которой Мими никогда не видела его прежде. Несмотря на внешнее сходство с Бисмарком, он был убежденным гражданским и весь год носил сюртук и сорочку с высоким воротом.
Граф отвел Мими к себе в кабинет – оазис уединения посреди здания, которое теперь превратилось в общежитие, – усадил ее в кресло и отправился на поиски еды и своей жены.
Супруги наблюдали за тем, как Мими уплетает сосиску с кислой капустой, тихонько раскачиваясь и закрывая глаза от удовольствия. Они тоже перекусили, чтобы восстановить силы для разговора. Мими рассказала о своем путешествии, о Максе фон Шайлдитсе, о Бреслау и об Эрике. Старики слушали ее молча, размышляя над неизбежным концом того света, который они знали. Графиня держала Мими за руку, когда та описывала ужасы дороги.
Не успев договорить, Мими поняла, что фон Пуллендорфов не особенно впечатляет ее рассказ и что гостеприимство обрушило на их головы бессчетное множество похожих историй о скитаниях и муках. Слишком вежливые, чтобы показать это, они внимательно слушали, но Мими заметила, что внимание графа занято другим: он что-то обдумывал, выискивая неуловимое разрешение какой-то дилеммы. Мими закончила рассказ и посмотрела на старого графа, крутившего обручальное кольцо, будто четки. Она наклонилась к нему, назвала по-семейному «дядей», и ее тревожный взгляд заставил его нервные руки замереть.
– Тебе, наверное, странно видеть на мне эту форму, милая. Она долгие годы висела в гардеробе и извлекалась на свет только ради встреч с бывшими однополчанами. Сейчас она сидит немного плотнее, чем следует, – граф печально улыбнулся, – но другого нам, бедным старикам, пополнившим ряды фольксштурма, не дано. «Народная армия». Какое нелепое название для кучки калек, детей и мужчин, которые уже настолько одряхлели, что едва ли способны поднять винтовку. Поскольку я сделал головокружительную военную карьеру и дослужился до капитана, да к тому же имел огромное несчастье в прошлой войне сражаться с русскими при Танненберге[62], меня сделали местным командующим фольксштурма и комендантом города. Только что мне доставили приказ. Мы должны присоединиться к регулярной армии (или к тому, что от нее осталось) и защищать вместе с ней главный железнодорожный мост через Нису. Чем, спросил я их? Двумя противотанковыми гранатометами «Панцерфауст», маузеровскими винтовками, которые устарели еще в кайзеровские времена, и всего несколькими десятками патронов? Нам пообещали автоматические пистолеты и минометы – но пока что это только обещания. У моего заместителя рак, а двоим из моих так называемых бойцов всего по четырнадцать лет – они близнецы и до сих пор поют дискантом в церковном хоре. Подготовка? Маршировки и нацистские салюты – больше ничего. Если выполним приказ, то станем пушечным мясом, а если не выполним, нас убьет рьяный тупоголовый коротышка, которого назначили местным крайсляйтером[63]. Я старый человек и прожил хорошую жизнь… – Он протянул руку и стиснул ладонь жены. – Но эти мальчики? Сомневаюсь, что мне хватит духу. Не может же мой долг заключаться в том, чтобы подставить их всех под пули? Ради чего? Чтобы война закончилась минутой позже? Как мне их защитить? Я слишком изнурен, чтобы ясно мыслить; слишком стар; слишком напуган, если быть откровенным. Что мне делать?
Осознав, что старый граф просит у нее совета, Мими удивленно подняла глаза. Фон Пуллендорф всегда служил ей образцом решительности, отеческой мудрости и умения распоряжаться властью. Но она понимала, что возраст толкает его на поиски кого-то, кому можно передать эстафету ответственности. Вот что значит взрослеть, промелькнуло в голове у Мими: теперь жизни этих мужчин и мальчишек в ее руках. Она задумалась, вспоминая дорогу, которая привела ее в Пуллендорф, погребальный мрак устланного мхом леса, безмолвный, неподвижный и непроницаемый. Мими удивилась собственной уверенности, осознав, что за последние две недели уже много раз выбирала между жизнью и смертью и сейчас перед ней всего лишь очередной выбор, причем не последний. Она твердой рукой переняла эстафету, и отвага в ее голосе заставила пожилую чету с гордостью и интересом вслушаться в ее слова.
– Вам нужно идти. Оставаться здесь – не выход. Я видела, как полевая жандармерия расправляется с дезертирами и даже с беднягами, которые не туда подали документы или отстали от подразделения. Жандармы любят свою работу, и, поверьте, в их лексиконе нет слова «милосердие». Важно, как вы будете действовать потом. Я не солдат, но даже я вижу, что лес по обе стороны дороги – непроходимое препятствие для любой техники. Думаю, русские не станут без крайней необходимости отклоняться от дороги. Если вам хватит сил перебирать ногами, пока их авангард не прорвется на главную путевую артерию и железнодорожную колею, а потом не растворится в зарослях леса, у вас появится шанс выжить. Держитесь вместе, чтобы отбиваться от тыловых отрядов, пока не вернетесь сюда и не переоденетесь в гражданское. Среди ваших людей должен найтись кто-то, кто помнит лесные тропы. Послушать меня – все просто, да? Что я знаю о войне?
Мими пожала плечами, но старый граф с улыбкой похлопал ее по ноге.
– Слишком много, милая, явно слишком много. И вполне достаточно, чтобы я дорожил твоим советом. Этот план оставляет нам хоть какие-то шансы, даже если потом, в гражданской одежде, нам придется иметь дело с русскими. Мне не придумать ничего лучше. Ты не должна находиться здесь, когда они придут. И увези с собой мою жену, ибо я страшусь того, что будет дальше.
– Нет, – возразила графиня. – Я останусь здесь и буду ждать тебя. Я слишком стара, чтобы уезжать. И ты тоже. Мы рискнем. Но тебе, Мими, нужно ехать. Мы можем дать тебе мула – единственного, которого не отобрала армия, – чтобы заменить истощенного старого пони. И уходить нужно как можно скорее, потому что Ниса долго их не продержит – ведь это небольшая речушка, не то что Эльба. Здесь наши корни и наш дом. А тебя ничто не держит, поэтому забирай друзей и уходи как можно скорее. Если не ночью – все-таки на улице метет, – то обязательно завтра с рассветом. Нужно оторваться от русских на столько километров и часов, насколько возможно. И не пытайся уговорить нас ехать вместе с тобой. Мы слишком стары, чтобы отправляться в дорогу, и на нас лежит ответственность, которой мы не можем пренебречь. Думай о себе, дитя. Пожалуйста, послушай нас!
